Русский струльдбруг (сборник) Прашкевич Геннадий

Два надзирателя передают сержанту вещи подследственного. Сержант просматривает каждый шов, каждую пуговицу, кромсает ножом наборные каблуки хромовых сапог. Может, в них спрятаны яды, шифры, инструкции иностранных разведок. Почему нет? Сержант Дронов аккуратно срывает с ремня внутреннюю кожаную прокладку, наконец, приказывает снабдить подследственного старыми кирзовыми опорками и списанным обмундированием, от которого тошнотворно несет хлоркой. Все большого размера. Но это обдумано. Пусть ноги соцвреда утонут в искоробленных опорках, а драная гимнастерка повиснет на плечах, свободная, как плащ-палатка. Пусть руки будут заняты не в меру длинными брюками. На интеллигентных людей такое действует.

Майор молча смотрел на профессора.

Умный ученый человек? Да нет, троцкист до мозга костей, японский наймит, шпион, хорошо замаскировавшийся. Куда хотел уйти? В Шамбалу хотел уйти? Ну надо же! В Р.С.Ф.С.Р – творческие порывы, не хватает рабочих рук, а профессор Одинец-Левкин отрывает людей от коллективного труда, внушает им мысли о личной несбыточной мечте, обучает верховой езде, держит где-то на заброшенном алтайском подворье сытых лошадей, собирает большие деньги на личные безумные цели. Ходит раскорякой, как настоящий кавалерист, самолично шьет перекидные сумы, учит монгольский язык. Морендоо! – поскакали. Почему нет? Зугээр – все нормально. Но нет, не все нормально. Мы твердо скажем профессору: хулээй! – подождем. И пусть он кивает седеющей головой и быстро бормочет: баярлаа, баярлаа.

Щеки обвисли, поросли серой щетиной. Голос изменился, сел.

Это ничего. Сержант Дронов пока не успел превратить профессора в репу.

Бьют? Что значит – бьют? Бьют даже старых политкаторжан. Образование и опыт в этом деле не имеют значения. У «железного наркома», например, незаконченное нижнее, но он умеет… умел… разговаривать и с плотниками, и с академиками, и с бывшими членами Политбюро. «Не смотрите, что рост у меня маленький, а знаю, может, меньше, чем учитель математики, – сказал как-то Николай Иванович на коллегии. – Зато умею планировать число врагов, подлежащих аресту. – И добавил с усмешкой: – Малый рост и слабое образование хорошей работе не помеха. Умение видеть врага есть самый главный признак истинной преданности делу революции!» А старые политкаторжане – это чаще всего закоренелые провокаторы, агенты, предатели. У них связи на всех уровнях. Вот приказали профессору Одинцу-Левкину доставить в Лхасу и поставить там радиостанцию, а разве обсуждалось это в широких партийных кругах? Вот приказали профессору Одинцу-Левкину найти путь в Шамбалу и там тоже поставить радиостанцию, а обсуждалось это на коллегии? Если слухи о Счастливой стране хотя бы в малой мере соответствуют правде, тогда тем более следует решать такие вопросы сообща, коллективно. Одно дело гордо вещать о победе социализма на все страны Азии и Европы и совсем другое – передавать фашистам государственные секреты.

Майор Каганов не сводил глаз с ушей профессора.

Если бить подследственного двумя папками по ушам, он вспоминает неожиданные вещи. Против физики не попрешь.

«Дорогой товарищ! Если вам по делам суда случится быть на Обводной, то зайдите к портному (фамилию не помню), у которого мы были вместе, и скажите, что если он к определенному дню не пришлет мне брюк, причитающихся мне в качестве гонорара за защиту, то дело будет передано в суд.

С коммунистическим приветом – имярек».

Ну? Что профессор Одинец-Левкин признал в последний раз?

Не так уж много. Например, письменно подтвердил давний, уже хорошо известный чекистам тезис, что центральный ключ к Великому посвящению скрыт в египетских пирамидах.

«Вот дьявол! – хохотнул сержант Дронов. – А я-то думал, что в колоде игральных карт!» Это он так шутил. «Разоружайся перед партией, падаль!» И все совал, совал под нос профессору фотографию старого политкаторжанина, расстрелянного вместе с врагом народа Генрихом Ягодой: «Где познакомился с этим человеком?»

«Возле писчебумажного магазина».

«У вас была назначена встреча?»

«Нет. Ни в коем случае. Я случайно остановился возле витрины. Меня заинтересовал узор на восточном ковре».

«Чем он тебя заинтересовал?»

