Главные роли (сборник) Метлицкая Мария

Хоть Бога к себе призови

Иван Коновалов считал себя человеком счастливым. Хотя, если быть честным до конца и не кривить душой… В общем, думать обо всем об этом и разбираться не очень-то и хотелось. Семья Ивана состояла из трех человек – собственно сам Иван и две его женщины. Жена и дочь. Самые дорогие на свете люди. У жены было редкое имя – звали ее Нинель. Нежное и звонкое, как капель. Дома для удобства ее называли Нелей. А дочке Иван придумал имя и вовсе затейливое, хотя по нынешним временам не редкое. Дочку звали Анжеликой. Неля была недовольна и презрительно фыркала. Имя ей казалось напыщенным и безвкусным. Но здесь Иван был тверд как скала. Хотя, если говорить про Нелю, она всегда была всем недовольна, фыркала чаще, чем надо, и так, слегка, по ходу дела, немножко презирала все, что касалось Ивана. Так уж сложилось. С самого начала. То есть негласно считалось, что, выйдя за него замуж, Неля вообще сделала ему большое одолжение. С этим ощущением она и жила. Так бывает всегда, когда один человек сгорает от любви, а другой эту любовь небрежно принимает. Просто ей пора было замуж, а тут – вполне справный для жизни человек. Хотя притязаниям ее он не соответствовал вовсе. Иван был почти деревенский. Почему почти? Потому, что не из глухой деревни, а из крупного поселка городского типа. Со своей школой, больницей и пятиэтажными типовыми домами. Для Ивана – почти город. Для Нели – почти деревня. Сама она была москвичкой, правда, в первом поколении, да и не из крестьян: отец – военный, а мать – воспитательница в детском саду. Почти интеллигенция, особенно на фоне Ивана. И сама Неля, между прочим, окончила институт. Институт культуры. И значит, была культурным человеком. И к тому же не мещанкой. Никакие там картинки, цветочки, занавесочки ее не интересовали. Этим занимался Иван. Хотя считалось, что на хозяйстве Неля. Но заниматься домом Неля не любила: труд обременительный и неблагодарный. Утром уберешься – вечером опять пыль и грязь, полдня обед готовишь – все съели за пятнадцать минут, и плюс гора грязной посуды. Одно раздражение, суета и бессмысленность. В общем, все в тягость, все через силу. Иван работал мастером-механиком в автосервисе. Специалистом по иномаркам. К хорошим специалистам всегда очередь, всегда полно клиентов. Работа тяжелая, но зарабатывал он прилично. К тому же не пил. Вот и получилось – всего два года промучились в хрущевке с Нелькиными родителями, построили кооператив. Зал, спальня, детская. Стенка югославская, мягкая мебель – велюр. Люстра чешская. На кухне холодильник до потолка забит под завязку. А спальня и вовсе белая, с витыми золочеными ручками. У Нельки шуба, дубленка в пол. Три меховые шапки – песцовая, норковая и из бобра. Дочка Анжелика в английской спецшколе. На пианино учится. На бальные танцы ходит. Одета как куколка. В общем, живи и радуйся. А радоваться что-то не получалось. Недовольна Неля. Чем? Сложно сказать. Настроение минорное, грустит все время. Вдаль смотрит. Смотрит и молчит. В глазах – слезы. А Иван старается. То сережки с изумрудом на 8 Марта достал – к зеленым Нелькиным глазам. То костюм из «Березки» притащил – Франция, 70 процентов ангоры, 30 процентов хлопка. А она глянет и вздохнет тяжело. И даже не примерит. Иван расстраивается до слез – всю ночь на кухне курит. Под утро, вздыхая, идет в спальню, ложится, обнимет ее осторожно, а она лежит к нему спиной, не повернется. Только тихо всхлипывает. Мука, короче. Утром Иван зубы стискивает – и на кухню. Дочке кашу варить, а Неле кофе. У нее давление низкое. Она встанет – хмурая, заспанная, кивнет слегка. А он смотрит на нее и налюбоваться не может. Господи, как же он любит ее! Всю – от макушки до пяток и без остановок. Волосы ее жесткие, в мелкую кудрявую стружечку, глаза грустные, узковатые, с прозеленью. Руки, плечи узкие, хрупкие, пальцы тонкие, длинные, косточки на средней фаланге широкие – колечко с трудом пролезает. Даже ступни ее – крупные, широкие и коленки острые – от всего сердце заходится. Ох, обнять бы ее так, чтобы тонкие косточки хрустнули. До боли сжать. Нет. Не получается. Вот и живи, мучься. На сердце что-то вроде глыбы каменной.

Нету сил смотреть на то, как грустит она целый день. С книжкой на диван пристроится, прочтет страницу – и опять вдаль смотрит. «Может, сходим куда-нибудь, а, Нель? Ну, в кино там или в ресторан?» А она головой мотает: «Нет, не хочу».

«Ничего, – думает Иван, – пусть хоть какая, а моя. И другой мне не надо». Это он знал наверняка. Но с этим была категорически не согласна сестра Ивана Тоня. Тоже родной человек. Родителей похоронили они рано, и остались Иван да Тоня одни на белом свете. Тоня старше его всего на три года, а заменила Ивану мать. Всех женихов хороших пропустила – над братом тряслась. Разве такое забудешь? Тоня осталась в родительском доме, а Иван укатил в Москву. Скучали они друг по другу сильно. Как свободная минута, Иван – к сестре. Та покормит, обстирает да еще сумку с собой даст – картошка, сало, капуста квашеная. Как он там, в общаге, питается? Это потом, когда Иван на ноги встал, сам гостинцы стал прицепами возить. Но Тоня от этого счастливее не стала. Потому что замуж вышла поздно за того, кто бесхозный остался. И муж ей достался никудышный и пьющий. Она целый день за прилавком отстоит, дома дети, огород, скотина – как без этого на селе проживешь. А этот пьяный в сенях валяется. Хуже свиньи. Не муж, а морок, Божье наказание. Мало того что пьющий, гад, так еще и гулящий. Намотается – и опять к ней. А она обстирает, накормит, спать уложит. Жалко ведь – живой человек, отец ее детей. Хотя сволочь, ясное дело. Ох и проклинала она его и поносила – хоть бы окочурился, от себя освободил, а на сердце все равно ревность и тоска. В общем, жизнь. И за Ванечку, брата, боль сердце жжет. Ну разве такая баба должна была ему достаться? Ему, такому мужику справному, работящему, непьющему. Все в дом. Таких мужиков сейчас и вовсе нет, все перевелись. А вот Нельке судьба выкинула щедрый подарок. За что, Господи? В квартире пыль слоем на полировке, щей сварить не умеет – капуста, как тряпка, в воде плавает. Все книжки читает, читательница хренова, а муж себе сам рубашки гладит. Анжелика, племяшка, капризная, все губки дует. Чужая совсем. От деревни нос воротит – тут пахнет, там воняет. Избаловал их Ванька, дурья башка. Носила Тоня в голове мысль дерзкую и греховную – свести брата с соседкой Любашей. Нехорошо, конечно, при живой-то жене. Хотя и женой-то эту росомаху назвать сложно. А у Любаши в избе чистота, борщи и пироги, на огороде ни былинки, земля как пух, через пальцы просеянная, у коровы бока гладкие и чистые. И шьет она, и вяжет. А поет как! И сама красавица. Только вот счастья нет. Да и где оно, счастье? У кого гостит? Где задержалось? Любаша пятый год вдовеет, двух мальчишек поднимает. Кругом-то пьянь только. Вот бы были они с Ванькой пара – лучше не нарисуешь. А он, дурень, возле своей зануды вьюнком вьется.

В августе у Ивана отпуск – надо ехать в поселок, помочь Тоне картошку копать. Да и по дому дела найдутся – здесь прибить, там подправить.

– Поедем, Нель, подышим, молочка парного попьем?

Неля руками машет:

– Что ты, что ты! Твоя сестра меня терпеть не может, да и Анжелику надо на море вывозить, какая деревня? Что ей там, коз пасти, коровники нюхать?

Вздохнул Иван: «Эх, море, море… Полежать бы на бережку, спину больную погреть!» Но тут Иван был кремень – сестре помочь – дело святое. Пытался жену уломать, просил, уговаривал, унижался. Та – ни в какую. Он ее обнять пытался, а она ему – отстань, надоело. Вот тебе и весь сказ. У него сердце от обиды закипело. И комок в горле. Спать ушел на диван, что в гостиной. А утром, не попрощавшись, уехал. Обиделся сильно.

На селе была красота. Воздух, лес, речка тихая. Родина. Тоня пирогов напекла, поросенка заколола. Главный гость приехал – брат Ванюшка.

– Отоспись пару деньков, потом наломаешься, – просила Тоня.

Спал Иван на сеновале, слаще сна нет. Утром с удочкой на речку пошел: так, мелочь одна – пескари, карасики. Да разве в этом дело? Кругом тишина – ельник малахитовый, только птицы поют, кузнечики стрекочут. А на душе тоска. Жена из головы не выходит. Понимает Иван, что жизнь у них какая-то неправильная, а все равно тоскует. В общем, дело швах.

А на следующий день пошли за грибами – Тоня, племяши, Иван да соседка Люба со своими пацанами. Шли долго – в дальний лес. Грибов – море. Лето было жаркое и дождливое. Сели на просеке перекусить – соседка Люба разложила белое полотенце и выложила на него пироги с малиной, черникой, капустой – язык проглотишь. Запивали молоком. Иван ест, остановиться не может. Лег на траву, глазами в небо. А оно синее-синее, ни одним облачком не потревоженное. Только стрижи рассекают. Благодать-то какая. Тишина.

