Любовь к электричеству: Повесть о Леониде Красине Аксенов Василий

В гостиной в полосах лунного света лежали на медвежьих шкурах грузины. Арабидзе, не обращая внимания на доносящиеся с улицы выстрелы и далекие взрывы, вполголоса читал по-грузински «Мерани»:

Горький из-за двери слышал грузинское чтение. Он не понимал слов, но характерная эта речь, при которой в горле словно подпрыгивает под струей воды небольшой камешек, необходимое для этой речи препятствие, и тревожная интонация Арабидзе взволновали его, и он пошел писать в «птицевую комнату».

– Послушай, Васо, – прервал вдруг чтение один юноша, садясь и обхватывая колени, – я уверен, что видел здесь в толпе Арчакова. Сначала я думал – показалось, а теперь уверен. Мелькнуло лицо, я прошел мимо, потом я его нигде не видел…

– Это тот двойник из Тифлиса, Ладо? – спросил Арабидзе.

– Ну да. Мы с Камо перехватили его в Одессе, когда он возвращался с гапоновской конференции. Почему не убили – не знаю. Клялся, сволочь, что уедет в Персию навсегда.

– Наверняка подослан охранкой. Если бы его поймать, узнали бы много интересного…

– Поймаешь в этой Москве!

– Следующий раз убью, не раздумывая!

Весь день дружина Павла Берга и Ильи Лихарева сдерживала натиск сильного отряда полковника Зурова. Баррикада, отменнейшая баррикада из четырех коночных вагонов, телеграфных столбов, будок и колючей проволоки, была сооружена в устье Поварской улицы у самой Кудринской. Такая же, если не лучше, баррикада вознеслась в устье Большой Никитской.

Возведением обеих этих баррикад руководили Илья и новый его дружок, низкорослый – поперек себя шире – силач из кузнечного цеха Сеня Колючий. Павел в распахнутой по обыкновению шинели метался между Поварской и Никитской, выкрикивал что-то очень пламенное, красивое: «Товарищи, стоять до конца! ни шагу назад! свобода в наших обоймах!» Дружинники улыбались, глядя на него. Слова эти им нравились, но работы они не прекращали.

– Илюша, а это зачем? На кой черт нам эти ямы, эти заборчики, эти, прости меня за резкость, дровишки? – спросил Павел, когда работа подходила к концу.

– Для костров, – ответил Илья. – Люди греться будут.

– В бою согреемся! – крикнул Павел. – Вспомни картину Делакруа, дружище! Я тебе показывал! Вот что такое баррикады!

– У Делакруа обнаженная дама, товарищ Берг, – вставил неожиданно Колючий, – а значит, погода теплая. А у нас мороз, товарищ Берг.

Илья засмеялся:

– Правильно, Сеня!

– Откуда вы про Делакруа знаете, товарищ Колючий? – удивился Павел.

– Илюшка рассказывал.

Колючий еще недавно был самым главным бузотером в фабричной слободе, что ни вечер – безобразный рев под гармонику, мордобой, буйство, сил у него пока на это хватало даже после рабочего дня в кузнечном цеху. От сознательных рабочих он держался в стороне, книжки пускал на раскурку, словом, жил по вековечному российскому принципу: «он до смерти работает, до полусмерти пьет».

И вот однажды ночью он разбудил Лихарева и взволнованно рассказал: явились двое в одинаковых пальто, вербовали его в доносчики, обещали полтора червонца на пропой, пришлось стукнуть их лбами, уж не знаю, живы ли, а может, заболели… Илья после этой ночи взялся за Колючего, стал рассказывать ему о рабочем движении в России и в Европе, о марксизме, о близкой революции…

Собутыльники недоумевали: Сеня Колючий менялся на глазах, чистым стал, серьезным, задумчивым. Летом Илья включил его в дружину, и вот теперь могучий парень стал его ближайшим сподвижником. Строительством баррикады Колючий занимался деловито и толково, словно это была далеко не первая баррикада, далеко не первая революция в его жизни.

Когда мальчишки сообщили, что на Арбате появились казаки, Павел тут же стал собирать отряд для молниеносной атаки, но Илья остановил его: нужно выждать, надо, чтобы войска сами атаковали баррикаду берговцев. К общему удивлению, Лихарев разложил на столе схему района и изложил штабу дружины свою диспозицию боя.

Илья в душе очень гордился двумя этими мощными сооружениями, запиравшими выход на Кудринскую площадь и дальше на Пресню. Гордился он чрезвычайно и боем, какой провела сегодня его дружина.

