Книга Фурмана. История одного присутствия. Часть I. Страна несходства Фурман Александр

Горячий хвостик (трудно быть человеком)

День был жаркий – на поляне заигрались. Воспитательницы, болтавшие в тенечке, спохватились, задействовали решительным криком, собирая всех с разных концов поляны. А Фурман как раз почувствовал, что надо поскорее присесть. Он метнулся в привычное место, под забор крайней к лесу дачи, намереваясь успеть. Но все уже начали строиться, ему вслед грозно закричали и приказывали жестами: «Сюда!» Он, вопреки всему, еще поюркал под высоким забором, выбирая чистое местечко среди уже использованных, но там два раза всем хором прокричали специально для него: «Фу-рман! Мы-у-хо-дим!» – он выглянул – и побежал, потому что группа уже исчезала в уличном проходе. Его еще ругнули, мол, чего ты там делал?! – и в ответ на короткое объяснение приказали: «Раньше надо было думать! А теперь терпи».

Шли очень медленно.

Солнце пекло. Кругом шумели, перебивая друг друга, к Фурману обращались, показывая ему какую-то находку, но он только с бессильным отказом качал головой и говорил самому себе: «Вот – терплю», – как-то ему было не до всего. По спине у него ползли холодные мурашки, голова немножко кружилась. Он отрешенно-внимательным взглядом безнадежно посматривал на чахлые призаборные кустики, на канавку сбоку от дороги. Прошли-то они совсем немного, меньше половины… Стал приотставать… В какой-то момент он отключился (перед этим грезил с открытыми глазами), и вдруг запоры, которые им с болью удерживались, разошлись, он в секунду отрезвел и с острым, виноватым облегчением, осторожно покосившись по сторонам, следил, как внутри трусов укладывается горячая и крепкая фигура. А что ему еще оставалось? Когда он, теперь уже сознательно приотставая и смиренно принюхиваясь, нес с собой эту необычную тяжесть, ему представилось, что у него вдруг вырос этакий хвостик… Так они все и вошли в калитку (он – последним, спешить теперь было некуда) и разбежались кто куда, а он еще для виду выждал немножко и пошел сообщать. Она сначала даже не поняла, когда это он успел (а ведь и сама была виновата!..). «Так это ты что ж – не вытерпел, что ли?! Сказал бы сразу, что не можешь…»

Потом его на террасе обмывала в тазу няня Сергеевна, ворчала, поливая из чайника теплой водичкой… Фурман как-то успокоился, близок уже был конец переживания; за окнами носились дети и, хотя Сергеевна и стыдила его, с той стороны не обращали на это омовение никакого внимания. Нянька вытерла его, дала чистое белье и сказала наконец: «Ну, иди…» – и он, еще замедленным, скованным шагом, потихоньку пошел ко всем.

«Бабка-тряпка»

– Нет, ты не пойдешь! – уже сердясь, повторила бабушка.

– Нет, пойду! – обозлился Фурман. – Пойду!

– Ну, раз ты так со мной разговариваешь – пожалуйста – ступай, куда хочешь. Только ко мне больше не обращайся.

Было тихое и морозное зимнее утро. Дедушка с бабушкой заканчивали завтрак. В комнате пахло кофе; звонко и равномерно позвякивали ложечки и, чуть глуше, чашки и блюдца. Кофе у дедушки с бабушкой был ненастоящий – с цикорием, сверху его из особой кастрюльки обильно доливали кипяченым молоком с огромными отвратительными пенками. При виде их Фурман каждый раз содрогался и отворачивался, а дедушке с бабушкой жирные пенки почему-то нравились. Сахар они тоже ели по-особенному – вприкуску. Время от времени дедушка доставал из буфета пакет с крупным кусковым сахаром и специальными щипчиками раскалывал неровные голубоватые головки на маленькие аппетитные кусочки, складывая их затем в почерневшую мельхиоровую сахарницу с круглой откидной крышкой. Фурман иногда играл в нее, как будто это танк, и получал удовольствие, хлопая тяжелым люком…

– А я все равно пойду! И ты мне не указ! Поняла?! – в ярости выкрикнул Фурман. Бабушка, хмурясь, отвела глаза в сторону и сделала вид, что не слышит.

– Илюша, ты будешь еще кофе? – с нарочитой заботливостью обратилась она к дедушке.

– Подлей мне, пожалуйста, чуть-чуть горяченького… Все, все, хватит! Спасибо.

– Извини.

Фурман мельком злорадно улыбнулся – хотя дедушка-то ни в чем не был виноват – и, отойдя к дальнему углу большого обеденного стола, с вызывающим прищуром взглянул на своего врага. Но никто этого не заметил. Похоже, они решили вообще больше не обращать внимания на своего внука! Нарочно показывают, что им нет до него никакого дела! Ах, так?! Фурману захотелось сделать что-нибудь совсем плохое. Стянуть скатерть со стола?.. – это, наверное, все-таки слишком: там же кипяток стоит… Плюнуть на пол в их сторону? – это почти как уйти из дому насовсем. Лучше что-то сказать. Такое. Чтобы она узнала, как его обижать. Фурман мстительно пожевал губами. Надо поскорее, а то они сейчас уже допьют.

– БАБКА-ТРЯПКА, – глухо произнес он, довольный собственной находчивостью.

В комнате повисло молчание.

– Что?! Что ты сказал?..

Бабушка привстала, и он даже испугался: а что он такого сказал? Может, она не расслышала и подумала что-то другое?..

– БАБКА-ТРЯПКА! – с наивным веселым вызовом продекламировал он. – Бабка-тряпка!

Бабушка села, гордо вскинув лицо. Кажется, Фурман добился своей цели: все обиделись.

Дедушка, громко вытягивая остатки кофе из стакана, качал головой и приговаривал: «Нехорошо, Сашенька, зачем же ты так? Очень нехорошо…»

Фурман враз покраснел и тяжело надулся, сдерживая слезы.

– Спасибо, Линочка, – сказал дедушка и вздохнул.

Бабушка сидела с каким-то каменным выражением. Она держала во рту кусочек сахарку, медленно прихлебывала из своей чашки с цветочками и на Фурмана не смотрела.

Он вдруг подумал, что если бы бабушка была маленькой девочкой, она бы сейчас заплакала. А так – она как будто просто задумалась о чем-то очень, очень печальном…

Фурман дрогнул. Исправить все было уже невозможно. Он был гадким, гадким и злым!.. Поэтому ему оставалось только растерянно твердить – как бы уже не про нее, а так, тихонько, ни про кого: «Бабка-тряпка. Бабка-тряпка…» Потом он замолчал.

Наконец бабушка очнулась от своей задумчивости, тяжело встала из-за стола, собрала грязную посуду и пошла к двери. «Прости!» – пробормотал Фурман ей в спину, но она не обернулась – скорее всего, не услышала.

Постояв в одиночестве и чувствуя, как страшно набухает и растет общее горе, Фурман кинулся в маленькую спальню. Дедушка стоял там посреди комнаты, ничего не делая, глаза у него были грустные. Фурман обиженным тоном сказал, что он уже попросил у бабушки прощения, а она ничего не ответила. «А ты попробуй еще раз, – посоветовал дедушка. – Сейчас я ее позову»…

Кортик

У Фурмана это был уже второй такой кортик. Первый поломался: его матовое оловянное лезвие гнулось-гнулось, искривлялось-искривлялось, да и отломилось. Хорошая была вещь, красивая. Рукоятка, перекладинка, ножны – черное с золотым. Впрочем, и этот второй кортик выглядел уже довольно потрепанным. Фурман как раз только что закончил распрямлять его мягкотелое лезвие, сделавшееся уже каким-то волнистым, но выправить его как следует не удалось. Видно, придется тоже скоро выбросить.

