Главные роли (сборник) Метлицкая Мария
И мы все дружно с этим согласились. Но постепенно к Симке мы привыкли, и нас уже не так коробило от ее откровенностей. Правда, слегка все же нас шокировали ненужные подробности ее семейной жизни. И еще мне казалось, встречая их на улице с Пузаном, что он – мой старый знакомый, даже слегка родственник, про которого я знаю почти все – про привычку храпеть перед телевизором, закрыв лицо газетой, про пачку макарон с маслом на ужин, и про брошенные в ванной грязные носки на полу, и даже про неохотное исполнение им супружеского долга – редко, коротко и скучно. Думаю, что эти чувства испытывала не одна я, и при встрече с ним я почему-то опускала глаза – как-то было неловко. Однажды Симка позвала нас на день рождения – муж был в отъезде.
Квартира оказалась бесконечно захламленной, в неразобранных тюках и коробках: ни уюта, ни чистоты – ни боже мой. На столе стояли разноцветные невпопад тарелки. Салат был порезан, скорее, порублен, на скорую руку: картошка – на четыре части, помидоры-огурцы – пополам. Тут же было выставлено и горячее, ставшее уже холодным, – котлеты величиной с ладонь. Симка опять бесконечно солировала – ведь это был ее официальный бенефис. Мы выпили вина, и нам почему-то стало очень весело – расслабились мы на полную катушку, перекрикивали друг друга, громко пели песни и даже танцевали. У Симки был звонкий и сильный голос, пела она чисто и правильно – еще бы, дирижер-хоровик. Спустя пару лет пошли в первый класс наши дети, и мой сын и Симкина дочь оказались в одном классе. После уроков мы встречали их у школы. Симка была какая-то потухшая, грустная, тихая, вовсе не похожая на себя.
– Хреново у меня все, – сказала она.
И пояснила: с Пузаном хреново, мальчишки его на дух не переносят, и это у них взаимно. У мальчишек возраст сейчас – не приведи Господи, а он, болван, ничего знать не хочет. Да и сама Симка его уже еле терпит – все раздражает и все противно. Вот тебе и брак по разуму, грустно заключила она. В общем, где у любимого родинка, там у нелюбимого бородавка.
– Какой же выход? – сочувственно спросила я.
– Да никакого, – грустно ответила Симка, – куда я с тремя детьми и с моей профессией? Да и возраст – сорок это не шутка.
– Что ж теперь до конца жизни маяться? – удивилась я, пожалев бедную Симку.
Она не ответила, а посмотрела вдаль и только пожала плечами. Я посмотрела на нее и увидела усталую и неухоженную немолодую тетку с воспаленными печальными глазами и длинным унылым носом. Больше всего тогда (как, впрочем, и сейчас) я жалела людей, живущих в отсутствие любви. Потом Симка грустно добавила, что жалеет о том, что ушла от своего второго мужа, человека пьющего, но остроумного и веселого, пусть даже с загулами и страстишками, но там была жизнь по крайней мере, а здесь – одно вязкое и тягучее болото.
– В общем, променяла счастье на несчастье, – грустно заключила она.
Потом мы не виделись долго – пару месяцев, кажется, сильно болел мой ребенок, а когда он вернулся в школу, Симкину девочку после уроков встречали старшие братья – по очереди. И каждый внимательно и заботливо проверял, завязаны ли шнурки на сапожках, и плотно подтягивал ей шарфик. Симку я встретила случайно в центре, абсолютно не узнав ее и практически пройдя мимо, – это она окликнула меня. Передо мной была прежняя веселая и бодрая Симка, громкая и смеющаяся. Хотя нет, какая там прежняя! Передо мной стояла роскошная и стройная красавица в шикарной, до пят, норковой шубе, с дивно подведенными крупными глазами, длиннющими ресницами, тонким носом и прекрасно уложенными блестящими волосами. Передо мной стояла просто записная красавица.
– Ты? – растерянно пробормотала я.
– А кто же? – довольная произведенным эффектом, громко рассмеялась Симка, дожевывая пончик и посыпая глянцевую норку сахарной пудрой.
– Господи, да тебя не узнать, – продолжала дивиться я, – что с тобой произошло?
Теперь я все понимала – и Симкиных мужей, и поверила в несметное количество поклонников.
– Стимул! – смеялась Симка. – Просто на все нужен стимул! – объяснила она коротко чудесные метаморфозы.
– Верю! – радовалась за Симку я. И добавила: – Ты и не Симка вовсе, ты теперь ни больше ни меньше – Симона!
Симка опять смеялась и закидывала голову назад.
А очень скоро наш дом потрясло одно удивительное и странное событие. Исчезла Симка. Ну, или сбежала – так будет точнее. Прихватив всех своих троих детей, разумеется. Сбежала не только от Пузана, но и из страны вовсе. Версий было множество, и все, разумеется, разные. Так бывает, когда истинную правду не знает никто. Сбежала она с детьми и вещами в два дня, когда Пузан отъехал в очередную командировку. Как уж она решила все с документами на детей, до сей поры неизвестно. Известно было только то, что Пузан вернулся из командировки, а дом пустой – ни Симки, ни детей, ни вещей. И еще какая-то записка – не ищи, все равно не найдешь. Он, видимо, Симку знал хорошо и сразу в это поверил. А дня через два, ночью, мы услышали страшный, душераздирающий крик, от которого, естественно, проснулся весь дом. Я выскочила на балкон – уже светало – и увидела человека, стоящего на бортике балкона и державшегося за оконные рамы. Кто-то тут же вызвал какие-то службы, и приехали и милиция, и пожарные, быстро развернули брезентовый квадрат под окном, а он, Пузан, все дико и неистово кричал. Кто-то выломал в квартире дверь, и его наконец втащили внутрь. Дом до утра, конечно, уже не спал, и все мы перезванивались и обсуждали весь этот кошмар. Коварную Симку, естественно, все осуждали. Мне тоже, конечно же, было до слез жалко бедного, нелепого Пузана, но почему-то в голове все время была Симка – одна с тремя детьми, да и где? Где носило эту авантюристку, в каких нездешних краях? Ходили разные слухи, и один из них – что убежала она со своим предыдущим мужем, тем самым гулякой, перед отъездом вновь крепко сойдясь с ним. Прошло время, и все успокоились и про Симку почти забыли, но, встречаясь у подъезда или в магазине, все же спрашивали друг у друга: ну что там о Симоне (с моей легкой руки), ничего не слышно? Не слышно было ничего. Ничегошеньки. Как испарилась или в воду канула.
Ну, а вот Пузана теперь все видели часто – скорее всего он уже нигде не работал по причине перманентного пития, ходил обрюзгший, заброшенный, беззубый, с отекшим синеватым лицом. Ходил челноком: магазин – дом, в сетке – бутылки, пустые или полные. Как-то я видела, как из черной служебной «Волги» вылезла грузная, хорошо одетая женщина, бывшая Симкина свекровь – Пузан был из номенклатурной семьи, и водитель понес за ней в подъезд тяжелые, полные продуктов сумки. Скоро у несчастного Пузана появилась и подружка – бестелесная, серая и замызганная, за километр видно – пьющая, и сильно. Теперь они ходили в винный на пару.
А потом из нашего дома я уехала – произошли перемены в моей частной жизни. Просто кончилась одна любовь и началась другая. И с этим надо было что-то решать. Я и решила, как мне казалось, единственно правильным. И жизнь, слава Богу, показала, что я не ошиблась. Потому что самое страшное было бы о сделанном пожалеть, а этого, к счастью, не произошло. Несмотря ни на что. Однажды в Москву из Америки приехала бывшая соседка по старому дому, оставшаяся близкой подругой, несмотря на отдаленность проживания. Мы встретились, вспомнили Симку.
– Знаешь, – сказала подруга, – как слышу о какой-то многодетной матери или училке музыки, тут же спрашиваю как ее зовут, – эмигрантский круг так тесен, – но нет, опять не она. В общем, никаких следов.
– Да может, она и вовсе не в Штатах, а в какой-нибудь Бразилии или Южной Африке – с нее станется, она же такая, с чертями, – предположила я.
Подруга со мной согласилась.
Однажды мы с мужем оказались в Европе, это был самый конец девяностых, преддверие нового века. В Германии встретились с близкими друзьями и решили прокатиться – Голландия, Бельгия. В общем, сказка и потрясение – что все это происходит со мной и наяву!