Едва на Поварской или на Никитской появлялись зуровские казаки и гренадеры, баррикады открывали мощный огонь. Зуровцы отступали с большими потерями, выдвигали вперед свои пушки, и тогда с крыш летучие отряды берговцев бросали бомбы, производившие ужасный грохот. Таким образом к ночи повреждены были оба зуровских орудия и один пулемет. Стрельба стихла. Войска, как предполагали на баррикадах, ушли в Манеж.

Павел и Илья, расставив посты, зашли в квартиру либерально настроенного присяжного поверенного, любезно предоставленную революционерам для обогрева. Из кабинета хозяина с бешеными глазами выскочил Николай Берг.

– Видал, как мы им задали жару! – возбужденно сказал ему брат. – Сейчас начнем строить баррикаду возле Арбата.

– Ты безумец! – завопил Николай. – Сестры! У тебя пропали сестры, девочки наши в руках каких-то держиморд!

– Революция, Коля, – спокойно сказал Павел. – Надо быть готовым к жертвам. Баррикады…

– Пусть сгорят все твои баррикады, если с головы моей сестры хоть волосок упадет! – закричал Николай. – А ты, Илья, чего молчишь? Ты же любишь Лизу!

Илья, стоявший к нему спиной, только вздрогнул от этих слов, но не обернулся. Любит ли он Лизу?

Он увидел ее впервые шесть лет назад весенним вечером на Арбате, строгую девочку с огромным голубым бантом в косе, и почему-то застыл, словно раньше ему не приходилось видеть девочек с голубыми бантами. Она шла с гувернанткой, и он провожал их тайком до самого дома на Поварской и после чуть ли не полгода каждый вечер слонялся вокруг дома в надежде увидеть строгую девочку; он и не знал, что это дочь его хозяина, самого Берга. Знал лишь, что богачка и недоступна, как царевна из сказки, пока однажды в попытке догнать ее экипаж не вскочил на подножку конки и не был оттуда выброшен пинком на мостовую, а там еще лихач огрел босяка кнутом… После этого он сказал себе, что в мире нет строгой девочки с голубым бантом, ее нет, нет совсем… Но она существовала все эти годы, пока он ее забывал, и вдруг оказалось, что молодой агитатор Павел – родной ее брат, и они стали встречаться, говорить о книгах, о Марксе, и он понял, что их пути пересеклись, и с каждым днем, невзирая на Лизино увлечение Горизонтовым, он чувствовал, что они подходят все ближе и ближе друг к другу и что революция соединит их навсегда.

– Или, может быть, вы уже принесли их обеих в жертву? – неистовствовал Николай.

– Прекрати истерику! – сказал вдруг совершенно не своим, железным голосом Илья, и Николай сразу замолчал. – Между прочим, пока ты тут нервничал, мы все разузнали: все схваченные в Камергерском сидят в Тверской части. Сейчас мы туда отправимся с отрядом. Примешь участие в экспедиции?

– В экспедиции принимать участие не буду, а сестер спасать пойду! – крикнул, но уже потише, Николай.

– Держите, Николай Иванович! – кто-то из рабочих протянул «маузер».

Николай отдернул руку, как от раскаленной плиты.

Бомбы вылетели из окон Центральных бань и разорвались, почти сразу три штуки, в самой гуще жандармского эскадрона, стоявшего поблизости в каре. Заметавшиеся всадники были обстреляны частым огнем из пяти «маузеров».

Так глубоко повстанцы еще не проникали, и поэтому несколько минут в Театральном проезде царила паника. Затем жандармы в ярости ринулись на молчаливые и безжизненные Центральные бани.

После столь удачной атаки Горизонтов приказал своему отряду рассеяться. Каждый должен был добираться до баррикады в одиночку. Сам он выбрался во двор через котельную, вывернул наизнанку свой кожан и спокойно зашагал к Театральной площади. Почему-то Витя был уверен, что кожан, вывернутый мехом вверх, делает его совершенно лояльной персоной, чуть ли не иностранцем.

Первый же патруль остановился, моргая, при виде огромного человека в шубе лунного меха в загадочных разводах.

– Это с какого же ты сучка сорвался?

– Стой!

– Аи эм инглишмен. Итс май ферст визит ин ёр экселент кэпитэл-сити, – затараторил Горизонтов, похлопывая себя по животу, чтобы ощутить для спокойствия засунутый за пояс «маузер».

– Иностранец. Из цирка должно, – предположил патруль.

– Аи лав уан рашен леди! – воскликнул Горизонтов.

– От бабы идет, – смекнул патруль. – Иди-иди, емеля, а то пулю схлопочешь.

И патруль засмеялся снисходительно.