Тут внимание Фурмана привлекла Борина книга, лежавшая на буфете и раскрытая на странице с картинкой. Столешница огромного резного буфета доходила Фурману почти до подбородка – пришлось вытянуть шею. Картинка была не очень понятная, но четкая и интересная: два странно одетых всадника с длинными ружьями и изогнутыми саблями скакали бок о бок, направляясь со страницы как бы прямо к правому фурмановскому уху. Один из всадников выглядел очень молодым. А может, это была женщина? Фурман решил пролистать книгу до следующей картинки, которая оказалась еще более воинственной, с многочисленными мелкими подробностями. Он загляделся, придерживая книгу сверху рукой с кортиком.

Боря, читавший в другом углу, сказал, чтобы Фурман убрал свою железку, и добавил для разъяснения, что книжка библиотечная, с ней надо обращаться аккуратно. Фурман посмотрел на кортик в своей руке и продолжал рассматривать картинку, хотя уже и без прежнего интереса. Через минуту Боря повторил, повысив голос: «Ну, ты что, не слышал, что я тебе сказал?! Быстро убери свою железку!»

Огненный Борин взгляд был уставлен на Фурмана. Отвечать словами Фурману почему-то не хотелось. Полуоглянувшись, он поднес лезвие кортика к своему носу, повертел, как бы убеждаясь, что оно совершенно безвредно, и потом слегка повел им в Борину сторону: смотри, мол, оно же тупое. Боря все выдерживал взгляд, но Фурман посчитал, что этих жестов вполне достаточно, и вернулся к книге. Наверное, листать ее дальше все-таки уже не стоило… Хотя и показывать Борьке, что он уступает ему просто из страха, было бы, конечно, неверно. Тем более, что ничего плохого Фурман не сделал.

Однако у Бори тоже что-то заело, и он гневно прикрикнул:

– Ты меня все еще не понял?! Я тебе в последний раз говорю! Совсем обнаглел…

Фурман с равнодушным видом отвернулся, после чего, состроив зверское лицо и громко зарычав в подражание старшему брату, стал с демонстративным усилием водить кортиком взад-вперед по соседней странице с текстом – как бы желая ее распилить, – но посматривая при этом, не остается ли следов… Услышав сзади какой-то шум, он даже не успел оглянуться.

Боря налетел на него, как тигр, вздернул за шкирку в воздух и отшвырнул прочь. Налетев головой на угол, Фурман завалился под стол.

Боря брезгливо бросил кортик на диван, захлопнул книгу и пошел на свое место, переступив через фурмановские ноги. Фурман под столом начал плакать от обиды. «Боря! Ты что! Разве так можно?!» – сказала бабушка и, нагнувшись, стала уговаривать Фурмана вылезти. «Не вылезу! Он мне сделал больно!!!» – выкрикивал Фурман. «Ты должен выйти оттуда, чтобы я могла посмотреть, что у тебя болит, – убеждала бабушка. – Я уже старая, мне тяжело за тобой нагибаться».

Когда сопящий и всхлипывающий Фурман задом наперед выбрался наружу, бабушка села в кресло рядом с буфетом и посадила его к себе на колени. «Ну вот… Теперь покажи, где он тебя стукнул?» – «Он меня об сто-ол!» – Фурман, показывая, повернулся, и бабушка ахнула. Он с удивлением смотрел на свои красные пальцы.

– Не трогай! – вскрикнула бабушка. – Илюша! Илюша! Иди скорей сюда!

Фурман растерянно спросил, что это – красное?

– Это кровь, – сухо ответила бабушка и зло проговорила, глянув на Борю: – Совсем уже обалдел? Ты что себе позволяешь?!

– Ах, это я себе позволяю? – огрызнулся Боря. – Ну-ну. По-моему, это вы его уже окончательно распустили! – Ишь, дразнить он меня вздумал, дрянцо этакое!..

Фурману стало жалко себя, и он опять пустил слезу.

– Ну, что тут у вас стряслось, крики есть, а драки нету? – весело спросил дедушка, выходя из маленькой спальни.

– Уже не до шуток! – строго сказала бабушка. – Вот, пожалуйста! Полюбуйся, что этот большой дурак с ним сделал. Хорошо еще, если глаз цел…

Фурман, конечно, радовался, что Борьке достается по заслугам, хотя вообще-то бабушка почти никогда таких слов не произносила… Ему стало чуть-чуть больно. Весь висок и правый глаз были в крови.

Дедушка подбежал, заглянул, раскрыл рот в беззвучном «о» – и тут же, сжав тяжелые кулаки, пошел на перепугавшегося, побелевшего Борю, сделавшего защитное движение руками.

– Ты что ж это сделал?! Зверь!! – отчаянно крикнул дедушка. (Фурман впервые его таким видел и тоже испугался.)

– Вы что?! – почти взвизгнул в ответ Боря. – С ума все посходили?!

– Да ты ж его без глазу оставил!!! Изуродовал ребенка!!!

– Я изуродовал?! Где??? Да он просто притворяется, как всегда! Вон, даже не плачет!..

– Я тебя сейчас научу, как руки распускать! Разбойник!

– Тихо, Илюша!.. Перестаньте! – позвала бабушка. – Оставь его. Принеси скорее ватку и перекись. Глаз, кажется, цел, слава Богу! Только бровь разбита…

Когда все заахали и завопили, Фурман заплакал, но потом, глядя на Борю, перестал. Бледный, жалкий, с выпученными и полными слез глазами, Боря ходил на расстоянии туда-сюда по комнате, сжимая губы и намертво сцепив руки перед грудью. – Как будто он произносит неслышимую речь… Все еще взволнованный дедушка, торопливо приносивший клочки ваты, йод, бинт, с досадой обходил его, как какой-нибудь шкаф, вставший посреди дороги. – «Разбойник»… – дедушка сказал тоже. На Борьку смотреть было жалко.

Ранка, полученная от удара об острый угол стола, оказалась маленькой, но глубокой. Кровь никак не останавливалась. От бесконечных прикладываний разных ваток Фурман уже заранее дергался.

Бабушка с дедушкой решили вести его в детскую поликлинику – ведь такое место: всего в сантиметре от глаза, и вообще, это же голова, мало ли что… Фурман чувствовал слабость и еле плелся: думал, его положат в больницу.

Оказалось, ничего страшного. Врачиха прижгла ранку зеленкой и заклеила бровь квадратным пластырем, неприятно прижав им веко.

Назавтра в детском саду заклеенным фурмановским глазом интересовались почему-то совсем недолго – он даже был разочарован. Весь день он нервно подмигивал из-за этого пластыря, на «тихом часу» никак не мог уснуть («Не трогай! Убери руку!» – то и дело подходила к нему воспитательница) и наконец с тихим шипением сорвал упорно цеплявшийся за каждый волосок листочек.

– Ну что, заклеить снова? – равнодушно спросила воспитательница, когда все встали.

– Не, не надо, – пробурчал Фурман. – Уже все. Так заживет.

Через пару дней, во время традиционной вечерней прогулки с папой на площадь Пушкина к фотовитрине «Известий», Фурман спросил, почему Боря иногда бывает таким злым – ведь они все-таки братья?

Папа долго не отвечал и смотрел по сторонам, пока Фурман его не дернул за руку и не повторил свой вопрос. Папа пожал плечами: «Трудно сказать. Люди разные бывают… – Такой характер сложный». – «Что же, он так и будет меня головой об стол кидать?» – «Нет, так он, конечно, больше не будет делать, можешь быть в этом уверен… Это исключено. Вы действительно братья – с этим трудно спорить, как ты понимаешь. Но все же лучше, если ты сам будешь поменьше приставать к Боре. Делить вам совершенно нечего: у тебя – свои игрушки, у него – свои. Я думаю, если ты последуешь моему совету, этого будет вполне достаточно, чтобы сохранить между вами мир и дружбу. Ты согласен со мной? Тогда давай на этом и остановимся».

Но обида у Фурмана не прошла. Нужен был еще какой-то ответ. Дома он порылся в игрушках, достал заброшенный кортик и стал его рассматривать. Может, это он виноват во всех несчастьях?

Ничего от его прежнего великолепия не осталось – это была просто старая, потертая, вся поцарапанная игрушка. С серым, совершенно тупым игрушечным лезвием. Разве она могла быть хоть в чем-то виновата…

Экскаватор

Детский сад выезжал на дачу. Утром, уже перед самым отправлением на сборный пункт, дома вспыхнул скандал: Фурман хотел взять с собой огромный железный экскаватор. За несколько дней до этого, когда он впервые высказал свое желание, родители не стали спорить, решив, что в предотъездной суете все это как-нибудь само рассосется. Но, как оказалось, просчитались.

Помимо действующей «руки» с зубастеньким ковшом на конце, управляемой при помощи множества тросиков и колесиков, экскаватор имел вращающуюся кабину, дверца которой открывалась и запиралась маленьким крючочком-рукояточкой, как настоящая. Фурман уже представил себе, как будет замечательно строить с ребятами город в песочнице – там, и прямо сегодня вечером. Поэтому сбить его настрой не удалось даже обычными родительскими обманными обещаниями привезти экскаватор «попозже», «скоро», «через несколько дней». На этот раз Фурман победил. У папы было очень кислое выражение на лице – кроме чемодана придется тащить через весь город еще и эту железную громадину…

Но довезли ведь? Потом Фурман с трудом устроился с Ним в автобусе. Воспитательница, и без того раздраженная, усадила его на одиночное сиденье за спиной у водителя – оттуда и видно-то ничего не было, и скучно же ехать одному. Ради экскаватора пришлось согласиться. По дороге Он гремел, кренился и величаво царапался. Сидеть с Ним на руках было трудно, а ставить Его в проходе воспитательница не разрешила. Ехали ужасно долго, в автобусе было душно, многих (и Фурмана тоже) стало укачивать. Но и это испытание кончилось.

Вот и песочница. Внутри нее машина была еще больше похожа на настоящую. До обеда успели поиграть только чуть-чуть. Потом все спали. А вскоре после полдника пошел сильный дождь, который продолжал лить до самого вечера…

Зато утром все сияло. Песок, правда, был еще сыроват – копать трудно, но следы ребристых колес отпечатывались на нем – просто загляденье. Фурману, конечно, все завидовали. Мало кто догадался взять с собой из дома хоть какие-нибудь игрушки. Набралось несколько солдатиков и маленьких машинок. К экскаватору образовалась очередь. Фурману даже пришлось оторваться от строительства и взять на себя роль директора (а заодно и начальника милиции), чтобы все не перессорились.

Во второй половине дня Фурмана потянули осматривать знакомую по прошлым приездам детсадовскую «территорию». Перед уходом он закрепил порядок очереди и поручил кому-то унести машину в корпус, если пойдет дождь. Дальше все как-то закрутилось…

На следующий день утром накрапывал слабенький дождик. Похолодало. Тихо светился везде одинаково серый, без теней, воздух. Песок возле крыльца странно ужался и закурчавился от ударов дождевых капель. Надев плащ, Фурман пошел посмотреть, как там их город…

Забытая машина, нелепо накренившись набок, одиноко замерла в углу песочницы, и небо посыпало ее дождевым пеплом… Они оставили его здесь на всю ночь! Под дождь!.. Да как они могли?! Наигрались и бросили…

Мокрая холодная дверца распахнута; «рука» бездействует… один из тросиков уже оборван – вот почему там не крутится… Он перенес экскаватор на ровное место и попробовал повертеть другое колесико – над песочницей разнесся резкий скрип, похожий на стон. Фурман даже вздрогнул.

Это он виноват – ушел, понадеялся на кого-то. А что им-то? Это же не их?.. Может, даже нарочно и оставили, из зависти… Чтобы уж никому. А он-то мечтал, как радостно все будут играть…

Он поднялся, отодвинув капюшон. Сверху по-прежнему капало и моросило. Какие же они злые…

Экскаватор мертво торчал в песке. Фурман однажды видел, как ломали дом: под ударами страшного железного ядра обвалилась стена, и, когда рассеялись густые клубы пыли, высоко над мусором и битым кирпичом тихо повисло раскрывшееся тайное нутро – комната на втором этаже: старая железная кровать у стены, рваные голубые обои с двумя ровными светлыми пятнами – там, где стоял шкаф и была прибита какая-нибудь картина или большая фотография; дверь в темнеющий коридор, пустой стул в единственном углу…

В груди у Фурмана было пусто и холодно – намного пустее, чем на улице в эту непогоду. Преданная и испорченная игрушка стала ему неприятна. Чужая, ржавая. Никому не нужная… Пропади она пропадом.

Он медленно пошел обратно в корпус. Там царила сонная дождевая скука, все еле ползали. Фурман достал карандаши и сел рисовать, но на глаза наворачивались слезы: ведь все-таки это была вещь из дома… Мало того, что другие над ней издевались, так теперь еще и он отказался от нее, когда ей плохо. Даже если ее сломали, разве можно оставлять ее там?!

С пылающим лицом он отложил карандаши, лихорадочно оделся и побежал к песочнице.

Там все было по-прежнему.

Фурман поднял экскаватор, занес его в корпус и аккуратно поставил на полу в раздевалке, в сторонке от наваленной обуви. Здесь было сухо и довольно тепло. Если кто-то захочет – пусть играет.

Маленький лицемер

На ледовом стадионе в Лужниках показывали новый музыкальный фильм «Королева бензоколонки». Зрители сидели на высоких трибунах с трех сторон матово сияющей хоккейной коробки – это было очень непривычно и празднично. Экран казался чудесно огромным.

Перед фильмом показали несколько рекламных роликов. Сюжеты были довольно живые, все смеялись, Фурман тоже, но когда вдруг зажегся свет, он очень удивился: думал, что это уже идет кино. И потом тревожно переспрашивал, что сейчас: само кино или еще нет? Кончится не скоро?.. Фильм был по-летнему цветной, с песнями, влюбленные герои катались друг за другом на роликовых коньках…

По дороге туда произошла одна неприятность.

Ехать от дома до Лужников надо было довольно долго, на двух троллейбусах с пересадкой. На улице быстро стемнело. В тесном покачивающемся салоне горел желтый свет, алмазными искорками игравший с летучими разноцветными огнями за замерзшим стеклом.

Фурман сидел на переднем месте у окна, рядом с ним – папа, а за папиной спиной, по соседству с каким-то дядькой, – мама. Боря стоял.

Народу становилось все больше, и на каждой остановке влезали еще и еще. Двери подолгу тужились закрыться, водитель предупреждал: «Машина отправлена!», изо ртов шел пар. Вскоре Борю снесло дальше по проходу.

Сидеть было хорошо, хотя папа отдалился от Фурмана, уступив место толстенной тетке с сумками. В проходе стояли и другие немолодые женщины, а в какой-то момент там появилась маленькая нервная старушка с испуганными глазами. Когда троллейбус резко затормозил перед невидимым препятствием, ее, естественно, поприжали, потом еще разок-другой, и она вдруг жалобно запричитала, прося не придавить ее. На остановке женщины начали ругаться на сидящих мужчин, проводя и по Фурману злыми взглядами. Наконец троллейбус грузно поехал, скрипя шинами, но тут мама тронула Фурмана за плечо и тихонько посоветовала ему встать и пригласить сесть бабушку. Фурман прикинул, куда ему придется вставать, – а там ведь еще набьются… Нет уж, – он стал смотреть в окно. «Сашенька, встань! Видишь, бабушке тяжело стоять», – наклонялась к нему сзади мама. Фурману же было ясно, что его там затолкают, он даже обижался на маму, что она этого не понимает, и продолжал сидеть. Мама обратилась к папе: «Эдя, возьми его! Пусть он уступит место вон пожилой женщине…» – но папа был загорожен толстой теткой. Ему пришлось несколько раз звать Фурмана, ловя его ускользающие глаза. «Сашуня, иди ко мне! Надо уступить место бабушке!»

Фурман поражался ихней бестактности. Неужели им его не жалко?! И вообще, орут на весь троллейбус… Все уже начали наблюдать за ним, и он привстал, как бы выражая согласие, но потом снова присел на краешек и стал вглядываться в стоящих. «Саша, вставай, вставай же! – стесняясь, сердилась мама. – Поднимайся! Нехорошо – видишь, бабушка стоит!» Папа тоже делал ему приглашающие жесты и шевелил лицом, глаза у него грустно посверкивали. «Какая бабушка-то? – стал спрашивать Фурман, оглядываясь. – Где?» – «Вон! Вон стоит. Уступи ей место побыстрее!» – «Я не вижу, кому? – с обидой говорил Фурман. – Где она стоит?» – Старушка как-то отдалилась, уменьшилась и совсем потускнела в его глазах. Из прохода за ним с интересом наблюдали. Между тем уже на двух остановках подряд многие выходили, стало посвободнее, и Фурман, наконец, вроде бы заметил нужную бабушку. Но тут как раз освободилось другое место, старушка заторопилась сесть, и Фурман победил.

Папа, бледный, с искривленными губами, отвернулся. Тетки посматривали на Фурмана с какой-то странной поощрительной ухмылкой. Бедная мама наклонилась и безнадежно внушающим голосом сказала Фурману: «Очень стыдно. Ты очень-очень плохо себя ведешь. Мне за тебя очень стыдно». – И отодвинулась. Но угроза не прозвучала, а что такое «стыдно»? – Так, можно лишь догадываться.

Фурману было почему-то легко и отвратительно приятно. Хотя это чувство было не острым и еще забывалось по мере движения.

– Ну, вставай, выходим, – с примирительной грустью позвал папа. Перед тем как Фурман встал, к нему вдруг близко-близко придвинулся сзади мужчина, сидевший рядом с мамой (Фурман и лица-то его не видел), и отчетливо, но обращаясь только к Фурману, сказал:

– Ах ты, маленький лицемер… – Интонация у него была спокойной и внимательной, почти даже сочувствующей. Фурман не стал оборачиваться. Слово было странным, а чужой дядя – очень понятным. Впрочем, пора было выходить, и, кроме того, он чувствовал себя все-таки правым.

«Куба, любовь моя!»

У фурмановской мамы, Баси Иосифовны, с некоторых пор плохо складывались отношения с ее начальником по фамилии Глезин. С одной стороны, Глезин, по словам мамы, очень ценил ее как работника, в чем часто и даже с какой-то настораживающей пылкостью признавался ей. Но, с другой стороны, непомерно заваливая маму работой, Глезин сплошь и рядом «забывал» (скорее всего нарочно) по достоинству оценить результаты ее труда – и именно в законном порядке, вот что обидно. А в полушутливых «прямых» разговорах, когда мама пробовала высказать ему свое недовольство, Глезин только отмахивался: «Да что вы, что вы, Бася Иосифовна! Я вас очень ценю как работника!»

Когда вечером, после общесемейного ужина, папа спрашивал маму, что у нее новенького на работе, она с возмущением рассказывала о все новых проделках и вывертах этого Глезина, от которого ее уже просто с души воротило: «Вот брошу все это, к чертовой матери, перейду обратно в цех – пусть сам тогда и работает, и награждает себя!» – и мама смеялась грудным смехом…

По праздникам то папу, то маму назначали дежурить на работе или же идти на утреннюю демонстрацию трудящихся на Красной площади. Дома парад и демонстрацию смотрели по телевизору с водяной линзой. После завтрака младший Фурман на полу в большой комнате тоже устраивал парад. Из телевизора неслись с гулким, долгим эхом приветствия и поздравления, густо шевелились массы в ожидании движения, и вот уже ровным, украшенным потоком легко катились по широкому месту – а внизу у Фурмана еще только маршал объезжал войска. «Здрассьте, товарищи!» – надувался маршал-Фурман. Помедлив, солдаты и матросы дружно отвечали: «Гав-гав-гав-гав! Урра-а!!!»

Боря вдруг прислушался, фыркнул и, позвав взрослых, которые занимались праздничной уборкой, попросил Фурмана повторить. Недоуменно улыбаясь, Фурман погавкал. Когда все отсмеялись, ему наперебой стали объяснять, как все происходит на самом деле, но поверил он не сразу. А уж поверив, все гавкал, пока ему не сказали, чтобы замолчал, не смешно уже…

Многие на маминой работе собирались идти на праздничное первомайское шествие вместе со своими детьми. Погоду на 1 мая обещали отличную, и мама тоже решила взять с собой Фурмана.

Обычно все собирались рано-рано утром около работы – где-то на Авиамоторной – и шли оттуда к центру, вливаясь в общее движение колонн. Но Басе Иосифовне с маленьким Фурманом разрешили на этот раз присоединиться к своим попозже, тем более что и жили Фурманы почти в самом центре, на Садовом кольце в районе Петровки.

Условным местом встречи была выбрана улица Чернышевского. В гомонящей толпе, уже довольно давно, как выяснилось, никуда не двигавшейся, застеснявшегося Фурмана весело рассматривали, тормошили, с кем-то знакомили. Из детей сотрудников он оказался самым младшим. Другие дети, хохоча, бегали туда-сюда, приносили из ларьков мороженое и воду, кричали… Фурман, боясь потеряться, держался за маму и, встречаясь взглядом со знакомыми тетями, угостившими его конфетой, скованно улыбался на их шутки и подначивания.

Между прочим, здесь же, вместе со всеми, оказался и Глезин. Правда, Фурман не сразу понял, кто это, поскольку все называли высокого державшегося с насмешливой серьезностью мужчину по имени-отчеству – но как-то неразборчиво. Узнав у мамы, что этот дядя, который в самом начале крепко пожал руку «Фурману-младшему», и есть тот самый ГЛЕЗИН, «противный мамин начальник», Фурман даже вздрогнул. И хотя ничего особенно неприятного в нем пока вроде бы не проявлялось, надо было быть настороже…

Солнышко, от которого все отвыкли, стало пригревать совсем по-летнему, а толпа все не двигалась. Фурман уже совсем заскучал на одном месте, но вдруг все забеспокоились и тронулись, на ходу скликая своих. Вскоре, правда, опять встали, словно наткнувшись на что-то. И так, короткими рывками, начали двигаться, постепенно уплотняясь. Или ненадолго и ненамного раздвигаясь на каких-то больших перекрестках.

В какой-то момент до Фурмана дошло, что несущая их маленькую группку человеческая река – это всего лишь один из многих обходных ручейков настоящего потока, уже распаренно запрудившего и затопившего и весь проспект Маркса, и всю низину перед Манежем, и еще с угрожающим колыханием стекающего с улицы Горького… Народу-то, народу! Под сияющим голубым небом на всем пространстве между словно бы слегка просевшими строениями Манежной площади мощно раскатывались чудовищные голоса и глухо, усиленно билась музыка.

И вдруг – точно пронеслась большая волна – все стихло, только дыхание соседей стало слышным. Лица взрослых вокруг как-то по-особому торжественно изготовились. Величественный, ясный, низко звенящий голос облетел все углы и раструбы площадей, воздушно отмечая паузы и проникая внутрь предчувствием какого-то неминуемого восторга… «Пошли!» – казалось, выдохнул кто-то, и вдруг все качнулось, загремело, запело и – пошло, пошло, полилось раздвоенной горловиной на ту, Красную площадь.

Несло довольно быстро, движение направлялось чьими-то невидимыми резкими, тонкими, уверенными голосами. Спины, спины, головы, лица с непонятным одинаковым выражением загораживали от Фурмана хорошо знакомые очертания площади. Все смотрели куда-то направо, вытягивая шеи и повторяя: «Вон они! Вон они!» Над площадью колыхалась и тяжело парила знакомая Фурману мелодия, и все вокруг, улыбаясь, подхватывали слова припева: «КУ-БА, ЛЮБОВЬ МО-Я!»

Все дети давно уже ехали на руках и на плечах родителей, помахивая своими флажками и воздушными шарами, рядом даже какую-то взрослую девушку с трудом подсадили, чтобы она тоже что-то там увидела, а Фурману было стыдно и подумать, чтобы его маленькая мама тащила его на себе, и он только жался к ней, раздраженно шепча в общем шуме: «Меня же раздавят!..» и «Мне ничего не видно!» Мама, как могла, оберегала его от давки и с грустью извинялась: «Ну сыночек, ты же знаешь, мне тебя не поднять, ты же тяжелый… А вот так тебе не лучше видно?» – Нет! Нет! Все это было как-то глупо…

Песня кончилась, и человеческое море, словно по какому-то сигналу, остановилось. Звенящий голос диктора стал что-то говорить, и вдруг все хором крикнули несколько раз подряд: «ВИВА КУБА! ВИ-ВА! КУ-БА!» Невольно улыбаясь, Фурман спросил у мамы, что такое «Вива»? «Это значит «да здравствует!» Да здравствует Куба! – наклонилась к нему мама. – Куба – это такая далекая страна, остров. Сейчас на Мавзолее, рядом с Никитой Сергеевичем Хрущевым, стоит Фидель Кастро, руководитель этой страны, он приехал к нам в Москву на праздник… Тебе совсем-совсем ничего не видно, родной? А так? Ты встань на цыпочки!..» – Все было бесполезно. Но тут к ним повернулся оказавшийся рядом злой Глезин и, протягивая к Фурману руки, подзывая его, сказал торопливым глухим голосом: «Иди скорей сюда! Ну? Скорей, не бойся», – и быстрыми жестами показал, что хочет взять его на плечи. К  ГЛЕЗИНУ – на плечи?! Нет. Нет. Не надо. Но мама, почему-то радостно смеясь, подтолкнула Фурмана: «Иди-иди. Не упрямься. Ну что же ты? Иди скорей к Залману Ароновичу, сыночек! Ты тогда все увидишь!» – И Фурман поднялся над головами, точно вынырнул… «Держись, держись крепче!» – сказал снизу Глезин. Лысина у него покраснела, светлые пряди по бокам растрепались. Фурману было неудобно, что он такой тяжелый и неуклюжий. «Теперь видишь? Тебе все видно, сыночек?» – успокоенно спрашивала мама. Фурман кивнул. Тут все снова закричали: «Вива Куба! Ур-ра-а-а!» – «Ну, что же ты? Давай вместе со всеми!» – приказал Глезин, и Фурман тоже негромко закричал.

Демонстрация вдруг тронулась. Фурман уже хотел слезать, но Глезин сказал: «Сиди! Сиди пока!» Мама кивнула, разрешая, и Фурман наконец поднял глаза. Справа, на неожиданно далекой трибуне Мавзолея Ленина, стояли в ряд человечки. В середине, чуть-чуть впереди остальных, были двое: беленький, сияющий, с благосклонной улыбкой Никита Сергеевич – Фурман его узнал, и еще один, покрепче, с большой черной бородой, в зеленой шапочке с козырьком и с каким-то расслабленно зорким темным взглядом. Это был кубинец Фидель Кастро, он приветственно и серьезно качал поднятой ладонью. Никита Сергеевич что-то доверчиво сказал ему на ухо, кивая на плывущий народ, и потом, когда все закричали «ура», по-доброму заулыбался, склонив голову набок, и тоже стал помахивать ладошкой. Фурману показалось, что Никита Сергеевич посматривает прямо на него и одобрительно машет как раз ему, Саше Фурману. Это странно тревожило и волновало…

Демонстрация уже заворачивала в знакомую маленькую улочку рядом с ГУМом. Фурман вдруг удивился, что идет своими ногами, – он вроде и не заметил, когда Глезин его снял.

Здесь, внутри этой узкой темной улочки, все уже было не таким праздничным. Все еще были возбуждены и веселы, двигаясь в живом коридоре солдат с автоматами и милиционеров с громкоговорителями. «А зачем у этих солдат автоматы?» – приставал Фурман к маме. Ему объяснили, что раз солдаты служат в армии, они и должны быть вооружены, а кроме того, на всякий случай – мало ли что может случиться, когда так много народу.

Милиционеры командовали в свои громкоговорители с каким-то нервным нетерпением, каким-то чуть-чуть слишком резким тоном – раздраженно подгоняли, короче, да и солдаты почему-то поглядывали с какой-то молчаливой нагловатостью – как будто все не прошли только что мимо Мавзолея перед Никитой Сергеевичем, а нарочно столпились здесь в обычной очереди…

Фурман уже устал, закапризничал и вскоре стал баловаться с соседними детьми. Все было понятно, но они еще очень долго не могли выйти из этого душного коридора и из всей этой красочной, возбужденно томящейся, жужжащей гущи людей, удовлетворенных началом больших праздников.

«Бала-бала»

Родители ушли в театр, и ко сну ребят готовила бабушка. Это происходило очень редко, поэтому во всех привычных процедурах ощущалась какая-то ритмическая неуверенность, на которую Фурман отвечал подробными указаниями, что именно и в какой последовательности он делает с мамой «всегда». Бабушка, днем тоже «всегда» державшая себя в руках, вскоре почувствовала сильное раздражение.

Боря давно уже лежал на своем раскладном диванчике и с видимым удовольствием читал, а Фурман услал бабушку – теперь за водичкой – и, неторопливо стягивая одежду, от избытка энергии бессмысленно болтал языком.

– Атлaбала, калaбала, балaбала-а-а, – с бездумной страстью и на большой скорости выводил Фурман. Однако вскоре язык стал вязнуть в согласных и захлебываться, и на никуда не ведущем звуке «грлссст» его спасло возвращение бабушки с чашкой воды.

Отпив и дав указание «туда поставь», Фурман упал на подушку и резво продолжил: «Клумба, блямба, тилимда-а, колямбда-а, балямбда-а…» Бабушка, хмурясь, собрала разбросанную Фурманом одежду (мама поступила бы по-другому) и стала неловко задергивать шторы. «Балят, балят, биля-а-ат!» – заливался Фурман. Боря отвлекся от книжки и внимательно посмотрел на него. «Тебе еще не пора заткнуться?» – холодно спросил он и, не дожидаясь ответа, уткнулся в книгу. «Гиля-а-а-ат, гилят!» – в пугающем восторге отрубил Фурман.

Устало оглядевшись, бабушка спросила Фурмана, где его книжка, но он только помотал головой и подергал плечами, показывая, что не в силах прервать свое выступление. Бабушка рассердилась и сказала, что раз он не может отвечать по-человечески, она не будет ему читать, а погасит свет и уйдет. «В той комнате», – ухитрился вставить Фурман в почти случайно появившуюся паузу. Под его неостановимо бурлящий речитатив бабушка тяжело поплелась в родительскую комнату, а когда она вернулась с книжкой, Фурман победоносно выкрикнул: «Полят, малят, блять!» – и, замолкнув, изумленно хихикнул. Оно как-то само выскочило.

Все подождали, не продолжит ли он. Фурман сидел с вылупленными глазами и пришибленно-идиотической улыбочкой. Потом бабушка взорвалась, первым ее словом было «хулиган!».

– Следовало ожидать, что этим все и закончится, – загадочно заметил Боря между грозными всплесками бабушкиного возмущения.

– Ну ба-а, ну ба-а, я больше не буду, – ныл Фурман, – ну почитай… – И улыбался.

Читать бабушка не стала, а просто ушла, и все, несмотря на лицемерные просьбы Фурмана хотя бы получше накрыть его одеялом.

Боря дочитал до конца главы, презрительно спросил Фурмана, собирается ли он спать, и, деловито вскочив, погасил свет. Скрипнули пружины его диванчика, и он затих. Через некоторое время Боря поворочался и вздохнул.

Хотя Фурману и не почитали перед сном, и с бабушкой он поссорился, и это глупое словцо зачем-то из него выскочило, он чувствовал странное глубокое спокойствие и два раза тихо улыбнулся чему-то в темноте.

Рисунок на черной бумаге

Эдуард Ильич, фурмановский папа, перешел на другую работу и больше не мог возить Фурмана в свой ведомственный детский сад рядом с ГУМом. Поэтому с осени Фурмана перевели в ближайший к их дому садик, оказавшийся на другой стороне улицы, в большом желтом доме, через арку которого Фурман часто ходил в парк или в детскую поликлинику.

Фурман довольно быстро обвыкался, но однажды произошло тоскливо поразившее его происшествие. Группа организованно вошла в подъезд после прогулки на заметно похолодавшем воздухе, и уже у самой двери в детсадовское помещение возникло небольшое столпотворение. Внутри этого спокойного столпотворения высокий Филатов, и до этого несколько раз странно улыбавшийся при виде Фурмана, вдруг сказал: «Ха-ха-ха, эй ты, ФОРТОЧКА!» Фурман не понял и спросил: «Чево? Почему?» – «Я теперь буду звать тебя Форточка, – радостно объяснил Филатов. – ФУРМАН – ФОРТОЧКА. Ха-ха-ха!..»

Драться с Филатовым было, видимо, довольно опасно, да и приставал он, в общем-то, почти беззлобно. Поэтому Фурман ограничился тем, что сказал ему: «А ты-то сам – ФИЛАТ…» – и они, мирно просочившись в раздевалку, разошлись. Но Фурман так и не смог понять, почему это «ФУРМАН – ФОРТОЧКА» и как это вообще может быть. Он вспоминал, как открывается и закрывается форточка у них дома, и не мог обнаружить никакой связи с собой. Впрочем, Филатов вскоре исчез из детского сада. Неужели он думал, что это – рифма?..

В какой-то момент воспитательницы обнаружили, что Фурман умеет рисовать, и когда потребовалось срочно отправить рисунки на какой-то конкурс, его усадили за стол и выдали кучу разных коробок с красками, до этого где-то прятавшихся. Фурман с интересом пробовал из разных тюбиков и лоточков. Такое количество красок он видел только у соседки тети Вари, молодой и очень бедной художницы, жившей в их коммуналке в комнате рядом с кухней.

Заканчивая третью картину, Фурман вдруг обратил внимание, что девочек, рисовавших рядом, давно отпустили и, более того, половину группы уже разобрали по домам. Фурман решил заканчивать и стал складывать краски. Но тут к нему подсела энергичная пухленькая воспитательница, быстро просмотрела его листы и демонстративно похвалила, обратившись к напарнице, которая помогала одеваться тем, за кем уже пришли.

– Нет, Валь, ты посмотри, какой молодец! Здорово, просто отлично все сделал! Валь, посмотри: и тут, и тут… Прямо как художник…

Та с усталой улыбкой, не прерывая своего занятия, близоруко глянула с другого конца комнаты и кивнула снизу вверх.

– Правда, здорово?.. Ты подожди, подожди. – Фурману пришлось снова сесть. – За тобой ведь еще не пришли?

– Нет, – ответил Фурман, посмотрев в сторону раздевалки.

– А кто за тобой сегодня должен придти?

– Папа, – осторожно сказал Фурман и добавил: – Он обещал пораньше меня забрать.

– Ну, пока его нет, ты у нас успеешь еще одну картинку сделать. Ты ведь никогда не пробовал рисовать на черной бумаге? Посмотри, какая… Подумай, что на ней можно нарисовать?

Фурман ждал папу, но отказываться было неудобно. И представить что-то на этой бумаге было интересно. Воспитательница не уходила. «Наверное, это должна быть ночь… Зимняя ночь, – профессионально таинственным голосом предположила она. – Давай, бери кисточку, а то скоро папа придет за тобой…»

Фурман несколькими широкими плавными линиями открыл в черноте плотного листа невысокие холмики заснеженной равнины. Потом проложил овражистую снежную колею. Получилось грубовато, но белая краска на этом глубоком черном фоне все равно пела. Пустота дороги взывала оживить ее, и Фурман, подвешивая в голове книжные картинки к сказкам Бажова «Серебряный олень», занялся небольшой кибиткой с кучером и темно-гнедой лошадкой, толстоватые ноги которой вязли в колее. В правой части листа перед ними расстилалась широкая темная степь. Фурман чувствовал, что где-то вот тут остро не хватает месяца…

– Ну как? – подсела воспитательница. – Нормально. Хорошо. Только ты чего-то мелковато начал… Ну, ничего. Я тебе сейчас помогу. Давай, вот здесь нарисуй дом, избушку.

Избушку с заснеженной крышей Фурман умел рисовать, но воспитательница была разочарована тем, что домик был далеко. Фурман оглянулся и увидел папу, заглядывающего из раздевалки. Фурман вскочил и, объяснив, что за ним пришли, пошел к папе. Почему-то Фурману показалось, что папа стоит здесь уже довольно давно.

– А мы вот рисуем на конкурс, – сообщила воспитательница. – В Германии будет конкурс детских рисунков, и мы туда пошлем рисунки вашего Саши. Только вот он не успел закончить, а нам сегодня уже нужно все сдать.

– А, так вы занимаетесь? Ты рисуешь, Сашенька?.. – спросил папа, поглаживая Фурмана по плечу. Тот кивнул.

– Если вы не очень спешите, может быть, Саша закончит, и я его отпущу?

– Конечно-конечно, о чем разговор, я подожду сколько нужно, – сказал папа. – Иди, Сашуня, доделывай свою работу.

Фурман сел на свое место, но затея рисовать большую избу казалась ему нелепой. Возникло некоторое напряжение, которое разрешилось очень просто: воспитательница взяла руку Фурмана, крепко зажала в ней кисть, обмакнула кончик в какую-то совершенно дикую желтую краску и стала быстро и уверенно рисовать фурмановской рукой. На переднем плане возник большой деревянный дом с окошками, которые воспитательница, отпустив Фурмана, предложила закрасить ярко-красным – как будто там горит свет. Небольшой дымок из трубы был рукою Фурмана превращен воспитательницей в тяжелые клубы. Папа уже второй раз тоскливо заглядывал в дверь.

– Вы торопитесь? – неискренне забеспокоилась воспитательница. – Мы уже кончаем, осталось совсем немного.

– Ничего, пожалуйста, работайте… Просто сегодня суббота, – с виноватым огорчением пробормотал папа. – Я пришел с работы пораньше… Всех уже забрали. Ну, ничего, ничего, пусть трудится…

Все это было как-то глупо, особенно когда она водила его рукой. Наконец все, что она хотела, было сделано, и она уже собралась отпустить Фурмана, но он, успокаивающе посмотрев на папу, который не отходил от дверей, сказал воспитательнице: «Тут надо еще луну». Она слегка удивилась, но дала ему устроить над крышей маленькую желтую луну и несколько звездочек. Правда, под конец взяла и намалевала луну в два раза больше.

– Ну, теперь все, – сказала она. – Молодец. Иди.

И Фурман с немного грустной улыбкой пошел к папе. Потом в семье долго говорили, что Сашины рисунки отправили на конкурс в Германию.

На фабрике зайчиком

К 7 Ноября детский сад должен был принять участие в праздничном концерте на швейной фабрике. Воспитательницы фурмановской группы оживленно сочиняли басенную сценку из жизни маленьких животных, вскоре были распределены роли и начались репетиции. Родителям пятерых исполнителей за три недели было поручено пошить для них соответствующие костюмы.

Худенькому подвижному Фурману досталась роль зайчика: он должен был выбежать на сцену, произнести громко и отчетливо одну фразу, перекувырнуться и, отойдя на положенное место, замереть. У медведя и лисы слов было побольше («Не слышу! Сначала!» – с равнодушным упрямством орала воспитательница), но все же главную трудность представлял кувырок.

Пока бабушка шила из белой простыни облегающий комбинезон и раздумывала над конструкцией заячьих ушей, Фурман настойчиво, порой приходя в слезливое отчаяние, пытался освоить кувырок вперед через голову. Воспитательницы лишь примерно обозначили это задание на пальцах. Папа, горя желанием помочь, один раз даже попробовал перекувырнуться на коврике, но нелепо завалился набок, вызвав трагический смех Фурмана. Наконец упросили помочь Борю. «Ну, что тут у тебя?..» – с деловито-усталым видом спросил он.

Проблем было три. Во-первых, при падении на руки неодолимая инстинктивная сила заставляла Фурмана оттягивать голову назад, что, естественно, сразу делало кувырок невозможным, в лучшем случае грозя переломом шеи. Следовало, наоборот, подгибать голову вниз, чтобы она мягко проходила между опирающимися руками. Но руки тоже сами собой стремились выпрямиться и оттолкнуть падающее тело, в результате чего Фурман подпрыгивал вверх ногами и рушился на ту или другую сторону. Руки должны упруго согнуться – с обидной, но убедительной резкостью показал Боря фурмановским рукам. После нескольких испытаний Фурман догадался, что должен как бы катиться, как мячик, и Боря косвенно похвалил его, сказав: «Ну вот». Но самым трудным оказалось встать на ноги после кувырка. Тут, кроме всего прочего, требовалось усилие брюшного пресса, которое Боря не мог проиллюстрировать на понятном для Фурмана языке. Болезненное тыканье в живот тоже не помогло. Дело застопорилось, и Боря добродушно, но твердо отказался продолжать тренировку: мол, у тебя уже почти все получается, а мне еще уроки делать. Несколько огорченному Фурману пришлось принять помощь папы, который теперь пытался схватить его за руку на выходе из кувырка и вытянуть вверх, в стоячее положение. Постепенно это перешло в бессмысленный непрерывный хохот, на чем тренировка и завершилась. Как раз и мама позвала ужинать…

Перед генеральной репетицией, в самый последний момент, бабушка наконец придумала, как закрепить уши. Костюм в целом был одобрен воспитательницами и музыкальным руководителем, и сам Фурман тоже перекувырнулся вполне грамотно, но родителям зайчика было велено срочно доделать забытый впопыхах хвостик.

Назначенный день выдался довольно холодным. На домах повсюду уже висели красные флаги, и в воздухе стояла какая-то торжественность. Встречаясь в детском саду, празднично одетые дети с ревнивым и чопорным удивлением оглядывали друг друга. Сдерживающие волнение девочки в прекрасных светлых платьицах вызывали у мальчиков странную оторопь, и они с робкими усилиями опознавали в маленьких дамах их «здешние» черты и повадочки.

Швейная фабрика оказалась в одном из дворов напротив детского сада. В заполненном легким гулом работающих машин вестибюле детей разделили, и «артистов» темными коридорами повели переодеваться.

Два зайчика, лиса, медведь и девочка Маша с помощью приставленной к ним воспитательницы нарядились в свои простынки и шкурки и, тупо посмеиваясь, стали ждать своего выхода. В непонятном помещении, где они находились, гулял жуткий сквозняк, который скоро заставил их примолкнуть и съежиться, спрятав заледеневшие ладошки между ногами. Воспитательница, то и дело поводившая плечами, пыталась их как-то подбодрить и через некоторое время посоветовала набросить поверх костюмов их пальтишки и курточки. Постепенно ими начала все больше овладевать странная уверенность, что уже ничего и не будет, и они думали только о том, как и когда их отсюда выведут.

Почти незаметно для себя попав на сцену, они с машинальной заботой принялись произносить свои реплики и совершать разученные движения. Из-за кулис Фурман видел их отчаянно испуганные глаза.

– Ну, давай! Теперь ты!.. – подтолкнула Фурмана слегка взволнованная воспитательница, и он, как положено, выскакал на сцену. Полутемный зал, который Фурман ощущал одним боком, пестро шевелился и мягко шуршал. Глуховато сказав куда-то в пространство заветную фразу, Фурман попрыгал к толстому мату из грубой кожи и, почти не притормозив, стал делать кувырок на своих деревянных конечностях. С размаху он тяжело стукнулся макушкой, а на выходе чуть не завалился влево, но начальная скорость помогла ему в конце концов встать на ноги, и он с гудящей, слегка кружащейся головой под неровные аплодисменты занял предназначенное ему место между другим зайцем и лисой. Здесь он должен был замереть до уже скорого конца представления.

Обменявшись тихими улыбками с застывшими в своих позах соседями, Фурман в первый раз прямо взглянул в таинственно гудящий пульсирующий зал. Зрители оказались совсем близко. Первые два ряда занимали дети. Лишь несколько из них с разинутыми ртами еще следили за происходящим на сцене, остальные были давно заняты друг другом, и Фурман с отстраненным интересом отметил отдельные эпизоды хорошо понятного ему шевеления и шебуршания. По краям активно работали воспитательницы, а дальше, за светящимися белизной рубашечками, за розовыми облачками бантов и газовых платьиц с блестками, за всеми этими хохолками и хвостиками сидели расплывшиеся умиленные женщины, большие сонные мужики, несвежие девушки со слепым задором в глазах, злые посмеивающиеся парни, хитроватые дедульки, строгие худые тети с желтоватыми лицами и недоверчивыми черными глазами…

Представление закончилось, и все захлопали.

На «мертвый час»

Во время дневного сна Фурман уже давно не засыпал, хотя иногда это случалось – почти неожиданно для него самого. Привычная процедура «мертвого часа» начиналась с того, что в небольшой нише перед дверью в кладовку из зала выстраивалась очередь за раскладушками, матрасами и постельным бельем. Няня, стоявшая в дверях кладовки, старалась выдавать все это в определенном порядке, который то и дело нарушался по бестолковости получавших, тупо хватавших сначала матрас, а потом приходивших за раскладушкой.

Раскладушки расставлялись в зале тремя параллельными рядами, но места не были жестко закреплены за каждым, кроме нескольких случаев, требовавших то близости к туалету, то особого удаления от окна или особой тишины – для таких был отведен целый угол. Остальные ложились где хотели, но воспитательницы следили, чтобы те, про кого было известно, что они не спят, не оказались рядом. По этому вопросу велась постоянная война, в которой обманы часто удавались, но и возмездие в виде томительного стояния полураздетым на проходе – с еще более страшной, но ни разу не исполнившейся до конца угрозой снятия трусов, – находило своих жертв и иногда становилось массовым. Это было уже не смешно.

Тут многое зависело от соседа. Оказываясь между спящими, Фурман тихонько лежал и мечтал о том о сем. Частые наказания ему надоедали. Поэтому он неторопливо мигрировал по залу.

Однажды, благодаря болезни кого-то из маленьких, Фурман очутился со своей раскладушкой самым последним в ряду, в нише около двери в кладовку. Здесь было свое окно, стоял письменный стол воспитательниц и помещались две раскладушки. Видимо, это было очень тихое место, поскольку воспитательница, ходившая с дозором между рядами, никогда сюда не добиралась. Фурмана это устраивало, так как пронизывающий контрольный взгляд даже при отсутствии преступления был неприятен. Кроме того, близость к кладовке позволяла ему вскакивать самым первым – мол, нужно же освободить проход, а укладываться последним – надо же дать всем пройти! Так что Фурман здесь задержался до выздоровления хозяина.

Соседи медленно проплывали мимо, но все они были неинтересные: спали или были слишком задумчивыми и необщительными. Все же Фурману как-то удалось расшевелить одну странную девочку – крупную грубоватую Иру Горохову, совсем не принадлежавшую к фурмановской компании бойких детишек. Фурман с ней вообще раньше не говорил ни разу, и она на него не обращала внимания. А тут, в укромном месте, они сначала со стеснительными улыбками поглядывали, переворачиваясь с боку на бок, потом зашептались, с веселящим испугом следя за маршрутом воспитательницы, а когда все успокоились и воспитательница ушла по-настоящему, стали тихонько играть через разделяющий их узкий проход.

Два ее осторожно передвигавшихся пальца были принцессой, а два фурмановских – храбрым принцем, иногда сливавшимся со своим быстрым конем, скакавшим на четырех пальцах. Так они метались по своим гористым землям, переговариваясь через бездонную пропасть, лежавшую между ними. Время от времени принцесса отправлялась в свою плохо освещенную пещеру, чтобы поесть или немного поспать. Принц же в такие моменты не знал, чем себя занять, и от скуки охотился на толстого змееподобного ящера с огромной пастью, который плавно выпрыгивал откуда-то из-за ближних гор. После недолгой схватки пораженный, но не умирающий ящер скрывался в своем отдаленном логове, а принц выходил поклониться принцессе к краю пропасти, а потом тоже ложился отдохнуть.

Для собственного развлечения принцесса завела маленькую кошечку, необычайно понятливую и почти говорившую. Пару раз у нее, правда, случались приступы плохого настроения, и принцесса выгоняла непослушного зверька из пещеры. В печали кошечка бродила по округе, громко мяукая, – и тут их засекли. Фурман получил строгое предупреждение злобным шепотом. Их миру стала грозить нешуточная опасность, поскольку Фурмана, как очевидный источник шума в этом прежде тихом месте, могли отправить за тридевять земель или сделать чего похуже. Они тайно помахали друг другу ножками и отвернулись в разные стороны, соблюдая тишину до конца мертвого часа. Дальше все было как обычно. Уже дома, ложась спать, Фурман вдруг вспомнил их игру и улыбнулся.

На следующий день они встретились вновь на прежнем месте.

– А как твое имя, принцесса? – прошелестел принц, выйдя краю пропасти. Вопрос оказался сложнее, чем он думал, и они долго его обсуждали. Это было глупо, скучно и опасно. Дело дошло почти до ссоры. Остановились они на именах Ирина и Александр – так решила принцесса. Фурманова коня звали Буян, а кошечка, видимо, куда-то убежала.

Повторять вчерашние сюжеты было неинтересно, и когда принцесса по обыкновению отправилась к себе, Александр стал раздумывать, как же ему перебраться через пропасть. Буяну, похоже, ее было не одолеть. Он изо всех сил упирался копытами перед последним прыжком и, того гляди, мог свалиться в бездну. Наконец принц догадался, что надо делать. Он съездил к пустовавшему в этот удачно выбранный момент логову Змея и, срубив там огромное дерево, приволок его на край пропасти. Буян еле стоял на ногах после такой работы. Присев рядом с бревном, Александр сообщил на ту сторону, что он решил сделать мост. Теперь они смогут ходить друг к другу в гости.

Принцессу Ирину это почему-то немного смутило, но она ничего не сказала.

Перекинув бревно над пропастью, принц Александр стал осторожно перебираться по нему, оставив Буяна у входа в свою пещеру. Эта дорога не была легкой! То и дело он терял равновесие, поскальзывался и пошатывался. Добрался Александр почти ползком, и его хватило только на беглый осмотр владений принцессы. Правда, она накормила его очень вкусным и сытным ужином, после которого он довольно легко вернулся к себе.

Теперь была очередь принцессы. Несмотря на ее пугливость, визит прошел столь же успешно, и принц не ударил в грязь лицом, закатив настоящий пир. Он умел замечательно готовить – принцесса была вынуждена с этим согласиться. Буяну было поручено отвезти Ирину обратно, и он отлично с этим справился. Принцесса облегченно вздохнула, оказавшись у себя.

Вскоре принц стал готовиться к более длительному походу, но принцесса под разными надуманными предлогами все откладывала его. Проявив почти неприличную настойчивость, принц Александр перебрался на площадку перед пещерой принцессы. Он хотел осмотреть пещеру изнутри – чтобы узнать, как ей там живется, не холодно ли ей. Ирина почему-то упиралась и не хотела его впускать. Чуть ли не землетрясение произошло… Все же прорвавшись внутрь расширенной землетрясением пещеры, принц стал вести себя очень скромно. Он немного походил, а потом присел в уголке и завел почтительную и довольно увлекательную беседу. Однако вдали разразилась страшная гроза, и Александр, покинув принцессу, ловко и незаметно перелетел домой.

Наводившая порядок в середине зала воспитательница и ему тоже погрозила пальцем, громко прошипев: «Смотри у меня, Фурман…»

Когда гроза миновала, принц вернулся к обрадованной принцессе и попросил разрешения взглянуть одним глазком на сокровище принцессы, спрятанное в глубине пещеры. Ошеломленная принцесса, казалось, не совсем поняла его, и Александр мягко пояснил ей:

– Покажи мне свою пипиську. Это будет как будто твое сокровище…

Принц ставил в зависимость от этого всю дальнейшую игру, и принцесса была вынуждена согласиться. Вход в пещеру временно закрылся. Покрасневшая принцесса накрылась одеялом с головой и приспустила трусы. Вход в пещеру немного приоткрылся. Принцу так ничего не было видно, пошла торговля, и, наконец, он добился своего. Осторожно остановившись у самого входа, принц Александр с насмешливым любопытством и страхом разглядывал сокровище. Ничего особо интересного, на его взгляд, там не было. Да и вообще, у них был общий с девчонками туалет без всяких кабинок, и все друг друга давным-давно видели, стоя в очереди… Он был доволен своей победой, но она же почему-то сильно смущала его.

– Ну, все?.. – спросила Ирка, красная и почти враждебная.

– Все, – с робким извинением ответил Фурман. Она поерзала, натягивая трусы, и отвернулась.

Через некоторое время Фурман позвал ее шепотом:

– Ирка!.. Ир!..

Она не отвечала.

«Мертвый час» закончился.

В следующий раз воспитательница велела Фурману ложиться в другом месте.

Карантин

Посредине большой снежной зимы в фурмановской группе объявили карантин. Так уже бывало, но в этот раз был получен приказ не распускать детей по домам, а оставить всех ночевать в детском саду.

Несмотря на новый поворот событий, день шел как обычно. Все же на «мертвом часу» мало кто смог заснуть, и воспитательницы насмешливо угрожали, что, мол, все, кончилась ваша веселая жизнь, теперь вы в наших руках…

После ужина, когда ощущение новизны происходящего у всех усилилось, стали раздаваться телефонные звонки грустящих родителей, а потом «шли мимо и забежали погреться» две дружные родительские пары. Вручив воспитательнице пакет конфет и пакет пряников «на всех», они спросили маленькую толпу сбежавшихся в раздевалку:

– Ну, как вы тут живете без нас?