«Мне показалось, я улавливаю в узоре отдельные элементы Универсальной Схемы. Элементы археометра, – он кивнул в сторону прибора, лежавшего на столе. – С помощью археометра можно предугадывать будущее. Но я тогда и об археометре не думал, просто рассматривал узоры, пытался понять их скрытый смысл. А рядом остановился человек. Сухощавый. В возрасте. В полушубке, подпоясанном ремнем. На голове офицерская фуражка без кокарды. Он тоже стал смотреть на ковер. Я спросил: «Этот узор вам что-то напоминает?» А он в ответ носком сапога нарисовал на снегу известную геометрическую фигуру: «А вам это что-нибудь напоминает?» Так мы и познакомились».

«Это он передал вам археометр?»

«Нет, у меня уже был свой. Мне привезли археометр из Парижа. Там есть Институт ритма. В Институте ритма давно уже ведется большая работа по гармонизации всего сущего. Человек, с которым я случайно познакомился, знал об этом. Да, да, его зовут гражданин Колушкин, совершенно правильно, он приходил ко мне позже. Он многое знал об Универсальной Схеме, – у профессора, как у школьника, горели распухшие от ударов уши. – Работа с Универсальной Схемой позволяет понимать движение и развитие духа и материи. Числа – суть созерцаемые идеи, эйдосы. Они – силы, выступающие посредниками между видимыми и невидимыми планами вселенной. В этом смысле Отто Шпенглер был прав: «Именами и числами человеческое понимание приобретет власть над миром».

«Заткнись и отвечай только на заданные вопросы!»

«Хорошо. Я буду отвечать только на заданные вопросы».

«Зачем вы хотели поставить радиостанцию в Лхасе и в Шамбале?»

«Чтобы передавать свободным и угнетенным народам слова воплощенных вождей».

«Бухарина и Зиновьева? Рыкова и Троцкого? Я еще кого-то упустил? Перечислите поименно».

«Я не знаю… Не решаюсь сказать… Все у нас… у вас… так быстро меняется, – профессор Одинец-Левкин поправил очки, в глазах его появилась страшная растерянность. – Пока я находился в экспедиции, многие из тех, с кем я беседовал, исчезли. Даже те, о ком и думать нельзя…»

«Ладно. Предположим, вы дошли до Шамбалы, – негромко произнес майор, отгоняя мысли о сержанте Дронове, которого, пожалуй, стоило опасаться. – Значит, радиостанция, поставленная в Стране счастливых, вещала бы от имени выявленных нами врагов народа?»

«Право, не знаю. Я только ищу путь».

«Почему на поиски Шамбалы направили именно вас?»

«Я ученый человек, но из простой семьи. Мои родители сочувствовали народникам».

«При обыске в вашей квартире нашли много патронов. Зачем вам столько?»

«Для порешения различных животных в пустынях Азии».

«Не исключая и человека?»

«Если обстоятельства к тому понудят».

«Но начать стрельбу вы намеревались в Москве?»

Профессор понял намек. Когда хотят убить собаку, говорят, что она бешеная.

Майор Каганов тоже все понял. Мысли профессора не были для него тайной. Правда, кричать он не стал. Истинного соцвреда криком не проймешь. А профессор Одинец-Левкин – истинный соцвред. Сегодня, милая Альвина, сирени отцветает куст. Майор бормотал про себя запавшую в память строку и молча смотрел на профессора. Лиса уже проснулась… Она не знает, где сейчас находится ее отец… Она представить себе не может, что я, именно я, ее самый близкий друг, возлюбленный, так это называется в ее кругу, каждый день по многу часов провожу с соцвредом – ее отцом. Хитрая зловредная бестия, посмотрел он на профессора. Выглядит жалко, но умен, присутствия духа не теряет. Посвящен. Видит себя архатом – достойным. Как мудрый Арья, мечтает освободиться от перевоплощений. Ради этого, только ради этого, такие типы, как сидящий перед столом профессор Одинец-Левкин, готовы травить народ идейными ядами, убивать любимых вождей, обманывать партию, продавать землю иностранным хозяйчикам. Они думают, что вступили на последнюю и высшую тропу, а потому свободны. Думают, что видят глазами сердца.

Майор раскрыл тонкую папочку.

Выписки из писем, отчеты сексотов, протоколы допросов.

Вот цитата. Взята из рассуждений мадам Блаватской – темной теософки, многие и многие годы умножавшей в народе невежество. «Никогда человечество не задумывалось над явлением жизни архата. Принято видеть архата в области облачной. Рекорды мышления ужасны и смешны. Истинно, Мы, братья человечества, не узнаем себя в представлениях человеческих. Наши облики так фантастичны, что Мы думаем порой, что если бы люди переменили свою фантазию на противоположную, только тогда наши изображения приняли бы верную форму». Сказано точно. Самый верный, самый узнаваемый облик врага народа – ядовитая змея или пес смердящий. Лиса – чудо, она милая, она сама нежность, но ведь и она написала заявление в органы, когда честный, въехавший в квартиру профессора сотрудник НКВД по-своему распорядился некоторыми находившимися там вещами. «Плоский чемодан типа «глоб-троттер» с инициалами… Индусское бронзовое божество… Слоны чугунные… Продал часть мебели, а остаток отдал мне неохотно… Пропало фунта четыре серебряных вещей, которые хранились в сундуке… Еще он взял дверной ковер без моего согласия и отцовскую лампу в восточном вкусе, а из шкатулки пропало голубое эмалевое ожерелье. Недавно, когда я рассказывала знакомому об этом ожерелье, то он заявил, что видел это ожерелье у одной киноартистки…»

Растерявшиеся, не понимающие мира люди.