Еще дважды прибегнул Горизонтов к такому приему, и оба раза удачно. Теперь он был уверен, что благополучно доберется до дома Бергов, и воображал себе, какой эффект произведет там его появление. Вспомнил он вдруг, что не написал из Финляндии ни одного письма Лизе, которую, возможно, любит, а потом вспомнил, совершенно похолодев от ужаса, что после Нагасаки ни разу не писал домой в Тамбов и что родители считают его все еще пленником Страны восходящего солнца.

«После революции немедленно, первым же делом сяду за письмо маме и папе», – умиленно подумал он и был вдруг схвачен кем-то за рукав.

Сильная рука, схватившая его, высунулась из подъезда огромного дома на углу Воздвиженки и Моховой. Виктор выхватил было пистолет и чуть не засадил с ходу в темноту, но вдруг услышал знакомый голос:

– Англичанин, спокойно! Спрячь свою пушку!

– Личарда! – ахнул Витя, узнавая в темноте резкие черты эсера Юшкова, соседа по «Чебышам».

– На ловца и зверь бежит! – весело сказал Юшков. – Хочешь ко мне в напарники? Охранку рванем!

– Иес, сэр! Рад стараться, ваше благородие! – радостно возопил Горизонтов.

Ехно-Егерн вошел с нижними чинами в пустое купе и приказал унтер-офицеру Брюшкину:

– Разыщите в общих вагонах ротмистра Щукина и скажите ему, чтобы из Бологого отбил телеграмму в Тверь, а там чтобы заготовили для нас одиннадцать комплектов статского платья. Поняли?

– Так точно, – сказал унтер с кислой рожей, словно у него дома корова недоеная.

«Ну, если подтвердится моя догадка, вот будет пилюля Караеву! – думал Ехно-Егерн. – Жаль, конечно, столь прекрасную особу, – жеманясь, подумал он и вдруг затрясся, загудел, едва не завопил от неожиданного прилива нечеловеческой ненависти. – Они нас не жалеют!»

Илья Лихарев расположил половину своей группы в подворотне двухэтажного каменного домишки. Остальные, связав предварительно дворника, спрятались в подъезде дома напротив. За углом во дворе какого-то склада были приготовлены несколько извозчичьих санок.

Улица была пустынна, мертва и темна, лишь слабый фонарь чуть покачивался над коваными воротами тюрьмы. Илья стоял, прижавшись к стене, и чувствовал, как дрожит рядом, от страха или от возбуждения, мелко-мелко дрожит Николай Берг.

«Ах, если бы мне спасти Лизу, – страстно, почти по-мальчишески мечтал Лихарев. – Ах, если бы мне самому с оружием в руках распахнуть перед ней дверь камеры! Тогда она поймет, что такое настоящий революционер! Витька Горизонтов, конечно, смелый был парень, но я тоже гожусь на горячие дела. Лиза увидит…»

Он уже поднял руку для сигнала атаки, как вдруг послышались в ночи какие-то звуки. Во-первых, заскрежетало железо в тюремных воротах, во-вторых, в черной глубине улицы возник дробный стук копыт, быстрый бег лихача.

– Стоять на месте, – прошептал Илья. Из ворот медленно выезжала длинная тюремная карета. Она еще не успела полностью выползти на улицу, как с налетевшего лихача прогремели выстрелы. Кучер и городовой с облучка, словно куклы, грохнулись на мостовую. Из пролетки спрыгнули двое. Один схватил вожжи левой рукой, правой же стрелял в глубь тюремного двора, второй, в какой-то немыслимой шубе мехом наружу, швырнул во двор бомбу. В грохоте, в дыму завопили чины полиции, грянули ружейные выстрелы.

– Ура! – закричал Илья. Вся его группа, паля без передышки, ринулась в атаку.

– Сдаемся! Сдаемся! – раздались голоса из участка.

– Поехали, Англичанин, тут и без нас народу хватает! – крикнул Юшков. Горизонтов, не разглядев даже внимательно неожиданную подмогу, прыгнул в пролетку, и молодые люди помчались к охранному отделению.

Между тем дружинники выводили плененных городовых, а Илья сбивал замки с тюремного фургона. Сбылась его мечта: в фургоне среди других арестованных женщин была Лиза. Он подал ей руку, она спрыгнула на землю и молча, странным каким-то, новым для нее взглядом, похожим на взгляд Нади, посмотрела на Илью. Татьяна, тоже освобожденная, словно маленькая девочка, рыдала на груди брата.

