Книга Фурмана. История одного присутствия. Часть I. Страна несходства Фурман Александр
– Ага, из Москвы, – с готовностью подтвердил Фурман.
Это заметно обрадовало собеседника, он даже как-то внутренне загорелся:
– Значит, ты в самой Москве живешь? – зачем-то решил еще раз уточнить он.
– Ну да, в Москве. Мы живем в центре, на Садовом кольце, – со снисходительной к провинциальному недоверию тайной улыбкой и явно лишними подробностями объяснил Фурман. – А ты в Москве не был?
– Я – нет, не был. Мой отец был, несколько раз.
Похоже было, что фурмановские вопросы сбивают его с толку, и он, вдруг заторопившись и хитровато улыбаясь в сторону, сказал, как бы подводя итоги:
– Ну, значит, когда будешь в своей Москве, передай там привет из Каунаса! – и он вдруг красиво, точно и сильно ударил Фурмана снизу в подбородок.
Проснувшись, Фурман с удивлением обнаружил себя полулежащим на гибкой ржавой сетке забора. Перед ним стоял мальчишка-литовец, и спустя еще мгновение Фурман испуганно осознал связь событий: наверное, он первый раз в жизни потерял сознание – вот как это бывает!.. Это был настоящий нокаут, как в боксе! Правда, ему была совершенно непонятна причина такого грубого столкновения – и никакой вины за собой Фурман не знал: они вообще давно не виделись! В загадочных словах о «привете Москве» никакого смысла не обнаруживалось – это был простой хулиганский выпад, гадский по своей внезапности. Вдобавок, сила и умелость удара были достаточно пугающими. Поняв, что все правила отменились, но будучи абсолютно неготовым к этой новой ситуации, Фурман попытался быстро вскочить, оттолкнувшись от сетки. Неожиданно приобретенное при этом ускорение толкнуло его прямо на гордо ухмылявшегося врага. Фурман машинально ткнул его левым кулаком в живот, и тот, удивленно хмыкнув, согнулся. Продолжать драку и даже просто ударить его еще раз Фурман не имел никакого убедительного для себя резона. Поэтому он неуверенно побежал домой – но там же никого не было… «Трус…» – сипло сказал ему вслед мальчишка, с трудом разгибаясь и приседая. «Ну и ладно… Мы с тобой в расчете», – подумал Фурман, гордясь своим удачным тычком в живот.
Быстро свернув за угол, он чуть не налетел на младшего парнишку, в глазах которого явно боролись агрессивность и страх перед большим Фурманом. Фурман машинально топнул на него, и мальчишка отпрянул – невольно, а может и нарочно, загородив входную дверь. Бороться с ним, имея на хвосте еще и старшего, было бы глупо, и Фурман, и так уже обиженный и оскорбленный в своем миролюбии, повернулся и побежал по внутренней дорожке, глухо заросшей с обеих сторон высокими кустами и ведущей, как ему смутно помнилось, через соседние дворы куда-то на другую улицу.
Отбежав немного, он остановился и прислушался. Вообще-то все это было похоже на увлекательную военную игру – если бы только ему не было так грустно и тяжело на сердце. Сзади слышались возбужденные голоса, среди них выделился чей-то взрослый, требовательный… При взрослом можно было бы и вернуться, но… Фурман всхлипнул про себя и ровным шагом побежал дальше, куда-то туда, где были совершенно не ждущие его родители…
Учтя предыдущий опыт с самолетом, который всеми был признан неудачным, Фурманы ехали обратно поездом. У них были места в двух разных купе, но в одном соседями оказалась интеллигентная молодая пара, и Фурманы, за исключением погруженного в чтение Бори, весь вечер просидели с ними вместе. Беседа в основном разворачивалась между мужчинами. Младший Фурман, устроившись на верхней полке, наблюдал то за ее течением, то за бегущим за окном ближним видом. Соседа, как оказалось, тоже звали Саша.
Сначала, как водится, обменивались впечатлениями о прошедшем отдыхе, вспоминали разные места, походы и приключения, потом заговорили о работе. Саша – большой, загорелый, с аккуратной бородкой и в затемненных очках – очень заинтересовался, узнав, что папа специалист в области патентоведения. Сам он тоже имел прямое отношение к изобретательству, поскольку занимался разработкой новой медицинской техники. Вскоре Саша с хитроватой улыбкой достал из своего черного портфеля плоскую бутылку коньяка и предложил выпить по чуть-чуть за хорошее знакомство. Женщины быстро разложили на столике многочисленные дорожные вкусности, все, и мама с милой Сашиной женой, выпили из разнокалиберной посуды, и разговор пошел дальше. Сверху Фурману было хорошо видно, что Сашина жена немножко нервничает из-за того, что мужчины пьют слишком быстро, и с какою-то отработанной заботливой мягкостью пытается слегка притормаживать поднятие тостов. При этом она всем улыбалась и живо участвовала в беседе. Фурману она нравилась.
Заговорили о развале хозяйства страны, часто звучало незнакомое Фурману слово «бардак», произносившееся всеми с нажимом и странной разухабистостью. Все дружно хвалили Косыгина как единственного в правительстве «чистого хозяйственника», по-настоящему знающего промышленность – в отличие от прочих болтунов и карьеристов. Наконец коньяк с помощью Сашиной жены допили. За окном уже начало темнеть, и пора было укладывать Фурмана, решившего остаться в этом купе. Соседи, улыбаясь, вышли «проветриться», а мама стала стелить постели, отправив Фурмана умываться и чистить зубы.
Когда соседи вернулись, Фурман уже достаточно напрыгался и навертелся под одеялом на своей верхней полке, но ему разрешили еще немного не спать. Взрослые при уменьшенном свете продолжили приглушенную беседу; мчащийся поезд делал неожиданные резкие движения, и Фурман испуганно вжимался в матрас. Время от времени снизу, из полутьмы, ему встречался загадочно ласковый взгляд, и он смущенно улыбался в ответ…
Преступления и наказания
Последняя неделя августа прошла в волнующем, но несколько угрюмом ожидании, наполненном слухами о возможном возвращении Любовь Захаровны и предположениями о том, кто может стать классным руководителем вместо нее. Оптимистические слухи всякий раз с печальным многознанием опровергались в домах членов родительского комитета, а в качестве одного из самых чудовищных вариантов, помимо расформирования класса, выдвигался переход под начало невзрачной, но вспыльчивой училки из параллельного «Б». Сами «бэшки» отзывались о ней с самоуничижительным пренебрежением и признавались, что она их лупит линейкой, – в связи с этим обсуждалась даже идея забастовки. Однако 1 сентября неожиданно подтвердился нелепый слух, который никем не принимался всерьез: классное руководство взяла на себя Александра Ивановна, работавшая до этого в группе продленного дня. Все, конечно, недоумевали, но делать было нечего.
У Александры Ивановны было пухлое неподвижное лицо с большими губами и бегающими голубыми глазками. Уроки она вела строго по учебнику, но часто сбивалась и делала ошибки, в чем отличникам приходилось долго убеждать ее. Она была просто неумная – скоро это стало ясно всем. Родители в ответ на жалобы говорили, что, тем не менее, она теперь ваша учительница и надо быть терпеливыми – да и вы, мол, тоже не сахар… Но было видно, что они расстраиваются.
А Фурмана на первом же классном собрании вдруг выбрали старостой. Несмотря на почти полное единодушие класса и собственное счастливое возбуждение, он с сомнением подумал: а как бы к этому отнеслась Любовь Захаровна?.. Впрочем, обязанности старосты оказались несложными: требовалось всего лишь поддерживать сложившийся порядок и в случае чего организовывать всех на те или иные мероприятия.
Неделю-другую спустя Александра Ивановна, видимо, все же обеспокоившись падением своего авторитета, предприняла некоторые шаги по его укреплению. Она объявила, что период взаимного ознакомления и, так сказать, притирки закончился и теперь можно переходить к настоящей серьезной работе. Вскоре выяснилось, что она просто решила занижать всем отметки. Прежние отличники и хорошисты то и дело стали садиться на место, корча удивленные рожи; некоторые очень старавшиеся тихие девочки плакали в туалете; а Пашка Корольков, круглый пятерочник и вдобавок сын новой школьной директрисы, внезапно получил первый в своей жизни трояк. Когда это случилось, Пашка, который был еще и на год младше всех в классе, тоже чуть не расплакался. На перемене все его подбадривали, хотя и с двойственным чувством: ведь это его мать велела убрать от них Любовь Захаровну и прислать вместо нее «эту Александру» – интересно, как она теперь отнесется к «замечательным успехам» своего сына? Пашка мрачно признался, что дома его будут очень сильно ругать.
Но настоящий взрыв произвела не эта тройка, а та, что была выставлена за устный ответ Илье Смирнову – болезненно полненькому, круглоголовому и странно задумчивому первому ученику, который едва ли не с самого начала учебы был признан всеми недосягаемым образцом и главным претендентом на будущую золотую медаль. У Смирнова всегда было освобождение от физкультуры, и он по нескольку месяцев в году пропадал в каких-то «лесных школах» и санаториях – говорили, что у него астма, но он никогда не кашлял и даже простужался реже, чем остальные. Появляясь в классе после больших перерывов, Смирнов как ни в чем не бывало с ходу поражал всех своими ответами на уроках. Его уж и вызывали-то только в особых случаях, когда больше никто не мог справиться, а в его познаниях иногда проскальзывало что-то, чего, судя по всему, не знала и Любовь Захаровна, не говоря уже обо всех остальных, лишь неуверенно гадавших, как и откуда эти вещи вообще можно было бы узнать.