Живут в уплотненных квартирах, продают вещи.

И при этом пишут, что «архат, идя к высшим мирам, беспределен во всех проявлениях». Ну да, беспределен. Если этого архата правильно прижать, он легко впадает в ничтожество.

Глядя на профессора Одинца-Левкина, майор Каганов старался не думать о его дочери, но не мог, не мог. Опасная нежность заливала его сердце сладким туманом. Лиса верит, в чистоте и наивности своей она убеждена в том, что отец скоро вернется. Отец ведь и раньше исчезал внезапно. Лиса убеждена, что он уехал просто по делам. А профессора взяли в парикмахерской, цирюльники знают, о чем клиентам болтать не следует. «Отец у меня странный, да?» Конечно. Каким еще может быть соцвред? Майор Каганов старался не думать о Лисе, и не мог, не мог. Она, наверное, уже проснулась… Она тоже думает о нем… Целовать голое плечо, гладить волосы… Как много нежности можно услышать в отрывистом шепоте… Невозможно понять, как слизняки, вроде этого «профессора», могут порождать волшебство?

Сегодня, милая Альвина, сирени расцветает куст…

Рассуждения сержанта Дронова не сильно умны, но в одном сержант прав: вся эта старая профессура – сплошные сорняки. Мощно и густо проросли они все социальные слои, обвили корнями общество. Их выкашивают, их выдергивают, их выжигают, они отрастают вновь. Человек, написавший стишки про Альвину, тоже был профессором. И тоже, как Одинец-Левкин, считал свой арест ужасной ошибкой. Предположение совершенно не материалистическое. Когда ему предъявили обвинение в принадлежности к «трудовой крестьянской партии», он только рассмеялся: «Да нет такой партии. Совсем нет. Я просто ее придумал».

«Раз придумали, значит есть такая партия».

«Да нет же! Я придумал ее для удобства, чтобы легче было размышлять. Я написал книжку о будущем. Там же прямо указано – это фантастическая книжка. В ней я попробовал представить, как сложилась бы жизнь, приди к власти в стране крестьяне, а не твердый пролетариат».

«Значит, вы эсер?»

«Помилуйте! Я ученый».

«У вас, наверное, широкий круг учеников и коллег?»

«Разумеется. У меня много учеников и последователей».

«Многие, наверное, могут подтвердить вашу порядочность?»

«Разумеется, – совсем успокоился арестованный. – Обратитесь к любому!»

«Ну, скажем, доцент Томский. Он считает вас вполне порядочным человеком?»

«Ни минуты в том не сомневаюсь!»

«Ладно. Вот его показания. – Майор вынул из папки три тетрадных листа, исписанных мелким, почти бисерным почерком. – «Невыносимый брюзга, отрицающий мировую роль пролетариата… Издевался над идеей диктатуры пролетариата… Пытался завербовать меня в антисоветскую трудовую крестьянскую партию…»

«Это он обо мне? Там так написано?»

«Взгляните сами. Вы узнаете этот почерк?»

«Узнаю, да… – ужаснулся профессор, на свою голову писавший еще и фантастические книжки. – Но этого не может быть! Его заставили!»

«Доцент Томский ссылается на личные разговоры с вами».

«Но это же личные разговоры! Вы сами говорите, личные. Никто, кроме нас, этого не слышал и не мог слышать!»

«Когда известный профессор разговаривает с доцентом, пусть даже просто за домашним столом, их разговоры перестают быть личными».

«А профессор Сотников? Вы его спрашивали? Он мой друг, мы дружим домами».

«Профессор Сотников недвусмысленно указал на ряд ваших высказываний абсолютно контрреволюционного толка».

«О боже! А лаборант Пшеничный? А доктор Калюжный? Аспирант Устинов? Я всегда их поддерживал. Даже материально».

«Они ничего не отрицают».

«Вот видите, не отрицают!»

«Они ничего не отрицают, – пояснил майор, – но показывают, что вы активно пытались сформировать из них банду политических убийц. – Майор Каганов понимающе улыбнулся: – Да вы не волнуйтесь. Вы подумайте хорошенько. Должен же быть у вас товарищ, который в принципе не способен солгать».