Перрон Николаевского вокзала в Москве клубился в морозных парах. Носильщиков не было и в помине. Перед Надей щелкнул каблуками молоденький прапорщик, взял сак и понес чуть впереди, все время оборачиваясь на Надю и говоря, что она, увы, не вовремя приехала в Первопрестольную, вот если бы не революция, он взял бы на себя смелость познакомить мадемуазель с Москвой, и тогда она бы поняла, что Москва – это не Петербург, а в том, что она, Надя, петербурженка, он, прапорщик, не сомневался. Коробку с шоколадом Надя несла сама. По ее мнению, мужчины, особенно военные, придумали революцию от скуки вместо надоевшего бильярда, она уверена, что скоро и это выйдет из моды и в моду войдет спортивная игра лаун-теннис. Осчастливив прапорщика каким-то несусветным телефонным номером, она взяла извозчика до Криво-Арбатского переулка. Извозчик запросил цену ровно в пять раз больше обычной по причине революции и опасности пулевых ранений лошади.

Надя не видела, как вслед за ней тронулись от вокзала трое саней с переодетыми жандармами.

Ехно-Егерну досталось по фигуре пальтецо на рыбьем меху и шапка пирожком. Он всерьез опасался за свои уши, но грел себя надеждой, что этот день будет для него поворотным, что дерзкое нападение и захват гнезда революционеров вновь поднимут его до достойных высот. А вдруг в коробке один шоколад? Вот будет скандал, вот ужас, полное, абсолютное падение… Нет, он верит в свое чутье, в свою звезду!..

– Бабенка-то хороша, Александр Стефанович, – шепнул ему на ухо ротмистр Щукин. – Смачная, как солдаты говорят, бабенка… – Дальше он понес такое, что Ехно-Егерн вынужден был сделать ему замечание, напомнить о чувстве долга.

…Вот и дом Бергов. На звонок вышла Сима. Ахнула радостно. Извозчик внес вещи, получил деньги, потрусил к своей лошадке: на Арбате уже постреливали, пора было выбираться из опасного района. Он видел, как к дому подкатили сани – одни, другие, третьи, как из них посыпались какие-то черные, не иначе – мазурики, подумал:

«Разделают они и дом, и девку по всем статьям, эх, беда, времечко лихое», – и стегнул свою лошадку.

– Где Павел, Илья? Девочки дома? – спрашивала Надя, снимая ротонду, растирая щеки. Она не сразу заметила, что Сима стоит с расширенными от ужаса глазами и что-то пытается ей сказать трясущимися губами. Кто-то кашлянул за спиной, она обернулась и, как в дурном сне, увидела каких-то черных мужчин, усатых, щекастых, и среди них сразу узнала галантного жандарма в нелепом на сей раз пальто и какой-то шапчонке. Он улыбался ей дрожащей, почти просящей улыбкой.

Вскрикнув, Надя безотчетно бросилась по лестнице наверх, пробежала через гостиную в кабинет Павла, захлопнула дверь. За ней уже бухали сапоги – ближе, ближе… окно?.. Не успею! …конец?.. пистолет… в столе!

Когда они ворвались, девушка трижды выстрелила из угла. Унтер-офицер Брюшкин рухнул носом в ковер, а ротмистр Щукин с совершенно неожиданной для сослуживцев ловкостью прыгнул вперед и, вывернув преступнице руку, вырвал пистолет.

– Панчин, Кузьменко, держите ее! – прохрипел он.

Через несколько минут в кабинет вошел сияющий Ехно-Егерн. Такого блестящего дела он не ожидал: в коробке оказались капсюли с гремучей ртутью, в подвале дома пристрелили двух студентов и обнаружили настоящую бомбовую лабораторию. В доме будет устроена отличная засада! А связную, значит, взяли живьем? Прелестно, прелестно… Очень печально было бы видеть вас, мадемуазель, в виде бездыханного трупа.

– Брюшкина ухлопала, отца семейства… сучка… красная паскудина… – дрожа и глядя подполковнику прямо в глаза, прорычал Щукин. – Разрешите приступить к личному досмотру, господин подполковник?

– Щукин, Щукин, – укоризненно покачал головой Ехно-Егерн и вышел из кабинета.

Надя в железных тисках Панчина и Кузьменко стояла неподвижно. Щукин приблизился, разорвал ей платье на груди, увидел в белье стилет, хохотнул, отбросил в сторону.

– Будешь плеваться, солдатам отдам…

Семеновцы выпрыгивали из вагонов с оружием на изготовку. Видимо, по заранее разработанной диспозиции иные взводы выбегали через вокзал на площадь и, стреляя залпами, сразу же устремлялись в атаку на Казанский вокзал, другая часть полка, ведя жестокий огонь вдоль запасных путей, где было много рабочего люда из паровозного депо, двигалась к Ярославскому.

Железнодорожники сопротивлялись отчаянно. Но все же через три часа оба вокзала и вся Каланчевка были в руках лейб-гвардейцев. По приказу полковника Мина раненых дружинников приканчивали штыками.