А Люба песню затянула. Хорошую песню, знакомую – про большак и перекресток. Эх, Нелька, Нелька, всю душу вытянула, все нутро иссушила. Глянул Иван на Любу и залюбовался – плечи круглые, покатые, кожа белая, на курносом носу веснушки, коса распушилась, расплелась. Красивая, удивился Иван. И глаза отвел – смутился. Вечером Люба позвала к себе на жаренку – боровики с картошкой нажарила. Пришли втроем – Тоня, Иван и Тонин алкаш увязался, почуял угощение. В избе у Любы половики яркие, плетеные, занавески белые, крахмальные, колом стоят. На столе сало, огурцы, вино из черноплодки. Все – язык проглотишь. Опять песни затянули – про калину красную и про того, кто с горочки спустился. В общем, опять все про любовь. Тоня тоже подхватила, но Любин голос звонче, хоть поет она негромко, но сильно. И хочется Ивану на нее смотреть, а он глаза прячет. А Тонька – сеструха усмехается, все видит. Дурак ее напился, она его на себе домой поволокла. Не привыкать. Иван тоже было поднялся. А Люба тихонько до его руки дотронулась:

– Погоди, останься, на крыльце посидим, на звезды посмотрим.

И Тоня рукой машет:

– Оставайся, Ванька, а я пока своего ирода успокою.

Иван было дернулся, а потом разозлился на себя: «Что я, пацан сопливый, что ли? Бегу от бабы как от чумы!» И остался. Сели на крыльце – Иван курит, а Люба молчит. Посидели так с полчаса.

– Пойду я, поздно, – говорит Иван.

А Люба смотрит ему в глаза и молчит. В общем, что говорить. Не дети же.

Ночью было все так сильно и сладко, что у Ивана от удивления заболело сердце и выступили слезы на глазах. А Люба целовала его глаза и шептала все:

– Ванечка, хороший мой, мальчик мой. Господи! Силы небесные, как жить-то теперь со всем этим, как справиться? Вот оно как бывает, оказывается!

Что там открытие Америки, когда человеку почти в сорок лет вдруг – милостью Божьей – открывается целый мир, неизвестный раньше. Да что там мир, человек открывает себя – и это открытие удивляет его больше всего. В общем, он, как мальчишка, как пацан нестреляный, до утра не мог от нее оторваться.

– Сумасшедший! – тихо смеялась Люба.

А когда рассвело, Иван крепко уснул. Ничего не слышал – ни петуха, ни как Люба встала корову выгонять, ни как пацанов своих кормила, ни как блины на кухне жарила. Проснулся от голода – есть захотелось так, как будто не ел три дня. Открыл глаза и вспомнил все, от самого себя ошалел. А Люба на кухне мурлычет что-то. Он умылся во дворе, подошел к ней, а она ему обрадовалась так, будто он из армии вернулся. У Ивана аж дыхание перехватило. В сильном душевном волнении вышел он на крыльцо покурить. Огляделся и увидел чистый, метеный Любин двор, чуть покосившийся сарай, отметил про себя, что надо бы его поправить, да и крышу заодно, взглянул на ровную дровницу крупных березовых чурбачков, на розовую мальву у забора, на синее, яркое небо. И подумал Иван, что не свою жизнь он проживает, не свою. Он затушил сигарету и вдруг понял, что за все это время он ни разу не вспомнил о жене. Это было странно, но совесть его почему-то не мучила. Иван ел блины со сметаной и медом и смотрел на счастливую и смущенную Любу. Оба они молчали.

А дальше он копал картошку и спускал ее в прохладный погреб, ворочал сено, правил забор, а вечерами уходил к Любе. И не одна их следующая ночь не была хуже предыдущей. Сестра Тоня разговоров не вела. Помалкивала. А про себя, понятное дело, радовалась. А когда пробежали-пролетели две недели, села напротив брата и спросила строго:

– Что делать думаешь?

Иван молчал. Назавтра ему надо было уезжать. Утром он увидел заплаканное Любино лицо и сказал, глубоко вздохнув:

– В город мне надо, денька на два-три. – И, помолчав, добавил, кашлянув: – Справишься тут без меня?

Люба отвернулась к плите и громко разрыдалась.

– Ждите скоро, – бросил он сестре и резко рванул машину с места – пыль столбом. Мыслей в голове не было – одна звенящая пустота. У двери своей квартиры Иван замер – остановился. Потом достал из кармана ключи и открыл дверь. Неля лежала в гостиной на диване и читала. Иван бросил ей: привет, она глубоко вздохнула и ответила ему: привет. Иван прошел в спальню, открыл шкаф и сверху достал большой коричневый чемодан. Неля стояла в проеме двери.

– Ты куда собрался? – удивилась она.

Иван поставил чемодан на кровать и посмотрел на жену. Она стояла в метре от него – худенькая, с хвостиком на затылке, в старом халатике в мелкий синий горох, на ногах – вязаные носки – даже летом у нее мерзли ноги. Она смотрела на Ивана и ничего не могла понять – вроде только приехал. И спросила его снова:

– Собрался куда? Потом повела плечом: – А я тебя через два-три дня ждала, обед не варила. А ты чего не звонил? Я уже беспокоиться начала.

Иван оглянулся и увидел в углу комнаты большой клубок пыли. Он сел на кровать, закрыл крышку чемодана и уронил голову в руки.

– Извини, – сказала Неля. – Но ведь я правда не знала, когда тебя точно ждать, – почему-то оправдывалась она.

– А ждала? – спросил Иван.

– Ждала. Сегодня не ждала, – тихо ответила она.

Он поднял голову и долгим взглядом посмотрел на нее. Потом вздохнул, встал и пошел на кухню. Открыл холодильник и достал оттуда кочан капусты.

– Как же вы тут все время без первого? – строго спросил он. – Анжелика придет, опять колбасу будет есть? Обедать ей надо. И квартиру совсем запустили, – продолжал Иван.

Неля молча и покорно кивнула. Она всхлипнула – Иван отвернулся. Неля сидела на краю стула и теребила тонкий поясок халата.

– Не хнычь, – бросил Иван.

Почему-то заболело сердце. От жалости, что ли? Он не понял. Потом пришла дочка, и все сели обедать.

– Вкусно, – сказала жена и почему-то заплакала.

– Быстрые вы, бабы, на слезы, – сурово бросил Иван, припомнив что-то свое.

Ночью Иван смотрел на спящую жену и на стоящий на полу чемодан. Сна не было ни на копеечку. И еще он ничего не понимал, ну совсем ничего, ни про себя, ни про эту жизнь. Ведь еще с утра он все наверняка знал, во всем был уверен. А потом, под утро, сидя в трусах на кухне, над полной пепельницей окурков, он подумал, что там без него привыкли и там без него точно справятся, а вот здесь… Короче, надо быть там, где ты нужнее, а не там, где тебе хорошо. В общем, пироги пирогами, но оставалось еще что-то странное, необъяснимое и совсем непонятное, где-то там, в глубине, внутри, что ли. Да и кто точно знает, что нужно человеку для счастья. Почему-то в голове всплыли знакомые строчки. Неля часто слушала эту пластинку. Песни Ивану казались странными и заунывными. Пел песни мужчина с грузинской фамилией и высоким, слегка дребезжащим голосом. И слова в этой песне были такие:

Утром Иван убрал чемодан обратно на антресоли.

Вруша

То, что по рождению ей была дана такая фамилия, было, видимо, не случайно. Знак судьбы. Ее странной и путаной судьбы. Итак, фамилия ее была довольно редкая – Вистунова. И конечно же, очень скоро она превратилась в Свистунову – оно и понятно. Боже, какая же она была врушка! Конечно, врут все – в той или иной степени. В основном по необходимости и в зависимости от ситуации. Ей же ничего этого было не нужно. Врала она по вдохновению, без остановки, по любому поводу и главное – без оного. На абсолютно ровном месте. Врала так легко и неприхотливо, как другие дышат или молчат. Ложь ее была бесполезна, беспричинна и так откровенно нелепа и смешна, что можно было вообще-то задуматься о каком-то странном врожденном пороке сознания.

Звали ее Лида. К нам в школу она пришла классе в третьем или четвертом, точно не помню. Была довольно хорошенькая, если, правда, внимательно приглядываться, – длинная, худенькая, довольно угловатая, как, впрочем, большинство высоких и тонконогих девочек, с короткими темными прямыми непослушными волосами, с красиво вздернутым носом и большими, редкого и странного бирюзового цвета глазами. Взгляд у нее был слегка встревоженный и настороженный, но это довольно быстро прошло, и уже на первой перемене вокруг нее столпилась стайка девчонок. Всем было любопытно – кто она, откуда, что за штучка. И Вистунова Лида уже вовсю заливалась соловьем. Шепотом и с придыханием она сообщила (страшная тайна!), что отец ее разведчик и что их семья только-только вернулась из Латинской Америки (откуда – не уточнялось). Где они прожили много-много лет. И где, собственно, она, Лида, и выросла. Все слушали открыв рот. Только умная Попова хмыкнула, оглядев Лидкины простые колготки в резинку, туфли из «Детского мира», и желчно осведомилась, не в Латинской ли Америке куплены предметы Лидкиного туалета. И еще что-то по поводу легкой промышленности стран капиталистического мира. Попова была умна не по годам.

А вот Лида ничуть не смутилась. Она внимательно оглядела язвительную Попову и сказала, что ее родители считают, что в школе лучше не выделяться, а быть как все. Как большинство. Попова ничего не ответила, только криво усмехнулась, а все мы тут же и безоговорочно поверили новой подруге. Да что там поверили – мы ее сильно зауважали. Ну кто бы из нас смог напялить страшные (бр-р!) коричневые растянутые на коленках уродцы, если в шкафу лежат тонкие эластичные и цветные? На следующей переменке Лида вдохновенно рассказывала еще и о том, что была она к тому же и в Лондоне, и в Париже и заезжала, кстати, и в Стокгольм, и в Прагу – вместе с папой, у которого были туда командировки.

– Врет, – уверенно отрезала Попова, – семью берут только в долгосрочку – так называлась длительная, длиною в два-три года, командировка.

– А ни в какие краткосрочки никто ни жен, ни уж тем более детей точно не берет. Да и потом, ну нет в ней никакого лоска. А загар? Ну, если она только оттуда приперлась?

Мы послушали умную Попову и почти согласились с ней. Хотя мне все это было все-таки странно. Вообще-то я считала – зачем врать без причины? Все равно все когда-нибудь раскроется. И будет стыдно. Опыт уже был. И почему-то эта Лидка Вистунова мне сразу стала как-то неинтересна. Свиту свою она все же собрала – человек из пяти-шести. Они смотрели ей в рот и были ее горячими поклонницами. Но одной задушевной подруги у нее все-таки не было. Была она довольно толковой – треплется на уроке на задней парте, а поднимут – секунду смотрит на доску и тут же в тему въезжает. И бойко так, на твердую четверку отбарабанит. Да, про маму она рассказывала, что та из балетных, но карьера не сложилась, так как ей приходится мотаться по миру с отцом. И еще было что-то про бабку, то ли циркачку под куполом, то ли оперную певицу. Уже не помню. Правда, домой к себе она никого ни разу не позвала. И день рождения свой не справляла. На школьные собрания ее родители не ходили, да и претензий у учителей, правда, особых не было.

В ее наиглупейшем вранье я убедилась вскоре сама и лично. Придя от этого в полное недоумение и почему-то испытав чувство неловкости и даже стыда. За нее, разумеется. А дело было вот как. Что-то потекло в ванной комнате, то ли кран, то ли труба, и мамой был вызван водопроводчик. Пришел какой-то дядька, внешне – хмырь хмырем: тощий, мосластый, в грязной спецовке. Повозился с поломкой и под занавес попросил попить воды. А заодно и поинтересовался, в какой я учусь школе. Я ответила. Он сказал, что в той же школе у него учится дочка, зовут Лидкой, примерно моих лет.

– А фамилия вашей Лиды как? – спросила я, почти уверенная в ответе.

Он сказал. Все совпало. Разведчик предстал в образе сантехника. Видимо, внедрялся. Очередное сложное задание. Глупо и смешно. И мне почему-то сделалось неудобно. Держать в себе Лидкин обман я не стала, хотя и по школе не понесла. Сказала только Поповой. Она удовлетворенно посмеялась. И при случае что-то вставила по поводу разведчика-сантехника. Не в открытую, а так, намеком. Почему-то мы обе смутились. А вот Лидка совсем нет. Она даже не покраснела. И что-то тут же выдала – типа по службе много чем ему приходится заниматься. Вот так-то. В общем, все, как я и предполагала. Все, оказывается, просто. У нее все на голубом глазу. А дуры – мы с Поповой. Дуры и сплетницы. Потом я увидела ее мать. Опознала я ее по отцу, вместе с которым они сдавали пустые молочные бутылки в приемном пункте при магазине. Мать ее была худа, сутула, неопрятна, в выношенном пальто и стоптанных донельзя сапогах. В общем, тетка, сильно прибитая жизнью – сильнее не бывает. Балерина, даже бывшая, в ней никак не угадывалась. Одним словом, с Лидкой мне было все ясно, и интереса для меня она не представляла никакого.

Впрочем, ряд ее поклонниц, правда, сильно поредевший, оставался у нее до окончания школы. Было смешно смотреть, как на переменках ее окружала чахлая стайка самых серых и неинтересных девиц и Лидка вдохновенно им «ездила по ушам». На выпускной она явилась в умопомрачительном наряде, сразившем всех поголовно – и учителей, и учеников, и родителей. На ней были широченные – дань моде – полосатые красные брюки (что-то типа матрасной ткани), белая гипюровая блузка и шелковый красный мужской галстук. Все это было довольно нелепо и смешно, но Лидка Вистунова добилась главного – она обратила на себя всеобщее внимание. И выделилась из толпы. Цель была достигнута. Свою минуту славы она получила. Кстати, ее родителей на выпускном не было, а было какое-то объяснение, что они не смогли пропустить важный прием в каком-то там посольстве. Разведчик на приеме в посольстве! Мы с Поповой в голос заржали. Наверняка на вечер она их просто не пустила – они явно бы подпортили ее сногсшибательный выход. В физкультурной раздевалке, куда мы сбились тайно покурить, Лидка заявила, что скоро за ней заедет любовник. На черном «мерседесе». «Мерседесов» тогда в Москве было от силы несколько штук. Да и то у очень знаменитых людей. Когда Попова спросила, чем занимается ее любовник, Лидка бросила на нее презрительный взгляд, выпустила длинную струйку дыма и сказала, что до этой информации Попова еще не доросла. Через пару часов она бросила всем «чао» и выпорхнула на улицу. Мы высунулись в окно. За углом стояли видавшие виды красные «Жигули».

– Больная на голову, – коротко бросила Попова. – И охота ей брехать?

Я кивнула.

В актовом зале раздалась наша любимая песня – «Отель “Калифорния”». И мы побежали туда. Под эту песню можно было танцевать даже с недоумками одноклассниками. И мечтать о прекрасных принцах.

После окончания школы все изменилось. Жизнь разводила нас и ставила на место. Хорошо, если на свое. Школьные дружбы постепенно иссякали, связи прерывались, что вполне естественно. А мы с усилиями и молодым упорством пытались вписаться во взрослую жизнь. Я поступила в медицинский, а моя подружка Попова выбрала педагогику. С ней, единственной из класса, я регулярно держала связь. Поначалу мы еще с интересом выясняли, кто куда поступил, кто провалился, а кто уже успел выскочить замуж. А вот про нашу врушу Свистунову слышно не было НИ-ЧЕ-ГО. Как в воду канула. Нет, не так, какие-то слухи о ней все же витали: то она поступила в Ярославле на актерский, то она вышла замуж за моряка-подводника и укатила с ним на Север, то вроде собирается замуж за югославского певца, то за студента-араба. Кто-то пустил слух, что она работает в морге – гримирует покойников. И зарабатывает какие-то немыслимые деньги. Короче говоря, правды не знал никто. Видимо, правда и Лидка были понятиями несовместимыми.

Первый сбор случился у нас на десятом году после окончания школы. Пришли в основном те, у кого жизнь на тот момент сложилась более или менее успешно. Были окончены вузы, впереди маячили диссертация и карьера, росли дети. Кто-то даже успел повторить брак. И это тоже считал достижением. После окончания педа моя подруга Попова вернулась в нашу школу – теперь она вела у старших классов химию. Тогда еще мы были молоды, амбициозны, полны сил и надежд. Безапелляционно и резко судили, припечатывали определениями и твердо верили в удачу. Оживленно перебивая, доложив друг другу о своих достижениях и планах, мы стали поименно перебирать отсутствующих. Вспомнили и про нашу врушу. И опять ничего не сходилось – настолько слухи о ней были разноречивы и разнообразны. И нелепы. Так нелепы, что верилось практически в любую версию. И, как водится, опять правды не знал никто. Правды, которую сама Лидка ни в грош не ставила и которой устойчиво пренебрегала. Натрепавшись вволю и потешив самолюбие, мы с удовольствием расстались еще на добрый десяток лет. Впрочем, класс у нас никогда не был особенно дружным.

С годами поубавилось и спеси, и надежд – поровну. На следующую встречу однополчан (нам тогда было уже к сорока) мы с Поповой собирались более тщательно. И у нас были на это основания. Во-первых, мы решили дружно похудеть. Хотя бы килограмма на два-три. Постановили не есть сладкого и не ужинать. Попова жаловалась, что у нее совсем нет времени, даже на парикмахерскую.

– Найдешь, – уверила ее я.

Потом мы обсуждали наряды. Пойти, как всегда, было не в чем. Обычная проблема. В гардеробе была только удобная повседневная одежда – брюки, свитера, сапоги без каблуков. А хотелось выглядеть стройнее.

– Ну не покупать же вечернее платье, – убийственным голосом твердила Попова.

Та же песня была и про сапоги на каблуках. И еще про выходную и изящную сумочку. Ходили-то мы с баулами – мама, не горюй, – и удобно, и пару пакетов молока туда влезет. Ну, в общем, все как-то образовалось. Сапоги на каблуке я все-таки купила – должны же быть у приличной женщины хотя бы одни приличные выходные сапоги. Еще я купила красивую шаль цвета спелой сливы, с серебристой ниткой и кисточками, способную украсить любой, самый строгий свитер. А элегантную узкую лаковую сумочку я одолжила у подружки Ирки. Ирка была просто сумочный маньяк – этого добра у нее было навалом, на все случаи жизни. Оставались только стрижка с мелированием и маникюр, ну, с этим я справлюсь сама. Попова тоже вышла из положения – платье одолжила у сестры, сапоги у соседки. Итак, мы были вполне готовы предстать на всеобщее обозрение и обсуждение. Бывшие одноклассники были уже не вполне узнаваемы. Увы! Оказались среди нас и люди успешные, многого добившиеся, прошедшие через все адские круги становления капитализма со звериным оскалом, были и состоявшиеся люди науки, и даже один довольно известный политик, этакий «думский» молодец в костюме за пять тысяч баксов, естественно, радеющий за бедный российский народ. Пришел и спившийся, потерянный и много обещавший когда-то местный плейбой, непонятно для чего представший перед нами в своем жалком виде. Девочки, ставшие уже вполне тетками, с гордостью демонстрировали фотографии своих отпрысков, а одна из нас уже была состоявшейся бабушкой. Не пришли, видимо, те, у кого уж совсем не сложилось в этой жизни, и, наверное, те, кто взлетел слишком высоко. Не было среди собравшихся и Лиды Вистуновой. И никто этому не удивился. Но все же вспомнили о ней. И опять показалось, что речь идет о совершенно разных людях, как минимум о десяти, а не об одном человеке. Впрочем, когда дело касается нашей вруши… Кто-то утверждал, что она спилась и закончила свою недолгую жизнь в канаве, кто-то вспомнил, что слышал вроде, что у нее все хорошо и даже отлично и что она замужем за небедным человеком и родила ему троих детей. Кто-то опроверг и это, заявив, что знает точно – Лидку увез какой-то турок или перс и сгинула она в каком-то подобии гарема, так что концов не найдешь. Кто-то утверждал, что Лидка все же вышла замуж за подводника и стала ему верной женой где-то на Севере, в крошечном военном поселке. Также прозвучала версия, что она содержит в Америке что-то типа борделя и еще уж совсем неправдоподобная, что она здесь, в Москве, и служит в серьезных госструктурах и что она там не последний человек, из «серых кардиналов», и посему ее имя – конечно же! – не на слуху. Кто-то неуверенно вспомнил, что слышал о том, что попала она в жуткую аварию и повредила позвоночный столб. И как следствие обезножела и живет сейчас в каком-то Богом забытом интернате. В общем, обычная история – одна сплошная мистика. Но не слишком ли много для одного человека? Впрочем, скоро забыли и о ней – нам было о чем поговорить. «Господи, – подумала я, – вроде все уже давно чужие люди, но пахнуло детством, юностью, и мы, замученные жизнью и проблемами, стали опять интересны друг другу. Правда, на какие-нибудь два-три часа». Из школы мы вышли вдвоем с Поповой. На улице было совсем темно. Осторожно перебирая ногами на непривычно высоких каблуках, мы медленно пошли к метро.

– Еще лет десять никого из них увидеть не захочу, – сказала Попова. Я с ней согласилась. Мы с удовольствием перемыли косточки бывшим одноклассникам и заключили, что все очень постарели. Про самих себя мы старались не думать.

– А знаешь, – сказала Попова, – вот на кого я бы с удовольствием посмотрела, так это на Вистунову. А так – ну их всех на фиг.

И я опять с ней согласилась.

В метро мы расцеловались и клятвенно пообещали друг другу встречаться хотя бы раз в полгода. И почти поверили в это. Прошло еще несколько лет. С Поповой мы опять не встречались очно, но зато исправно общались по телефону. Теперь это были больше разговоры про здоровье, дачные участки и про проблемы уже совсем выросших детей. Теперь уже они женились и разводились. А мы хоронили родителей и – увы! – своих ровесников. Сами мы уже почти успокоились – страсти и любовные истории остались далеко позади, зато появились болячки и проблемы, решать которые с годами почему-то становилось все труднее и труднее. Или просто мы так воспринимали свою жизнь? Не знаю, но мы уже смирились со своими браками, принимая их не как неудачу или невезение, а просто как данность. У всех в дому по кому, что говорить. А если оглянуться вокруг, то собственный ком уже не казался таким многопудовым. Да и коней на переправе не меняют, так как сама эта переправа оказалась – будьте любезны! В общем, мы стали мудрее – это точно. А мудрость, как известно, помогает жить. Если не мешает. Но каждый из нас, о ком стоит вообще говорить, все же попытался найти себя. Кто-то со всеми потрохами окунулся в бизнес, кто-то с головой ушел в религию, а кто-то с удовольствием (или без) погряз в хозяйстве и внуках. А кое-кто оттягивался в творчестве. Не будем уточнять.

Как-то в начале лета мне позвонила старая приятельница Лариса, почти подруга, и пригласила на свадьбу младшей дочери. С этой Ларисой в последнее время мы общались довольно редко. Дело тут не в потере взаимного интереса, а просто так бывает – жизнь разводит. Ее семье тоже досталось в лихие годы. Муж ее в начале девяностых очень быстро и высоко поднялся, впрочем, тогда это было не слишком сложно. Сложнее было удержаться. Тогда появились и огромная квартира с дорогущим ремонтом, и шикарные машины, и шубы, и бриллианты без числа, и поездки по миру. Надо сказать, что деньги их не скурвили – они оставались нормальными людьми. А потом случилось то, что случилось. Они потеряли все. Тотально. Резко и сразу. И даже была история с прокуратурой и следствием, но, слава Богу, обошлось. Лариска с мужем не развелась, не сбежала, хотя ему светил приличный срок, а вместе с ним достойно и мужественно переживала эти черные дни. Ушло все – квартира, машины, загородный дом, шубы, цацки. Лариска тогда подрабатывала – убирала квартиры. И в то время они пришли к Богу. Как это произошло, мне неведомо, но вполне понятно. Однажды Лариска сказала, что если они вылезут, то она будет считать, что это она вымолила у Бога. Это ее право. Все приходят к этому по-разному. Сейчас, слава Богу, у них все хорошо. Тьфу-тьфу. Никаких богатств у них сейчас нет и в помине, но есть мир, любовь и покой в душе. А разве есть что-нибудь ценнее? У Ларискиного мужа какой-то невеликий бизнес – он нашел силы начать все с нуля. Они купили себе славную и уютную избушку в маленьком подмосковном старинном городке, в зеленом месте, в десяти минутах ходьбы от действующего монастыря, развели цветник и огород и были вполне счастливы. Лариска говорила, что на воздухе отступили болячки, успокоились нервы и что вообще жить в таком намоленном месте – счастье и покой. Сначала они выдали замуж старшую девочку, а сейчас настала очередь младшей. Свадьбу решили играть там же – во-первых, венчание в маленьком уютном местном храме, во-вторых, лето, воздух, река, природа, шашлыки – понятное дело. Меня пригласили и на венчание, и на обед.

– Места у нас сказочные – русская Швейцария, сосны, река, монастырь. Ты там была? – спросила подруга.

– Была когда-то, сто лет назад, еще в советские времена, правда, помню все плохо.

– Все вспомнишь, как увидишь, хотя, конечно, все изменилось, – волновалась Лариса.

В назначенный день я поехала к ним. Накануне всю неделю шли дожди, а тут выглянуло солнце и осветило молодую и промытую свежую листву.

Невеста, Ларисина девочка, была свежа и прекрасна, впрочем, как и положено невесте. Жених тоже вполне был хорош – молод, строен, с хорошим блеском в глазах. Славные ребята, дай им Бог. Только почему-то мелькнула мысль, что у нас-то все в прошлом, все пронеслось, пролетело, но это не зависть, не приведи Господи, какая уж тут зависть к почти собственным детям. Просто констатация факта. Я в первый раз была на венчании и ощутила и торжественность момента, и какую-то истинность происходящего, что ли. После венчания все отправились к дому, а я шепнула Лариске, что чуть-чуть прогуляюсь по городу, который, к счастью, как мне показалось, совсем не изменился. Лариска попросила не задерживаться – столы уже накрывались. А мне захотелось немного побыть одной, вспомнить юность – когда-то я приезжала сюда со своим молодым человеком, в которого была отчаянно влюблена и вроде бы даже собиралась замуж, если мне не изменяет память. В общем, что-то ностальгическое, короче говоря. Вот такое настроение. Я прошлась по старому центру, где еще вполне сохранились прежние здания и домишки, купила в киоске реабилитированное эскимо на палочке – тоже из прежних лет – и взгрустнула: где ты – ау! – моя юность и мой пылкий ясноглазый мальчик? Где? Где-где, где положено. И мальчика уже нет, а есть наверняка лысый и пузатый дяденька, да и я уже вполне себе тетенька, не будем вдаваться в подробности. Но хватит грустить, пора двигаться в сторону свадебного шатра – я посмотрела на часы. Дорожка вывела меня к монастырю, о котором мне говорила подруга. Зайду, решила я. Моего отсутствия никто не заметит, народу там и без меня полно. Монастырь был вновь действующий, пока еще точечно восстановленный, но все же величественный и прекрасный. Стоял он на пригорке, откуда открывался дивный вид на городок, реку и лес. По территории ходили монахи с серьезными и одухотворенными лицами, в основном совсем молодые. Я зашла в маленькую церквушку и поставила свечи за счастье Ларисиных детей. Раньше я этого никогда не делала. На душе было и грустно, и светло. Все-таки есть в этом и покой, и отдохновение, и успокоение. В общем, я поняла и почувствовала людей, приходящих сюда для облегчения души. Жаль, что у меня с этим вопросом как-то не решено. Для себя самой, разумеется. Все сложно, запутанно и непонятно. И что-то не пускает. Или я отношусь к этому слишком ответственно. Поди разберись. Я вышла за ворота монастыря и присела на какой-то перевернутый ящик, оставшийся, видимо, от околоцерковных нищих попрошаек. И закурила, очень настроенная на лирический и философский лад.

– Не узнаешь? – услышала я хрипловатый женский голос.

Я оглянулась и увидела худую женщину непонятных лет в матерчатых туфлях и темной косынке, повязанной низко, почти на глаза.

– Не узнаешь? – настойчиво повторила она.

Я вглядывалась в сухое бледное лицо с узким небольшим ртом и светлыми потухшими глазами.

– Нет, извините. – Я отрицательно покачала головой. – Видимо, вы что-то путаете, по-моему, мы не знакомы.

– Ну… – Она стянула платок, и я охнула:

– Лидка Вистунова! Господи, неужели ты?

– Дошло наконец. – Она хмыкнула. Господи, это действительно была она, наша вруша. Хотя узнать ее было довольно сложно.

– Столько лет прошло, извини, – оправдывалась я за неловкость.

– Да чего там. – Она махнула рукой. – Я понимаю, узнать меня не просто. – Она замолчала, а я лепетала:

– Косынка, понимаешь, ну, ни бровей, ни глаз не видно.

– Не в косынке дело, – опять усмехнулась она. – Не косынка меня изменила, а жизнь, – сказала она и отвела глаза. – Ну, как живешь? Судя по тебе, – она кивнула, оглядев меня, – все в порядке.

– Слава Богу, – ответила я, почему-то смущаясь. – Сын, муж, работа, не без проблем, разумеется, – отчитывалась я, – но, в общем, грех жаловаться, бывает хуже.

– Бывает, – согласилась она и попросила сигарету.

– Ну а у тебя-то как? Ничего про тебя неизвестно, только слухи какие-то мутные ходят.

– Мутные, – кивнула она.

Я посмотрела на часы.

– Спешишь? – спросила она.

– Да нет, все нормально, – ответила я, кривя душой. Мне-то, конечно, уже надо было бы поторопиться.

Она молча и жадно курила и смотрела в сторону. Надо было как-то выбираться из этой ситуации.

– А ты приехала сюда или живешь поблизости? – наконец спросила я.

– Живу, – кивнула она, – снимаю комнату у бабульки и живу круглый год. Хожу сюда, помогаю, чем могу, всякие мелкие дела, полы мою, подсвечники чищу, в общем, при монастыре.

Я молча кивнула. Потом она затушила сигарету и, помолчав, сказала:

– Сын у меня тут, в послушниках. Третий год. А я вроде бы как при нем. Чтобы видеть его, ну, понимаешь?

Я кивнула.

– Судьба у него трудная. Была компания дурная, фарца, наркотики, тюрьма маячила. Еле успела его с того света вытащить. Пока чуда не случилось. К Богу пришел. А до этого я дочку похоронила – она из окна выскочила. От несчастной любви. Они с братом не разлей вода были, вот он и сорвался тогда. Все прошли – и клиники, и экстрасенсов, и знахарей. Ничего не помогло. Только Господь пожалел.

Она тяжело вздохнула и перекрестилась. Я сидела в абсолютном оцепенении и не знала, что сказать.

– А муж? – наконец произнесла я.

– Что муж? – усмехнулась она. – Муж объелся груш. Сначала стал квасить по-черному, а потом и вовсе свалил – нашел себе молодую, из бывших дочкиных подружек. Как живет, не знаю, неинтересно. А я вот тут, сбоку припека. Только бы быть к сыну поближе. Так и спасаюсь.

Она вытерла ладонью сухие глаза и опять повязала косынку. Я не знала, как мне быть, что тут скажешь? «Держись, Лидка, крепись, все обойдется»? Какие уж тут слова, какие утешения. Но она сама спасла ситуацию:

– Ну, мне пора, дел по горло. – Она кивнула и пошла к воротам.

– Держись, Лида, – по-дурацки все же посоветовала я ей.

Она махнула рукой. Я еще посидела на ящике, выкурила еще сигарету и, тяжело поднявшись, двинулась к Ларискиному дому – благо было недалеко.

Там уже вовсю шла гульба. Столы были накрыты на улице, дымились мангалы, и пахло солнцем, молодой скошенной травой и сочным, душистым жареным мясом.

– Господи, ну куда ты подевалась? – подлетела ко мне встревоженная подруга.

Я извинилась и села за стол. И почувствовала, как смертельно хочу есть. Да и вообще пора отключиться, сделать нормальное лицо, а то как-то неловко – свадьба все-таки. Молодежь уже резвилась вовсю. Периодически кто-то громко кричал «Горько!» и настаивал на продолжительных поцелуях молодых. Народ постарше, в основном Ларисины соседи, сидел за столом, выпивал, закусывал, сплетничал и даже уже пытался затянуть песню.

После двух рюмок водки меня немножко отпустило. И даже захотелось погорланить о том, что было, то было. И про то, как заалел закат. Выход из стресса, наверное. Молодые переоделись – юная невеста сняла пышное платье и отколола длинную, в пол, фату, влезла в пестрый, цветастый сарафан и явно вздохнула с облегчением. Переоделся и жених, снял торжественный темный костюм и надел джинсы и майку. Торжество момента отступило, и расслабленная и радостная молодежь отправилась на речку – купаться. Женщины начали убирать со столов. На маленькой Ларискиной кухоньке с низким потолком я встала у мойки и принялась мыть посуду. Хотелось переключиться, но тяжкие мысли все равно лезли в голову. Вымыв немыслимую гору тарелок, я вышла на улицу. Очень ломило спину. Молодежь еще не вернулась с речки, а на столах уже все было накрыто к чаю – закипали два огромных пузатых самовара. Мне подумалось о том, как чудно начался этот день, какой лад и покой были на душе, а сейчас вот муторно так и тревожно. Бедная, бедная Лидка. Бедная наша вруша. Вот уж досталось человеку по полной программе, врагу не пожелаешь. И как все это вынести, уму непостижимо. Да и за что? Ну не так уж она плоха, эта Лидка, да, имеет странную страстишку, но вполне же невинную, в конце концов. И кому от этого плохо? Хотя кто там что знает – кому, за что и почему.

Возле меня на лавочку опустилась немолодая полная женщина, скорее всего тоже местная жительница. Одета она была в простое сатиновое платье, турецкие шлепки на ногах, дешевые розовые сережки в ушах, остатки «химии» на плохо прокрашенных волосах, золотые зубы, короткие, натруженные пальцы.

– Хорошо у вас тут, – сказала я. Надо же было что-то сказать.

Она кивнула:

– Суеты мало.

Мы замолчали.

– А эту давно знаешь? – спросила она.

– Лариску? Давно, лет двадцать тому.

– Нет, я не про Лариску. Я про чумовую говорю.

– Какую чумовую? – не поняла я.

– Ну какую-какую, про ту, с кем ты у ворот трекала. Я так понимаю, что не в первый раз вы увиделись, – объяснила она.

– Вы имеете в виду Лидию? – наконец дошло до меня. – Давно, давнее не бывает, учились вместе в одном классе.

– А-а, – протянула женщина и опять замолчала.

– Вот судьба какая! – сказала я и глубоко вздохнула. – Кошмар ведь, а не судьба.

Женщина с каким-то удивлением посмотрела на меня.

– Жалеешь ее, что ли? – словно удивилась она.

– А что, ее не за что жалеть? – возмутилась я. – Дочь погибла, муж сбежал, сына еле спасла. И сейчас ее жизнь тоже не сахар. – Я почти обиженно замолчала.

– Не пойму, о чем это ты, – нахмурилась женщина. – За что эту стерву жалеть? Какая дочь, какой сын? Не было у нее отродясь ни дочери, ни сына. Про мужа не знаю, врать не буду. – Она замолчала, сурово поджав губы.

– Да что вы, вы просто не в курсе, – продолжала горячиться я. – У нее страшная судьба, страшная. – Я начала повторяться. – Дочь ее покончила с собой, сын был наркоман, погибал почти, только здесь и спасся. А она – она при нем, только бы видеть его почаще, живет у чужих людей, только бы быть к нему поближе.

– К кому к нему-то? – почему-то разозлилась на меня Ларискина соседка. – Это я-то не в курсе? Перебрала ты, что ли, девка? Какая дочь, какой сын? Любовник у нее тут молодой, пацан совсем, двадцать пять лет. Из приличной семьи – родители такие солидные, дипломаты, что ли. В загранке они были, когда он с этой связался, зеленый еще совсем, двадцати лет не было. И начали они гульбанить во весь рост. Да так гульбанили, что он все из родительской квартиры вынес. Учиться бросил, пил с этой на пару, из ресторанов не вылезали. Родители вернулись, а он уже и не человек вовсе. Совсем пропащий стал. От этой гадины его никак оторвать не могли. Увозили, прятали, а он опять с ней сходился. На иглу, говорят, подсел. Мать его несчастная мне самой все это рассказывала. Не было от этой стервы никакого спасу – так к нему приклеилась. Не знаю, какими уговорами, правдами-неправдами, привезли его родители сюда. Здесь он в послушниках. Думали, не найдет. А она здесь через год объявилась. Только он стал в себя приходить. Я почему все это знаю – она угол у моей кумы снимает. И шастит в монастырь каждый день – опять воду мутит. Все уговаривает его уехать. Парень совсем измучился, высох, глаз не поднимает. И сколько он так выдержит? Слаб человек-то. Не знаю, может, это любовь такая, только все равно грешница она великая. – Женщина тяжело вздохнула и замолчала. А спустя несколько минут уверенно добавила: – А детей у нее никогда не было. Это точно.

С шумом вернулась молодежь, и все снова стали рассаживаться за столы. Соседки помогали Ларисе разливать чай и резать пироги. А я все сидела на лавочке и не могла встать. То самое состояние, про которое говорят: пыльным мешком по голове. Лучше не скажешь. И хуже тоже. Потом кто-то окликнул меня, и я села за стол. Уезжала я вечером с какими-то друзьями молодых – в их машине нашлось место и для меня. Хотя Лариска уговаривала меня остаться на пару дней. Но мне почему-то хотелось скорее уехать. Разболелась голова, и очень захотелось домой – встать под теплый душ, выпить таблетку фенозепама и провалиться в сон. Слишком много событий и впечатлений для одного дня и для одной меня. Слишком много.

Я ехала на заднем сиденье и молча смотрела в окно. На душе было ох как погано. Надо встряхнуться, приказала я себе. Нельзя же из-за этой чокнутой дряни так себя разрушать. Все мне в минус.

Дома я встала под горячий душ и выпила снотворное.

– Хорошо повеселилась? – поинтересовался муж.

– Лучше не бывает.

Ночью мне все-таки не спалось – таблетка не помогла. Чтобы не разбудить мужа своим ворочаньем и вздохами, я тихо выскользнула из спальни и пошла на кухню. Только в это время Москва затихала на коротких пару часов. За окном в нашей роще пела какая-то птица. Соловей? Когда-то раньше в этой роще пели соловьи. Раньше…

Изменилось многое – наша жизнь, пейзаж за окном, мы сами. Наше мироощущение. Незыблемой константой оставалось только одно – Вистунова Лидия. Вот уж воистину верность себе. И это уже не шутки и не детские фантазии. Это куда как серьезнее. И даже страшнее. Жонглировать такими вещами! И в таком месте! Потом я решила, что большая глупость так на все реагировать. Не хватит никаких душевных сил. Надо все-таки пытаться себя изменить. И еще я почувствовала, что, слава Богу, хочу спать. Засыпая я подумала, что завтра позвоню Поповой – вот уж посмеемся. Наверное. Хотя в этом я была не очень уверена. Меня, наверное, тоже уже не переделаешь. Все мы по-прежнему остаемся верны себе в конечном итоге. Как показывает жизнь.

Ева Непотопляемая

В семье говорили про Еву многое. И все – разное. Чтобы столько говорили об одном человеке! Столько суждений и мнений. Хотя понятно – семья с годами разбухла, разрослась. Все женились, разводились – образовывались новые ветви, а там тоже дети, внуки, сводные братья и сестры, бывшие жены и мужья.

Конечно, все люди разные, и мнения тоже у всех свои. Итак, говорили всякое. Например, что Ева – блестящая женщина, несгибаемая, как стальной прут. Сумела пережить страшный удар судьбы: в двадцать лет, самый пик карьеры блестящей спортсменки-фехтовальщицы, и – травма. Что-то с голеностопом. Да такая травма, что не то что о спорте не могло быть и речи, молили Бога, чтобы просто могла ходить не хромая. Ева научилась и ходить, и не хромать. Год по больницам, три операции. Два года после костыля репетировала походку легкую, летящую – с носка. Карьера не задалась, а выживать надо было. Стала учиться ювелирному делу. Купила в долг инструменты – штихель, пуансоны, ригель, фальцы, фильеры. Работала с поделочными камнями – яшмой, малахитом, бирюзой. Любила серебро, изделия ее были крупными, массивными, слегка грубоватыми, но имели свою прелесть, оригинальность и шарм. Раскупали все с удовольствием. Да и сама Ева была наглядным примером, как все это нужно носить. И ей действительно все это очень шло – подвижная, суховатая, гибкая, длинное, узкое лицо, крупный породистый нос, темные, чуть навыкате, глаза с широким и красивым верхним веком. Крупные, ровные зубы. Гладко затянутые в тугой узел волосы. Шелковый шарфик на длинной жилистой шее. В ушах – малахит в черненом серебре, крупный, неровный, к нему же бусы, браслет, кольцо. Узкие брюки, свитерок в облипку, талия – предмет всеобщей зависти. Садилась в кресло и закручивала в узел длинные ноги. В длинных сильных пальцах – тонкая сигаретка. Безукоризненный яркий маникюр.

Кто-то говорил, что Ева – большая эгоистка. В тридцать лет сделала аборт, от мужа, между прочим. Громко заявив:

– На черта мне дети? Посмотришь на всех на вас и расхочешь окончательно. Бьешься, рвешься на куски – сопли, пеленки – а в шестнадцать лет плюнут в морду и хлопнут дверью. Нет уж, увольте.

С этим можно согласиться, а можно и поспорить. Но спорить с Евой почему-то было неохота. Суждения ее всегда были достаточно резки и бескомпромиссны.

– А как же одинокая старость? – вопрошал кто-то ехидно.

– Разберусь, – бросала Ева. – Были бы средства, а стакан воды и за деньги подадут. Зато проживу жизнь как человек. Без хамства, унижений, страха и обид.

Еву, конечно, все кумушки тут же осудили: что это за женщина, которая не хочет детей? Холодная и расчетливая эгоистка. И все ей аукнется, никто не сомневался. Муж ее, кстати, человек незначительный, мелкий во всех смыслах, какой-то чиновник средней руки, ничего примечательного, точно не Евин калибр, на эту историю обиделся, собрал вещи и ушел к своей секретарше. Дальше про него неинтересно. А замуж Ева так больше и не вышла. Говорила, что все поняла и ничего привлекательного в этом нет. Что ж, в это вполне верилось. Хотя мужиков вокруг нее всегда крутилось достаточно. Спустя несколько лет ювелирное дело свое она забросила. Говорила, что сильно упало зрение. Да и реализовывать это с годами стало все труднее и труднее. К середине жизни она оказалась в школе. Правда, не совсем обычной, а английской, элитной, лучшей в районе. И очень престижной. Считалось большой удачей устроить туда свое дитятко. Работали либо регалии, либо важный звонок сверху, либо весомое подношение. Должность ее называлась секретарь директора. Вроде и должность – ерунда, никакая, что с секретарши возьмешь? Но тут надо учитывать некоторые обстоятельства.

Во-первых, директриса была из старой гвардии, дама почтенного возраста, ярая коммунистка и сталинистка, интригами и прочими вопросами не интересовавшаяся вовсе. И тут вовсю развернулась Ева. Энергия била из нее ключом – она точно оказалась на своем месте. Она сводила нужных людей, выстраивала сложные цепочки отношений, выделяла без стеснения наиболее выгодных родителей, пользовалась без смущения их услугами и связями. Доставала лучшие билеты на лучшие премьеры, ей были открыты двери в закрытые ателье Литфонда и ВТО, известная секция в ГУМе была к ее услугам постоянно, продуктовые заказы с финской колбасой, икрой и крабами, французская косметика, югославские плитка и обои, японские телевизоры, индийское постельное белье, Булгаков и Цветаева, изданные крохотными тиражами и продающиеся исключительно за валюту. Лучшая медицина Москвы. Путевки в самые недоступные санатории. Словом, балом в школе правила исключительно Ева, умевшая интриговать, дружить и «подруживать». Часами висела на телефоне и устраивала чьи-то судьбы. Иногда вполне бескорыстно – ей нравился сам процесс.

Короче говоря, царствовала и правила уверенно и с удовольствием. Когда она шла по школе, расступались притихшие дети и склоняли голову в почтении учителя. Решала она вопросы любой сложности. Так к ней приклеилось еще одно определение – «Ева Ловкая и Всемогущая». Кто осуждал, а таких было множество, впрочем, не брезгающих ее помощью, называли ее совсем коротко – деляга… Было много завистников. А чему завидовать? Это тоже талант – суметь так организовывать и использовать людей. Наверняка деньги Ева тоже брала. По крайней мере перехватить у нее можно было всегда – и довольно крупную сумму. В долг она давала легко и никогда не напоминала о нем забывчивым должникам. В общем, она была еще и Евой Благородной. Итак, сидела она в своем предбаннике, именующемся канцелярией, покачивая крупными серьгами и дымя сигареткой (это ей тоже разрешалось непосредственно на рабочем месте), и разруливала вопросы почти мирового масштаба.

Была она по-прежнему формально одинока, то есть не замужем. Хотя любовники были у нее всегда. Но на семейные сборища она неизменно приходила одна. К себе она звала один раз в год – на свой день рождения в середине февраля. В маленькой однокомнатной квартирке не было обеденного стола – только журнальный. И Ева накрывала фуршет – многослойные канапе, безжалостно проткнутые насквозь яркими пластмассовыми шпажками, крохотные маринованные корнишоны, паштет и оливье в тарталетках, малюсенькие, на один укус, пирожные, сделанные на заказ.

– Ко мне приходят не жрать, а общаться, – объясняла она.

И это была правда. Конечно, некоторые активистки бурно обсуждали после, какая Ева нерадивая хозяйка. Но все легко ей это прощали. Слишком многие попадали в зависимость от ее возможностей. С ней было выгодно дружить.

Времена изменились, сталинистку-директрису ушли на пенсию. На смену ей пришла новая молодая формация, которая попыталась справиться с Евой. Но не тут-то было. Сдавать свои позиции она явно не собиралась. И правдами, и неправдами она осталась на своем месте и в своем же статусе – статусе хозяйки школы. Она стала еще более популярной и, как говорили теперь, раскрученной. Правда, теперь вследствие отсутствия дефицита как такового потребность в блате практически отпала. Но в связях – отнюдь. Знакомства, хорошее имя и репутация по-прежнему имели приличный вес. Благодарность отныне выражали исключительно в денежном эквиваленте – вот, собственно, только это и изменилось. Новая директриса была отнюдь не бессребреницей, как ее предшественница. Но все же было боязно и опасно. И она поручила решать эти тонкие и вязкие вопросы опытной Еве. И Ева опять стояла у руля, уже фактически легально. С новой директрисой у нее установились крепкие деловые и даже приятельские отношения. Обе зависели друг от друга, и обе ценили друг друга. В общем, этот дуэт состоялся и был вполне успешен. Еве было уже слегка за пятьдесят, и годы, конечно, не обошли стороной и ее, но все же облик ее оставался все тот же – сухая, поджарая, энергичная и еще очень и очень интересная дама. Теперь она появлялась на семейных торжествах в роскошных, до пят, шубах, периодически меняя их и опять раздражая окружающих. Ну и опять ей мыли кости, обсуждая и ее наряды, и сумочки по триста долларов, и дорогих косметичек, и круизы по морям и океанам.

Теперь ее называли Ева Непотопляемая. Все так же она была в курсе последних книжных новинок и театральных премьер, знала лучшие из доступных ресторанов Москвы, делилась впечатлениями о поездке по скандинавским фьордам и святыням Земли обетованной. Любила общаться с молодежью – жажда жизни и интересы их вполне совпадали. Кастрюли, дачные участки и внуки не были Евиной темой. И к тому же у молодежи к ней не было зависти, а были только восхищение и восторг. Да и чему завидовать? Стройной фигуре? Мы и сами еще вполне стройны. Деньгам? Да и мы зарабатываем совсем неплохо. Путешествиям? Так у нас вся жизнь впереди. Это вам не кумушки-ровесницы, замученные болезнями, мужьями, нехваткой денег, вредными невестками и непослушными внуками. Они – все вместе, а она, Ева, отдельно, особняком. Но разве она лучше нас? А вот ведь сумела. Выходит, права по всем пунктам. Признать это было нелегко. Признать это – значит перечеркнуть свою жизнь. Бились-колотились – а ни сил, ни здоровья, ни благодарности. И Еве опять завидовали.

Но тут случилось непредвиденное. Ева вдруг как-то выпала из плотного круга частых семейных торжеств, игнорируя юбилеи и даты. Перестала часами висеть на телефоне – говорила коротко и отрывисто, явно нервничая. Все поняли – что-то случилось. И вскоре наши опасения подтвердились. Наша железобетонная леди смертельно и безоглядно влюбилась. Лебединая песня. Понять можно, а вот принять это было сложновато. Все дело было в объекте. Объект был явно недостойный. Его звали Анатолий, но назван он был тут же Толяном, и это звучало как кличка. Был он учителем физкультуры в Евиной школе. Лет ему было слегка за тридцать. Внешне классический физрук – высок, широкоплеч и довольно красив простой, примитивной и лакейской красотой. Туп он был непроходимо. Дурацкие прибаутки, идиотские, пошлые анекдоты, смех без видимых причин, понятный только ему. Ева, конечно же, все понимала. Но справиться с собой, видимо, не могла. Толян был легализован. И вскоре введен в широкий семейный круг. В общем, случилось то, чего Ева не делала никогда. И общественность опять оживилась. И забурлил вокруг Евиного имени океан слухов, осуждения и порицания. А Еве было на все наплевать. Отлично понимая, что все отнюдь не комильфо, она постаралась и, что смогла, поправила. Толяна она пообтесала, приодела, сняла толстую золотую цепь с могучей шеи, отвела к хорошему парикмахеру, научила есть с ножом и вилкой. По-прежнему вся эта нелепая конструкция выглядела как мать – сын, но все же теперь она смотрелась более благопристойно. Была ли она влюблена в него? Или это была просто последняя женская блажь, нелепый и неудобный последний всплеск гормонов, нереализованные, дремавшие покуда материнские чувства, боязнь неумолимо приближающейся старости и одиночества? Кто знает, но факт оставался фактом – он был приведен в относительный порядок и признан официально.

На свой пятидесятипятилетний юбилей Ева собрала гостей. Подтянулись, конечно же, все – то-то будет развлечение. Вот повеселимся. Ева выглядела помолодевшей и смущенной. Гладкая голова, тщательно подведенные глаза, темный лак на ухоженных руках, крупные серебряные кольца в ушах, черная шифоновая туника поверх узких атласных брюк. Сигаретка в углу рта. Толян услужливо раздевал гостей в маленькой прихожей, видимо, хорошо был проинструктирован. С праздничным столом Ева, как обычно, не заморачивалась – жареные куры, красная и белая рыба, икра в хрустальной розетке, овощи, фрукты. К чему возиться, тратить время, портить маникюр? На десерт Ева подала апельсины, нарезанные колесиками и присыпанные сахарной пудрой и корицей. Кофе и конфеты. Физические затраты минимальные, а черт возьми – все вполне изысканно. Иногда, отвлекшись от беседы с кем-то из гостей, Ева бросала тревожные взгляды на Толяна. И ее беспокойство было понятно. Толян, уже сильно набравшись, развлекал по праву хозяина молодежь. Рассказывал пошлые анекдоты, от которых сам ржал громче всех, травил утомительные байки об армейской жизни, прихватывал за талии гостей женского пола, обращаясь к ним интимно – «лапуль». Это был своего рода аттракцион. Все веселились, а Ева явно страдала. Постепенно схлынул народ постарше – тяжело вздыхая. А вот молодежь продолжала веселиться. В эпицентре веселья был неутомимый Толян. Ева сидела в кресле, устало прикрыв глаза. А спустя пару часов она обнаружила в темной ванной комнате – просто зажгла свет и дернула дверь – свою двадцатилетнюю племянницу Лариску с Толяном в весьма однозначной и недвусмысленной позиции.

Ева била Толяна по морде узкой и сильной рукой – наотмашь. Пьяная Лариска сидела на краю ванной, икая и рыдая. Скандал, конфуз, а вы чего хотели?

У Евы начались истерика и сердечный приступ, и кто-то из родни даже вызвал «скорую». Поднялась суета. Чудес на свете не бывает, из хама не сделаешь пана, свинья грязь найдет и так далее и тому подобное. Конечно, умом понимала, что расплата неизбежна и отчаянием, и стыдом, но…

Все пошло прахом – репутация, имидж, ее солидное положение. Сначала Еву жалели, а спустя время начали злорадствовать. Но она взяла себя в руки и попыталась «держать лицо» – ну напился молодой мужик от волнения, с кем не бывает. Виновата, конечно, Лариска. С этой блядью давно всем все ясно. Все ждали финала. А финала не было. Толян по-прежнему жил у Евы и был тих, как украинская ночь. Мыл посуду, пылесосил и подавал кофе Еве в постель. Она была с ним строга, но спустя какое-то время простила – видимо, ничего с собой поделать не могла.

В общем, наступило затишье. Перед бурей. Буря явилась в образе бестолковой поблядушки – Лариски. Спустя три месяца. Поддатая Лариска колотила ногой в обитую дорогим дерматином Евину дверь. Соседи грозили милицией. Но той все было нипочем. Ева открыла ей дверь. Та села на кухне в грязных кроссовках и куртке – раздеться ей не предложили. Рыдая, она рассказала Еве про свою неприятность. Лариска была беременна. Толян трусливо прятался в комнате. Ева молча курила.

– Чего ты хочешь? – наконец спросила она.

Лариска зарыдала еще громче. Ева вышла в комнату, открыла секретер и достала деньги. Потом она зашла на кухню и протянула Лариске пятьсот долларов.

– Уйди с глаз долой и сделай аборт в хорошей клинике, – брезгливо сказала Ева.

Лариска тупо смотрела на деньги, а потом заверещала в голос:

– Откупиться от меня хотите? Как бобику дворовому кость кинуть? Не выйдет у вас ни черта. Рожу вам назло. Сама бездетная и хочешь, чтобы и я такой осталась? Хрена вам, а не аборт! Буду рожать, чтобы вы все усрались!

Лариска гордо развернулась и хлопнула дверью. Посыпалась штукатурка.

Ева устало опустилась на стул. Потом она зашла в комнату и кивнула Толяну:

– Ну что, папаша недоделанный? Поспешай жениться. Семью создавать.

Толян испуганно молчал.

– Собирай вещи! – крикнула Ева. – И вали к невесте. Достал, придурок!

Деваться ему было некуда – у Лариски была своя комната на Соколе. Все лучше, чем общага в Одинцове, пять коек в комнате. Хотя у Евы, конечно, было сытнее. Как у них там с Лариской сладилось, Ева знать не хотела. Ей надо было вытаскивать себя. Она взяла отпуск и укатила в круиз по Европе. Теперь ее опять зауважали. И снова называли Ева Непотопляемая. Вернулась она аккурат к Ларискиным родам – так получилось. Лариска родила девочку – недоношенную, слабенькую. Прогнозы врачей были далеко не оптимистичны. Толян появился в роддоме однажды – и, услышав про проблемного ребенка, свалил тут же, одним днем, прихватив с собой в Ларискином чемодане весь свой гардероб, с любовью составленный Евой. Забирать Лариску из роддома было некому. Отец ее, двоюродный Евин брат, давно умер, а мать жила в Минске с новой семьей. Желающих участвовать в этой истории не нашлось, да и сочувствующих Лариске тоже. Кроме Евы. Она и купила приданое ребенку, и забрала Лариску из роддома. Так получилось, что Ева прикипела сразу и всем сердцем к Ларискиной дочке. Что тут было – чувство вины, все-таки любовь к отцу ребенка, жалость к ней и к ее непутевой матери, женская тоска? Видимо, всего понемножку, а в результате Ева теперь наезжала к Лариске через день, часами торчала в детских магазинах, скупая мешками ползунки, шапочки, пинетки, бутылочки и игрушки. Лариска принимала все как должное. Да и сам ребенок интересовал ее слабо.

– Ты, все ты! – кричала она Еве. – Ты должна была заставить меня сделать аборт от своего ублюдка. Вы сломали мне жизнь, сгубили молодость, лишили свободы. А сейчас замаливаешь грехи, добренькая какая! На черта мне это говно! – кричала она, пиная ногами тяжелые пакеты с продуктами, стоящие в прихожей.

Ева ей не отвечала. Она молча разворачивала мокрую девочку, гладила худые бледные ножки, протирала маслом жидкие складочки, стригла крохотные ноготочки и мягкой гребенкой соскребала корочку с головы. Делала она все это с тайным восторгом и упоением – боялась обнаружить свою сильную страсть к младенцу. А Лариске было все равно. Пару раз она не явилась ночевать, и Ева, пристроившись на узком диване, клала возле себя спящую девочку и смотрела на нее с умилением и нежностью, боясь шевельнуться, тихо дотрагиваясь до нежной кожи ребенка и вдыхая молочный аромат новорожденной.

Развивалась девочка плохо, какое уж там по возрасту! Головку почти не держала, погремушку не хватала, сосала из бутылочки кое-как – быстро уставала. Ева вызывала профессоров из Семашко, оплачивала лучших массажисток. Толку – чуть, слезы. А к году был поставлен страшный диагноз – ДЦП. Ходить будет вряд ли, дай Бог, чтобы сидела и держала ложку. Отчаяние и горе Евы были беспредельны. А беспутная мать и вовсе вскоре сбежала, написав прощальную записку – от ребенка она отказывается, и Ева может распоряжаться им по своему усмотрению. Хочешь – сдай в Дом малютки, хочешь – мудохайся сама.

Для Евы это вовсе было не снег на голову, а абсолютное и безграничное счастье. Она воспрянула, оживилась и, как всегда, начала действовать. С бумажной волокитой была куча проблем, а главная – Евин возраст. Но тут сработали ее мощные связи и, конечно, немалые деньги. Вопрос был решен. Еву опять обсуждали – кто-то объявил ее окончательно сумасшедшей, а кто-то святой. Думаю, дело тут было не в том и не в этом. А просто раскрылась нерастраченная мощная женская сущность. И отогрелась одинокая душа.

Ева ушла с работы и в помощь наняла опытную няню из медсестер. Теперь она знала лучшие центры по лечению этого недуга, часами сидела у компьютера и изучала то, что делалось в профильных центрах и больницах за границей, списывалась с опытными матерями больных той же болезнью детей, знала наперечет лучших специалистов и светил. Биться она решила до конца – денег и сил, слава Богу, пока хватало. В каждой оправданной борьбе есть безусловный смысл и победы. Сначала сдвиги были крошечные, миллиметровые, заметные только ей и ее верной помощнице. А к пяти годам девочка начала ходить сама, покачиваясь на тонких, неустойчивых ножках, чистила зубы, ела вилкой, надевала одежку на куклу и складывала немудреные пазлы.

А потом Ева решительно и твердо переиначила свою жизнь. Сделала необходимый и единственно правильный шаг, как твердо считала она. В июне она уехала в Крым, в маленький приморский городок, каких оставалось совсем мало. Тщательно обследовала условия и местность, нашла крепкий небольшой кирпичный домик в три комнаты с палисадником и виноградником недалеко от моря. Оставила задаток и вернулась в Москву. В Москве она тоже разобралась со всем лихо и быстро – квартиру свою продала, а мебель и посуду отправила в Крым медленной скоростью. Простилась со всеми и укатила с девочкой в Крым. Сумасшедшая Ева, Гениальная, Непотопляемая Ева! Говорите что хотите. Так круто поменять свою жизнь!

Я бы так не смогла. У меня бы нашлось как минимум десять причин, чтобы не совершать решительных действий. У нее получилось. Она умела подстроить эту жизнь под себя. Меня же подстраивала сама жизнь. Впрочем, не меня одну. Увиделись мы с ней через четыре года. Сама Ева изменилась мало – только почти совсем поседела и чуть-чуть поправилась. Мы сели за темный дощатый стол в саду, и Ева налила нам прошлогоднего вина. Потом она резала в керамическую миску крупными ломтями огромные розовые помидоры и сладкий бордовый крымский лук. Я смотрела на ее руки – по-прежнему сильные, прекрасные, с хорошим маникюром. Ева поставила на стол тарелку с брынзой, зелень и ноздреватый серый местный хлеб. Что может быть вкуснее? Девочка сидела с нами за столом и ела крупный персик, с которого капал сок, и она ладошкой вытирала подбородок. Потом она слегка спорила с Евой, кто будет накрывать чай. Затем девочка вздохнула, рассмеялась и пошла на кухню.

– Какая красавица! – сказала я.

– Что ты! – горячо подхватила Ева. – А какая умница! Мы с ней уже Чехова вовсю читаем, – с гордостью и блеском в глазах ответила она.

Девочка и вправду была хороша – тоненькая, но какая-то крепенькая, сильно загорелая, синеглазая, с легкими пепельными короткими кудрями. Чуть прихрамывая, она принесла на стол чашки, печенье и фрукты. И так же важно удалилась опять на кухню.

– За орехами, – объяснила она.

– Чудная какая! – похвалила я ребенка. – Не жалеешь, что уехала? – спросила я Еву.

Она покачала головой:

– Ни минуты, да и потом, ты же видишь. – Она кивнула в сторону летней кухни.

Кстати, девочка называла ее Евой. Просто Евой и на ты.

Вот так. И какая в принципе разница, кто кому кем приходится и кто кого как называет. Разве дело в этом? Дело совсем в другом. И мы с вами это знаем наверняка. И меня посетила мысль, что я вижу перед собой довольно редкое явление – двух абсолютно счастливых людей. Что и требовалось доказать.

Симка-Симона

Эта безумная Симка появилась в нашем доме спустя года три после всеобщего заселения. Кооператив наш был блатной и престижный, в хорошем тихом месте, у большого старинного и, естественно, заброшенного парка – бывшей графской усадьбы. Контингент в основном был достаточно однороден – молодые ребята с маленькими детьми из вполне обеспеченных и приличных семей. Квартиры были построены нашими родителями, по горло насытившимися житьем с молодыми и их появившимися детьми. Трем поколениям вместе было уже трудновато. Да и дело это было вполне доступное и несложное в те годы – не чета времени нынешнему, когда отделить уже взрослых детей для основной массы обычного люда стало делом недоступным и даже фантастическим.

Мы были молодыми и счастливыми, слегка одуревшими от свалившегося на нас счастья – просторные кухни, собственные спальни, отдельные детские, а главное – полная самостийность и свобода. Часов до трех ночи хлопали двери – мы бегали в гости друг к другу. По любому поводу – посмотреть обои, новую детскую кушетку, только что купленные шторы, хотя и повод особенно не был нужен – просто расслабиться, потрепаться, перекурить очередную сплетню – сил на все это тогда еще было предостаточно. Дружили все и со всеми, это потом, спустя некоторое время, начались интриги и сплетни, кто-то с кем-то переругался, кто-то перестал общаться, поняв, что есть просто чужие тебе люди. В общем, после этих дрязг и распрей все постепенно встало на свои места, и уже образовались прочные дружеские союзы по интересам и общности духа. Словом, те, что скорее всего до конца жизни.

Итак, Симка возникла в нашем «курятнике» на детской площадке, где в песочнице копошились наши дети, а мы чуть поодаль тренировались в остроумии и делились основательным, как нам казалось тогда, багажом жизненного опыта.

Она чуть притормозила, цепко оглядев нашу компанию, и четко направилась к нам – тощая, слегка пучеглазая, с небрежным хвостом на затылке, в затертых джинсах и какой-то невнятной старой куртешке. За руку она держала маленькую девочку лет трех, а за ней шествовали два подростка лет по четырнадцать, оба красавца – брюнет и блондин. Она решительно подрулила к нам и представилась. Мы приняли ее настороженно и, пожалуй, не слишком дружелюбно. Но через несколько минут уже молчали все – говорила одна Симка. Солировала она без остановки минут сорок. За это время она нам рассказала, по-моему, все про всю свою жизнь. Про то, что воспитывал ее отец, а позже – недобрая мачеха, поскольку родная мать бросила ее еще в раннем детстве, про три своих не очень удачных брака, про своих детей – старшего сына от первого брака, с чьим отцом она разошлась по причине его мужской слабости, про второго мужа – вдовца с ребенком, выпивоху и гуляку, и про то, как после их развода сын ее второго мужа отказался жить с родным отцом, а она, Симка, усыновила и полюбила его накрепко, сразу всем сердцем и считает его своим вторым сыном. И также про третьего мужа – Пузана, как неуважительно назвала его она. Сказав еще пренебрежительно, что мужичок он так себе, херовенький, но жить-то надо, на шее-то два подростка, да вот еще и девочку родила. От него, от Пузана, да нет, не от любви, но не аборт же делать – грех-то какой. Трещала она как пулемет с нескончаемой лентой, громко смеялась, закидывая голову назад и показывая крупные, ровные, белые зубы. Мы были слегка обескуражены: во-первых, такая решительно никому не нужная откровенность, во-вторых, ну, какие уж там манеры – абсолютная, даже слегка шокирующая простота. Да и вообще чудная какая-то, малость чокнутая тетка, которая была старше нас к тому же лет на десять. Промоноложив и совсем не интересуясь нашей реакцией, она посмотрела на часы и вытряхнула из песочницы свою расплакавшуюся дочку. А потом махнула рукой, подзывая и своих мальчишек, мирно трепавшихся на лавочке недалеко от детской площадки. Небрежно кивнула нам и гордо удалилась с высоко поднятой головой. Мы молча переглянулись, переваривая этот громкий визит, пока одна из нас кратко не прокомментировала: ку-ку. Ну полное ку-ку.

– Даже хуже, – добавила другая.

– Отмороженная на всю голову, – согласилась третья.

– Без чердака, – подтвердила четвертая.