«Да, есть такой».

«Назовите имя».

«А он не пострадает?»

«Если скажет правду, нет».

«Иван Александрович Тихомиров».

«Профессор экономической географии?»

«Да! Да! Именно он! Мы дружим с ним более тридцати лет».

«Так я и думал», – кивнул майор Каганов. И прочел показания Тихомирова.

Старая история. Правду не утаить. Никто не выдерживает настоящего давления. Показания профессора экономической географии добили Одинца-Левкина.

– Чем вы занимались до отъезда в Азию?

– Писал научную монографию. И лечил людей.

– Вы имели разрешение на врачебную практику?

– Я не нуждался в таком разрешении. Я лечил безнадежных больных.

Профессор Одинец-Левкин горестно покачал головой. Он чувствовал, что майор Каганов чего-то не договаривает. Все друзья его уже предали. А ведь Лиса предупреждала, да, предупреждала, просила быть осторожным. Особенно, когда я так бездумно повторял анекдоты этого подозрительного гражданина Колушкина. Как там? Приходит в ресторан человек интеллигентного вида, заказывает водочку, два салата, две порции икры, два горячих, разумеется, и два кофе. «К вам кто-то подойдет?» – спрашивает официант. «Нет, я ужинаю один». – «Но у вас заказ на двоих!» – «Ну да. Вы что, не узнаете меня?» – «Да нет, совсем не узнаю. Вы кто такой будете?» – «Я – Зиновьев и Каменев». – «Папа, – сказала тогда Лиса, тревожно сжав пальцами виски, – никому не позволяй рассказывать при тебе такие анекдоты. Этот гражданин Колушкин – скверный человек. У него отец поляк, подкаблучник Пилсудского. Не дружи с Колушкиным».

– Значит, вы не имели официального разрешения на врачебную практику?

– Я не нуждался в официальном разрешении. Я лечил только тех, от кого отказались все врачи.

– Вы владеете какими-то особыми методами?

– Да, владею.

– Расскажите об этом.

– В нашем обществе привыкли каждую болезнь лечить отдельно, в отрыве от цельного состояния организма, – медленно пояснил Одинец-Левкин. – Собственно, не лечить даже, а так… притушевывать внешние проявления… Врачи не хотят думать о том, что человеческий организм сам по себе обладает исключительными свойствами, способными противостоять любым болезням… Условия? В сущности, они просты. Жить вдали от железа, радио, суеты, и не бороться с болезнью, а укреплять организм… – Профессор Одинец-Левкин поднял взгляд на майора. – Прежде всего, каждому думающему о своем здоровье следует избавиться от железных кроватей, а также от кроватей с пружинными матрацами. Гораздо полезнее спать на дереве, покрыв ложе войлоком из овечьей шерсти…

У нас с твоей дочерью все прекрасно получается и на железной кровати, усмехнулся про себя майор.

– Вам удавалось излечивать безнадежных больных?

– Конечно. Думаю, вам докладывали об этом. Помните товарища Миронова? Да, да, тот самый знаменитый товарищ Миронов, бывший политкаторжанин, заведовал Домом ссылки. Он дружил с вашими коллегами. Я часто встречал чекистов в его доме. У товарища Миронова была последняя стадия туберкулеза. Когда врач дал расписку в том, что окончательно отказывается от больного, позвали меня. Я питал товарища Миронова свежими куриными яйцами, в ясный морозный день укладывал спать на солнце в защищенном от ветра месте. Уже через месяц товарищ Миронов начал вставать, а еще через месяц самостоятельно выехал в Крым продолжать лечение.

Профессор много не знал.

Знаменитый товарищ Миронов не доехал до Крыма.

Никакого дальнейшего лечения не последовало. Известного соцвреда товарища Миронова сняли прямо с поезда. Враг народа, знаменитый вредитель, он оказался очень неразговорчивым, и умер от побоев в Харьковской тюрьме, так и не дав признательных показаний.

– Еще я лечил дочь товарища… – профессор приглушено произнес известную партийную фамилию. – В безветренные дни ее по моему указанию выносили на открытую веранду на солнце. Я давал девочке свежий морковный сок. В начале лечения она даже лежать не могла, терпела ужасные мучения, сидя в кресле. А летом ее увезли в деревню, и она встала на ноги, сама собирала цветы.

Майор Каганов кивнул.

Профессор Одинец-Левкин и тут много не знал.