Авессалом Арчаков был совершенно измучен. Он потерял сон, вздрагивал от каждого шороха, на коже появилась крайне неприятная сыпь. Тогда в Одессе после возвращения из Женевы он, как обычно, все рассказал перехватившим его кавказским эсдекам, вновь выкупил свою драгоценную жизнь за жандармские тайны и поклялся, что уедет навсегда в Персию, выйдет из игры. Он говорил искренне, он готов был уехать даже в Австралию, к ужасающим антиподам, лишь бы покончить с этой страшной жизнью, с двойным доносительством, вечным страхом. Эсдеки тогда его отпустили, но на следующий день его вызвала охранка. Там ему посоветовали забыть о дремотной Персии и переехать в Москву. В Москве было тоже неуютно, но здесь хотя бы не было кавказских революционеров. Пользуясь завязанными в Женеве на гапоновской конференции связями, Арчаков проник в революционные кружки, а впоследствии вступил в одну из сводных боевых дружин. Боевик из отряда Арабидзе не ошибся: именно Арчаков мелькнул перед ним в толпе. Именно Арчаков разузнал время прибытия вагонов с оружием для восставших и именно он сообщил это агенту охранного отделения, швейцару полуразгромленного ресторана на Грузинах.

После этого Арчаков, от чудовищного страха и солидного уже провокаторского опыта сделавшийся значительным ловкачом, начал ошиваться в Коалиционном Совете боевых дружин – вроде бы для связи – и, узнав о захвате войсками трех тысяч ружей и о гибели отряда железнодорожников, дал себе клятву: немедленно после получения гонорара уехать в Персию, но только не через Кавказ, упаси боже…

Распоряжение, врученное командиром дивизии

полковнику Мину, командиру Семеновского полка:

Августейший главнокомандующий приказал… не прекращать действия, пока все сопротивление и все сопротивляющиеся не будут сметены окончательно, чтобы подавить в зародыше всякую вспышку, и сделать это так, чтобы отбить охоту это вновь начинать…

Вслед за Семеновским в Москву из Варшавского округа прибыл Ладожский пехотный полк, а из Твери еще раньше был направлен полк драгун. К ночи 15 декабря были отбиты у восставших все вокзалы. Вдоль дорог по пригородным рабочим поселкам двинулись карательные отряды.

С Сухаревой башни прожектор на большое расстояние залил Садовую безжалостным светом. Шестидюймовые орудия начали разгром баррикад. Горело в Замоскворечье здание типографии Сытина и ближние дома. Градоначальник Медем запретил гасить пожар. Окруженные в этом районе дружинники с трудом отбивали атаки драгун. Войска продолжали жестокий разгром Симоновской слободы. Рабочая республика просуществовала всего несколько дней.

Дружинники заводов Бари и Гана, Центрального электрического общества вынуждены были отступить на Пресню. Еще раньше туда ушла Кавказская дружина.

Пресня становилась последним опорным пунктом борьбы.

– Илья, зарядите мне «маузер», я не умею. Таня, подай вон ту винтовку! Какую? Не видишь разве – убитый лежит, ему она уже не нужна! Быстрей! Пошевеливайся! – резким, металлическим голосом командовала Лиза Берг.

Она схватила винтовку, поднесенную Таней, и стала целиться в перебегающих через Горбатый мост гренадеров.

– Есть! Упал! – радостно закричала она.

«Уже шестой», – подумала Таня. Она с испугом смотрела на сестру, на ее жестко обозначившиеся губы, хищный прищур и дрожащий на щеке мускул. Что-то с ней стало после ареста? Мстит за Виктора? Сама Таня перевязывала раны, шептала какие-то слова умирающим дружинникам.

В живых на третьем этаже конторского здания обувной фабрики Бергов осталось не больше пятнадцати человек, но они поддерживали интенсивную стрельбу и не давали семеновцам зайти в тыл догорающей, почти уничтоженной баррикады.

Илья лежал на полу рядом с Лизой и непрерывно стрелял, иногда бросая на девушку восторженные взгляды. Трезвая его голова, в которой прежде царил полнейший библиотечный порядок, теперь пылала. О чем он мог еще мечтать?! Лежать на полу рядом с любимой девушкой и стрелять по врагам пролетариата – так и погибнуть не страшно.

В углу комнаты на венском стуле демонстративно сидел с книгой Николай Берг. Пули дырявили вокруг него стены, но он как будто не обращал на них внимания – читал Шопенгауэра.

С чердака спустился Колючий и неестественно бодрым голосом доложил:

– Все вокруг горит. Дом Аборина горит, Бабурина, Бибикова, Прокофьева – все горит, Мариинская школа горит, церковь Покрова, по каретной фабрике бьют шимозами… Очень красиво! Кажется, на фабрику Шмита ворвались семеновцы, вот это плохо…

Он взял винтовку, вынул обойму, все это неторопливо, как будто на охоту собирался.

Хлопнула дверь, появился Павел Берг, прополз через комнату к окнам, положил на подоконник ствол «маузера»…

– Товарищи, я из Военно-боевого штаба! Седой, Иннокентий и все другие товарищи, в том числе и я, склоняются… – он не договорил.

– Есть! Седьмой! – звенящим от пугающей радости голосом закричала Лиза. – Убегают! Убегают! Трусы! Трусы!

– Посмотри, что с Лизой, – шепнула брату Таня.

Павел взглянул и переполз поближе к ней.

– Лиза, тебе и Тане нужно уйти отсюда немедленно, сию же минуту!

– Ты с ума сошел! Я уже семь мерзавцев ухлопала. Они же трусы, трусы, – горячечно заговорила Лиза.

– Что с тобой, Лизанька? – тихо спросил Павел и повернул к себе голову сестры. Несколько секунд они смотрели друг другу в глаза, и Павел вдруг содрогнулся в догадке. – Что они делали с тобой в участке?

Лиза зарыдала сразу, словно он своим вопросом открыл какую-то тяжелую тайную дверь.

– Ой… Павлуша… они хватали меня… за грудь… за ноги, хохотали, а один – огромной лапой взял меня за все лицо!

Илья в ужасе смотрел на рыдающую Лизу… Глаза Павла остекленели.

– Пушка, – сказал Колючий. – Выкатывают пушку.

– Все по местам! – закричал Илья. – Целься лучше. Огонь по команде… Пли!

Прислуга орудия была убита на месте, но тут же из-за угла выскочили еще три артиллериста.

– Целься лучше! – закричал Илья.

Страшный удар оглушил всех и разбросал по углам комнаты. Когда рассеялся дым, увидели, что в наружной стене зияет гигантская пробоина.

– Лиза! – отчаянно завопила Таня. Бросилась к рваному краю пола. Внизу на снегу, раскинув руки, в ярком своем тулупчике лежала Лиза. Лицом вниз.

Из листовки МК РСДРП:

…Новая схватка с проклятым врагом неизбежна, близок решительный день.

Опыт боевых дней многому нас научил… Гордо развевается красное знамя на наших баррикадах… Мы не побеждены… Ждите призыва!.. Вечная память погибшим героям-борцам, вечная слава живым!..

Из воззвания исполкома Московского Совета

рабочих депутатов:

…Мы свой долг выполнили. Нам нужно сейчас прекратить свою политическую стачку в Москве, чтобы деятельнее подготовить всероссийскую политическую забастовку и всенародное вооруженное восстание…

Из последнего приказа штаба пресненских боевых дружин:

…Мы начали. Мы кончаем… Кровь, насилие и смерть будут следовать по пятам нашим. Но это – ничего. Будущее – за рабочим классом. Поколение за поколением во всех странах на опыте Пресни будут учиться упорству…

– Уходить, уходить… Мы чудом спаслись, и теперь у каждого из нас одна задача – уцелеть… сберечь силы… – бормотал, обняв Таню, Павел Берг. Николай невесть откуда взявшимся ломиком выбивал кирпичи из двухметровой стены с колючей проволокой наверху. Сделав нечто вроде лестницы, он ловко взобрался на стену, протянул руку Тане.

Они оказались в Зоологическом саду. Луна безжизненным светом заливала ледяные аллеи с переплетенными тенями ветвей, тускло, не по-зимнему светился пруд, где еще совсем недавно Таня с Лизой катались на коньках. Взяв ослабевшую от рыданий сестру под руки, братья быстро шли по аллее, словно через какой-то странный сетчатый чулок: сверху переплетения ветвей, под ногами тени ветвей, по бокам клетки. Клетки были пусты, рев животных, обеспокоенных стрельбой, глухо доносился из закрытых помещений. Лишь однажды все трое как бы споткнулись, почувствовав на себе ледяной, как вся эта ночь, взгляд. Маленькие глазки-льдышки смотрели сквозь густую свисающую до самой земли шерсть.

– Что за тварь? – озадаченно проговорил Павел. Николай чертыхнулся, а Таня пролепетала беспомощно:

– Это як высокогорный…

Над Пресней стояло зарево пожара, трещали выстрелы… Орудийного огня и взрывов бомб больше не было слышно.

На Поварской они вбежали в дом, который еще вчера был гостеприимно открыт для героев баррикад. Николай долго стучал.

– Кто там? – послышалось наконец из-за двери с медной табличкой «Присяжный поверенный Шутиков».

– Лев Евгеньевич, это я, Павел Берг.

Воцарилось молчание.

– Господин Шутиков! – резко сказал Николай. – Мы просим вас только приютить сестру. Мы с Павлом немедленно уходим.

Послышались тихие звуки, открывались многочисленные засовы, снимались цепочки.

– Помилуйте, господа… (шепотом) товарищи… вы же знаете… я готов… Татьяна Ивановна, милости просим…

На Пречистенском бульваре попадались редкие пешеходы совсем мирного вида, иногда проезжали извозчичьи санки. Братья, немного успокоившись, пошли потише.

– Ну, я им отомщу за Лизу… за всех… – пробормотал Павел.

– Царство ей небесное, – со стоном сказал Николай.

– Идем быстрей, – дернул его за рукав Павел.

– Сейчас нелепо идти медленно и подозрительно спешить, – сказал Николай.

– У тебя есть какой-то план? – спросил Павел. – Куда мы идем?

– В Зачатьевский монастырь, – ответил Николай. – Помнишь маминого духовника отца Сергия? У него мы отсидимся…

Совершенно неожиданно из Сивцева Вражка выскочил и загарцевал по мостовой десяток всадников, казачий патруль.

– Будем стрелять? – спокойно спросил Павел. Почему-то в эту ночь он как бы поставил себя под начало младшего брата.

– Ни в коем случае, – прошептал Николай. – Идем вперед.

Делая вид, что они разговаривают о чем-то и даже вроде бы и не замечают казаков, братья шли к Пречистенке. Два казака преградили им путь. Братья попытались обойти всадников, но остальные казаки взяли их в кружок, тесня конями, подогнали к стене.

– В чем дело, господа? – спросил Николай. – Мы идем в Зачатьевский монастырь за священником. Нашему отцу стало плохо, а когда ему бывает плохо…

– Покажи-ка крест, иуда! – гаркнул один из казаков и шашкой притронулся к груди Николая.

Николай, к удивлению Павла, извлек наружу нательный крест.

– Смотри-ка, православный! – удивились казаки.

– А ну-ка, скидавайте одежку, проверим!

Трое казаков спешились, двинулись на братьев.

– Посмейте только прикоснуться! – крикнул Павел. – Убью!

Не успел Николай опомниться, как он выхватил пистолет. Тут же свистнула шашка, и пистолет с пальцами Павла упал на мостовую.

Связанных одной веревкой братьев втолкнули в манеж. Огромный и хорошо освещенный зал был полон войск – пехотинцев, казаков, драгун, а также городовых и жандармов. Слова команд гулко раздавались под сводами зала.

Казаки протащили братьев в угол и спешились. Моментально пленников окружила толпа офицеров и нижних чинов разных родов войск. Многие из них были со следами ранений, перебинтованные, в порванной и простреленной форме: видно, прямо из уличных боев. Лица людей, окружавших братьев, были хмурыми или злорадными.

– Арестованы с оружием, – доложил казак.

– Развяжите их, – буркнул какой-то штабс-капитан.

Бледный до синевы Павел зажимал культю правой кисти почерневшим уже носовым платком. Николай обнял его и обратился к штабс-капитану:

– Мы братья, господин штабс-капитан… оружие держали на случай самообороны…

Штабс-капитан вышел вперед. У него был хмурый, но все-таки человеческий вид.

– Доказательства? – спросил он.

– А обратные доказательства? – крикнул Павел.

Штабс-капитан без лишних слов страшно ударил Павла в лицо. Задыхаясь от ярости, завопил:

– Сволочи! Сколько погубили отличных солдат! Жить не даете! Чего вам надо? Ре-во-лю-цио-не-ры!

Толпа заревела, десятки сабель и штыков протянулись к братьям. Николай почувствовал удар в плечо, резкую боль. Он закричал:

– Да вы с ума сошли, господа! – и попытался закрыться рукой от летящей в лицо сабли. Один за другим посыпались на его голову удары саблями плашмя. Кровь заливала глаза. Он видел, как обвис на штыках бесчувственный уже Павел. Потом на него надвинулось широкоскулое рябое лицо с каменным подбородком и недоразвитым носом. Николай потерял сознание.

Очнулся Николай в непроглядной темноте. Боли он не чувствовал и вообще не чувствовал тела. Он ничего не помнил и ничего не хотел, просто во мраке появилось крошечное, как червячок, «я». Потом ему показалось, что тело его лежит несколько в стороне от него самого. Он закричал от страха, и тогда все возникло – все встало в памяти, страшная боль пронизала тело в разных местах, и он ощутил тряску, услышал скрип колес и стук копыт. Он попытался двинуться в сторону…

– Коля, ты очнулся? – услышал он совсем рядом очень тихий, но совершенно спокойный голос. Павел!

– Нас куда-то везут, – сдерживая стон, сказал Николай.

– Меня они вряд ли довезут, – проговорил Павел. – Я весь изрублен… Боли уже не чувствую…

Николай повернулся на бок и обнял брата. Они прижались друг к другу, лицом к лицу.

– Пока не поздно… Коля… запомни, – еле слышно зашептал Павел. – Все деньги – партии. Если ты уцелеешь, сделай так, чтобы вся моя доля досталась партии. Теперь второе… – Павел замолчал на некоторое время… – Коля, ты любишь Надю, я знаю – молчи… Она меня любила когда-то, давно… Найди ее и увези куда-нибудь, постарайся увезти куда-нибудь… Она фанатична, но ты постарайся…

– Пашенька, родной мой, – горячо зашептал Николай, – давай без завещаний, ты будешь жить, любить Надю…

– Нет, – прервал Павел, – не буду… мне не страшно, Коля, ты не думай… Я сотни раз думал о том, что меня ждет, там был и такой вариант… – Николаю показалось, что Павел усмехнулся. – Множественные раны холодным оружием. Я погиб за революцию, и я горжусь этим, а ты обещай мне еще вот что… – совсем уже почти беззвучно, – ты должен найти Никитича и рассказать ему о моей последней воле… деньги… и Надя… Надя… деньги…

– Где я найду его? – сквозь слезы спросил Николай.

– Ты помнишь инженера Красина? Ты еще восхищался его техническими талантами… Никитич и Красин – одно лицо.

– Не может быть! – невольно воскликнул Николай.

– Это верно так же, как то, что мы с тобой единокровные братья.

Павел замолчал. Тряска как будто уменьшилась, уменьшилась и скорость. Сквозь стены тюремной кареты глухо доносились какие-то крики, треск… Уж не выстрелы ли?

«Вдруг нас отобьют, как мы отбили тогда сестер?» – подумал Николай.

Вскоре все стихло, и карета покатила быстрее.

– Коля, помнишь, ты меня однажды спросил, когда я стал революционером? – вновь заговорил Павел. – Я тогда отмолчался, я от всех, даже от Нади хранил одну страшную тайну. Помнишь, меня арестовали впервые четыре года назад. Я был тогда типичным белоподкладочником и на сходку пошел из моды… Ну, конечно, я уже считал себя марксистом, но… Нас тогда тоже затолкали в манеж, издевались… Меня почему-то выделил из всех один вахмистр, жуткая широкоскулая рожа с каменным подбородком и недоразвитым носом, колотил ножнами, ногами… Я расхорохорился, кричал: «Опричники! Палачи! Мы вам не турки!» Тогда этот вахмистр связал меня, заткнул рот тряпкой, оттащил в угол, бросил там на пол и сел мне прямо на лицо.

– Я видел его! Видел! Паша, я его знаю! – не своим голосом завопил Николай и забился в судороге…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

А по Москве в это время шла большая охота.

…Бей, бей, бей, держи его, ребяточки, хватай длинноволосого… А вон папаха белая, топором его бей, бей, бей… скубенты-суки… всех передушим… целуй портрет государя, ноги мне целуй… Не поцелуешь – на тебе, на тебе… Господа, смотрите, красный платок, платок красный… носовой, говоришь, вот и утри юшку, утри, утри, утри… давай веревку, веревку… толкай, чего смотришь, ишь, задрыгался… А вон еще длинноволосый бежит… ату его, ату его, попался, голубушка!

«Московские ведомости»:

На тюремную карету во время следования к тюрьме напали забастовщики, стоявшие с красным флагом у Старых Триумфальных ворот… Один из сопровождавших карету городовых ранен…

18 декабря состоялись бега, прошли успешно Сухаревский торг и торг на Трубной площади.

Московский Союз русского народа земным поклоном благодарит тебя, христолюбивое и верное русское воинство, за самоотверженную службу Царю и подвиги во дни подавления безумного мятежа, поднятого франкмасонским еврейским Бундом…

…Ни в каком из самых суровых действий войск я не могу усмотреть нарушений тех границ, в которых представляется военному поступать, как указывает ему его воинский долг и присяга.

Генерал-адъютант Дубасов.

…Свиты Его Величества генерал-адъютант барон Мейендорф передал войскам от имени Его Императорского Величества… Высочайшую благодарность за доблестную службу при подавлении восстания революционеров. Раздалось долго несмолкаемое громовое «ура»…

Большой театр. 4 января предполагается первое представление новых опер «Скупой рыцарь» и «Франческа да Римини»…