Получив тройку, Смирнов на мгновение как бы очнулся от своей задумчивости, удивленно приподнял одну бровь и загадочно усмехнулся.
Но для всех хороших учеников это было уже слишком: зачем же нам тогда вообще учиться?! Пусть она поставит двойки всем сразу, и все! Александра Ивановна, пытаясь сдержать возмущение класса, дала письменное задание на все оставшееся до перемены время.
После звонка в коридоре было срочно созвано собрание «ядра класса», на котором бурно, с нервным смехом обсуждался способ мести. Устное постановление гласило: в конце концов, мы просто хотим нормально учиться – но она же не дает это делать?! Нет, мы ни в чем не виноваты, мы ее честно терпели до сегодняшнего дня, но это больше невозможно! Она сама напросилась, и пускай теперь пеняет на себя.
Урок начался нормально, но как только Александра Ивановна допустила очередную, достаточно безобидную промашку, класс сперва потихоньку и нестройно, а потом дружно, со строгим и радостным сознанием своей правоты «замычал». Бедная Александра Ивановна не сразу поняла, что это, забегала, растерянно угрожая двойками всему классу, чем вызвала только улыбки, и, кажется, уже просто перепугавшись, выскочила за дверь и куда-то побежала.
Сразу решено было продолжать заниматься и выполнять данное ею перед этим задание так, как будто ничего не случилось. Самое главное – не шуметь. Она ведь наверняка сейчас настучит директрисе, что они взбунтовались, – а так, если кто-то придет, сразу будет видно: класс работает, все нормально… – авось, пронесет. Решили даже не выставлять дозорных, чтобы не расслабляться.
Директриса вошла неожиданно и действительно была заметно смущена порядком в классе.
– Так, садитесь, пожалуйста… Что тут у вас произошло?
– Ничего-о-о… – удивленно загудел класс.
– Только не надо мне отвечать всем хором, – поморщилась Нина Анатольевна. – Кто у вас сегодня дежурит по классу?
Обнаружившаяся личность дежурного Голубкина показалась ей слишком незначительной для допроса, и ему было разрешено сесть обратно.
– Все остальные, кого я не спрашиваю, продолжают работать! – строго сказала директриса, медленно прогуливаясь между рядами. Она неуверенно скользнула глазами по Пашкиному затылку, но афишировать в такой ситуации родственные связи было бы, конечно, непедагогично. Да и Пашка был на этот случай уже проинструктирован и готов твердо отстаивать честь класса. На Фурмана Нина Анатольевна взглянула с близоруким узнаванием: пару раз встречала его у себя дома.
– А ты, кажется, староста?
До этой секунды Фурман, потея, повторял про себя заготовленные фразы, и поднялся он с такой пылкой готовностью, что Нина Анатольевна отшатнулась: «Нет-нет, не вставай, это я так, просто уточнила для себя… Занимайся».
Тут ее внимание привлекла Ирка Медведева, которая была ей очень хорошо знакома, так как они жили не просто в одном доме, но в одном подъезде, прямо друг под другом.
– Ира Медведева, встань, пожалуйста. Я хочу именно от тебя услышать ответ. Ты не могла бы мне объяснить, что происходит у вас в классе?
– Ничего такого не происходит!.. – выпучила глаза Медведева. – А почему у нас должно что-то происходить?
– Спрашивать сейчас буду я, хорошо? – Нина Анатольевна разозлилась: Медведева не оправдала ее доверия. – Вам известно, почему вы сидите одни? Где сейчас находится ваша учительница?
– Не знаем… Она… вроде бы вышла куда-то… – Да, Ирка была неподражаема: так изобразить равнодушие!..
– И как давно ее уже нет? Когда она вышла?
– Ну, минут десять, наверное… Я на часы не посмотрела, так что точно не скажу.
Нина Анатольевна смотрела на нее с подозрением:
– Ты уверена, что тебе больше нечего сказать мне?.. Ну что ж, тогда будем считать, что все действительно так. Можешь сесть…
Медведеву все скрытно одобрили, а Фурман, которому не дали произнести заготовленную речь старосты, ей даже позавидовал – если честно, у нее получилось лучше.
Директриса, еще некоторое время задумчиво походив по классу, уточнила, какое им дано задание, и предупредила, чтобы все они оставались на своих местах и продолжали так же спокойно работать. А она сейчас пойдет все выяснит и потом решит, что с ними делать дальше.
Когда она окончательно удалилась – что было подтверждено посланным якобы намочить тряпку дежурным, – произошел короткий обмен мнениями. С одной стороны, выбранная ими линия поведения, кажется, оказалась правильной – директрисе было не к чему придраться, и она им пока ничего не сделала! Но, с другой стороны, оставалось непонятным, куда же подеваласъ Александра и, главное, успела ли она нажаловаться директрисе – похоже, что нет, потому что вряд ли она стала бы так спокойно разговаривать, если бы знала, что они устроили… Чье-то испуганное предположение, что Александра побежала в милицию, было со смехом отвергнуто. Как бы там ни было, им надо и дальше показывать, что их класс вполне может обходиться и без учительницы – во всяком случае, без такой, как Александра. Некоторых не в меру развеселившихся двоечников успокоили дружными угрозами, и в оставшиеся до конца урока пятнадцать минут больше ничего интересного не произошло.
После подчеркнуто спокойно проведенной перемены, когда все снова расселись в тревожном (а кое у кого и полуистерическом) ожидании, к ним опять вошла Нина Анатольевна. Вид у нее был кисловатый. Она сказала, что будет еще разбираться в том, что случилось, но Александра Ивановна работать с их классом отказалась, и этот вопрос, по-видимому, решен окончательно. Останется ли Александра Ивановна работать в школе – пока не ясно, а что касается их класса, то кто их будет вести дальше, станет известно в ближайшие же дни. Пока им придется заниматься с разными учителями – из тех, кого удастся найти на замену. Завтра на занятиях все они должны быть обязательно, как обычно, – она лично проверит, если кому-то вздумается прогуливать. Сегодня уроков у них больше не будет. Можно потихоньку собрать вещи и спускаться вниз.
…Вот это да… Неужели она вообще ушла из школы?! Выходит, они… победили? Так быстро?! Так легко?!
– Я же сказала – потихоньку! Я понимаю вашу радость, но не надо мешать заниматься всем остальным!
Понятно-понятно!.. Мы на цыпочках! Пусть остальные дураки учатся!..
И только на улице все заорали «Ур-ра!!!» и стали носиться кругами, как бешеные. Потом все разлетелись по домам – рассказать. Родители попадают!
Новая учительница оказалась молоденькой и, пожалуй, самой красивой женщиной в школе. Уже одно это позволяло как минимум смириться с ее существованием. Кроме того, как возбужденно посмеивались все, не могут же им менять учительниц каждый месяц – надо и совесть знать; а уж хуже Александры вряд ли что-то может быть…
Было видно, что новенькая волнуется, поэтому ядро класса, посовещавшись и обсудив положение, решило потихоньку помогать ей на первых порах – ну, там, самим поддерживать дисциплину на уровне, чтобы с дежурствами все было нормально и т. д. В общем, взяли на ней шефство, как пошутила Любка Гуссель.
Имя у новенькой было не очень удобное для быстрого произнесения – Лариса Константиновна. Она была худенькая, небольшого роста, ходила в туфлях на высоком каблуке и носила пышную прическу. Глаза у нее были зеленые, а взгляд пристальный.
Пользуясь случаем, у новенькой испросили разрешения пересесть кому с кем нравится – на первое время. А потом она, присмотревшись, решит, как лучше. Она согласилась, и все сразу лихорадочно заметались, сталкиваясь и перебегая с места на место, причем многие в конце концов оказались там же, где и раньше. Фурман перебрался на ряд у стены, к Пашке Королькову.
В какой-то из дней этой первой недели с новенькой в самом начале последнего урока в класс заглянула завуч и срочно вызвала Ларису на совещание к директору. Сказав, что им делать, пока ее не будет, Лариса умчалась, а на ее место через некоторое время пришла очкастая молодая уборщица с их этажа, которую, видно, попросили последить за порядком. Но к моменту ее появления класс уже успел развить бурную жизнь – наверное, и в коридоре было слышно. Между рядами велась оживленная переписка, то и дело бумажные шарики попадали кому-то прямо в лоб, двоечники вызывающе разгуливали туда-сюда по классу, а девчонки кучками свешивались из-за соседних парт, шепотом обсуждая что-то загадочное, и вдруг громко прыскали все разом и, хохоча, отваливались друг на друга. «Это они над нами, что ль?» – на всякий случай переспрашивали мальчишки у соседей, и те пожимали плечами: а кто их разберет? Может, и над вами…
Фурман с деланой строгостью распечатывал проходившие через него чужие записки, хмуря брови, читал их про себя и иногда комментировал Пашке и ребятам на передней парте. Изучая очередное секретное послание, он был поражен одним открытием: оказывается, девчонки в своих записочках вот так запросто называли друг друга «сволочью» (что среди мальчишек считалось «полуматом»), а глупый и приставучий двоечник прямо именовался в письме «мудилой». Фурман вообще впервые увидел эти известные слова написанными на бумаге. И главное, кем? – ихними же девчонками! «Вот оно, значит, как…» – с растерянным удовлетворением думал он, неохотно расставаясь со «жгучими» записочками. «Да…» – качал головой и ознакомленный с ними Пашка.