Девочка оказалась политически грамотная. «Осенью я болела туберкулезом легких и поражением ног, – написала она в заявлении. – Сестра привела своего знакомого профессора О-Л, который, узнав, что я больна, изъявил желание мне помочь, как он уже помогал другим. Он рекомендовал мне настойку из травы полынь, лучше питаться, пить портер, и клал руки на больные места – грудь, руки, ноги…»

Пусть под некоторым давлением, но девочка показала, что неумолимый профессор Одинец-Левкин приказывал ей наизусть заучивать сложные шифры, чтобы с их помощью в будущем пересылать шпионские весточки фашистам. На более интенсивных допросах девочка признала, что профессор Одинец-Левкин заставлял ее принимать солнечные ванны в тонкой красной кумачовой рубахе, покрытой знаками свастики. Он называл такую свастику бон и уверял, что это всего лишь древние знаки Солнца. В древних цивилизациях так оно, может, и было, но партию не обманешь. Якобы возле священной горы Кайлас находится вход в Шамбалу. Профессор много говорил о Счастливой стране: вот, дескать, партия совершенно уверена, что Шамбалу следует присоединить к Союзу республик. Советская социалистическая республика Шамбала. Звучит хорошо. А вот украшать свастикой священную гору Кайлас и красные кумачовые рубахи – это плохо. Это все равно, что лить воду на мельницу фашизма.

Еще профессор Одинец-Левкин лечил комдива Ивана Сергеевича Костромского.

Лихой герой Гражданской войны комдив Костромской прославился многими дерзкими рейдами своего боевого летучего отряда в стан беляков. Неоднократно ранен, почти потерял зрение, ходил с палочкой. С фронтов Гражданской войны привез туберкулез и последствия тяжелой контузии в голову. Когда умывался, даже не закрывал глаза…

Майор Каганов понимающе кивал.

Все было так, как говорил профессор.

Только числившийся военным инвалидом лихой комдив товарищ Иван Сергеевич Костромской оказался не таким уж простым спецом. Глаза его, правда, часто воспалялись. Профессор Одинец-Левкин особенным образом заваривал траву арауку и густым отваром протирал больному глаза, хотя органами НКВД давно установлено, что враги революции слепнут не столько от ран, сколько от собственного бешенства. Через некоторое время бывший комдив стал видеть без сильных очков, даже устроился в отдел кадров большого тракторного завода.

Там его и разоружили.

– А товарища Углового я лечил росой. – Голос профессора Одинца-Левкина окреп. – У товарища Углового развилась сильная гангрена. Самые опытные врачи настаивали на операции, считали, что правую руку надо отнять. Но к тому времени у товарища Углового и так уже все отняли. Не семья у него была, а сплошные соцвреды, даже малые дети – настоящее шпионское гнездо. Я обмывал товарища Углового утренней росой, потом, уложив под солнце, прижигал руку через толстую лупу. Начав с полуминуты, довел счет до десяти минут и таким образом спас товарищу Угловому руку.

Что ж, это можно поставить профессору в плюс, усмехнулся майор.

Товарищ Угловой трудится сейчас на лесозаготовках где-то под Саранском.

Майор шумно высморкался и профессор Одинец-Левкин вздрогнул, моргнул непроизвольно. Сержант Дронов любил смотреть, как профессор соцвред моргает. Он внезапно стрелял из нагана поверх его головы (штукатурка сыпалась с грязных стен), и профессор быстро и смешно моргал.

«Знаешь, падла, что привело тебя в стан врага?» – весело спрашивал сержант.

И сам отвечал: «Болезненное сознание неполноценности собственной личности, постоянно ущемляемое бестолковым, беспорядочным и низкопробным образом жизни».

Нарком внутренних дел требовал умения ловко подходить к подследственному, вот сержант и заучивал наизусть такие умные фразы.

Скорпионы, – они ведь полые, никакого в них наполнителя.

«Разве на вас такое болезненное состояние не может распространиться?»

«На меня не может, – весело отвечал сержант. – Я не какой-то там вшивый архат. Я – пролетарских кровей, правильный человек».

Слова об архатах, даже вшивых, оживляли профессора.

Архаты каждое столетие делают попытку просвещения мира.

Неясно, видел ли в этот момент профессор Одинец-Левкин мир таким, каким он был в реальности. Например, графин с водой, пыльный стол под зеленым сукном. Профессор запутался. Кажется, все попытки просвещения такого пыльного, такого несовершенного мира бесполезны. По крайней мере, ни одна не удалась.

– Но такое положение дел будет нарушено, – с тайным протестом возразил майору профессор. – Когда я дойду до Калапы, это все будет нарушено. Калапа – столица Шамбалы. Она лежит к северу от Сиккима. Я знаю путь к Шамбале. Он проходит где-то между сорок пятым и пятидесятым градусами широты, в районе реки Сита или реки Яксарт. Когда партия убедится, что мой арест всего лишь досадная ошибка, экспедиция будет продолжена.

– И вы сможете провести в Калапу кавалерийский отряд с пулеметами и с парой полевых орудий?

– С пулеметами? С парой полевых орудий? – Одинец-Левкин непонимающе глянул на майора. – Зачем? В Шамбалу идут с открытым сердцем.

– Разве надежное оружие мешает открытости?

– В Шамбалу идут за знанием.

Майор кивнул:

– Конечно, за знанием.

И удовлетворенно кивнул:

– Все знания мы отдадим народу.

– Но истинным знанием могут владеть немногие.

– Вот и видно, что ты – соцвред. А партия думает иначе. Партия считает, что любое знание должно принадлежать народу.

– Но нельзя истинное знание делить на всех поровну, – убежденно возразил профессор Одинец-Левкин. – Знание по своей природе материально. – Он боялся спорить, но уступать не хотел, надеялся, сейчас его бить не будут. – Количество знаний в любом конкретном месте и в любое конкретное время всегда строго ограничено. Как, скажем, ограничено количество песка в пустыне или воды в озере. Понимаете? Воспринятое в большом количестве одним человеком или небольшой группой, знание помогает получать прекрасные результаты. Но если его распределить сразу между многими и многими людьми, то пользы не будет, один вред будет. Небольшое количество знаний ничего не может изменить в жизни людей, тем более, в понимании мира. Истинные знания должны быть сосредоточены в немногих руках, тем более что большинство людей вообще не хотят никаких знаний.

– Чем занимался ваш отец?

– Служил в музыкальной команде.

– А потом? Когда вышел в отставку?

– Работал обходчиком железнодорожных путей.

– А в старом городском справочнике указано, что ваш отец одно время держал питейное заведение.

– Это было недолго. Он разорился.

– Но держал, держал! Вы хотели скрыть это?

– Я не счел нужным говорить о том, что сам знаю мало.

– А у нас есть сведения, что питейное заведение вашего отца сразу задумывалось как настоящий притон.

– Я не знал. Я бы не стал скрывать.

Теперь майор видел, что сержант Дронов хорошо поработал с подследственным: по крайней мере, на главные вопросы профессор Одинец-Левкин отвечал так, как, в общем, и следует отвечать соцвреду.

– Вы не будете меня бить?

– В органах не бьют. В органах добывают истину.

– А ваш коллега меня бил, – голос профессора дрогнул. – Не знаю, что он хотел добыть. Я его боялся и многого не говорил. А вот вы не бьете, и я откровенен с вами. Вы хороший человек, вас Бог послал.

– Меня не бог послал. Партия.

– Все равно Бог. Всем спасибо.

Майор Каганов перевел взгляд на оживший телефон.

Дело партии не бить, а спокойно готовить людей к новой счастливой жизни.

Многие этого не понимают. Многие не умеют жить счастливо. Они всячески мешают другим. Таких надо перековывать, думал майор Каганов, тревожно глядя на оживший телефон. Каждая пчела должна приносить мед. Дети должны ходить строем и читать Пушкина. Никакого мата, только добрые слова. Если мы поставим радиостанцию в Калапе, известия о том, как мы ярко, весело и хорошо живем, достигнут абсолютно всех стран мира. Даже профессор Одинец-Левкин бросит секцию своих астрономических мироедов… черт, мироведов… и начнет разъяснять детям пролетариата неведомые, но полезные тайны. Профессор напрасно думает, что в органах работают только сержанты Дроновы. Это не так. В органах много умных грамотных людей, иначе профессор Одинец-Левкин не получал бы в камеру книги, которые с головой выдают ход его мыслей. «Когда возникла Каббала» Л. Филиппова, «Астральная основа христианского эзотеризма первых веков» Д. Святского, «Зеленый луч в древнем Египте» А. Чикина, «Астрономия и мифология» Н. Морозова. С мерами пресечения в данном случае, к счастью, не запоздали. Сигналы о неправильных настроениях в кружке мироедов… черт, мироведов… поступали давно. Лиса, конечно, не принимала участия в спорах, которые велись в доме профессора, но не раз жаловалась на странности отца. Любила, но жаловалась. Кажется, Дмитрий Иванович считал себя чуть ли не Бодхисатвой. Вот дошли до чего! Обыкновенный пожилой соцвред начинает выдавать себя за идеальное существо, выступает в роли наставника и образца для других людей, готов вести их по сложнейшему пути нравственного совершенствования. То есть грязную работу нам, а результаты только пополам. И это в лучшем случае.

Майор поднял трубку.

В папке перед ним лежали показания бывшей жены профессора Одинца-Левкина.

В той же папке лежали показания людей, о которых профессор никогда не думал, имена которых в голову ему не приходили. Представляю, как старик был бы потрясен, вдруг подумал майор, узнав, что Лиса живет со мной, да и впредь собирается делить со мной ложе. И Лиса, конечно, была бы потрясена, узнай она, что я каждый день работаю с ее отцом…

Возможно, с Лисой придется расстаться…

Сестру я уже отправил из города. Она в безопасности. Надо решить вопрос с Лисой. Майор сурово посмотрел на профессора. Голос в телефонной трубке хорошо прочищал мозги. Комиссар госбезопасности товарищ Суров был настроен по-деловому. Он приказывал майору Каганову срочно сдать все материалы, к которым был причастен враг народа бывший сержант безопасности Дронов, сущность которого, наконец, выявлена. (Значит, сержанта взяли буквально двадцать-тридцать минут назад, когда он вышел из этого кабинета). Комиссар госбезопасности Суров был по-деловому доволен. Такой хороший деловой стиль пришел в НКВД с новым наркомом.

Сегодня, милая Альвина…

Майор медленно положил трубку.

Потом, так же медленно, поднял глаза на профессора:

– Послушайте, Дмитрий Иванович. Шамбала – это ведь целое учение о жизни?

Наконец-то майор Каганов добился нужного эффекта. Профессор замер. До этого момента все чекисты казались ему одинаковыми. Как шутил (и дошутился) товарищ Карл Радек: аббревиатуру ОГПУ можно читать по-разному. Если слева направо, то получится: О Господи Помоги Убежать! А если справа налево, то: Убежишь Поймают Голову Оторвут. Но, оказывается, не нужно подходить к чекистам с одной меркой. Конечно, Шамбала – это целое учение о жизни!

– И все махатмы относятся к Шамбале?

– Несомненно! Действительно несомненно!

– И воинство Ригден-Джапо относится к Шамбале?

Профессор Одинец-Левкин смотрел на майора почти со страхом. В следственном кабинете НКВД услышать слова на понятном языке – это даже страшнее, чем получить по ушам сразу двумя папками.

– И Калачакра?

– Конечно.

– И Арьяварша, откуда ожидается Калки Аватар? И Агарти с ее подземными городами?

– Да, да! Много раз да!

– И Минг-сте? И Великий Яркас? – не останавливался майор. – И великие держатели Монголии? И жители Кама? И Беловодье Алтая? И Шабистан? И долина Лаоцзина? И черный камень? И Чудь подземная? – майор так и сверлил профессора взглядом. – И Белый Остров? И подземные ходы Турфана? И скрытые города Черчена? И подводный Китеж? И субурган Хотана? И священная долина посвящения Будды? И книга Утаншаня? И Таши Ламы? И Белый Бурхан?

– Вы… вы…

– О нет, я коснулся только поверхности.

– Но вы называете имена, которые известны немногим…

– Неужели вы думали, что вами займутся исключительно дураки?

Теперь, когда телефонная трубка была повешена, когда стало ясно, что новая метла действительно метет целенаправленно, направление мыслей майора Каганова определилось. В конце концов, никто, кроме профессора Одинца-Левкина не знает дорогу к Шамбале…

– Нам известно, что в Гумском монастыре, на границе Индии и Непала, – негромко заговорил майор, зная по опыту, что именно такая интонация сильнее всего действует на подследственных, – вместо центрального изображения Будды возвышается гигантское изображение Майтрейи, Будды грядущего. Вы это знаете, правда? Оно выполнено подобно изображению в Таши-Лунпо, в святилище таши-ламы, духовного вождя Тибета. Владыка Майтрейя сидит на троне, и ноги его не скрещены по восточному обычаю, а опущены на землю. Они даже достают носками до земли. Не удивительно ли? Ведь это знак скорого пришествия Владыки, я не ошибаюсь? Эпоха Шамбалы началась! Разве не так, Дмитрий Иванович? Смотрите мне в глаза! Прямо в глаза! – негромко, но сурово потребовал майор. – Ригден-Джапо, владыка Шамбалы, уже подготовил войско для победного боя. Сотрудники и вожди Ригден-Джапо воплотились.

– И вы один из них!

Майор с удовлетворением отметил потрясение профессора.

Кони и люди ждут профессора Одинца-Левкина на Алтае, значит, дорога открыта на восток, – думал он. Только на восток! Когда я исчезну, меня начнут искать. Ориентировки отправят на польскую границу, на румынскую, наверное, в Москву, в Ленинград, в Харьков. Ну, где еще я могу прятаться? А профессор считает меня воплотившимся сотрудником Ригден-Джапо. Значит, только на восток. Забрать с собой Лису. Входя в дело профессора Одинца-Левкина, майор внимательно вникал в запретные книги. Вот исполняются древние пророчества. Пришло время Шамбалы. Дмитрий Иванович Одинец-Левкин не лжет. В давних веках предсказано, что перед временем Шамбалы произойдут поразительные события. Зверские войны опустошат многие страны, разве не так? Рухнут великие державы, подземный огонь сотрясет горы и океаны, Панчен Рипоче покинет Тибет, разве не так? Сержант Дронов хорошо поработал с профессором: Одинец-Левкин готов полностью поверить и принять то, что я призван. Он своими глазами видит, как быстро и мощно исполняются древние пророчества. Сами люди меняются. Слесарь Петров из маленького хозуправления привел в НКВД злостного инженера Ломова. Инженер обещал слесарю десять тысяч рублей за совершение диверсионного акта – нужно было вбить железный болт в электрический кабель на большом заводе. Конечно, данное событие можно посчитать незначительным, но на самом деле это не так. Это знаковое событие. Оно говорит об ужасной, всеобщей, всюду разгоревшейся борьбе. Таких людей, как слесарь Петров, полезно отправить в Шамбалу. События множатся. Они нарастают, как лавина. Обыкновенный, ничем не примечательный доцент пединститута помог органам разоблачить шпионскую работу собственной жены. Дворники с проспекта Сталина добровольно взяли на себя труд ежедневно докладывать о настроениях жильцов крупных домов. Люди тянутся к духовной чистоте, они больше не хотят терпеть дурного. Пусть Дмитрий Иванович смотрит на меня с ужасом, как на человека с улицы, – мы подружимся. У нас не может быть иначе. Профессора смущает мой потертый пиджак? Это ничего. Так принято. Так сейчас живут многие. У товарища Сталина вообще нет пиджака, а товарищ Сталин – воплощенный вождь. Если мы дойдем до Калапы, первая советская радиопередача из Шамбалы будет обращена к товарищу Сталину…

Майор заглянул в папку.

Там было много удивительного.

Вот секретный сотрудник, укрывшийся под псевдонимом «ДД», докладывал майору Каганову о посещении антисоветского кружка профессора Одинца-Левкина.

«После доклада, длившегося почти полтора часа, делали опыты по передаче коллективной мысли. Получалось неотчетливо. Гражданин Колушкин никак не вписывался в ритм. Только когда его исключили из живой цепи, все одинаково правильно прочитали мысли археолога Лапина. Он мечтал о том, что индустриальные победы в будущем неизбежны…»

Тут же хранилась записка, написанная рукой профессора Одинца-Левкина.

«Прошу прервать допрос, чтобы дать мне возможность точно восстановить все факты моей вражеской деятельности».

Судя по листам допроса, профессор совершенно добровольно признался в том, что в течение всей своей долгой вражеской деятельности в своих антисоветских мыслях и разговорах, ориентировался не на партию, а на религиозно-мистический центр, который он называл Дюнхор.

Но теперь хватит разговоров. Вчера соцвреда Одинца-Левкина можно было рубить резкими словами, как червя лопатой и он только судорожно крутился под острием лопаты, признавая многочисленные ошибки, но сегодня так поступать уже неразумно. Институт ритма в Париже… Нелегальные денежные фонды… Сытые лошади на Алтае… Опытные монголы-проводники… Теперь Дмитрий Иванович сам скажет мне: баярлаа – спасибо.

Судьба сержанта Дронова совершенно по-новому высветила будущее майора.

Свет Шамбалы. Чисто духовный свет.

И северное сияние – это всегда свет оттуда.

Профессор Одинец-Левкин молча смотрел на майора Каганова.

Эти странные новые молодые люди многое видят. Они наблюдательны, они роются в загадочных рукописях и книгах, отнятых у подследственных. Рукописи и книги из пустых умирающих квартир. Хозяева рассеялись, некоторые буквально. Зато майор Каганов уже знает, как переводится с санскрита Шамбала. Конечно, источник счастья. Иначе не переведешь. Источник, недостижимый для тех, кто тянется к счастью, как к свежему пирогу, но всегда открытый чистым сердцам. Источник, окруженный горными вершинами. За ледниками, за снежными перевалами нет болезней, нет голода, нет страданий. Как при коммунизме, думает майор Каганов. Он меня пытается пугать, он подбрасывает мне слова мнимой надежды, но внутренне догадывается, конечно, что вся эта суета – прямой путь к вырождению… Кажется, майор дождался нужного для него звонка. Он сразу изменился, исчезло напряжение, мысли у него текут иначе. Может, он, наконец, догадался, что совершенным можно стать в любых стенах. Главное, внимательно изучать Колесо жизни.

Раз, два, три – вижу три народа.

Раз, два, три – вижу три книги прихода Майтрейи.

Одна – от Благословенного, другая – от Асвогшеи, третья – от Тзон-Ка-Па.

Одна написана на Западе, другая – на Востоке, третья будет написана на Севере.

Раз, два, три – вижу три явления. Одно с мечом, другое – с законом, третье – со светом, ярким, но не слепящим.

Раз, два, три – вижу три летящих коня. Один – черный, другой – огненный, третий – снежный.

Раз, два, три – вижу свет.

Луч красный, луч синий, луч – серебряный.

Звонок изменил майора, придал уверенности.