Заночевали еще в Германии, а утром рано ехали уже по Голландии, вылизанной и игрушечной, ни на минуту не переставая восхищаться и удивляться этой сказочной красоте. Изумрудным, в голубизну, лугам, стерильным кудрявым коровам, белоснежным изящным козам, словно игрушечным мельницам, стоящим по обочинам дорог, ясному, без единого облачка, небу и зеркальным, гладким дорогам. Мы заскочили в какой-то крошечный городок выпить кофе, была суббота и базарный день. Сам базар (в основном рыбный) расположился на маленькой круглой ратушной площади – легкие сборные металлические конструкции собирались на полдня. Над площадью витал запах свежей рыбы, огурцов и горячего хлеба. Мы объедались свежайшей селедкой – очищенной до состояния филе с маленьким оставленным хвостиком – для удобства. Есть ее надо было так – запрокинуть голову, двумя пальцами держишь селедку за хвостик и отправляешь в рот. Божественный вкус! Тут же на решетке печется только что выловленная камбала и подается на белой горячей булке. Сверху – очищенная половинка сладчайшего огурца.
Заспанных и хмурых лиц не видно, хотя еще очень раннее утро. Мы умылись в крохотном фонтанчике, объевшиеся и осоловелые, присели на резной чугунной скамеечке и стали глазеть по сторонам.
– А вечером, – сказал наш приятель, живущий в Германии, – здесь будут танцы и гуляние и море пива, разумеется. Но никто не надерется, не набьет соседу морду, все будут веселиться, радоваться жизни и друг друга любить, – почему-то мрачно добавил он, видимо, вспоминая нашу с ним общую родину.
Мы направились к стоянке по узкой торговой улочке, и тут в витрине похожего на сувенирный или антикварный магазинчика я увидела роскошного фарфорового попугая – фиолетово-розового, с зеленым хохолком, на изящной деревянной веточке.
– Очень хочется птицу, – жалобно проблеяла я и заискивающе посмотрела на мужа.
– С ума сошла, как ты повезешь его в Москву? – ужаснулся он.
– Ну, просто зайду, спрошу сколько он стоит, ну пожалуйста, – гундосила я.
Муж тяжело и глубоко вздохнул. Отказать мне ему всегда было трудно. А я уже живо представляла, как будет смотреться эта славная птичка на тумбочке рядом с телефоном. Я нырнула в мрачноватую прохладу магазинчика – внутри он оказался совсем крохотным – метров восемь-девять, не больше. За прилавком в полумраке копошилась, видимо, хозяйка. Я стояла к ней спиной и рассматривала старые вещи, которые всегда завораживают, – фарфоровые часы, потемневшие бронзовые статуэтки, маленькие традиционные фруктовые голландские натюрморты в золоченых, темноватых, слишком тяжелых рамах. О своем попугае я почти забыла. Лавочка меня совершенно очаровала, сладковато пахло старой, затхлой бумагой, слегка пылью и, конечно же, временем. Я развернулась к хозяйке и обратилась к ней: madam!
Бог мой! Сколько прошло лет – десять, пятнадцать? Или больше? Передо мной стояла Симка – почти не изменившаяся, худенькая, ненакрашенная, с тем же самым хвостом на затылке.
– Боже мой, Симка, это действительно ты? – растерянно бормотала я.
Симка молчала с глазами, полными слез и тоже ошарашенно качала головой. Она выскочила из-за своего прилавка, и мы с ней крепко обнялись. И заревели в два голоса.
– А если бы я не запала на твоего дурацкого попугая? – без конца повторяла я.
В лавку заглянул раздраженный моим долгим отсутствием муж и увидел картину маслом: в крохотном голландском городишке, посреди замшелого антикварного магазинчика, стоит в обнимку с хозяйкой его жена, и обе рыдают в три ручья.
– Это моя соседка по… – я назвала свой прежний адрес.
Муж улыбнулся и качнул головой – вот как оно бывает. И чтобы не мешать нам, вышел на улицу покурить.
Мы наконец оторвались друг от друга.
– Ну что ты, как ты, как ты здесь. – Господи, да как ответишь на все эти вопросы?
Потом, естественно, забарабанила Симка. И я услышала историю про то, как сначала она оказалась в Америке, что мальчишки совсем взрослые, они остались там – оба тьфу-тьфу, один – программист, другой – дизайнер. У одного дом в Коннектикуте, жена, двое детей, у второго квартира на Манхэттене, свое «бюро», правда, семьи нет по причине его «голубизны», но есть чудесный бойфренд, радостно сообщила она и засмеялась, откинув голову назад. Они оба успешны и вполне счастливы – а это самое главное. А все остальное – дерьмо, добавила Симка, было бы счастье и любовь. Вот с этим я была полностью согласна. Но на всякий случай не стала уточнять, у кого из двух ее мальчишек какая судьба. Потом она рассказала, что жила с молодым индусом в Нью-Йорке, но что-то не сложилось, потом какое-то время жила одна, давала уроки музыки, а потом снова вышла замуж. Теперь уже за голландца – кто-то познакомил, что ли. И вот уже несколько лет она здесь. Сначала жили в Амстердаме, но там дороже, а потом отец ее мужа умер, оставив в наследство эту вот лавочку, и они перебрались сюда, на родину мужа. Бизнес, конечно, идет, мягко говоря, плоховато, но все-таки у нее есть дело, да и здесь остался хороший дом, тоже наследный, у мужа приличная пенсия – на скромную жизнь хватает.
– Да и вообще в моем возрасте главное – покой, – серьезно и грустно сказала Симка. – Хватило мне страстей и беготни по горло, – добавила она. Или нет?
– Ну, с тобой я ничему не удивлюсь, – ответила я, и мы снова обнялись. Потом она показала фотографии дочки – та училась в Гааге на адвоката. Я внимательно рассматривала уже взрослую девушку и отметила ее явное сходство с отцом. Про свою прежнюю жизнь Симка не вспоминала и про бывшего мужа не спросила ни слова. А я, естественно, ни слова не сказала. Даже если бы она и спросила. Думаю, что эта правда была ей и вовсе ни к чему. Потом я извинилась, сказав, что моя компания, наверное, уже озверела. И мы стали прощаться.
– Ой, а попугай, – рассмеялась я. – Скидка-то будет по старой дружбе?
– Господи, какая там скидка? – заверещала Симка.
Она схватила из витрины попугая и принялась его упаковывать в высокую и узкую коробку.
– Так ты точно довезешь, – сказала она, протянув мне коробку. – Будешь смотреть на него и вспоминать меня. Ни за что теперь не забудешь, – хлюпнула носом Симка.
– А я тебя и так никогда не забывала, – откликнулась я. – Хотя как-то неловко, ей-богу, ну спасибо тебе.
– О чем ты, Господи, – обиделась Симка и снова хлюпнула носом. Потом рассмеялась: – Слушай, а я здесь и вправду Симона. Ну, помнишь?
Я кивнула. Мы расцеловались, и я пошла к выходу. Почему-то я боялась оглянуться.
– Я тоже ничего не забыла, – сказала она мне в спину тихо-тихо.
Адресами мы почему-то не обменялись – ни ей, ни мне это не пришло в голову.
Фарфоровый попугай благополучно переехал три наземные границы и одну воздушную. А вот дома, в Москве, я его все-таки «грохнула» – с битьем посуды у меня всегда было на отлично – неловкие руки. Вдребезги он не разбился, но отлетел важный хохолок зеленого цвета.
Его я приклеила – почти незаметно. Помня примету, что склеенные вещи в доме держать нельзя, выкидывать его я почему-то не решаюсь. Все-таки память. О странной, яркой и до сих пор непонятной мне Симке. Хотя, наверное, память не в вещах, а где-то глубоко в сердце. О ком-то – хорошая, а о ком-то – не очень. Но о Симке – точно хорошая. Несмотря ни на что. Все, конец сюжета. Хотя, наверное, это и не сюжет вовсе. Но есть так, как оно есть. Ни больше ни меньше.
Уроки Музы
Итак, было куплено пианино – громоздкое, ставшее сразу каким-то нелепым предметом в нашей и без того маленькой комнате, еще остро пахнувшее деревом и лаком. Пианино было взято в рассрочку, и мои бедные родители, видимо, предвкушали счастливые семейные вечера, когда милая дочь с косой, в плиссированной юбочке подкрутит круглый черный металлический стул и, расправив на коленях складки, опустит руки на клавиши. Пианино вызвало у меня мимолетный, сиюминутный интерес – пальцем по блестящим клавишам, да и Бог с ним. Я ушла читать. Это не требовало никаких усилий и труда. Это просто было абсолютным счастьем. Всегда. И до сей поры.