Появление уборщицы мало что изменило в настроении класса. Она сначала попробовала со свойской улыбкой договориться, чтобы они хотя бы не так шумели, а когда это не получилось, пригрозила пожаловаться их учительнице – да какая там учительница!..
В качестве старосты Фурман почувствовал себя в какой-то мере ответственным за возможные неприятности. Конечно, немного пошуметь в такой ситуации было естественно, но как-то уж все слишком разбушевались. А ведь в любую минуту может заглянуть завуч или учителя из соседних классов, или Лариса вернется – неудобно же все-таки перед ней, да и вообще… Короче, пора было слегка притормозить всех. Но присутствие уборщицы ему мешало, ограничивая возможности воздействия на два других, похоже, уже окончательно взбесившихся ряда. Оставалось только одно средство – воспользоваться перепиской, в которой до этого он принимал лишь пассивное участие как непрошеный читатель.
Фурман быстро настрочил и разослал во все концы предупреждающие, упрашивающие и угрожающие записки-телеграммы и задумался над посланием в один из главных очагов возбуждения – к сидевшим теперь вместе Ирке Медведевой и Любке Гуссель. Они ведь сами еще недавно собирались помогать новой училке, а сейчас хохочут чуть не во весь голос и заводят всех вокруг себя. Помимо этого, Любка была автором – одной-то уж точно! – тех поразивших Фурмана записок, и ему хотелось показать ей, что он тоже понимает эту игру и при случае мог бы стать интересным собеседником. Но все-таки важно было сейчас хоть как-то остановить этих двух потерявших всякое чувство реальности девок и заставить их повлиять на других. Однако в этом деле требовалась особая, неотразимая тонкость – иначе девки ведь могут и не послушаться! Фурман придумал очень хитрый план, по которому все внимание девок сначала полностью переключалось на переписку с Фурманом, а все остальные быстро успокоились бы сами, пока он отвлекает на себя главных возбудителей. В этом плане присутствовала даже некоторая жертвенность со стороны Фурмана – вместо того чтобы спокойно доделывать заданные упражнения, он должен будет развлекать этих глупых девчонок, спасая, можно сказать, весь класс.
На этот раз Фурман сочинял довольно долго. Уборщица, уже отчаявшись уладить дело мирными средствами, стала записывать на листочке фамилии особо провинившихся, причем один из поднятых ею двоечников нагло назвал себя фамилией отсутствовавшего в этот день хорошего ученика. Это только подтверждало, что все уже вышло из-под контроля и необходимо срочно вмешаться. Остальные нарушители, краснея, все же честно выдавали себя. В какой-то момент Фурман испугался, что урок вот-вот закончится, поэтому ему пришлось отказаться от воплощения всей полноты своего замысла и ужать конец письма. Первая же строчка была выведена красивыми четкими буковками с завитушками: «Гуся-ссука, кончай разводить базар! Не то скоро прискачет наша новенькая училка или еще кто, и нам всем настанет хана. Подруга, вспомни, о чем мы договаривались пару дней назад, и уйми своих…» Дальше Фурман весьма двусмысленно обыгрывал словечки и интонации тщательно изученной им девчоночьей переписки, а завершалось послание чудовищными угрозами в анекдотическом «восточном» стиле: мол, а не то «зарэжу!». Псевдоним был выбран соответствующий.
На всякий случай Фурман дал прочесть свое сочинение Пашке.
– Ты чего, правда собираешься в таком виде это отправить?.. – недоверчиво спросил он Фурмана.
– А что ж, я зря старался, что ли? Может, тебе что-то не нравится? Ты скажи!
– Ну, тут употреблены довольно смелые выражения – не знаю, как они будут встречены… – витиевато засомневался Пашка.
– Ничего, съедят! – храбрился Фурман. – Ты же видел, что они сами-то друг другу пишут?! Или все-таки думаешь, тут слишком?..
– На мой взгляд, есть немножко… Будь я на твоем месте, я бы, наверное, подождал отправлять…
– Ну, а чего ждать-то? Скоро уже конец урока. Если их сейчас не остановить, то… дело может плохо кончиться, ты чего, не понимаешь?.. Все, ладно, сойдет и так, переписывать некогда, – решился Фурман, но сверху на конвертике добавил пять звездочек – чрезвычайную степень секретности – и пририсовал закрашенные череп и кости.
Маршрут для передачи записки был намечен точно, и никто ее не «засветил». Любка с интересом развернула на коленях прибывшую бумажку. Фурман, волнуясь, краем глаза следил за ней. Любка зарделась и внимательно перечитала записку еще раз, а потом скомкала ее и закинула в парту. С не очень понятным выражением взглянув на обмершего Фурмана, который продолжал удерживать на губах нагловатую улыбочку, она отвернулась. Фурман все же еще чего-то ждал. Любке наклонилась к Ирке Медведевой и пошептала ей что-то на ухо. После этого Ирка полуобернулась к Фурману и с возмущенным видом покрутила пальцем у виска.
– Кажется, они нас не поняли, – сквозь зубы признался Фурман продолжавшему делать уроки Пашке.
– Да?.. А что? – сочувственно отвлекся тот. – Я же тебе говорил, надо было быть осторожнее…
– Любка, по-моему, обиделась. Посмотри на нее… – упавшим голосом, но все так же корча улыбку, сказал Фурман. – Может, мне ей еще одну написать? – «Объяснительную», раз она не поняла…
– Да ладно… – сморщил нос Пашка. – Обойдется.
– Хоть одна польза, что они вроде бы утихомирились… Так что цель достигнута, – грустно пошутил Фурман через минуту.
В этот момент из другого ряда в Любку полетела еще чья-то свернутая в огромный комок записка. Эта передача была сделана так грубо, что уборщица заставила Любку встать, записала ее фамилию – «Гусселъ, с двумя эс» – и потребовала сдать полученное ею послание. Чуть помедлив, Любка достала из парты горстку бумажек и с выражением скромной послушности отнесла их на учительский стол. Добившись таким образом некоторой тишины, уборщица стала один за другим разворачивать бумажные шарики и вскоре, забыв обо всем, увлеклась чтением.
Фурман был в шоке от Любкиного предательства. Пусть она обиделась, но чтобы так… И ведь нарочно выбрала…
– Слушай, она что, и твою записку отдала?! – испуганно уточнил Пашка.
Фурман, не в силах говорить, кивнул.
– Ну, знаешь, с ее стороны это просто… – Пашка только головой покачал.
– Да уж, такого я и не ожидала, – сказала уборщица, слегка улыбаясь. – Вашей учительнице будет, конечно, очень интересно с этим ознакомиться, когда она вернется…
Фурман боялся заплакать и из последних сил кривил губы.
– Как ее зовут-то, вашу учительницу? Она ведь у вас недавно? И наверное, она хорошо к вам относится, ведь так? Да, ей, пожалуй, не позавидуешь… Ну, ничего, теперь у нее появится возможность узнать вас немножко получше и с другой стороны. Мне кажется, ей это будет полезно…
Фурману было ясно, что это конец. Как он теперь будет выглядеть в глазах этой симпатичной Ларисы – он, староста класса? Мало того, что они проорали весь урок без нее, так она еще прочтет его сочинение…
Судя по всему, не один Фурман, краснея, думал о лежащих на учительском столе записках. Любка разом «заложила» многих – никто даже не мог сказать, сколько их там, этих бумажек, и чьи они, – и класс сочувственно притих, погрузившись в упражнения.
Уборщице, расслабившейся после такой захватывающей операции, хотелось поболтать с кем-нибудь, и она, с хитроватым добродушием разглаживая бумажки, приглушенным голосом обращалась как бы только к сидящим на первой парте: мол, не обращайте на меня внимания, занимайтесь, я так просто…
– Вот вы, я вижу, ребята довольно грамотные, многое вам уже известно из того, о чем я, например, в ваши годы и не слыхивала… Да, слова всякие знаете, и не только знаете, но и пишете… Но коли уж вы такие умные, то надо, наверное, знать, как они правильно пишутся-то? Если уж вы беретесь за это, надо, чтоб было без ошибок, – так я понимаю?.. Ну, нет уж, вслух читать я не буду!.. Пусть ваша учительница вам прочтет, если посчитает нужным. А я, слава богу, уборщицей работаю и обучать вас не собираюсь… Но если вы такие смелые грамотеи – признайтесь, кто это написал?
Класс сдержанно засмеялся: не-е-а, этот фокус у вас не выйдет!.. Гуся с укоризненной подначкой посмотрела на Фурмана: что, тебе-то слабо признаться, конечно? А стоило бы…
– Ну что, мне сказать, что это я, что ли? – спросил Фурман.
– Зачем тебе это надо?.. Ты из-за Любки?! – возмущенно догадался Пашка.
– Ну, она ведь обиделась и хочет отомстить мне теперь, наверное, – видишь, показывает?..
Пашка вдруг покраснел и принялся грубо уговаривать его не обращать внимания на этих девок. Фурман пытался распалить себя: мол, а на хрена мне нужны эти ее упрекающие взгляды?! Она-то, небось, думает, что она сама все правильно сделала, когда всех заложила… Не, я все-таки скажу, а чего мне! – Пашка всячески удерживал его, на шум к нему присоединились соседи с передней парты, которые стали гипнотизировать Гуссель и обдавать ее презрением, но тут прозвенел звонок, и все бросились собирать портфели.
В коридоре Гусю сразу обступила группа возмущенных авторов, среди которых, кстати, оказались и самые неожиданные лица. Все требовали ответа, почему Любка сдала именно их записки, а не свои собственные, например, и вообще, что же теперь будет?! Гуся начала было упрекать их самих: мол, думать надо было, когда писали всякую дрянь, – но не выдержала общего натиска и, прикрываемая Иркой Медведевой, гордо отступила в девчоночий туалет. Авторы тоскливо обсуждали идею как-нибудь отвлечь уборщицу и незаметно выкрасть записки. Они даже пригласили для этого не ушедшего еще домой двоечника Румянцева, но тут как раз появилась запыхавшаяся улыбающаяся Лариса Константиновна, уборщица вручила ей конфискованные бумажки, и все поспешили разбежаться. Ситуация, таким образом, была отложена до завтра.
По дороге домой Фурман представлял себе, с каким лицом Лариса перечитывает его записку, в которой она ведь даже не названа по имени – как будто они и не запомнили его!.. Она теперь уже никогда не узнает об их оказавшемся таким глупым «решении» помогать ей и вообще о том, что она ведь им понравилась. «Помогли, называется… – вздыхал Фурман. – Придурки, что тут еще скажешь…» О себе самом и своей безусловно рухнувшей репутации он думал с безнадежным отвращением. Староста класса… А он-то еще воображал, как она сможет опереться на него в трудный момент!.. – Вместо этого завтра, наверное, вызовут родителей – лучше ничего не говорить им пока, успеют еще…
Прибредя в конце концов домой, он разволновал бабушку с дедушкой тем, что отказался обедать, только чаю попил, а за ужином вызвал уже у всей семьи серьезные подозрения, не заболел ли он. Нет, к сожалению, он не был болен, а это они еще просто ни о чем не знали и не догадывались…
На следующий день, зайдя в класс, все, кого это интересовало, могли увидеть на Ларисином столе раскрытый журнал с заложенными в нем записками. Когда все заняли свои места, Лариса гневно заявила, что вчера они вели себя безобразно, что они ее очень подвели этим и продемонстрировали свое полное неуважение, поскольку все это произошло как раз в тот момент, когда она была на совещании у директора, где, в частности, обсуждалась и ситуация в их классе. Им прекрасно известно, что ей пришлось приступить к работе в очень незавидных условиях: посреди учебного года взять класс, в котором сменились уже две учительницы, – и что пошла она на это отнюдь не по своей охоте, так как это неожиданное предложение ломало некоторые ее личные планы, а согласившись на настойчивые уговоры администрации школы, решившей в этой тяжелой и сложной ситуации пойти им навстречу и найти для них постоянного классного руководителя. Но эта неблагодарность пусть останется на их совести… Главное же заключается в том, что вчера один из них позволил себе совершить гадкую, мерзкую, подлую – именно так, другими словами не скажешь, – грязную выходку, направленную даже не против нее – с этим-то она еще как-нибудь справилась бы, она, слава богу, взрослый человек и не такое встречала в своей жизни, – но против совершенно беззащитного существа – одной из девочек их класса.
«Кто, что…» – взволнованно зашелестел ошеломленный класс, пытаясь вычислить, кого же из девчонок сегодня нет. Только несколько человек понимали, о чем идет речь, и молча ждали, ужасаясь в глубине души. Фурман сидел в расслабленной позе, чуть боком, с ледяными и почти трясущимися руками и ногами. При этом он тяжко уставился в висок скромно склонившей голову Любки, пытаясь внушить ей, чтобы она повернулась и посмотрела ему в глаза. Но слова Ларисы Константиновны приводили его в отчаяние: «Ну, она и дала… – смятенно возражал он ее оценке. – Да о чем она говорит-то? Где все это?!»
– К сожалению, я вынуждена буду назвать имя этой девочки, хотя она и просила меня не делать этого. Я очень хорошо понимаю ее нежелание продолжать участвовать во всей этой грязной истории и поэтому прошу у нее прощения за то, что все-таки начала этот тяжелый и для меня самой разговор. Но избежать его в любом случае не удастся, то, что произошло, слишком серьезно, и лучше сделать это не откладывая… Видимо, я должна сказать еще, что сама эта девочка настаивала на том, чтобы никакого обсуждения в классе не было вообще, и вчера я была склонна согласиться с ней. Но подумав, я все же решила, что нельзя все это оставить просто так и что такой разговор необходим – не столько самой этой девочке, сколько всем вам. Не стану больше скрывать ее имя, чтобы не провоцировать вас на ненужные догадки, вы все хорошо знаете эту девочку, ее зовут Люба Гуссель.
Класс вздохнул с некоторым облегчением и приготовился слушать дальше.
– Я надеюсь, что Люба все же простит меня, а у вас хватит такта, чтобы не превратить все это в фарс. Я знаю, что Люба сегодня всю ночь проплакала и все-таки нашла в себе мужество придти в школу, хотя я хорошо понимаю, каково ей сейчас просто даже находиться здесь, в классе, после того, что с ней случилось. Прошу вас оценить это и отнестись к Любе с сочувствием – если вы на него еще способны. Своим вчерашним поведением вы заставили меня в этом сильно сомневаться.
Думаю, для вас не будет большим секретом, что перед тем, как придти работать к вам в класс, я говорила с вашей первой учительницей и услышала от нее исключительно хорошие отзывы о подавляющем большинстве из вас. Тогда это очень удивило меня, так как я считала, что такого класса просто не может быть. Но, начав с вами работать, я почти поверила, что «невозможное возможно» и что это так и есть. Однако после того, что произошло вчера, я, честно говоря, нахожусь просто в растерянности. Не знаю, то ли она сильно в вас ошибалась, то ли с вами что-то произошло за это короткое время, но только вы оказались совсем не такими. В чем-то, возможно, и лучше, а в чем-то – хуже, но, во всяком случае, вы намного сложнее и, хотя, может быть, это вам и будет неприятно услышать о себе, но это так, – вы оказались намного грубее, чем я могла себе представить по рассказам вашей учительницы.
«Что ж, – шевельнулись все, – нам ведь тоже пришлось кое-что пережить…»
– Возвращаясь к тому, с чего мы начали, я хочу вам сказать, что самой Любе известно имя ее обидчика. Но она отказывается назвать его не только мне, но и всем остальным, хотя ее очень просили об этом – и ее семья, которая тоже чувствует себя оскорбленной, и администрация школы, куда Любины родители обратились за защитой. Более того, в разговоре со мной Люба сказала, что она прощает этого человека. Я уважаю Любу за то, что она нашла в себе такие силы, и считаю это ее правом. Тем не менее я сама – и как ваш педагог, и как женщина, да и просто как взрослый человек, – я лично не могу все это так оставить и считаю своим долгом довести это дело до конца. Нравится вам это или нет, но на мне лежит ответственность за ваш класс, в том числе и перед вашими родителями, и я просто не могу допустить, чтобы тот, кто совершил этот отвратительный поступок, ушел безнаказанным – это означало бы, что в будущем возможно повторение чего-либо подобного.
Родители Любы, если виновник станет им известен, вероятно, будут настаивать на каком-то своем наказании – но это уже пусть решают они сами вместе с дирекцией школы или с кем-то еще, меня это не волнует. Для меня как вашего классного руководителя важно другое. Этот человек находится сейчас здесь, среди вас, мне это известно совершенно точно, хотя я, как уже говорила, и не знаю, кто это. Но я обещаю, что не начну урок до тех пор, пока он не извинится, причем дважды. Во-первых, он должен просить прощения у Любы Гуссель, над девичьей честью которой он посмел так жестоко надругаться… Я вижу, некоторые из вас улыбаются – должно быть, им никогда прежде не приходилось слышать слово «честь», они незнакомы с этим понятием и не знают, что честь должна быть у каждого человека. Что ж, это их проблема, но мне очень жаль их родителей, которые вырастили их такими моральными уродами… А во-вторых, я считаю, что вы – все без исключения – виноваты передо мной: не только за свое вчерашнее отвратительное поведение, но и за сегодняшний вынужденный срыв урока. По-моему, я ничем не заслужила такого отношения к себе. Так что пусть тот из вас, кому вчера хватило смелости тайно сделать подлость, сейчас попробует найти в себе смелость встать и при всех попросить прощения также и у меня. Только после этого я смогу продолжать с вами заниматься. Люба, ты можешь сесть… А вы теперь думайте и решайте, как вам жить дальше. Когда надумаете, скажете.
Лариса села за свой стол и стала что-то писать, не обращая внимания на поднявшееся осторожное гудение. Думать над тем, как жить дальше, похоже, никто не умел, поэтому все стали выдвигать предположения. С одной стороны, когда оказалось, что пострадавшая вчера девчонка – это Гуся, кое-что немножко прояснилось, по крайней мере возможные мотивы совершенного преступления. Но вот что именно случилось, оставалось загадкой: Любка-то вроде цела и здорова, никаких синяков не видно… Что же с ней сделали? И кто? Двоечник Судариков? Румянцев?.. На стоящего Фурмана не сразу обратили внимание и сперва спрашивали, чего он. Не отвечая, он только странно улыбался.
Постепенно все разговоры в классе истощились. Все с интересом поглядывали то на Фурмана, то на гордо страдающую Гусселъ, то на Ларису, ожидая, что будет дальше.
Наконец учительница подняла голову.
– Ты хочешь меня о чем-то спросить, Фурман?
– Нет, – Фурман сжал губы и помотал головой.
– Почему же тогда ты встал?
– Это я… – у него немного запершило в горле. – Я написал эту записку и прошу у вас прощения.
– Какую записку? О чем ты, я не понимаю. Скажи яснее, – она холодно смотрела Фурману в глаза.
– Ну, вчера я написал Гусселъ записку, она у вас на столе лежит…
– Там у меня много записок… Так, ну хорошо. – Она сделала глубокий вдох. – Ты написал эту записку, и что же дальше?
– Ничего, – сказал Фурман, пожав плечами, и от неожиданности все засмеялись. Интересно, что же Фурик там написал? Он ведь может… Но зачем он…
– Так, пожалуйста, тише все! – сердито крикнула Лариса, и все опять примолкли. – Ладно, несмотря на избранный тобою довольно странный способ просить извинения, я готова считать, что передо мной ты это сделал. Ты не хочешь ничего добавить к тому, что ты нам сказал?
Фурман показал, что вроде бы ему нечего добавить.
– А тебе не кажется, что тебе следует еще попросить прощения у Любы Гуссель?
Подумав для виду, Фурман грустно сказал:
– Нет.
Лариса Константиновна растерялась, класс зашумел, довольный этим спектаклем, многие показывали Фурману, что они за него, а Любка, сильно покраснев, неловко выбралась из-за парты и выбежала из класса, хлопнув дверью. Фурману стало ее жалко, но он сказал себе, что это же она сама все это затеяла; что же – она хотела, чтобы он еще и перед ней?..
Лариса Константиновна не могла решить, что ей делать: то ли бежать за Гусселъ, то ли браться за класс, то ли доводить до конца дело наглеца Фурмана. Выручила ее Ирка Медведева, попросив разрешения сбегать за Гуссель и помочь ей. Это сразу развязало Ларисе руки и, как только дверь за Медведевой закрылась, голос ее зазвенел мощно и властно:
– А ну-ка, замолчать всем немедленно! Ишь, распустились!.. Я вижу, вы не умеете ценить хорошего отношения. Что ж, придется с вами на другом языке говорить. Может, тогда до вас дойдет?.. Чему вы так радуетесь-то, идиоты?! Что один хам тут вам целое представление устроил? Или, может, что вы мне урок сорвали? Так я вам обещаю, что вы отсюда не выйдете! Никакой перемены вам не будет – будете сидеть и заниматься ровно столько времени, сколько вы у меня отняли!.. А если кому-то из вас это не нравится, тот может прямо сейчас убираться вон из класса, и пусть идет куда хочет. Я никого не держу! Ишь, наглецы… Ну-ка, всем быстро открыть учебники и тетради! Параграф… Упражнения с такого-то по такое-то… Пока все не сделаете, ни один не выйдет! И чтобы ни звука я больше не слышала! Понятно?!
– А ты, – посмотрела она Фурману в глаза, – будешь стоять у меня до тех пор, пока не одумаешься и публично, при всех не извинишься перед Гуссель и не получишь от нее прощения за все, что ты тут навытворял. А потом можешь жаловаться на меня кому угодно.
После этой вспышки в классе воцарилась скучная тишина, подчеркиваемая осторожными поскрипываниями и вздохами. Не нарушив эту тишину, вернулись впервые плакавшая за эти три года Гуссель и явно довольная своей ролью Медведева.
Фурман отстоял до конца этого урока, потом перемену, на которую никто так и не вышел, и весь следующий урок. Оказалось, что это довольно утомительное занятие. На втором-то уроке на него уже никто и не смотрел, даже Лариса, – все привыкли; а ноги стали уставать. Правда, на большой перемене ребята как бы случайно проходили мимо него, незаметно кивая и подмигивая…
Когда в классе никого не осталось, кроме Фурмана, Лариса тоже вышла, но вскоре вернулась с Гуссель.
– Подойди сюда, – сказала Лариса.
Фурман приблизился с блуждающими глазами.
– Ну? Тебе известно, что ты должен делать. Сделай же это побыстрее. Ты видишь, я нарочно облегчаю для тебя эту задачу, так что не тяни. Только так тебе удастся сохранить достоинство в этой ситуации. Ну?.. Не заставляй меня прибегать к крайним мерам, иначе я в тебе окончательно разочаруюсь… Итак, мы ждем.
– Прости, пожалуйста, – еле слышно процедил Фурман, не глядя на Гуссель и презрительно щурясь.
– Плохо. Еще раз, пожалуйста, – поотчетливее. И ты должен сказать это, обращаясь к Любе Гуссель, а не к окну. Ну?
Фурман несколько наигранно повторил.
– Люба, ты принимаешь его извинения? – уверенно спросила Лариса. Но та вдруг заартачилась: нет, теперь уже я не могу их принять, после того как он опозорил меня перед всем классом, мне не нужны такие извинения, которые он делает, да еще с таким лицом!
– Чем тебе лицо-то мое не нравится?! – угрюмо буркнул Фурман.
– Вот-вот. Я отказываюсь участвовать в этом разговоре. Если он сам не жалеет о том, что он сделал, то зачем ему нужно мое прощение? Пусть его накажут по всей строгости – может, тогда он поймет, что так нельзя. А я его не прощаю!
Вот это был поворот!.. Все трое молчали: Любка все сказала и считала, что на этом разговор может быть закончен; Фурман как бы разводил руками перед Ларисой: мол, вы же видите, что я тут могу поделать? Лариса была озадачена.
– Люба, ты хорошо обо всем подумала? – осторожно спросила она. – Ты абсолютно уверена, что поступаешь сейчас правильно? И ты полностью отдаешь себе отчет в возможных последствиях своего решения?..
Любка на все глубокомысленно кивала и говорила «да».
– Но ведь вчера ты думала об этом по-другому?
– Ну и что, я передумала. Могу я передумать? Тем более что он даже не чувствует себя виноватым, а только притворяется! Так что пусть его накажут!
– И ты теперь сама этого хочешь?.. Я имею в виду, что ты решила это сама, или, может быть, тебе кто-то подсказал, что ты так должна сделать?
– Что вы хотите сказать?! – возмутилась Любка.
Лариса ничего ей не ответила и смотрела выжидательно.
– Да, я решила так сама, никто мне не подсказывал, если вы это имеете в виду! И я сама хочу, чтобы он был наказан так, как он того заслуживает. Больше мне нечего вам сказать!
– Ну что ж, это совершенно меняет все дело, – холодно подвела итог Лариса. – Вы оба можете сейчас идти, а я должна сообщить о Любином решении администрации.
В коридоре Фурмана окружили любопытные, и он обескураженно рассказал, как Любка потребовала его уничтожения. Понять, зачем это нужно самой Гусе, было невозможно. Кто-то с ходу предложил объявить ей всем классом бойкот. Но теперь это уже ни на что не влияло, да и многие девчонки, скорее всего, отказались бы его поддержать… На этом тема иссякла, и Фурман вдруг оказался в полном одиночестве, точно отгороженный от всех остальных стеклянной стеной. Он и сам чувствовал себя зараженным и без обиды согласился с этими естественными мерами предосторожности – приближающееся несчастье было слишком велико, и пройти его он мог только сам.
На этом уроке ему было разрешено сесть, а на следующей перемене Лариса снова попросила его остаться в классе.
– Я попробую говорить с тобой откровенно, – сказала она, собравшись с мыслями и вздохнув. – Поэтому этот разговор должен остаться между нами. Повторю еще раз, чтобы у тебя не возникало никаких иллюзий: я крайне возмущена тем, что ты совершил в отношении Гуссель, хотя, должна признаться, я менее всего ожидала, что это окажешься ты. Кроме того, твое упрямство, или ложно понятая гордость, или уж я не знаю что – короче, твое нежелание просить у Гуссель прощения только усугубило ситуацию. Прежде всего, ты должен понять: чт бы ты ни пытался предпринять сейчас, победить тебе не удастся – ты действительно очень виноват и должен понести за это наказание. Возможно, и мне с самого начала следовало действовать более решительно, но теперь поздно говорить об этом – к сожалению, конфликт вышел за рамки класса, теперь им занимается школьная администрация, но вполне вероятно, что твое дело затребует РОНО. Родители Гуссель настроены сейчас крайне решительно, и они требуют, чтобы твое наказание стало примером для всех. Ты понимаешь, чем это может грозить тебе? Если скандал выйдет на такой уровень, это неизбежно коснется и твоих родителей: к ним на работу пойдет официальная бумага со всеми вытекающими отсюда последствиями. Я не думаю, что твоих родителей это очень обрадует… Надеюсь, ты способен понять, что скандал такого масштаба – совсем не в интересах школы. Сейчас я говорю с тобой по поручению администрации и прошу тебя отнестись к этому со всей серьезностью.
Ты знаешь, я здесь работаю недавно, как дальше все повернется, никому не известно – вполне возможно, мне придется уйти, – тем не менее было решено, что говорить с тобой должна именно я. Так уж получилось, что все остальные знают ваш класс еще меньше. Ты видишь, я от тебя ничего не скрываю – надеюсь, ты еще сможешь это оценить в дальнейшем. Пока же ситуация складывается для тебя очень тяжело. Родители Гуссель жаждут твоей крови и, судя по всему, ни перед чем не остановятся для достижения своей цели. Я обязана предупредить тебя, что сегодня они прямо потребовали у директора твоего исключения. Не хочу обсудать их мотивы и ни в коем случае не оправдываю тебя, но, на мой взгляд, это слишком. Ты, безусловно, заслуживаешь наказания, но не такого. К сожалению, это зависит не от меня, и это еще не все. При самом неблагоприятном для тебя и для всех нас развитии событий эта история может превратиться в ЧП для всего района, и в результате ты будешь не просто с треском исключен из школы, но на тебе окажется клеймо на всю жизнь… Я даже не стану тебе описывать всех возможных последствий этого. Одно можно сказать наверняка – это затронет очень многих людей. Причем себя я тут имею в виду в последнюю очередь. Так что ты сейчас должен думать не только о своей судьбе, хотя тебе, конечно, не позавидуешь, но и о своей школе, которой – я думаю, ты с этим согласишься – ты и твои родители очень многим обязаны.
В общем, я делаю тебе предложение: если ты проявишь добрую волю и еще раз извинишься перед Гуссель, возможно, разрастание скандала все-таки удастся остановить. Даже если все будет развиваться по худшему сценарию и дело будет рассматриваться на комиссии РОНО, твое повторное извинение могло бы стать веским аргументом в твою пользу. Хотя я очень надеюсь, что до этого все же не дойдет. У меня есть некоторые основания так думать, но я тебе о них не скажу. Вовсе не обо всем ты обязан знать даже в этой ситуации. Того, что я тебе сообщила, вполне достаточно, чтобы принять разумное решение. Если ты согласен еще раз извиниться, я от имени школьной администрации обещаю тебе, что будет предпринято все возможное для того, чтобы твое дело было спущено на тормозах и закрыто без всяких последствий для тебя. В противном случае… Скажу тебе честно, я и сама с трудом могу представить, чем все это может закончиться… Ну вот, я тебе все сказала, и, пожалуй, это все, что я могу для тебя сейчас сделать. Итак, тебе решать.
Посмотрев Фурману в глаза, она миролюбиво добавила:
– Я не требую от тебя немедленного решения. У тебя еще будет возможность попросить прощения у Гуссель после уроков. За тобой ведь, кажется, кто-то приходит обычно? Или ты один возвращаешься?
– Дедушка должен придти за мной, – признался Фурдан.
– Очень хорошо. Время подумать и все взвесить у тебя еще есть. Тебе теперь все известно для того, чтобы ты мог самостоятельно выбрать правильное решение, с наименьшим ущербом для себя и для других. Мне все же кажется, что не стоит с самого начала портить жизнь себе и серьезно осложнять жизнь своим родителям. Как раз твои-то родители, насколько я знаю, этого совсем и не заслужили. Конечно, тебе потребуется… подавить, или несколько сдержать свою гордость, которая, я знаю, у тебя имеется, и даже в избытке. Но… по-моему, дело все-таки того стоит.
Сейчас ты можешь идти ко всем. Но я еще раз прошу тебя никому не рассказывать о нашем разговоре и рассчитываю на твое благоразумие. А после уроков, если ты решишь последовать моему совету, подожди меня внизу в раздевалке вместе с твоим дедушкой, или кто там должен за тобой придти. Я постараюсь сделать так, чтобы Люба Гусселъ спустилась одновременно со мною, но она не будет знать, что вы ее ждете. Скорее всего, это будет для тебя последней возможностью уладить дело миром. А теперь иди.
Последним уроком в тот день была физкультура.
По очень сжатому фурмановскому рассказу дедушка не слишком-то и разобрался, что там произошло, поняв только, что Саша набедокурил и теперь вдобавок не хочет просить прощения. Дедушка огорченно цыкал и качал головою, приговаривая: «Да как же это можно, Сашенька, что же ты?.. Нужно извиниться!..» Фурману было вполне ясно, что он загнан в угол и может двигаться только в оставленном для него узком коридоре. «Что ж, значит так, если им всем это так надо!..» – яростно говорил он себе.
Встреча на первом этаже произошла, как и говорила Лариса, как бы случайно. Когда Гуся поняла, что попалась, было уже поздно, и ей оставалось только с осуждением посмотреть в глаза предавшей ее учительницы.
Выслушав отстраненное и очень взвешенное сообщение Ларисы Константиновны, дедушка первым делом поспешил извиниться за Фурмана и перед нею лично, и перед Любой Гуссель, а потом, поскольку этого было, конечно, недостаточно, с выражением мучительного недоумения на лице стал уговаривать внука не упорствовать попусту, делая хуже себе же самому, а попросить прощения, как полагается. А как же иначе? Фурман тускло сказал, что он уже просил один раз, но она не хочет. Дедушка на это стал горячо твердить, что он очень уважает Ларису Константиновну, хотя она и недавно начала с ними работать, но все ею очень довольны и благодарны; что он прекрасно знает и саму Любочку, и ее родителей, вполне достойных людей; и что старший брат Любы Миша Гуссель учится в одном классе с Сашиным старшим братом; и что как это можно «не простить» – этого просто не может быть! Видно, Фурман плохо просил или Люба его просто не поняла, поэтому надо сделать это еще раз, как следует, тут даже нечего обсуждать, и нет никаких сомнений в том, что Любочка его после этого простит, думать по-другому было бы просто глупо, просто глупо!.. Нужно как можно скорее извиниться, да и покончить разом со всей этой пустяковой ссорой без всяких обид – они же одноклассники, и им сколько еще лет вместе учиться и дружить! Ну же, давай, Сашенька, нехорошо, не упрямься…
Фурман устало, но отчетливо произнес требуемую фразу, и Любке, против которой все так подло сговорились, тоже ничего другого не оставалось делать, как отпустить его. Правда, она еще что-то такое добавила лишнее: мол, смотри теперь, в следующий раз я уж не буду такой уступчивой… Но все равно они оба испытали облегчение и даже криво ухмыльнулись друг дружке: Фурман – вяло, а она – с хитроватой поучительностью. Лариса попросила дедушку задержаться еще на минутку, а Фурману было разрешено подождать его на улице.
Открыв внутреннюю дверь, Фурман внезапно натолкнулся на прятавшегося за ней Вовку Голубкина. Пропуская Фурмана, Голубь глазами спросил, чем все закончилось. Фурман показал, что все нормально, можно было и не волноваться из-за всей этой чепухи, и вышел из школы.
Он вдохнув холодный уличный воздух и вдруг подумал: а наверное, вовсе не так уж и плохо было бы вот так выйти из школы и вдохнуть уже совсем свободно – после того как тебя исключили навсегда…
Дома Фурман задумчиво пообедал, ушел в свою комнату и прилег там наедине со своими мыслями. Он вспоминал какие-то темные легенды об отчисленных и пытался представить себе, как же живут эти ребята, исключенные из школы. Не хулиганы, конечно, а вот такие, как он. Ведь вряд ли им разрешают работать – разве только почту разносить?.. Наверное, они сидят дома, у окна, в полном одиночестве или бродят целыми днями по улицам, стараясь ни с кем не повстречаться из прежних знакомых…
Незаметно Фурман вырубился и проспал до вечера – маме даже пришлось будить его уже после того, как все поужинали, а ведь он еще за уроки и не садился.
Давно уже шла вторая четверть, повсюду улегся снег, а Фурман, как ни странно, все еще оставался старостой класса, и Лариса Константиновна принимала это как должное.
Порча, проявившаяся в начале года, при Александре Ивановне, время от времени еще давала о себе знать какими-то нелепыми срывами. Однажды прямо на уроке Лешка Колесников подрался со своей соседкой Олей Меркуловой. С чего там у них началось, никто не успел понять: наверное, она все-таки первая стукнула его в ответ на сказанное слово или сделанное движение, но зато он уже у всех на глазах с размаху ударил ее кулаком по лицу. Прежде чем упасть на парту и зарыдать, Меркулова еще успела мазнуть Колесю по носу.
Все были поражены: чтобы мальчишка ударил девчонку кулаком в лицо – такого в классе еще не было… Конечно, в Колесином характере и раньше наблюдалась какая-то странная импульсивность, но чтобы так уж не сдержаться и дать волю своей «нервности» перед всеми – это просто позор… Лариса Константиновна возмутилась как-то неэнергично: «Это что еще такое?! Сейчас же прекратите!» Поскольку Колеся уже сидел с запрокинутой головой и театрально утирал кровь из носа, ей пришлось самой вести его к медсестре. Судя по выражению Колесиных глаз, он, похоже, понимал, что совершил небывалое преступление – да еще и получив при этом по носу от девчонки.
Меркулову, так храбро расквасившую нос этому «психу», принялись утешать все девчонки с ее ряда. Рыдать она скоро перестала, и ее уговорили приложить к щеке холодный пятак, чтобы не было синяка. Небольшой спор возник в классе по поводу того, кому теперь следует отсесть – самой Меркуловой или ее обидчику. Решили, что это должен сделать именно он.
Лариса вернулась слегка возбужденная, а попозже появился и сам герой с бледным покрытым красными пятнами лицом и гладко зачесанными мокрыми волосами. Вид он имел закрытый и независимый и, как ни в чем не бывало, уселся на свое место. Девчонки зашипели, чтобы он пересел, но Колеся ответил удивленным отказом: мол, а чегой-то я – пусть сама, если ей надо… Меркулова не стала долго ждать, она вскочила, схватила в охапку свои вещи и громко потребовала, чтобы он пропустил ее. Колеся повернулся боком и нахально ухмыльнулся всему классу: «пажжаласта!» Меркулова перешла на соседний ряд, и Лариса Константиновна недовольно сказала:
– Ну, теперь все, успокоились, наконец? Я уже могу продолжать урок?.. Что вы точно осатанели все…
Все потихоньку обменивались многообещающими взглядами, а кое-кто пытался показать Колесе кулак, но он не смотрел.
На перемене, посоветовавшись, решено было его пока не трогать – пускай еще немножко погуляет, авось «дозреет». Вообще, в школе никакого шума сейчас лучше не поднимать. Это внутреннее дело самого класса, и они сами, между собой, должны его решить. Ведь ясно, что при Любови Захаровне такого просто не могло бы произойти, а Лариса еще не освоилась до конца в их внутренних взаимоотношениях, и ждать от нее полноценного вмешательства не стоит. Так что надо спокойно дожить до конца уроков, выйти на улицу и там уж всем классом разбираться что к чему. Чтобы разбирательство получилось честным и справедливым, суд тут же постановил, что никто из мальчишек Колесю трогать не должен – пусть только проследят, чтобы он не сбежал, но без рукоприкладства. А поговорят с ним сами девчонки: они все считают себя лично обиженными тем, что он поднял руку на одну из них. Мальчишек такая необычная роль немного смешила и возбуждала, но они – удивляясь тому, какие у них девки, оказывается, боевые, – согласились постоять на подмоге, а в случае непредвиденных осложнений защитить их всех. «Да что ж вы думаете, мы с ним не справимся, что ли? – заводно веселились девки. – Да если надо будет, так мы и со всеми вами разберемся без всякой помощи!.. В крайнем случае, с каждым по отдельности!» – «А, ну-ну, давайте…» – с некоторой грустью отвечали ребята.
Оставшиеся уроки прошли на удивление спокойно – словно никакого продолжения и не подразумевалось. Колеся на переменах держался особняком, но если и заговаривал с кем-нибудь, ему отвечали нормально, без всяких там угрожающих кривляний. Колесю такое поведение, видимо, дезориентировало, как и было запланировано. Только нетерпеливые двоечники, желая выделиться, пару раз как бы случайно задевали его плечами, предлагая дать им «законный» повод для ускоренного приведения приговора в исполнение. Но Колеся, нервно кивая в ответ на их лицемерные извинения, поспешил укрыться в классе, а слишком ретивых двоечников Фурман строго урезонил: мол, класс уже решил, каким быть наказанию, и нечего теперь лезть вперед батьки…
По утвержденному плану казни каждая девчонка могла треснуть Колесю один раз – этого будет вполне достаточно, чтобы проучить осужденного, а если он начнет сопротивляться, так ему же хуже. Почетное право первого удара предоставлялось Меркуловой, и ее теперь наперебой инструктировали и пытались тренировать на себе все кому не лень. «Ничего, она и так сделает все как надо», – наконец увела ее Людка Капралова. «Вы смотрите только, не убейте его раньше времени! – посмеиваясь, предупреждали мальчишки. – Оставьте и нам что-нибудь!..»
У Фурмана все эти приготовления вызывали странную дрожь, он то и дело вздрагивал, как от холода, и в какой-то момент на перемене у него даже зубы застучали. Конечно, и Колесю было тоже жалко, но он с удивлением понимал, что колотит его именно от близости исполнения всенародного приговора: как будто вот-вот, с минуты на минуту должно прибыть ужасное и могущественное существо – их настоящий господин, которому все они будут служить с праздничным восторгом и страхом…
После последнего урока все торопливо оделись и выскочили на улицу, а группа добровольцев почти без применения силы проводила Колесю к месту собрания. Сначала все столпились на утоптанной дорожке, ведущей мимо школы в сторону Каляевской, но тут кому-то вдруг пришло в голову, что они встали как раз под окном директорского кабинета, легко опознаваемого по особым занавесочкам. Все со смехом, даже зачем-то пригибаясь, словно под обстрелом, перебежали немного подальше, под наполовину закрашенные окна кабинета труда. Здесь все выстроились двумя неровными кругами. В середине, прижатый спиной к стене, оказался Колеся, вокруг него – девчонки, а во внешнем кольце мальчишки приготовились к возможной охоте или к быстрому подавлению сопротивления, смотря по обстоятельствам. Они даже коротко условились между собой, кто чем займется. Фурман все радостно трясся, остальные хмурились, скрывая улыбки.
Девчонки, распаляя себя, начали выкрикивать Колесе обвинения от всего класса: мол, он думает, раз нет Любовь Захаровны, так значит, все теперь можно, да? И никакой управы не найдется?! Ну-ка, проси прощения! Перед всеми!.. Затравленно озираясь, Колеся крикнул: «Не буду просить прощения! Делайте со мной, что хотите!..» – «Ах вот он как заговорил?! Выходит, ему понравилось с девчонками драться? Ну, давай… Начинай! Что же ты? Испугался, может?!» – «Да отстаньте вы от меня! Вот привязались…» – Колеся судорожно усмехнулся, пытаясь обратить все в шутку, но тут на него двинулась невысокая, но крепкая Людка Капралова: «Давай, попробуй меня ударь». – «Да зачем ты мне нужна…» – пренебрежительно огрызнулся он, но когда Людка сделала неожиданное движение рукой, Колеся непроизвольно отдернулся. «Дайте, дайте вы ему! Кончайте его агитировать! – крикнули мальчишки. – Видно же, что он просит! А не хотите – мы сами с ним поговорим. Хватит, не тяните, надоело уже! А то мы замерзнем, пока вы тут с ним будете разговоры разговаривать…»
Людка еще раз угрожающе замахнулась, и в этот момент девчонки с другой стороны вытолкнули на Колесю Меркулову с нелепо вытянутыми вперед руками и выставленными, как у кошки, когтями. Скорее всего, это был тайно заготовленный ход: как только она неожиданно хлопнула Колесю ладонью сверху по голове, подскочили остальные, и на него посыпался град неловких ударов… Мальчишки, глядя на это, просто помирали от хохота. Колеся, с которого сразу слетела меховая шапка, сперва с застывшей улыбочкой ловко и гибко уворачивался и закрывался локтями, но пара-другая тычков, видно, все-таки попала. В руке у него был зажат полотняный мешочек со сменной обувью, и он вдруг с размаху огрел кого-то из девчонок по плечу. Девчонки испуганно отпрянули, но к Колесе тут же метнулись застоявшиеся охранники и, вырвав мешок, отбросили его далеко в сторону. Это вызвало у мальчишек новый приступ смеха: из кучи-малы вдруг, точно бомба, вылетел черный мешок и, описав дугу, зарылся в снег, – разве что шипенья не было…
Проходившая в это время по дорожке женщина с сумками приостановилась и сказала что-то осуждающее: мол, что же вы, все на одного, – но мальчишки ей весело объяснили, что это ж не они его бьют, а девчонки, и он это заслужил. Но у женщины такое объяснение вызвало еще большее возмущение, и она пригрозила, что сейчас позовет кого-нибудь из учителей, на что ей уже грубо ответили, чтобы она катилась отсюда. Женщина, сердито бормоча, ушла, но после этого возник небольшой спор, так как Фурман недовольно спросил, какого хрена они с ней разговаривали как уличные хулиганы.
За это время пыл девчонок заметно угас, и Колеся, подхватив из-под ног свою шапку, неожиданно совершил мощный таран и вырвался из окружения. Он побежал к Каляевской, а поскольку домой ему было совсем в другую сторону, его никто здесь не ждал. Двоечники предложили кинуться в погоню, но Фурман опять вылез, сказав, что уже хватит, он свое получил, как и было задумано, а гонять его – это уже лишнее. На этот раз с ним согласились, и Колесе вслед понеслись только снежки и улюлюканье. Кто-то, вспомнив про Колесин мешок, крикнул: «Эй, козел, вещички свои забыл! На, возьми!..» – и по мешку поддали ногой. Колеся обернулся и, видя, что его не преследуют, с яростью ответил: «Да пошли вы все к черту, скоты! Сволочи!!!» Мальчишки затопали, имитируя погоню, и Колеся, дрогнув, опять побежал, «Куда же ты, псих? Тебе ведь в другую сторону!.. Вещички потерял, мудила!..» – заухали ему вдогонку, но он, перейдя на быстрый шаг, вскоре свернул на Каляевскую.
Все стали неторопливо расходиться, но, кажется, особого подъема никто не испытывал. Пошел медленный густой снег. Фурман подобрал Колесин мешок и, с легкой усмешкой отряхивая его, сказал, что надо бы его как-то отдать, а то потеряется. Ребята поморщились: «Да ладно, фиг с ним! Он, небось, за углом прячется, ждет, пока все уйдут, – потом придет и возьмет…» – «Не, если он там, я лучше сейчас быстренько сбегаю и отдам ему. Подождете меня?» – попросил Фурман своих всегдашних попутчиков. Его стали отговаривать: мол, это же не твой мешок, пусть валяется – кому надо, сам возьмет, а если даже и потеряется, тебе-то какое дело? «Не, надо отдать, – примирительно улыбаясь, но с твердеющим убеждением сказал Фурман. – Там кеды – он же их не на свои деньги покупал, а на родительские. Мы его наказали за дело, все по-честному, а родители-то его здесь при чем?»
Ребята по-прежнему морщились и отводили глаза, что Фурмана только возбуждало. Колесину маму он знал, они и жили-то совсем рядом, в большом доме посреди Оружейного и Садово-Каретной, ну и вообще Фурман не мог вот так все оставить. С уже нехорошей горячей рассудительностью он стал объяснять, что поскольку он является старостой класса и они, между прочим, сами же его и выбрали, у него есть определенный долг перед всеми, который он – в меру своего понимания, конечно, – пытается исполнять. Когда его переизберут – ему же будет легче! Но пока он должен думать не только о себе, но и о других. Он вместе со всеми участвовал в вынесении Колесе справедливого приговора, а потом следил, чтобы наказание было честным, – и даже вынужден был некоторых из них удерживать, хотя это, возможно, кому-то и не понравилось… Но теперь, когда все то, что было решено единогласно всем классом, выполнено, нужно восстановить нормальные отношения. В том числе и с Колесей, которого они, конечно, наказали за дело, но который является таким же человеком, как и они. До сих пор все было по справедливости – зачем же напоследок все портить и делать еще какие-то глупые пакости?.. После этого на Фурмана просто махнули рукой: ладно-ладно, можешь бегать за своим Колесей, если тебе это нравится, но мы уж тебя ждать не будем. «Нравится мне это так же, как и вам, но все-таки, по-моему, лучше не мараться», – занудно уточнил Фурман, но его уже никто не слушал.
Остатки компании с криками побрели в сторону Косого переулка, чтобы там распрощаться, как обычно, а Фурман показным неторопливым шагом направился к Каляевской. Потряхивая мешком и незаметно поглядывая назад, он озабоченно прикидывал, куда и как далеко мог уйти за это время Колеся.
Едва скрывшись из поля зрения одноклассников, Фурман припустил на большой скорости. Вероятнее всего было, что Колеся просто пошел к себе домой кружным путем через Оружейный – туда Фурман и побежал. Однако впереди, за снежной завесой и тяжело передвигающимися фигурами прохожих цель пока не просматривалась. На другую сторону Каляевской Колеся вряд ли стал бы переходить – тут и светофора не было, и вообще, это уже было бы слишком похоже на стремление к самоубийству – уйти неизвестно куда. Но на всякий случай Фурман, щуря глаза от остро налетающих снежинок, на бегу пытался контролировать фигурки и на той стороне улицы.
Им овладело приятное возбуждение погони: как какой-нибудь разведчик, он торопился по важному и почти секретному делу – с воздушной легкостью обходя случайных попутчиков и без тормозов проскакивая опасные для других скользкие места. Собственная беспричинная радость даже немного смущала Фурмана, и он повторял себе, что просто исполняет нормальный долг старосты класса: проследить, чтобы чей-то мешок не пропал, путь даже это никому и не важно, кроме него. Поэтому он вполне может позволить себе на ходу немножко расслабиться и вообразить себя скоростным пограничным катером, догоняющим нарушителя в условиях плохой видимости, или истребителем-перехватчиком, несущимся над самой землей…
Наконец, уже недалеко от угла, Колеся был настигнут, и Фурман, задерживая дыхание и чувствуя теплую жалость к его спине с нестертыми снежными следами побоев, произнес:
– Эу, Леха, постой! Мешок свой возьми…
Колеся, даже не оглянувшись посмотреть, кто это, передернул плечами и ускорил шаг. Обида его была, конечно, понятна, но чего уж так-то…
– Ну ладно тебе, подожди! Я тебя еле нагнал, ты так несешься… Вон, даже задохнулся, говорить не могу… Да ты можешь со мной не разговаривать – мешок только возьми. Слышь, кончай дурью маяться!..
Колеся продолжал демонстративно игнорировать попытки Фурмана пристроиться рядом на узкой протоптанной в снегу тропинке и отдергивал руку, в которую тот хотел затолкнуть злополучный мешок. Фурмана вся эта возня и сердила, и смешила одновременно.
– Слушай, ну что я, нанялся, что ли, за тобой по всей Москве таскаться с твоим мешком… Чего ты упираешься-то, я не пойму? Нет чтоб спасибо мне сказать. Что мне с ним делать-то теперь, выкинуть?
– Делай что хочешь… – злобно буркнул Колеся.
– Правда? Ты разрешаешь? Да только ведь тебе же, по-моему, будет хуже, если ты без него домой припрешься. Ты же родителям-то, наверное, не станешь рассказывать, что с тобой сегодня было? Тебя спросят, где мешок, – и что ты ответишь?.. А, я догадался: ты скажешь, что это Фурман его у тебя спер! Или что ты его просто выкинул на помойку: старые кеды тебе уже надоели, так что давайте, бегом в магазин, покупайте новые!.. Ну а может, все-таки лучше будет правду сказать? Что Фурман, как дурак, за тобой бегал два часа и упрашивал его взять, а ты гордо отказался?
Колеся, сощурив глаза и выдвинув нижнюю челюсть, презрительно отвернулся. Фурману стало ясно, что придется как-то напрячься – мешок-то так и остается у него в руках, а Колеся продолжает упрямо уходить!.. Решившись, Фурман несколькими большими прыжками сбоку по сугробам обогнал Колесю и загородил ему дорогу:
– Стой! Ну-ка, подожди, я говорю!.. Послушай меня. Я понимаю: тебе сейчас кажется, что весь свет против тебя, ты всех нас ненавидишь, считаешь и меня тоже своим врагом, и тебе хочется меня убить – это понятно. Ну, а родители-то твои чем перед тобой провинились? Их-то ты за что хочешь наказать?!
Колеся слегка опешил от фурмановского напора и такого неожиданного поворота темы, он вроде бы даже не понял, о чем идет речь и растерянно потряс головой. Фурману пришлось объяснить:
– Ты ведь мне разрешил выкинуть свой мешок? А кеды-то, которые в нем лежат, – ты же их не на свои собственные деньги покупал? Это же, наверное, деньги твоих родителей? Я и спрашиваю: за что ты своих родителей решил наказать? За то, что они тебя родили и выкормили, вон, бугая такого?.. Тогда это правильно! И, главное, не как-нибудь, а именно «рублем» наказать, чтоб им уж больше неповадно было!.. А чего – у них ведь небось денег – куча! Они уж, наверное, просто не знают, куда их девать. Кеды тебе могут от нечего делать каждый день новые покупать… Для тебя, сыночек, нам ничего не жалко! Все тебе отдадим! А будет мало – мы еще на две работы устроимся, полы будем мыть – лишь бы тебя, родненький, обеспечить, чтобы ты всегда в новых кедах ходил. Ты же наше ясное солнышко!.. Слушай-ка, а может, если ты без мешка домой-то придешь, твой отец просто возьмет да и надает тебе по заднице как следует? Ведь так, скорее всего, и будет, а?..
– Тебе-то какое дело…
– Мне-то? Да мне никакого, конечно, – вздохнул Фурман. – Меня и так уже весь класс идиотом считает – за то, что я вроде бы тебя защищаю. Хорошо еще, никто не слышит, как ты тут на меня гавкаешь… Похоже, ты все-таки так до конца и не понял, с чего на тебя весь класс ополчился. Ты ведь, наверное, все еще думаешь, это из-за того, что ты сегодня Меркулову треснул по морде ни за что?
– Угу, ни за что, как же…
– Вот-вот, я и говорю… А если по-честному, то, что ты ее ударил – неважно даже, было там за что или не за что, – это… дело десятое. На самом-то деле все не из-за этого, конечно. Если хочешь правду, я могу тебе сказать. Все это из-за того, как ты… себя держишь по отношению ко всем. Ты ведь, как это ни странно, кажется, до сих пор так и считаешь, что ты абсолютно ни в чем не виноват, что ты «чист», а просто все остальные – это такие злобные твари, козлы, свиньи и прочие скоты…
Читать бесплатно другие книги:
