Русский струльдбруг (сборник) Прашкевич Геннадий

– А зачем запоминать? – успокоил я Айболита локалки. – Геймеры любят ясность и простоту. Они сами додумают. Волчье логово, например… – (Я произнес это по-немецки: Wolfenstein). – Как им это ни навязывай, они все равно его упростят.

– Как?

– Вольф, может быть.

– А как могут упростить ваше название?

– Вариантов много. Скажем, такой: Сикким.

– Да кто же знает такое нерусское слово? – поморщился сержант.

– А зачем знать? – повторил я. – Главное, чтобы запомнилось.

– Какую музыку вы слушаете?

– А я слушаю музыку? – удивился я.

– Отвечайте сразу! Вы были женаты? Посещали Сикким?

А был ли я женат? Если да, то, наверное, на капитане милиции Жене Кутасовой, да и то неофициально. С нею мы просто жили. Когда Последний атлант жалуется на своих бывших жен (www.july, www.jenny, www.svetik, www.gerda), это не вызывает во мне никаких ассоциаций. Слушаю ли я музыку? Ну да, постоянно. Рабочие саунд-треки, как без них? Бывал ли в Сиккиме? Только мечтаю.

– Где вы откопали такую страну?

Кора хмурилась. Похоже, ей не нравилась работа сержанта.

Скотина… Он снова все путает… Так она думала. И зря. Врубиться в хорошую компьютерную тему с первого захода сложно. В отличие от Коры я видел сержанта насквозь. Он губу раскатал на мои ответы. Надеялся, что случайно проговорюсь. Меньше всего он допускал, что писание сценариев – мой заработок. Был уверен: вру. Был уверен: я всегда вру. Как это так – я забыл все? Это попахивает заговором. Я чувствовал пронзительный холодок, мощно пронизывающий сердце сержанта. Надо прибиваться к правильному берегу… Сержант, как школьник, пускал слюну. Выбраться на правильный берег, а потом и Коре бросить веревку. Сержант в каждом произнесенном мною слове видел второе дно, что-то тайное, особенное. Он не способен был понять, что рэпэгэшками можно не заниматься не просто из презрения к тяжелым геймерам, а просто потому, что собирать броню и вспомогательную технику страшно сложно. И гонять машины по сложным трассам – тоже не обойдешься одним только спинным мозгом.

– Та миний хэлснийг ойлгож байна уу.

– Это еще что? Прекратите!

– Почему? – удивился я.

– Говорите по-русски!

– Все равно вы меня не понимаете.

Я видел, я слышал, я чувствовал недоумение сержанта.

Я чувствовал, как металось в его напряженном сознании трудное слово «хакер». Он явно хотел блеснуть передо мной своими весьма современными знаниями, но явно не знал, на какой слог в указанном слове должно падать ударение.

– Упирайте на первый слог.

Сержант побагровел. Я подсказал ему то, о чем он думал.

– Впрочем, – попытался я замять свой невольный прокол, – дело не в ударении. Дело в самих хакерах. Вы ведь знаете, одни пишут вирусы с помощью чужих идей, другие ломают все подряд, третьи взламывают только самое сложное, самое защищенное программное обеспечение.

В голове Айболита стоял гул от непонимания.

– Расскажите про свою игру.

– Как рассказать? Подробно?

– Как сможете. Главное, понятно.

Мне было все равно. Я смотрел на Кору.

Она будто сошла с картин Петрова-Водкина.

Я сказал: ладно. Начнем с антуража. Верблюды, яки, лошади, птицы, много птиц. Оружие – карабины, пара наганов, ножи… много оружия. Каменистая пустыня, мелкие пески, голые сиреневые солончаки, снежные горы – пейзаж на мониторе должен выглядеть загадочно, иначе игру не купят. Впрочем, дизайнеры – (сержант дернулся) – у нас превосходные. Дальше. Русский профессор, десяток красноармейцев, проводники-монголы, старый тибетец, приблудившийся к отряду карлик, он даже по национальности карлик. Отряд идет в Шамбалу. Там покоятся пророчества о будущем. Там умеют управлять внутренними силами и вплетать их в космические потоки. Или не отряд. Караван. Так точнее. Я слышал, как в голове сержанта кричат гуси. Побывать в счастливой стране всем хочется.

Я думал, что Айболит на этом сломается, но он держался. Даже взял со стола тетрадь:

– Ваша?

– Рад, что она нашлась.

– Почему вы сделали героем игры известного русского профессора?

– Считайте, случайно. Геймерам это все равно.

– Но вы взяли очень известного спеца!

А почему нет? Профессор Одинец-Левкин. Сержант мучительно искал нужный подход. Он остро чувствовал свою уязвимость. Правильный берег всегда там, куда стремятся многие. Гегемон правит. Главное, прибиться к правильному берегу. В голове сержанта внутренних дел все смешалось. Гегемон – руководитель гегемонии. Как подобает правильному гегемону, сержант Дронов варился со всеми в одном котле. Гегемония – преобладание, руководство. Теперь я видел, что этот сисадмин по вызову боится Кору. Он мечтал вытащить ее на правильный берег, довести до какого-то правильного, но известного только ему пункта (не обязательно географического), но при этом он боялся Кору.

Зато ты, слышал я мысли Коры, всегда будешь один.

Это она думала обо мне. Без жалости и снисхождения.

Мы страдаем, думала она. Нам плохо, но мы вместе. А ты всегда один, слизняк, сволочь, – это она так думала обо мне. – Валяешься на диване и не видишь, как мир рушится. Кора знала много разных ругательств. Ты всегда будешь один! – безмолвно орала она на меня. – Тебя не существует! Ты – мразь, подонок, ты тень жалкая. Ты – отражение в мутном зеркале. Она жгла меня своей непонятной ненавистью, а Айболит вглядывался в меня и счастливо разевал свой щербатый флопик.

– Зачем ты ездишь в аэропорт?

– Там неплохой бар.

– В городе есть бары получше.

– В аэропорту толкутся люди из разных городов.

– Что с того? Надеешься, что однажды тебя опознают?

Ах, Рио-Рита… Пожалуй, стоит построить саунд-трек на этом посадобле. Или фокстроте, мне без разницы.

– Как звали профессора Одинца-Левкина?

– Дмитрий Иванович.

– Ты знал его?

Похоже, мы подружились.

– Как я мог его знать?

– А что этому мешало?

– Ну, хотя бы то, что он родился в одна тысяча восемьсот восемьдесят первом году.

– А ты?

– Не знаю.

– Так не бывает, – сказал Айболит.

Я пожал плечами:

– А что вас, собственно, интересует?

– Все! – быстро сказал сержант.

Наверное, ему показалось, что я готов сдаться.

– Привычки. Странности. Слабости.

– Я не так много знаю.

– Вот и расскажи.

– Странности? – попытался я припомнить. – Ну, скажем, профессор Одинец-Левкин никому не подавал руки. Я расспрашивал людей, которые его знали. Это странность? Вы знали об этом? – сержант явно не знал. – Дмитрий Иванович находил рукопожатие исключительно негигиеничной привычкой. Многие вспоминают об этом. Летом и зимой он ходил в одном и том же плаще, только зимой поддевал вязаный свитер. Хорошо знал музыку. Владел тремя языками. Переписывался с Рерихом, – невыразительные глаза сержанта заметались. Рерих. Кто это? Он даже не стал оглядываться на Кору, понимал, что она не подскажет. – Еще Дмитрий Иванович считал, что все в мире подчинено единому ритму. Это странность? Движение светил, смена дня и ночи, кровообращение человека и животных, орбиты электронов, течения рек, северные сияния – профессор Одинец-Левкин все объединял в единую систему. Он не принимал ничего выбивающегося из его представлений. Например, не терпел обоев с рисунками. Если других не было, наклеивал их рисунком к стене, а наружную сторону покрывал краской золотисто-оранжевого цвета. В тридцатые годы он официально добился организации экспедиции в Шамбалу, но с полпути вернулся в Советскую Россию.

– Почему?

– Не хватило средств.

– Что случилось с профессором при возвращении?

– Как это что? – засмеялся я и посмотрел на Кору. – Его арестовали. Помните анекдот про ангела-хранителя?

– Церковный анекдот? – подозрительно уставился на меня сержант.

– «Что ты все суетишься, – укорил ангел-хранитель своего хозяина. – Бери пример с доцента Хрипунова». – «Но доцент Хрипунов в тюрьме!» – «Ну и что? Его уже дважды отпускали за примерное поведение».

– Не понимаю, – Айболит покосился на Кору.

У него бак потек. У него гуси в голове кричали.

– «Есть два вида полковников, – раскрыл он мою тетрадь. – Одних зовут товарищ полковник, других – эй, полковник!» – Наверное, ему хотелось запутать меня. – Что вы хотели этим сказать? – оказывается, мы с ним снова перешли на вы.

– Я еще один анекдот вспомнил.

Он промолчал, и я принял это за согласие.

– «В связи с обострившейся экономической ситуацией, – говорит представитель США представителю банановой республики, – мы настоятельно просим вас вернуть государственный долг в размере трехсот двадцати миллиардов долларов. Учитывая тяжелое положение вашей страны, мы не настаиваем на накопившихся процентах, но основную сумму будьте добры предоставить в течение месяца». – «Да никаких проблем! Мы и в неделю уложимся. Миллиардные купюры нового образца вас устроят?»

– Что вы хотите этим сказать? – помрачнел сержант.

– Только то, что ничего определенного я вообще не знаю, – признался я. – О чем бы вы меня ни спросили, мои ответы будут строиться исключительно на догадках, на слухах, на книгах, может, на каких-то архивных документах. Вести такой разговор – все равно что играть в чужой песочнице.

– «По последним научным представлениям, Земля – это кристалл, имеющий форму додекаэдра, вложенного в косаэдр. Наиболее близкой к Земле моделью является футбольный мяч, покрышка которого состоит из пятиугольников. По осям такого кристалла должны концентрироваться полезные ископаемые, наблюдаться различные геофизические аномалии; может, здесь прячется разгадка расположения древних цивилизаций и тому подобное. Наконец, раз наша Земля – пентасистема, она должна быть «живой» в своем масштабе времени».

Закончив цитату, сержант посмотрел на меня с непонятным презрением:

– Из какой книги выписана такая сложная фраза?

– А она сложная?

– Вы этого не находите?

– Меня она в тупик не ставит.

Сержант покачал головой. Он уже не надеялся на помощь Коры.

Подставила. Так он думал. Подставила, сучка. И, открыв тетрадь на нужном месте, осторожно провел пальцем по неровным язычкам отрыва.

– Хотите поторговаться?

Я удивился:

– А что на кону?

– Ваше настоящее имя.

– А что вы хотите взамен?

– Всего лишь честные ответы.

– Всего-то? – еще больше удивился я. – Ну так спрашивайте.

– А вы готовы ответить?

– Не знаю.

– Вот видите.

Он ухмыльнулся.

Он думал, что я ничего не могу знать о вопросе, который крутился в его голове.

Но я знал. Ничего для меня не было в этом вопросе странного. Все, о чем он спрашивал до этого, было лишь подступом к главному вопросу.

Где нам искать профессора Одинца-Левкина?

А потом они ушли.

Я как сидел, так и уснул на диване.

Потом проснулся и увидел на столе чашку с остывшим кофе, хлеб и крупно нарезанную конскую колбасу. Где нам искать профессора Одинца-Левкина? Хороший вопрос, учитывая обстоятельства.

Некоторые записи в моей тетради были подчеркнуты.

…довожу до сведения подробности и характеристики лиц, собиравшихся в квартире профессора Одинца-Левкина. Говорят, профессор живет уже две тысячи лет. На вид он некрепкий, а перевоплощался в разных людей, был жрецом в египетском храме, и всего добивается благодаря своей гипнотической силе, то есть может подействовать на любого человека и устроиться на любую службу.

Зачем я это выписывал?

«Чиный нэр хэн бэ? Как тебя зовут?»

Судя по записям, монгольским я тоже начал заниматься в прежней жизни.

«Миний нэр Дмитрий. Дмитрий меня зовут».

«Би тантэй уулзсандаа их баяртэй байна».

Наверное, это значило: рад видеть вас.

«Ажил хэрэг сайн уу?»

Да как наши дела?

«Сайн уу».

Это точно. Уу мои дела.

Где нам искать профессора Одинца-Левкина?

В азиатских солончаках, наверное. Или в безымянных захоронениях Колымы.

Личные планы сержанта внутренних дел Дронова, несомненно, напрямую были связаны с Корой, но зависел, зависел он от нее. По крайней мере, в сегодняшней встрече он был точно ведомым. И тетрадь раскрывалась в основном на тех местах, которые он много раз перечитывал.

…Ежов Николай Иванович. Генеральный комиссар госбезопасности. С четырнадцати лет трудился на различных заводах, имея за плечами начальное образование. В годы гражданской войны – военный комиссар ряда красноармейских частей, с 1922 года – секретарь Семипалатинского губкома, Казахского краевого комитета партии. Членам ЦК ВКП(б) Н.И. Ежова впервые представил старый большевик И.М. Москвин. Идеальный работник, сказал он. И уточнил: даже не работник, а исполнитель! Исполнение порученного Ежову можно не проверять. Он всегда сделает так, как надо.

Уу. Такие мои дела.

…в середине прошлого года я стал бывать в московской квартире профессора Одинца-Левкина, вернувшегося из экспедиции в Азию. Профессор собирал средства для продолжения путешествия. У него бывали разные люди: писатель-еврей Бабель, в очках, нехорошо шутил, некоторые экономисты из Госплана – молодые, но все с постами не ниже начальников отделов. Занимался ли профессор гипнозом – не знаю, но однажды он взял мою руку и заявил: «Сейчас вы будете ощущать руку скелета». Я не понял, зачем он так сказал. И особенное внимание хочу обратить на гражданина Колушкина – из образованных. Гражданин Колушкин интересовался открытиями профессора в области доисторической культуры. Отрекомендовался сотрудником крепкого советского учреждения, но не раз выражал неодобрение порядкам, мешающим его выезду из советской страны. Гражданин Колушкин не раз при мне говорил профессору, что если тот возьмет его в свою экспедицию, то он, гражданин Колушкин, из Монголии легко доберется до островов Японии. А там у него богатые родственники – еще с прежних времен. И там он может привлечь для будущих научных исследований профессора большие капиталы. Не знаю, что ответил профессор, но скрытую контрреволюцию я сердцем чую.

Как говорил покойный Гомер.

…про дочь профессора говорят, что она очень медиумична, и на спиритических сеансах ее присутствие считается необходимым. Там проводятся опыты психометрии: чтение мыслей, отгадывание предметов, передача геометрических фигур, магнетизация. Еще там занимаются вызовом духов и предсказыванием разных нелепиц, например, смерть тов. Сталина от руки случайной роковой женщины. Еще там говорят, что когда умом постигнешь весь механизм мироздания, то поймешь управляющие им непреложные железные законы эволюции, а значит уйдет в сторону даже сама мысль о каком-то насильственном изменении вечных законов. Друзья профессора убеждены, что Запад и белая раса приходят к логическому концу, на мировой арене их сменит Восток, желтая раса. Что бы ни предпринимали против этого самые большие народы Западной Европы и Северной Америки, ничто не может задержать ход колеса истории, точно так же, как смешны все усилия помешать пятиконечной звезде занять место креста. Я лично считаю, что приглашать к профессору все новых и новых лиц, ищущих знаний, значит обманывать их, ибо я сам за полтора года научился у профессора только гимнастике, что, пожалуй, в мои годы и излишне.

Я знал, что сержант и Кора придут.

Но пришла только Кора. Поздно вечером.

В прямоугольнике открытых дверей она смотрелась, как в раме.

Выбивающиеся из-под синей беретки волосы, синее, конечно, длинное платье с белым воротничком. Вот она – студентка-вечерница – любит жить, работать, часто смеется, танцует «Рио-Риту»! Но глаза ее смотрели холодно:

– Хотите погулять?

– А можно?

– Почему вы спрашиваете?

– Дверь, наверное, охраняется.

– Ах, это! – Она отмахнулась от моих слов, как от досадной мелочи.

Но в коридоре зияла голая электрическая лампочка и вокруг кособокой деревянной табуретки валялись раздавленные папиросные окурки. Каким-то черным ходом, оплетенным вьюнком, по узкой пыльной лестнице мы спустились в глинистый двор, обнесенный каменной стеной. Витиеватые завитушки колючей проволоки торчали здесь и там… Умершие кактусы… У запертого гаража три полуторки. Такие машины я видел только в старых книжках.

– Хочу вас предупредить, – Кора приостановилась. – Заговаривать со встречными вам не следует.

И заучено сунула ключ в скважину.

Металлическая дверца отворилась – тяжело, но без скрипа.

Дохнуло машинным маслом, сладким запахом листвы, влажной травы, чего-то подгоревшего. Я оглянулся, – за нами никто не шел. Булыжная мостовая. Редкие фонари. Густые кусты сирени. О чем он думает? Черная «эмка» у деревянной террасы кафе или чайной. Неужели он ничего не может узнать? Что ему мешает? Представления не имею, что я мог или должен был для нее узнать. Хоть что-то, хоть какую-то деталь. Окна кафе открыты, на деревянных полках – жестяные коробки с фамильным чаем. Зачем притворяться? Но я не притворялся. Я впервые видел эту незнакомую улицу, незнакомую чайную или кафе. Не сразу бросилась в глаза тоненькая зеленая лиственница. Наверное, меня привезли на самую окраину города – на загазованных улицах лиственницы обычно гибнут.

Среди зеленых иголок гирляндами проглядывали черные шишечки.

Все открыто, все далеко просматривается. Правда, перспектива улицы показалась мне несколько искаженной. Клубы пара. Свистнул где – то паровоз. Чух-чух-чух-чух, пха-пха-пха-пха. За клубом, украшенным флагом с буквами Р.С.Ф.С.Р., явно проходила железнодорожная линия. В глубине террасы (кафе все же) оптимистично выла труба. Каждый молод сейчас в нашей юной прекрасной стране. Два озабоченных китайца в дешевых хлопчатобумажных рубашках и в таких же штанах, непомерно широких, как шаровары, обогнали нас. Все думают, что китайцев в мире чуть ли не полтора миллиарда, на самом деле их меньше, гораздо меньше. Тысяч двести, не больше. Остальные – пиратские копии.

На деревянной террасе три багровощеких чела пили водку.

Который в косоворотке, выбритый, свежий, напористо спрашивал: «Вот ты скажи, ты мне скажи! Китай, он далеко от нашей конторы?»

А который в пиджаке, с растрепанной шевелюрой, со слезящимися глазами, пьяно упирался локтями в края деревянного столика и не соглашался: «Да ну!»

«А почему недалеко?»

«Да китайцы-каменщики в нашу контору идут пешком. Сам подумай, поперли бы они за тысячу километров?»

Третий молчал. Красные прожилки испещряли его румяные щечки.

Еще два чела неторопливо прогуливались по деревянному тротуару перед кафе. Задумчивые, напряженные, не смотрели в сторону празднующих. Один прихрамывал, другой одергивал пиджак, видно, жал под мышками.

Кора остановилась.

К кому придут сегодня?

Взгляд ее был прикован к темному трехэтажному кирпичному зданию.

Аттиковый этаж, жестяные петушки над кирпичными трубами, странно, что их еще не снесли в ломбард. Люди, в общем, появлялись и у подъездов, но как-то случайно. Зато водочка в графинчике убывала, и который в косоворотке напористо повторял: «А про Хану Глас забыли? Забыли, говорю, про Хану Глас?»

«Ну вот! Оставь. Кто сейчас ездит в Германию?»

«Я ездил. Синцов ездил. Савичев ездил».

«Ну вот, доездишься. Где теперь Савичев?»

«Молчи, дурак! Забыли, забыли про Хану Глас!»

Тоска, думала Кора. Пронзительно думала, потому что в этот момент вспомнился ей сержант Дронов. Слюни сержанта вспомнились и монгольские скулы. Сволочь. Выжидает. Даже зубы сжала. Подпишет, что угодно. И компромат у него есть. Ее тошнило от тоски. И этот тоже. Кора переключилась на меня. Все надо вытягивать силой. Надоело. Вьющиеся волосы, синяя беретка, синее платье с белым воротничком.

А который в косоворотке спрашивал с напором: «Зайца хочешь? Лесного хочешь?»

«Ну, поймаю. Что делать с ним?»

«Сперва поймай. Потом делай, что хочешь».

Может, уже позвонили… Нет, он должен успеть…

Я не хотел читать мысли Коры, но она была так напряжена, что я не мог не видеть, не чувствовать ее мыслей. Между темными деревьями помаргивали расплывчатые огни, электричества было совсем мало, но тут и там смутно проступали серые и желтые углы деревянных и кирпичных домов. В затемненных кварталах угадывались мрачные разрывы, будто ночная пыль застилала видимость.

«Портной Михельсон, он же и мадам».

Никогда не видел таких нелепых вывесок.

«Вяжу детские вещи из шерсти родителей».

«Угадывание задних мыслей у имеющих и не имеющих их».

И тут же: «Гражданам с узким горлышком керосин не отпускается».

В глубине террасы нервно поднялся длинный нескладный человек. Мелькнуло его лицо, серое, пыльное, как графинчик, лет десять простоявший в пустой кладовой. Кажется, Кора любила все это. Кажется, Кора ненавидела все это. «Я ваше сердечко украду и положу под подушку, чтобы слушать». Кору воротило от сержанта внутренних дел, но ее воротило и от пьяниц, от паровозных гудков, от людей, сбивающихся в застольные стаи. Боже мой! Боже мой! Жалкая шляпка, чуть сбитая на сторону, проплыла в двух метрах от меня. Я посторонился, но шляпка даже не взглянула на меня. Она презирала меня еще больше, чем Кора. Она меня боялась. Иностранец. Она так подумала. С иностранцем – хуже, чем с животным. И алкаши на террасе старались не замечать меня, не видели, смотрели, как на пустое место.

– Уу мои дела.

– Вы жили в Монголии?

Я не ответил. Сволочь! Так она думала.

Впрочем, набор ругательств был у нее не очень богатым.

Молча мы обогнули террасу. Справа снова выявились кирпичные колонны рабочего клуба, красный флаг над ним. Р.С.Ф.С.Р. Может, тут готовились к какому-то историческому празднику? На пыльных ступенях инвалид, отстегнув деревянную ногу, чесался, смотрел в пространство. У забора подозрительная парочка разглядывала написанные от руки объявления. Кочегар курил у двери котельной. Легко будет отыскать этот угол, подумал я. Когда-нибудь вернусь сюда. Может, Кора к тому времени отойдет от своей непонятной ненависти, поймет, что я не тот человек, который им нужен. Этот район точно будет найти не трудно. Даже слова тут произносят так, будто читают по книге с опечатками.

Что-то неправильное чувствовалось в окружающем.

Впрочем, у большинства пользователей в мире – «винды» кривые, а прикладные программы работают.

– Видите кочегара? – с непонятным вызовом произнесла Кора. – У него университетское образование. Заканчивал Сорбонну.

– Чего же он тут теряет квалификацию?

Неужели правда не понимает?

– Видите то окно?

– Которое светится?

– Да. Это окно квартиры моего брата.

– Хотите нас познакомить? Зайдем к нему?

Не может быть, чтобы не понимал! Не может быть такого!

Ладно. Я не хотел никаких объяснений. Глядя на парочку, устроившуюся на скамье, я вдруг ясно представил, как нежно и влажно поддаются губы Коры под моими губами. Когда ты захочешь. Кора была упакована в свои праздничные тряпки, как провинциальный рождественский подарок. Из него тянуть слова – как резину. Ей, наверное, были бы противны мои поцелуи.

Неужели ничего? Неужели он ничего не вспомнит?

Деревянные крылечки, палисадники, заросшие пыльной крапивой.

Мы, несомненно, находились на окраине города. Я тут раньше никогда не бывал. Черные, будто антрацитовые лужи, в которые даже при фонарях можно смотреться, как в зеркало. Где-то неподалеку ритмично ударял паровой молот. Пусть смотрит. Сама Кора совсем не смотрела по сторонам. Боже, Боже! Впрочем, Боже был для нее всего лишь фигурой речи. Никаких приступов религиозности. Зачем она затянулась в эти тряпки? Когда ты захочешь… Целовать плечи, лопатки, читать стихи на ее голой спине… Он видит только то, что видит… Кора была в отчаянии. Место мыши в амбаре, это само собой. Она мучительно хмурилась: узнай, узнай! Два задумчивых чела методично прогуливались по тротуару. Один прихрамывал, другой одергивал пиджак. Они поднимутся позже… Под утро… Они всегда поднимаются под утро…

Кора цепенела от собственных мыслей.

Я не выдержал:

– Кого они пасут?

Быть может, вспомнит?

– Вашего брата пасут? Я правильно понял?

– Наслаждайтесь, наслаждайтесь моим городом… – дрогнувшим голосом произнесла Кора. – На улицах нынче тихо…

Мы опять шли мимо террасы.

Троица там прикончила второй графинчик.

«А ты на рынок зайди, – кричал который с растрепанной шевелюрой. – Ты на рынок давай зайди!»

«Да чего я там не видел? Везде то же самое!»

«А ты загляни, загляни туда, паразит. Там куры – как куры. Я на таких курях за зиму пять кило набрал».

«Ну, ты крепкий культурник!»

– Наслаждайтесь, наслаждайтесь моим городом… – с ненавистью повторила Кора.

Она не верила мне. Ее знобило. «Надо брать венские булочки, а к ним черный чай непременно с сахаром». Плетеные стулья под шумными алкашами поскрипывали. В реальной жизни древние греки раз в год везли на Крит самых красивых девственниц – в жертву кровожадному Минотавру. До острова далеко. В плаванье выпивалось море вина, на открытых палубах творилось такое, что по прибытии в страшный порт девственницы сами требовали вина и продолжения банкета, а перепуганный Минотавр забивался в самый дальний уголок своего дворца и злобно мычал: «Здесь Лабиринт! Здесь Лабиринт, а не блядский двор!»