Вскоре через бабушкиных знакомых была найдена учительница, конечно, частная, жившая недалеко – в районе Боткинской больницы. На смотрины (или просмотр) мы поехали с моей героической бабушкой. Дом был солидный, сталинский, пожалуй, единственное положительное, что оставил после себя этот изувер. В отличие от меня бабушка заметно волновалась и у подъезда спешно смолила очередную беломорину. Дверь открыла высокая, хорошо пахнувшая дама в брюках и широкой шелковой кофте с драконами. Она сухо кивнула и предложила нам войти.
Эта комната была, видимо, гостиной. В ней стояли красивые кресла с синей бархатной обивкой, большой круглый стол на гнутых и резных ножках, небольшой коричневый рояль и пузатый сервант с шелковой обивкой внутри. Этот сервант и приковал накрепко мое детское внимание. Кого там только не было! И дамочки в шляпках и кружевных юбках с кавалерами, и подобные же дамочки с собачками на поводках, и пастушки с тонкими свирельками, и стройные скрипачи, прижимающие к щекам изящные скрипки, и хрупкие балерины в полупрозрачных пачках. Это был целый дивный мир, невиданный мною раньше.
– Нравится? – улыбнулась дама. – Мейсон и немного Севр, – произнесла она непонятные мне слова.
Я сглотнула слюну и кивнула.
– К делу! – Жестом она пригласила меня к роялю.
– Итак, зовут меня Муза Александровна.
– Вам подходит это имя, – дрогнувшим от волнения голосом вякнула я.
Потом она наигрывала простейшие мелодии и предлагала мне их повторить, дальше стучала крепким пальцем по крышке рояля и опять просила меня повторить такты.
Затем она тяжело вздохнула и повернулась к бабушке.
– Слуха нет! – сказала она жестко.
– Это приговор, вы отказываетесь? – растерянно пролепетала бабушка.
– Кто же отказывается от денег, – разумно заметила она. – А слух можно и развить.
И начались мои мучения.
Два раза в неделю, как «Отче наш». Занятия музыкой я ненавидела, а вот встречам с Музой Александровной была почему-то рада. Если б не надо было еще играть скучные гаммы и назойливые этюды! А просто разглядывать саму хозяйку, необыкновенные кольца на ее руках, вдыхать запах кофе и терпких духов, если бы… Она не была особенно требовательна, сразу раскусив меня, а просто честно выполняла свой долг.
Спустя пару лет я и вовсе научилась манкировать уроками и даже придумывала себе вывихи пальцев и якобы растяжения руки, в чем усердно мне помогала подруга Лорка, перевязывая бинтом мои совершенно здоровые конечности. Эти уроки продолжались года три, а потом мы переехали на другой край Москвы, и ездить на Беговую было уже несподручно, и мои мучения закончились сами собой.
– Не мучьте ее больше, – внятно попросила Муза Александровна мою бабушку.
Спустя несколько лет через общих знакомых мы узнали, как нелепо и страшно погиб ее муж – скрипач Большого симфонического оркестра. На гастролях в Италии вечером в горах в автобусе попросил остановиться по малой нужде. Больше его никто не видел. Видимо, оступился. Тело не нашли, и хоронить бедной Музе его не пришлось. Осталась она совершенно одна – ни детей, ни родни. Говорят, до глубокой старости жила уроками.
Спустя лет тридцать на Арбате в расплодившихся там антикварных лавках я что-то разглядывала – не с целью купить, а просто так, из обычного женского любопытства. Мое внимание привлекла опрятная и даже нарядная старушка в черных кружевных перчатках, предлагавшая что-то оценщику. Я подошла ближе и увидела, как трясущимися от старости и волнения руками она разворачивала ворох газет и наконец извлекла из него статуэтку балерины, крутящую фуэте. Оценщик предлагал свою цену, она долго молчала и наконец, вздохнув, согласилась. Она сняла перчатки, и я узнала на ее руке кольцо – тусклую, сероватую крупную жемчужину в оправе из мелких бирюзинок.
– Послушайте! – вдруг вырвалось у меня. – Я куплю эту вещь! Но что вам, в самом деле, ждать, пока она продастся, и ехать снова сюда за деньгами! Это именно то, что я хотела, мне очень нужна эта вещь, у меня скоро день рождения! – тараторила я без умолку, лихорадочно вспоминая, с собой ли у меня деньги, отложенные на покупку новой дубленки.
Старушка благодарно улыбнулась и произнесла:
– Вы очень облегчили мне жизнь, спасибо вам, деточка.
Я быстро отсчитала деньги, и продавец начал упаковывать уже мою балерину. Старушка тщательно пересчитала деньги и, благодаря, вышла из магазина.
Почему я не обратилась к ней, ведь я ее узнала и прекрасно помнила ее редкое имя и несложное отчество. А что бы я ей сказала? Да и разве она вспомнила бы одну из своих нерадивых учениц?
Да и потом, бедность не любит свидетелей.
Танцующую балерину я обнародовала семье не сразу, а ближе к своему дню рождения, спустя полгода, сообщив мужу, что это мечта моего детства.
И разве я его обманула?
Беспокойная жизнь одинокой женщины
Бедная Элен! Ну почему так несправедлива бывает судьба! Почему раздает она блага свои совсем не по заслугам, а как придется. Как вздумается распорядиться ей своими капризами. Где же высшая справедливость наконец, если сценарии судеб пишутся будто бы впопыхах и на черновиках и переписывать их вроде бы не с руки, да и некогда. Как можно с этим согласиться? А куда деваться? Только ниточка надежды становится все тоньше и призрачнее, и уже почти устаешь ждать и надеяться, но все же. Так скроен человек, и, наверное, в этом есть смысл.
Тогда, давно, в средней школе, она была, конечно же, никакая не Элен, а просто Кирсанова Лена, девочка во всем положительная. Никогда и никаких эксцессов. Ни двоек, ни плохого поведения. Не ученица, а радость учителя. Правда, ничем особенно не блистала. Но ровная ко всем, наружности приятной, без изъянов, большеглазая, светленькая, чуть плотноватая. Со всеми доброжелательна и в контакте. Вот только русичка, Флора Борисовна, ставила Лене Кирсановой свои бесконечные четверки.
– Все у тебя ровно и грамотно, Лена, – говорила она всякий раз после разбора сочинений. Но смотрела на Лену с каким-то сожалением, видимо, думая о чем-то своем, неизвестном.
– Все слишком ладно, Лена, и тема раскрыта, но не цепляет, – вздыхала она и протягивала Лене аккуратную тетрадь, подписанную ровным, почти каллиграфическим, почерком. А свои редкие и потому такие ценные пятерки ставила взбалмошной Машке Громовой. Та или вообще сочинения не сдавала, или, как говорила Флора, выдавала шедевры. Да Бог с ней, с Флорой. А все остальные учителя Лену Кирсанову ценили, как ценят свой покой и чужую предсказуемость. В классе Лена ни с кем близко не сходилась, общаясь в основном с самым замухрыжным ботаником и отличником Димкой Рощиным, по прозвищу Метр с кепкой. Что общего? Да особенно ничего, просто Димка – верный товарищ, всегда знает, что задано, и спокойно и объективно разъяснит обстановку в классе. А там уже вовсю закипали страсти и разгорались романы. Самый яркий – у Машки Громовой с красавцем Никитой Журавлевым. Это обсуждали все – и ученики, и учителя. Но интересовало всех, конечно, одно – живет ли Машка с Никитой интимной жизнью, и сочинялись небылицы по поводу Машкиных подпольных абортов.
А в начале последнего школьного года, придирчиво рассматривая друг друга, все удивились переменам в Лене Кирсановой, вдруг превратившейся в писаную красавицу. Белокожую, сероглазую, с роскошной, выгоревшей после южного солнца копной волос, которые она впервые распустила по круглым, покатым плечам. А фигура? За лето Лена стала выше всех девиц в классе, похудела будь здоров, и образовались тонкая талия, и высокая, большая грудь, и крепкие загорелые ноги. Но главным было не это. Главное, откуда ни возьмись, у тихушницы и скромницы Лены появился загадочный, абсолютно русалочий взгляд. Взгляд в никуда – задумчивый и томный. В общем, это была уже не Кирсанова Лена, а одна сплошная и непостижимая тайна. Мальчишки, естественно, обалдели и притихли. Только Машка Громова сразу все просекла и, поманив Лену пальцем, закурив и прищурясь, спросила в лоб:
– Трахаешься?
Машка есть Машка. Лена ей не ответила, а просто отошла от нее, вот еще, доверить кому-то свои сокровенные тайны. А тайна, конечно же, была. Там, на юге, у Лены случился пылкий роман со всеми вытекающими последствиями. Предметом оказался ленинградский студент Женя. Расстались легко – никто ни на кого не в обиде. Женя уже вовсю торопился в Питер, в свою разудалую студенческую жизнь, пообещав, конечно же, и писать, и звонить.
Вот тогда-то, в самом начале десятого класса, Тим Щербаков, двоечник и бузотер, классный клоун и балагур, глянув на Лену и присвистнув, выкрикнул, показав на нее пальцем:
– Элен! Вот она, Элен! – Единственный персонаж, запавший ему в душу и пустую голову после того, как в классе прошли «Войну и мир». Все обернулись на Лену и согласились: действительно похожа. С тех пор и обращались к ней только так, навсегда забыв про Ленку Кирсанову. Ну что ж, Элен так Элен. Не самый плохой, если разобраться, персонаж. Очень многим даже нравился. Ну, если не нравился, то притягивал уж точно. Не всем же быть Наташей Ростовой. Дома умная мама понимала – дочка красавица, Господи, глаз да глаз. Хотя волноваться за Лену не приходилось – та по-прежнему хорошо училась и вечерами сидела дома.
Потом случилось горе – скоропостижно умер 43-летний Ленин отец – ведущий инженер крупного машиностроительного завода, оставив семью совсем без средств – никогда не работавшую Ленину мать и, собственно, саму Лену, в ту пору десятиклассницу. Мать убивалась по отцу отчаянно – жили они душа в душу, но еще больше ее страшила их дальнейшая жизнь. Купили в долг вязальную машину и кое-как начали ее осваивать. При тогдашнем тотальном дефиците вязаные кофточки и платья имели приличный успех. Но мать не справлялась, плакала, жаловалась на жизнь и горькую судьбу, а вот у Элен все получалось аккуратно и гладко. Доставали польские и прибалтийские журналы, переплачивали за импортную шерсть спекулянтам, радовались новым заказам, переживали, если заказов было мало. В доме сильно пахло шерстью. Весь десятый класс вечерами Лена сидела за машинкой. Какой институт? «Поступлю на следующий год», – решила она. Немножко пострадала по своему первому мужчине – питерский студент не объявился ни разу. Но распускать нюни было некогда – дел по горло. Как-то сразу кончилось детство и наступила взрослая жизнь.
На выпускном под громкую музыку немного потопталась с Димкой Рощиным, старым приятелем, едва доходившим ей до плеча, и ушла домой. Какие там гулянки до утра на теплоходе? У нее было несколько срочных заказов. Дом их после смерти отца сразу как-то потускнел, очень изменился и затих. Исчезли веселые, шумные и обильные застолья. Кому охота в тоску и бедность? Мать хандрила, валялась днями в постели, ходила неприбранная, в халате и стоптанных домашних тапочках. И опять жаловалась на судьбу.
– Одна надежда на тебя, Ленка. Ищи себе приличного мужа, – то ли в шутку, то ли всерьез говорила мать.
– Это тебе, мамуль, замуж надо, – вздыхала дочь, – а то ты совсем чахнешь.
Мать подходила к зеркалу и подолгу рассматривала свое отражение. А потом, вздыхая, говорила: «Что ты, Леночка, мой поезд уже ушел». А через год вышла замуж за двоюродного брата своего покойного мужа, военного, в чине полковника, и укатила с ним в Томск, в новую жизнь. Письма дочери писала восторженные – и в квартире сделали – сами! – ремонт, и достали югославскую стенку, и купили новый финский холодильник в военторге, и шубу себе сшила из серого каракуля. Жили они дружно, и мать опять расцвела. И даже завели маленький огород – так у них там, в военном городке, было принято. В конце каждого письма один короткий вопрос: как у тебя, доча? Без подробностей – ни как там с работой или учебой, ни про личную жизнь, а просто и коротко – как там у тебя? Что «как»? «Плохо» не ответишь – зачем счастливого человека расстраивать. А про «хорошо» тоже особенно не соврешь. А вот подробности мать, похоже, не интересовали. Да и особенно хорошего точно ничего не было. Она и отписывалась гладко – не волнуйся, все нормально. О своем одиночестве – ни-ни. За мать была рада, но все же удивлялась, как из столичной дамы, интересующейся премьерами и нарядами, она превратилась в классическую гарнизонную жену – с засолкой огурцов на зиму, с огородом и посиделками в женсовете с офицерскими кумушками. Душечка, ей-богу. Хотя что в этом плохого?
А у самой Элен в жизни ровным счетом ничто не менялось. Да и что может происходить, если ты не в вузе и не на работе, а только дома у телевизора вяжешь эти бесконечные юбки и кофты. То, что самые ее распрекрасные годочки утекают, она, конечно же, понимала. Как понимала и то, что это не жизнь для молодой и красивой женщины. В один день достала с антресолей футляр и сложила туда вязальную машину, предварительно протерев ее машинным маслом. Шерсть тоже аккуратно разобрала, сложила в пакеты и туда же, на антресоли. Вот моль разгуляется! Устроилась секретарем главного врача в районную поликлинику, прямо у дома, пять минут пешком. Зарплата маленькая, но Элен ожила – работа живая, с людьми. Быстро освоила печатную машинку, привела в порядок папки с документацией. Четко координировала звонки и принимала телефонограммы. Не золотой делопроизводитель – бриллиантовый. Надела белый халат, это было не обязательно, но так она казалась себе весомее. Зачесала гладко волосы и поплыла белой лебедью по запруженным больными коридорам. Особенно ни с кем не сдружилась, но была со всеми в хороших и ровных отношениях. Жалобы и сплетни терпеливо выслушивала, но дальше не разносила – все поняли, что ей можно доверять. Пожилая физиотерапевт Вера Григорьевна, с которой она приятельствовала, со вздохом и сожалением ей говорила: «Учиться вам надо, Еленочка, что же всю жизнь вам в приемной сидеть?» Елена отмахивалась: «Успею еще, да и работа моя мне нравится».
Вскоре, конечно же, случился и роман. Разъяренный на какую-то несправедливость пациент, взлетевший в ярости на четвертый этаж, в приемную главврача, остолбенел, увидев сидящую за столом Элен. Про жалобы и претензии вмиг забыл – как не было. В конце рабочего дня ждал Элен на улице с букетом красных тюльпанов. Звали его Леонид. Был он разведен, жил с дочкой восьми лет, которую ему милостиво при разводе оставила бывшая жена. Дочку свою, Алису, девочку болезненную, тихую и плаксивую, он обожал и отцом был в высшей степени трепетным. В Элен он влюбился страстно и с надрывом, страдая и разрываясь между ней и дочерью, ее школой и музыкой, обедами и стиркой, ее болезнями и вечно грустным настроением. Страдал, что не может дарить возлюбленной царские, достойные ее подарки и проводить с ней больше времени. Все урывками, час-другой вечером, с нервами, телефонными звонками дочке и, конечно же, уходом на ночь домой. Никаких ночевок, упаси Бог – дочку на ночь одну не оставлял. Элен относилась к этому спокойно, страданий и метаний его не разделяла, старалась не обижаться и принимать ситуацию такой, как она есть. Хотя, что греха таить, хотелось сходить вечером и в театр, или посидеть в кафе, или устроить себе неторопливый праздник дома – со свечами, белой скатертью и тихой музыкой.
Но судьба опять не расщедрилась, а так, слегка пожалела, со вздохом, как-то по сиротски, как подачку выбросив Элен не женское счастье, нет, а лишь временное спасение от одиночества. Элен была покорна судьбе, и эта история тянулась бы, возможно, годы и годы, если бы не произошло непредвиденное – к ее любовнику вернулась-прикатила бывшая беженка-жена. Окончательно и навсегда – с вещичками, побитой собакой. Он ее и пожалел. Перед Элен стоял на коленях, целовал руки и просил прощения, объясняя, что главное – дочь, а дочери нужна мать – какая-никакая. И сходится он с ней исключительно из-за девочки, и прощает ей все. Элен отпустила его легко, только чуть-чуть, комариным укусом кольнуло самолюбие, когда спустя какое-то время на улице увидела их троих – принаряженных, спешивших, видимо, в гости – с тортом и цветами. Жена его была маленькая, тощая, с отросшей пестрой «химией» на голове и длинным острым носом. «Так-то, – подумала Элен, – ничего не стоит моя красота. Дело в другом». В чем? Это и самой ей было неведомо.
Позже гинекологиня Адочка, бойкая бабенка, решила ее просватать за своего дальнего родственника. Жениха рекламировала активно и с удовольствием – и собой хорош, и умница, и эстет, и не беден. Вот только немолод, но это – достоинство, а никак не недостаток. Он пригласил их к себе на старый Новый год. Жил он в старом крепком доме в самом центре Москвы. Квартира Элен поразила – синие шелковые обои, наборный темный паркет, бронзовые ручки на тяжелых дверях, мутноватый хрусталь на старинных люстрах, гнутые ножки кресел, низкие пуфики с кистями, столики с перламутром, напольные вазы и слегка потертые настенные ковры.
Сам хозяин был элегантен, высок и седовлас, галантен – целовал дамам руки и с гордостью показывал свои картины. Адочка болтала без умолку, а он спокойно, с достоинством и улыбкой сервировал в столовой ужин. На небольшом круглом столе, покрытом бархатной скатертью, лежали серебряные приборы с желтоватыми костяными ручками и, естественно, мейсенский сервиз. Все было элегантно и необычно – тонкие кружевные блины стопочкой, две серебряные вазочки с черной и красной икрой, маринованные маслята, розовая семга и желтоватая, со слезой, севрюга и утиные грудки, пересыпанные яблоком и черносливом. Пили, конечно же, шампанское. Говорливая Адочка после изрядной порции икры и блинов поспешила удалиться, а Элен и Павел Арнольдович (так он представился) остались наедине. Элен очень хотелось вдоволь поесть икры, да не с блинами, а с белым хлебом и маслом, но она, конечно, постеснялась, а вот от стеснения шампанского выпила много и от волнения сразу сильно опьянела. Она была очень смущена, но от выпитого почему-то стала путано оправдываться и пыталась проговорить эту дурацкую ситуацию – их запланированное знакомство. Выходило это как-то нелепо и глуповато. Хозяин ее успокаивал, улыбался и гладил по руке. Вдруг она поняла всю нелепость происходящего и совершенно некстати расплакалась, и еще очень разболелась голова. Павел Арнольдович растерялся, утешал ее как мог, проводил в ванную и уложил в спальне, укрыв мягким пледом. Ее еще долго мутило, и было стыдно за дурацкие слезы и истерику, но потом она уснула. Проснулась она от слабых поцелуев и неспешных ласк. Она удивилась, но противиться не было сил, правда, она слегка отворачивала лицо. Все, что было потом, напоминало растаявшее мороженое – не горячо, не холодно, не вкусно, не противно, а так, сладковато, и все.
Утром они пили кофе из маленьких изящных чашечек, немного смущенные, и опять болела голова. В прихожей он подал ей пальто, поцеловал руку и вложил в нее свою визитную карточку – редкость по тем временам. Элен торопливо сбежала вниз по лестнице, не дождавшись лифта. На улице ей стало легче, и она обрадовалась свежему снегу и легкому морозному воздуху. Она долго шла по бульварам, не спешила спускаться в метро и все прокручивала в голове сложившуюся ситуацию.
Да, не молод, да, не пылок, но так хочется покоя, и здесь, уж конечно, обойдется без истерик и эскапад, да и к тому же – интересный человек, это уж наверняка, и скорее всего театрал. Она сняла с головы шарф и быстрой походкой шла по белому, хрусткому, только что выпавшему снегу. Он позвонил ей дня через три и, усмехаясь, сказал, что был бы рад увидеться с ней в субботу, да-да, именно в субботу, что он – человек немолодой и очень любит определенность и размеренность. Что ж суббота так суббота, очень даже удобно, решила Элен.
В субботу – интимная встреча, а в воскресенье, после легкого завтрака можно прогуляться, зайти на выставку, а вечером сходить в театр или на концерт. Так думала Элен. А вышло все совсем не так. В субботу он действительно ее ждал и принимал радушно и слегка чопорно, что опять очень смущало ее, опять был накрыт ужин с шампанским, далее все было опять так же – вяло, быстро и слегка приторно. В общем, без вариаций. А утром он поил Элен крепким кофе и элегантно, но старательно и даже настойчиво выпроваживал. Было видно, что он устал и мечтает как можно скорее остаться один. Слегка разочарованная и обиженная тем, что ею пренебрегают, Элен медленно спустилась по лестнице и опять задумчиво шла по бульварам, чувствуя себя одинокой и ненужной. Адочка рассказывала Элен, что когда-то давно, в молодости, Павел Арнольдович был женат на необыкновенной красавице, оперной певице, рано скончавшейся от болезни крови, и тогда он дал себе зарок не жениться никогда и так прожил свою жизнь бобылем, хотя баб, конечно, было море – и актрисы, и балерины, и стюардессы. Бонвиван он был известный – бабы за ним убивались, да и деньги у него водились всегда. А сейчас уже не тот, да и не до того, и нужен ему покой и тихая приличная и интеллигентная женщина, без дури в голове и не алчная до денег. Только, не дай Бог, не старуха, нет-нет. Лет до тридцати и обязательно красавица – он был эстет.
– А чем он занимается? – спросила наивная Элен.
Докторша вздохнула и многозначительным шепотом сказала, что он деловой человек. И добавила:
– Очень деловой! Понятно?
Особенно «понятно» Элен ничего не было, кроме одного – ею с удовольствием пользуются. Опять пользуются. Судьба, что ли, такая?
«И я буду пользоваться, – вздохнула она. – По-моему, вполне справедливо».
Но все эти установки не работали – этому никак не способствовала ее натура. Очень скоро она привязалась к Павлу Арнольдовичу и стала заботиться о нем той женской, почти материнской, заботой, которой заботилась о нем одна только старая его домоправительница, экономка, как называл он ее, и то щедро им оплачиваемая. К такой заботе, исходящей от любовницы, он не привык и был удивлен и смущен. Теперь, когда он прибаливал, она растирала ему спину, заваривала в термосе травы, делала согревающие компрессы, кутала его в теплые, из собачьей шерсти, свитера, варила каши и бульоны. Сначала он отнекивался, а потом быстро привык и даже почти перестал играть уже поднадоевшую самому себе роль обольстителя. Годы брали свое. Теперь Элен он ценил безумно и привязался к ней не на шутку, пугаясь этой незнакомой ему зависимости. «Редкий экземпляр!» – думал он каждый раз, глядя на Элен.
– Тебе бы, Леночек, мужа хорошего да богатого, эх, где мои года-годочки! – кокетничал он. Недоверчивый ко всему и ко всем, теперь он даже доверил ей ключи от квартиры – случай в его жизни небывалый.
Так бы мирно и смирно они бы и существовали и дальше, вполне довольные друг другом, если бы в жизни Элен не случилась перемена. Или судьбоносная встреча, если хотите. Наконец Элен влюбилась. И объект опять был слабоват для ее первого и сильного чувства – одинокий и незадачливый литератор, считающий себя, конечно же, великим писателем, пишущий, разумеется, в стол. К тому же сильно пьющий неврастеник. В общем, все как положено. Звали его Григорием. Жил он в нищете в однокомнатной хрущобе на первом этаже, где его с удовольствием посещали местные маргиналы и алкаши. В состоянии сильного подпития был почти агрессивен, а после начинались рыдания и жалобы на вселенскую несправедливость. Собой он был вполне хорош – высок, худ, с красивыми крупными руками и темной окладистой бородой. Будучи не в духе (а это было его основное состояние), называл Элен строго – Еленой Васильевной, а изредка, находясь в состоянии добродушном, ласково и пошловато величал Лялечкой. В быту, как все одинокие и пьющие люди, был неприхотлив – питался чем Бог пошлет, а точнее тем, что принесут друзья под закуску, – дешевой колбасой, луком, плавленым сырком. Элен взялась за дело серьезно – сначала непомерная уборка (не поленилась, притащила из дома пылесос), потом повесила на окна занавески, прихватила из дома кастрюли и чашки, на подоконник поставила два горшка с фиалками – белыми и розовыми. Григорий смотрел на это скептически, приговаривая, что в жизнь свою глубоко он ее все равно не допустит, как ни старайся. А она на его колкости не отвечала, варила молча густые мясные щи, и утром, в похмелье, отведав горячих наваристых щей, он почти смирился с ее активным вмешательством в его холостяцкую жизнь.
Ее все это вполне устраивало, очень хотелось – так было легче – считать его гением. Любила она его сильно, не пыталась переделать ни в чем, принимала таким, как есть, жалела, ненавязчиво заботилась о нем, а когда он раздражался и даже оскорблял ее, она тихо плакала, доводя его этим почти до исступления, но все же он сдавался. С ним она впервые познала физическую любовь, пусть замешанную на слезах, жалости и обидах, но все же истинную, плотскую, яркую, приправленную соленым потом и вкусом крови на покусанных губах. О Павле Арнольдовиче она тогда почти забыла, но он объявился сам, найдя ее и сетуя на то, что она его совсем забросила, больного и одинокого. Ей почему-то стало стыдно, и она отправилась к нему в субботу, как прежде, рассчитывая только на кофе и дружескую беседу. Он был, как всегда, элегантен, гладко выбрит и приятно пах. В столовой был накрыт ужин на двоих – крабовый салат, бараньи отбивные, шоколадное мороженое. Элен выпила красного вина, расслабилась и подумала, что впервые за многие месяцы ей было хорошо и спокойно. Павел Арнольдович вышел в кабинет и торжественно вынес маленькую черную бархатную коробочку. В коробочке лежали золотые часы на плетеном браслете – изящные, прелесть! Ушла она от него утром, ничуть не смущаясь и не жалея о происшедшем, это и вовсе ей не казалось изменой. Боже, какая же это измена? Смешно, ей-богу. Это была совсем другая жизнь, совсем другая история, не имеющая к ее любви никакого отношения. Как хотите, но это был долг, что ли, да, наверное, все-таки долг, как смешно это ни звучит, и еще, наверное, жалость, да, опять жалость, и еще, наверное, уважение и хорошее отношение. И кому от этого стало плохо? Так и стала она опять ходить по субботам к Павлу Арнольдовичу – нет-нет, не из-за часиков, конечно, и не из-за бриллиантовых сережек и даже не из-за денег, которые он теперь деликатно подкладывал ей в сумочку и на которые она потом кормила своего непутевого возлюбленного. А скорее по привычке, отчасти благодарности и еще в поисках того, чего ей так теперь не хватало, – душевного покоя и комфорта. Он был тонок и умен и, конечно же, догадывался, что у Элен есть другая, параллельная жизнь. Его это смущало и коробило, но все же привязанность к ней была сильнее, и, удивляясь своей слабости, он впервые в жизни закрывал на это глаза.
А вот Григорий пребывал в полном неведении, радуясь безмерно тому, что субботний его вечер был полностью свободен и дверь его открыта для прежних друзей. В общем, все как-то образовалось, и все вроде были довольны жизнью. С годами Элен погрузнела, особенно затяжелели низ и ноги, причесывалась она теперь гладко, почти не красила глаза, только слегка трогала губы светлой помадой. Красота ее и от природы неяркая, теперь стала совсем смазанной и белесой, но все же лицо было гладким и чистым, волосы тяжелыми, а глаза ясными. Неброский тип среднерусской красавицы, только взгляд печальный, оттого и выглядела она старше своих лет. Как-то однажды у метро встретила своего первого любовника – Леонида, с трудом, правда, узнала его – полысевшего и какого-то обшарпанного, что ли. Он ей страшно обрадовался, они расцеловались. И долго стояли под мелким моросящим дождем – говорили обо всем. Он опять винился перед Элен, бормотал, что любил ее страстно, но не мог поступить иначе – только из-за дочки, несчастной девочки. Но за предательство поплатился сполна – вскоре жена опять от него ушла, теперь, похоже, насовсем. Долго рассказывал про уже взрослую дочь, девочку славную, но очень травмированную и сложную. Элен охала, вздыхала, качала головой и пригласила зайти на чай, так, из вежливости. Он донес ее сумки до знакомого подъезда, держал за руки, опять говорил, говорил и все никак не мог с ней расстаться. Позвонил он ей на следующий же день – и стал отчаянно приглашать в гости. Она долго отнекивалась, ссылаясь на занятость и усталость, что было, собственно, абсолютной правдой, но все же сдалась – вечером он встречал ее у работы. Ее ждали: на кухне был накрытый стол – ветчина, сыр, торт и кофе. Из своей комнаты вышла девочка – невысокая, тоненькая, очень похожая на свою мать, только без стервозности и вечного поиска во взгляде. Девочка была молчалива, но вполне доброжелательна – наливала кофе, резала торт и тихо просидела весь вечер, примостившись на краю стула. Леонид был страшно возбужден и суетлив – пытался острить, показывал фотографии – они с дочкой были профессиональные походники. Потом вынес дочкины акварели – Селигер, Карелия, Байкал. Девочка смущалась – ну хватит, пап. Элен засобиралась домой. В дверях девочка взяла Элен за руку и, глядя ей в глаза, тихо попросила заходить почаще.
Ночью Элен не спалось – сердце сжималось от жалости к этим двум неприкаянным и одиноким людям – Леониду и его дочке. Потом она еще думала о Павле Арнольдовиче, тоже одиноком и нездоровом, о своем несчастном и пьющем Грише, и всех ей было жалко, жалко! Она вдруг остро почувствовала, как она нужна всем им, что они без нее просто не справятся, пропадут, обездолятся. И ни на что ей теперь хронически не хватало времени. Дом свой совсем запустила, плюс работа – а там столько бумажной волокиты, понедельник, среда, пятница – Гриша, суббота – обязательно Павел Арнольдович, а как же, он без нее пропадет. А вторник и четверг теперь принадлежали Леониду и тихой нервной девочке Алисе, с которой Элен крепко подружилась. И все они ее ждали. С Леонидом она все четко расставила по местам – мы друзья, и не больше, точка. Но он продолжал надеяться, заверяя в который раз в своей большой любви, приходил к ней, чинил краны, утеплял поролоном окна на зиму, переклеил обои на кухне. И однажды остался. Чтобы не мучиться Элен решила ни о чем не рассуждать. Просто – было и было. От кого убыло? Или кому-то стало плохо? В конце концов, она человек не только жалостливый, а еще и свободный. В общем, у всех жизнь складывается по-разному.
Так вот и жили: Гриша попивал и пописывал, Павел Арнольдович дряхлел и прихварывал, а Леонид с Алисой опекали Элен (или она их) и дружно, вдвоем, молились на нее. Все в этой жизни устраиваются, как могут. А Элен и вовсе не собиралась устраиваться – у нее просто все так сложилось.
Осенью как-то поехала на Арбат – просто так, пошататься. Задержалась у какого-то новообразованного ресторана – при входе было вывешено меню. Она с удивлением стала вчитываться в непонятные слова, шевелила губами и удивлялась сложносочиненным названиям и сумасшедшим ценам, ошарашенно качая головой. Кто-то дотронулся до ее плеча. Она обернулась и увидела невысокого худого мужчину, прекрасно и, видимо, дорого одетого, за спиной у которого стояли два явных охранника.
– Элен? – неуверенно спросил мужчина.
– Господи, Димка Рощин, ты, что ли? – раскудахталась она. Они стали смеяться от радости и неожиданности, были друг другу рады и разглядывали друг друга с явным интересом. Элен вдруг представила себя со стороны – постаревшая, пополневшая, неважно одетая – и расстроилась до слез, до комка в горле. Но Димка, похоже, был искренне рад случайной встрече и пригласил ее в этот самый ресторан, куда он приехал пообедать. Элен страшно смутилась, покраснела, долго отнекивалась, лихорадочно вспоминая, какой у нее свитер под пальто и отглажена ли старая юбка. Потом, вздохнув, сдалась. А кому она вообще могла отказать?
Ресторан был японский – она в таком и не бывала, интерьер, обслуга, приборы – все стилизовано.
– Закажи на свой вкус, – попросила она. Первый раз в жизни она попробовала сливовое вино и ела салат из морских водорослей. Потом еще был жареный угорь неземной вкусноты.
Димка ел совсем мало, много курил и задумчиво и подолгу смотрел Элен в глаза. Потом он рассказал ей, что разбогател в 90-х – обычная история, потом пережил банкротство, но поднялся вновь. Говорил о том, что женат был дважды – первая жена была классическая дура, которая не дождалась его, Димкиного, расцвета и ушла с дочкой, а потом кусала локти, билась и просилась обратно. Вторая – из моделей, красы неземной, но стерва, конечно, он всегда это понимал, но на какое-то время успел все же потерять голову, за что потом и поплатился – она спала со своим водителем и потрошила Димкины счета. При разводе ей достались и загородный особняк, и квартира на Патриарших, а сама она, между прочим, родом из Кременчуга.
– Да что там говорить, все по сценарию, – добавил он со смехом. – Теперь главное, что бизнес, тьфу, тьфу, идет. Хотя нет, это не главное.
Главное, добавил он, погрустнев, что как он богат, так же и одинок. И длинноногие и алчные наяды его уже и вовсе не интересуют, хотя этого добра – завались. И еще что он отлично понимает, что им от него надо, а он уже на эту удочку не клюнет, не идиот же, а вот нормальную женщину он так и не встретил – не повезло.
– Хотя нет, почему? – развеселился он. – Вот как раз сегодня и встретил! – А потом посерьезнел и спросил: – Ты замужем, Ленка?
– Нет. – Она покачала головой. – Тоже не сложилось.
Потом они замолчали и пили кофе с маленькими, словно игрушечными, пирожными.
Через две недели он позвонил ей и предложил выйти за него замуж.
– Шутник, – ответила Элен.
– Это не шутки, – вполне серьезно ответил он. – Я тебя знаю сто лет, знаю, какая ты. Надежность – вот что самое главное, этому меня научила жизнь. И то, что я любил тебя в школе, ну, в общем, первая любовь, это тоже со счетов не скинуть.
– Да? – удивилась Элен.
– В общем, подумай, Ленка, мы с тобой люди проверенные, все в жизни повидали. Плохого я тебе не предложу, и жизнь тебе обещаю не самую унылую, – рассмеялся он.
Элен тоже рассмеялась, сказала «спасибо за доверие» и согласилась подумать. Утром она позвонила Димке и очень долго извинялась и просила принять и понять ее отказ. В жизни своей она ничего изменить, увы, не может, все так крепко завязано, ну просто морские узлы. И ничего тут не поделаешь! Слишком много близких людей пришлось бы ей оставить в той жизни. И скорее всего они без нее пропадут.
– Ну, в общем, помнишь, как там у Экзюпери, – смущенно лепетала она, – ну, про то, что мы в ответе за тех, кого приручили?
Она еще раз извинилась и, вздохнув, быстро повесила трубку. Потом посмотрела на свои часы – на крупном циферблате был обозначен день недели. Так, среда, это был Гришин день. Она вздохнула и начала собирать сумки.
Элен вышла из дома, до пункта назначения было недалеко, но все же она решила проехать две остановки на троллейбусе – сумки прилично оттягивали руки. В троллейбусе ее, как водится, расплющили и прижали к окну.
«Нет, надо было пешком, все же пешком», – подумала Элен. Она с трудом высвободила одну руку и потянулась к компостеру, чтобы пробить билет. Вдруг ее словно подбросило:
«Господи, какая же я все-таки росомаха! Как я обошлась с Димкой, ну просто как последняя сволочь! Ах, ах, у меня своя жизнь, и все места в ней давно распределены согласно купленным билетам. И для тебя, Димочка, уже места не осталось. Как я могла? Ведь он такой одинокий!» – корила она себя.
Самый давний друг, самый близкий, что может быть ценнее?
«Сегодня, сегодня же позвоню ему, и определимся со встречей. Что же, я времени не найду? Приглашу его в гости, испеку ватрушки – он их всегда любил. Или сходим с ним в кино, а может, просто погуляем».
Элен с трудом протиснулась в дверь и вышла на улицу. Ярко светило щедрое солнце, стучала капель, и в воздухе пахло весной и надеждой. Элен сняла с головы косынку, прикрыла глаза и подставила лицо легкому, свежему ветерку. Настроение у нее было расчудесное.
Женщина-отгадка (Когда все понятно)
Конечно, она пришла по рекомендации. По-другому и быть не могло. Вариант типа агентства не для меня. Хотя жизнь показывает, что бывает всякое. И рекомендация эта была через десятые руки. Но так все же спокойнее. Появилась она точно в назначенное время. Лично меня это всегда подкупает. Итак, она стояла на пороге. В полутьме прихожей она показалась мне почти девочкой. Но при дневном свете я увидела и морщинки, и руки, и глаза. И несколько седых волос на голове. В общем, все сходилось – лет 37–39. Как и было заявлено. Идеальный возраст для помощницы по хозяйству – опыт уже есть, а силы еще есть. Просто она была из тех женщин, которые вне возраста. Из серии – маленькая собачка, которая, как известно, и в старости собачка небольшая. Одета она была более чем скромно. В серо-черных тонах. По-моему, это ей не шло. Оттого, что в самом ее облике не было никакого акцента. Вроде и придраться не к чему, а все как-то очень незначительно – носик, глазки, ротик – все неплохо, а взглядом зацепиться не за что. Хотя всем известно, что именно из таких вот женщин можно вполне сваять и красавицу – черты лица позволяют. Но сейчас передо мной была классическая женщина-невидимка. Из тех, с кем пять раз увидишься, а на шестой пройдешь мимо. Не узнаешь. Ничего лишнего она не говорила – только отвечала на мои вопросы тихим и ровным голосом. Не поднимая глаз. «Подходит!» – подумала я, наученная горьким опытом. Я ее не почувствую. Она удачно мимикрирует под мое жилищное пространство. И я ее не замечу. А это в моем случае главное. Устала я от подробностей про мужа-идиота (естественно), про детей-сволочей (а как же иначе), про гадину-свекровь (ну, это и так ясно), про проблемы климакса (приливы-отливы, а то я не знаю), про больную поджелудочную (тошнит после копченой колбасы. Тошнит – не жри). И про то, что дубленке 15 лет и денег, конечно, не хватает. А еще плюс к этому всему – пойдемте кофейку погоняем (раза три-четыре). И как хорошо, что у вас дома курят! Да нет, конечно же, не кофе жалко и не сигарет. Жалко времени. До боли. И еще – себя. Ну зачем мне все это? И за мои же, заметьте, деньги. Да-да, я всем готова посочувствовать, но мне же тоже есть чем заняться. Обычно я все это говорю подругам и страстно возмущаюсь. Но противостоять, увы, не могу. Теряю время, варю кофе, курю лишние сигареты, мою чашки. Раздражаюсь. Злюсь на себя. И боюсь обидеть человека. Всякое в жизни бывает. Плавали, знаем. В этой стране – что сума, что тюрьма в перспективе возможны у каждого. Ведь могло быть и все наоборот. И это я могла тереть ее унитаз и пылесосить ее ковер. Если бы по-другому сложились обстоятельства. Зачем же обижать хорошего в общем-то человека.
Я внимательно разглядываю свою молчаливую гостью, и мне кажется, что ничего из вышеперечисленного мне в данном случае не грозит. Мы легко договариваемся о цене и обозначаем ее присутственный день. Кстати, у нее роскошное и богатое имя – Вероника. Ну пусть хоть имя… В общем и целом получилось то, что я и предполагала. Она приходила точно в назначенный час. Снимала свою курточку и брючки, аккуратно на коврик у двери ставила свои ботиночки (максимум 34-й размер). Переодевалась в старые джинсы и маечку и повязывала на голову косынку, как бандану. К рабочему дню она была вполне готова. Конечно, к любой уборке – если захочешь – можно придраться. Таких целей у меня не было. Да и вообще я была почти счастлива – она обращалась только по делу и тактично, два раза, тихо стучала в дверь. И я могла спокойно работать. Меня ничто не отвлекало. Почти… Почему? Ведь ее присутствие было практически незаметно. Я садилась за стол. Раскладывала свои записи, расписывала ручки. Настраивала свет. Пыталась сосредоточиться. И что-то необъяснимое мне мешало. Наверное, мешала я себе сама. Или что-то все-таки не так? Говорят же что-то про ауру и биополе. В общем, я искала объяснения и оправдания. В середине дня я выходила из своей комнаты и предлагала ей пообедать. Она отказывалась. Всегда. Выпивала только чашку чаю. И все, заметьте, молча. О себе – ни-ни. Теперь уже меня слегка разбирало любопытство. И недоумение. Все же всегда со мной пытались поделиться. Располагаю, видимо. Но здесь не тот случай. Пару раз я задала наводящие вопросы. Замужем – кивок головы. Дети есть – то же самое. Ну и фиг с тобой. Глубже я не лезла. Словом, она была тиха, как украинская ночь. И я была счастлива. Но почему-то мне было неуютно. Хотя это было то, о чем я мечтала.
Неладное (как ей показалось) заподозрила моя недоверчивая дочь. Эта Вероника ей категорически не нравилась. Объясняла она это так:
– Она мне непонятна, темная лошадка, что-то меня настораживает.
– Ну и что? – возмущалась я. – Она имеет право быть тебе непонятной. Все люди разные. И потом, если тебе что-то неясно, это не значит, что это плохо. Тоже мне – Ниро Вульф вместе с Пинкертоном.
– Нет, что-то здесь не то, – повторяла моя дочь.
И однажды эта доморощенная миссис Марпл зашипела мне на ухо и пальцем поманила в коридор. Вероника мыла окна на балконе.
– Смотри, – зловеще прошептала дочь и вывернула наизнанку курточку на вешалке. На бирке стояла марка известного итальянского дизайнера. Брендовое имя, стоящее действительно бешеных денег. Вот тебе и серенькая курточка. Все-таки ничего я в этом не смыслю. Потом с тем же зловещим видом моя проницательная дочь сунула мне под нос ботиночки.
– А это тебе как? – злорадно поинтересовалась она. На фланелевой серой подкладке скромных черных ботиночек я прочла тоже весьма знаковое имя. Я быстро представила стоимость этих черевичек. К этой марке я давно присматривалась. Правда, на этом наша встреча и закончилась – так, покрутила в руках и со стуком поставила на место. Цена на ботинки и мои финансовые возможности, увы, не совпали.
– Ну, что скажешь? – шептала дочь, вращая глазами.
– Может, подделка, – вяло предположила я. – В Конькове и не такое бывает.
– Не бывает, – отрезала дочь. – Дураку ясно, что это не палево.
– Значит, дураку ясно, а мне нет, – вздохнула я.
– Не прикидывайся, – почему-то злилась дочь, – я тебе говорю, что что-то тут нечисто.
– А-а, – сообразила я, – наверное, это ей отдал кто-то из клиентов, ну, к кому она ходит убираться. Так часто делают. Помнишь, мы отдали твою старую дубленку Нине Васильевне? – Я радовалась своей сообразительности.
– Как же, отдадут такое, да еще совсем невыношенное. Да и размер тридцать четыре. Сейчас таких ни у кого и нет. И правда, все мутируют, нормальный женский размер сейчас ближе к сороковому. Нет, что-то тут не так, – продолжала свои логические этюды моя любознательная дочь. – Ну не нравится мне эта тихушница. И ничего мы про нее не знаем. Глупо радоваться тому, что она помалкивает. А что у нее в голове? Это настораживает, – опять беспокоилась дочь.
– Отстань, – отмахнулась я и посоветовала ей заняться делом.
А в апреле Вероника мне позвонила и еще более тихим, чем обычно, голосом, извинилась, прийти она не может, так как свалила ее тяжелая двусторонняя пневмония. Видимо, после слишком раннего мытья чьих-то окон. Я ее заверила, что переживать нечего. Спокойно лечитесь и поправляйтесь. Она закашлялась и, помолчав, извинилась: не могли бы мы встретиться, чтобы ей получить зарплату. Обычно я платила ей в конце рабочего месяца. Я ответила: конечно, о чем разговор. И категорически была против встречи где-нибудь на полпути, как предложила она. При ее-то диагнозе и самочувствии! Я предложила ей завезти деньги, там более что сегодня я собиралась двигаться в том же направлении. Она помолчала и со вздохом согласилась. Я записала адрес. На мою радость, на плите стояла целая кастрюля куриного бульона, сваренного час назад. Я налила бульон в двухлитровую банку и положила туда половину курицы. По дороге я купила гранаты и мандарины. Через сорок минут я стояла у ее порога. Она открыла мне дверь – бледная, с чернотой под глазами, с испариной на лбу, в длинной ночной сорочке, державшаяся рукой за дверной косяк. На мои гостинцы среагировала с большим смущением:
– Господи, что вы, разве нужно все это было! Вы и так мне сделали такое одолжение.
– Ерунда, – отрезала я, – и не благодарите. С каждым может случиться, – успокоила я ее. – Может, в аптеку сходить?
Она села на кровать.
– Извините, кружится голова. Нет, спасибо, лекарства все есть.
– А бульон? Давайте я разогрею бульон, – предложила я.
Она покраснела и кивнула.
Я пошла на кухню, достала кастрюлю и стала разогревать бульон. Пока шел процесс, я села на табуретку и огляделась. Квартира была явно съемная, нищая и убогая. Правда, было очень чисто. В съемных квартирах, как правило, есть какая-то жалкая и тревожная безликость – ни фотографий, ни каких-либо элементов уюта – статуэток, картинок, цветов в горшках.
Все как бы напоминает о том, что мы здесь временно и не навсегда. Я налила бульон в чашку – так удобнее пить – и положила на тарелку вареную куриную ногу. Вероника полусидела на кровати и очень смущалась.
– Ну, теперь вы за мной ухаживаете, – лепетала она.
– Все бывает, – ободрила ее я. Потом она с жадностью выпила бульон – было видно, что она голодна. Я оставила на журнальном столике деньги и уже собралась уходить, но тут вспомнила про гранаты. Я пошла на кухню и стала чистить гранаты и зерна складывала в литровую банку. Потом ложкой будет есть – вряд ли у нее есть силы почистить их самой. Из комнаты она опять извинилась что, дескать, зря вы это затеяли, я и так столько времени у вас отняла.
– Расслабьтесь, – посоветовала я, – вам вредно беспокоиться. Сейчас все сделаю и пойду, а вам хорошо бы поспать.
Когда спустя полчаса я зашла в комнату, Вероника уже спала – бледная, с почти бескровными губами и влажными, прилипшими ко лбу волосами – ну просто птичка Божья. Я поставила банку с гранатовыми зернами на убогую колченогую табуретку возле ее кровати и собралась уходить. Тут Вероника открыла глаза.
– Я пойду, – шепнула я, – а вы спите, спите.
– Не хочется, выспалась уже, – улыбнулась она. – Посидите еще чуть-чуть, если вы не спешите.
Я кивнула и опустилась в старое, потертое кресло – такие обычно стоят в коридорах районных поликлиник. Мы обе молчали. На древнем полированном секретере стояла фотография ребенка, мальчика, в дорогой, красивой рамке, совсем не вписывающейся в убогость обстановки.
– Сын? – спросила я.
Она кивнула.
– В школе сейчас? – Не то что мне было очень интересно, просто сложно было сидеть и молчать. Она молчала и смотрела в одну точку.
– Не знаю, – сказала она тихо, – не знаю, в школе сейчас или еще где-либо. Он живет отдельно от меня.
– С вашей мамой? – догадалась я.
– Нет, – она мотнула головой, – он живет со своим отцом. Моим бывшим мужем.
И мы опять неловко замолчали. Я поняла, что тут совсем все непросто, и выключила свое любопытство. Но она продолжила сама:
– У меня были муж, сын, было все, даже больше, чем человеку нужно. Муж был богат, были дом, машина, прислуга. Да, и прислуга, и кухарка, и садовник, и шофер. Вы удивлены? И еще сын. Теперь, как видите, нет ничего, кроме этой съемной квартиры. Но я счастлива. Ну, вы понимаете, что я имею в виду.
Я кивнула. Она стала сильно кашлять и с трудом приподнялась на подушках. Я принесла из кухни воды.
– Я пойду, Вероника. К чему вам сейчас нервничать, – осторожно сказала я.
С какой-то немыслимой тоской в глазах она посмотрела на меня:
– Очень задерживаю вас, да?
– Да нет, просто вам так будет лучше, – предположила я.
Она покачала головой, и я покорно опустилась в кресло. Откашлявшись, она продолжала:
– Я окончила балетное училище, но была травма колена, так, небольшая, но из классического балета пришлось уйти – было трудно. Правда, и на приму я никогда не тянула. А вот в танцы взяли.
И она назвала самый известный танцевальный коллектив.
– В общем, там все сложилось – и гастроли, и деньги, и поклонники. За одного из них я вышла замуж. Он уже тогда набирал значительные обороты, хотя богат еще не был. – Она оперлась на руки и подалась чуть вперед. – Откройте дверцу – там альбом.
Я послушно встала и подошла к секретеру. Там действительно лежал большой кожаный и тяжелый альбом.
– Открывайте, не стесняйтесь, – сказала она.
Я открыла альбом. На блестящих, глянцевых, ярких фотографиях развернулась во всей красе явно небедная жизнь. Загородный особняк, ухоженные лужайки с фонтанчиками, роскошное внутреннее убранство дома, сверкающий лак шикарного авто. Но главное не это. А главное – сама Вероника, узнаваемая с невероятным трудом – молодая, тоненькая, прекрасная, ухоженная до блеска, в потрясающей шубе до пят, с гладкой «балетной» головкой и искусным макияжем на лице. Абсолютная красавица! От серой мышки нет и следа! На некоторых фотографиях был и ее ребенок, хорошенький, кудрявый мальчик, и солидный, лысоватый мужчина, скорее всего муж, от которого на версту пахло большими деньгами. Я закрыла альбом и посмотрела на Веронику. Видимо, в моих глазах она увидела и жалость, и сочувствие. Кроме любопытства, конечно.
– Не думайте меня жалеть, – сказала она твердо. – Я все это сделала сама, сознательно. И ни о чем не жалею.
– Что «это»? – наконец не удержалась я.
Она вытерла ладонью влажный лоб и тихо сказала:
Читать бесплатно другие книги:
