Книга Фурмана. История одного присутствия. Часть I. Страна несходства Фурман Александр

– Да не… – Фурман помялся. – Давай не будем этого обгонять? – он кивком указал на нехорошего прохожего, который как раз выписывал очередную замысловатую петлю по всей ширине тротуара. Боря с презрительным вызовом усмехнулся: спокуха, мол, ты со мной… Пьяный, отшатнувшись в самый последний момент от края тротуара – у Фурмана даже сердце замерло, но машин, к счастью, поблизости не было, – понесся в противоположную сторону, прямиком в больничную стену. Но и тут ему удалось вовремя затормозить и выправить курс. Боря, разряжая обстановку, предложил поспорить, в какую сторону его потянет в следующий раз.

Некоторое время дядька с самым невозмутимым видом ухитрялся идти почти строго по прямой, и глядя со стороны, совершенно нельзя было сказать, что он пьян…

Внезапно он остановился, точно ему в голову пришла какая-то мысль, и резко повернулся к стене. Фурман, ища и не находя Бориной реакции на эти новости, слегка подергал его за рукав. Пьяный вел себя совсем уж нелепо: подняв голову к широкому, с коркой слежавшегося снега гребню стены, он вдруг умоляюще вскинул руки и что-то коротко выкрикнул, похожее на имя… Фурман, открыв рот, посмотрел на стену, но там вроде бы никого не было – разве что неподалеку с той стороны чуть-чуть высовывалась верхушка маленького деревца или куста. – Может, дядька спьяну принял его за человека?..

– Чего это с ним? – с насмешливым испугом спросил Фурман. Боря равнодушно пожал плечами: мало ли, мол, чокнутых на свете?..

– Слушай, а может, у него жена в больнице? – с сочувственной тревогой предположил Фурман.

Ответить ему Боря не успел, потому что в этот момент дядька, словно получив какой-то ужаснувший его ответ, прижал руки к груди, крутнулся вокруг своей оси, как танцор, и вдруг со всего размаха шлепнулся наземь. Это странно напоминало пантомиму: теперь дядька лежал лицом вниз и то ли хохотал, то ли плакал, сильно вздрагивая плечами.

– Не ходи! Давай подождем! Стой! – вцепившись в Борю, в панике зашептал Фурман. Он был уверен, что этот пьяный, а может, и не пьяный, а сумасшедший, только притворяется, подманивая их поближе…

– А с чего это мы должны останавливаться? – все же остановился Боря. – Ты что, этого идиота боишься? Да он тебе ничего не сделает, иди спокойно рядом со мной, и все. Подумаешь, посреди дороги свинья валяется, – первый раз увидел, что ль?.. Пошли! А то опоздаем!

– Нет! Подожди! Я не хочу, я боюсь! – упирался Фурман, оглядываясь и ища других прохожих. Со стороны «Эрмитажа» к ним неторопливо приближалась какая-то пара, и Фурман очень хотел дождаться этих взрослых людей, поскольку больше не доверял бессмысленно храбрящемуся старшему брату: он был совершенно уверен, что все это совсем не просто так и, как только они окажутся рядом, этот артист сразу вскочит и бросится на них или же начнет лежа хватать их за ноги…

Несмотря на отчаянное сопротивление Фурмана, почти повисшего на Боре, они все-таки оказались в какой-то паре метров от лежащего. Отвратительный псих продолжал дергаться на снегу, издавая все более необычные звуки. Словно дразнясь, он стал делать широкие загребающие движения руками, как будто приглашая их подойти поближе или же собираясь сам подплыть или подползти к ним вплотную. От скребущих когтей его в снегу оставались глубокие корявые борозды. Эти равномерные движения были запредельно чудовищны – как будто вдруг ожила какая-то страшная детская сказка… Даже Боря перед этим оторопел, а про Фурмана и говорить нечего: спрятавшись за Бориной спиной, он ждал, что вот сейчас эти огромные клешни потянутся прямо к нему.

«Что тут у вас происходит?» – строго спросили подошедшие сзади мужчина с женщиной. «Да вот, напился тут и валяется!..» – с возмущением буркнул Боря. Женщина мягко потянула спутника дальше, но он все же наклонился и, не снимая перчаток, похлопал лежащего по спине, попытавшись заговорить с ним. Тот, не отвечая, как отчаявшийся ребенок, продолжал хрипло всхлипывать, скрести руками и вздрагивать всем телом. Мужчина решил силой перевернуть его лицом вверх и потом попробовать посадить. Уже почти сделав это, он вдруг опустил его обратно и быстро отдернул руки.

– Э-э, дело-то скверно… – поморщившись, спокойно сказал он. – Надо скорую вызывать.

Фурман, вытянув шею и приглядевшись, внезапно понял, что этот человек вовсе не притворялся! На виске у него была, как показалось Фурману, какая-то очень глубокая и пустая черная дыра, словно внутри головы ничего не было, а вся правая часть лица покрыта живой, шевелящейся кровью. Голова, качнувшись, упала набок, и то расползающееся на снегу пятно, про которое Фурман поначалу брезгливо подумал, что это пьяного вырвало каким-то винегретом, – тоже стало кровью…

Взрослые засуетились – нигде поблизости телефона не было видно, но Боря сообразил, что ведь рядом больница и можно позвать врачей прямо оттуда. Он сказал, что сейчас сбегает. Фурман потянулся было к нему, что-то в страхе пискнув, но Боря грубо приказал ему оставаться здесь и ждать его возвращения.

– Ничего, бегите, я за ним послежу, – женщина, спокойно положив руки Фурману сзади на плечи, мягко прижала его к себе. – Мы же с тобой договоримся, правда?

От этой ласковой уверенности Фурман растерялся, и Боря, поскальзываясь на бегу, скрылся в воротах больницы.

Снег пошел гуще. Мужчина, щурясь, негромко сказал, что надо бы подложить что-нибудь под голову – вон как кровища-то хлещет… Не найдя вокруг ничего подходящего, он вдруг с нахально-насмешливым вопрошанием указал на маленькую красивую сумочку своей жены. «Не надо только придумывать глупостей и устраивать сейчас сцены, я прошу тебя», – так же негромко ответила она.

Мужчина грустно подмигнул Фурману, поправил свою меховую шапку, а потом вдруг снял ее и криво подсунул под испачканный в снегу и крови затылок. Женщина сказала ему что-то очень резкое, но он только отмахнулся. Странные между ними были отношения…

В воротах, к мгновенному облегчению Фурмана, показался Боря. Он крикнул, что с этой стороны – кухня, никого из врачей нет, надо с главного входа, – и побежал за угол. Следом из тех же ворот вышла низенькая пожилая женщина, кутавшаяся в наброшенный на плечи ватник, под которым был виден белый халат. Повертев головой, она заторопилась к ним. Обрадовавшийся Фурман решил, что это врач и сейчас Борю вернут, – он даже приготовился сам бежать за ним, – но подойдя, женщина не стала ничего делать, только с любопытством смотрела на лежащего и приговаривала, что сейчас-сейчас ребята должны придти с носилками, их уже пошли звать. Халат у нее был в грязных пятнах, и Фурман догадался, что она, наверное, просто работает на кухне.

Через улицу, от угла Петровки-38, к ним перебежал розовенький и оживленный милиционер-сержант. «Это пострадавший?» – зачем-то спросил он, кивнув на единственную возможную кандидатуру, и все машинально подтвердили, что да, это он. Помолчав, собравшиеся завели приглушенно беседу, как в театре перед началом спектакля.

Пострадавший хрипел и булькал на снегу с прежним равномерным усердием, и кровь мелкими пульсирующими толчочками выливалась из раны на виске. Но теперь он, вдобавок ко всему, стал еще мелко-мелко трясти ногами и время от времени нелепо, с силой выгибать их – казалось, чуть ли не в обратную сторону… Фурмана затошнило, и он отвел глаза.

– Ох ты, господи… – вздохнула тетка из больницы. – Куда ж это они все запропастились… Ведь, кажись, кончается мужик-то?..

– Да, это у него уже агония началась, – с уважительным пониманием произнес милиционер.

– Надо было в скорую звонить, они бы уже давно приехали, – огорченно встрепенулся мужчина, на залысинах которого нежными комочками повисали снежинки. – А этим-то все равно, они и не пошевелятся лишний раз…

– Нет, зачем вы так, они придут, сейчас придут, просто у них там обед был, – серьезно объяснила тетка.

– Ну конечно, у них – обед, а тут – хоть подыхай!.. – мужчина, совсем уже рассердившись, махнул рукой, и бабка обиженно поджала губы.

Появился Боря, сообщивший, что там полный бардак, он обегал все этажи, пока нашел дежурного, который обещал прислать кого-нибудь. Понемногу начинало темнеть.

Наконец из-за угла осторожно подошли два странно одетых мужика с носилками и прибежала бодрая женщина-врач. Она наскоро осмотрела разбитую голову и, с энергичной озабоченностью пощупав пульс пострадавшего, что-то приказала санитарам. Мужики, помогая друг другу советами и сдержанным матом, перевалили пострадавшего на носилки и как-то боком, поперек дороги, тяжело понесли его в больницу.

Все стали расходиться.

– Эх, да что ж они не подумали – надо было им каталку взять! Там же у них в приемном покое каталки такие есть, на колесах… – на прощанье огорченно сказала бабка.

Боря неуверенно взглянул на часы.

– Ну, ты как? Все еще собираешься попасть в кино? – с легкой насмешкой поинтересовался он у Фурмана.

– А мы разве не опоздали?.. – тупо переспросил Фурман, прочищая пересохшее горло.

– Ну, – с сомнением пожал плечами Боря, – наверное, еще можно попробовать успеть… На журнал-то мы, конечно, в любом случае уже опоздали, а к началу кино… если бегом, какие-то шансы еще имеются… Ну, решай: идем или возвращаемся? Только думай быстрее!

– А ты сам как хочешь? – робко уточнил Фурман.

– Я-то? Ну, не знаю… Наверное, все же лучше, если мы постараемся попасть в кино. Риск, конечно, довольно большой, но билеты так и так пропадут… Короче, сам решай! Время идет.

Представить, что они сейчас вернутся домой – и больше ничего в этот вечер не будет, – Фурман не мог. Поэтому он сказал «идем», и ему тут же пришлось бежать за длинными Бориными ногами.

– Ладно, в самом худшем случае будем считать, что мы просто решили слегка проветриться – это тоже полезно, – с трезвым оптимизмом произнес Боря на полном ходу. Посоветовав дышать на счет шагов, он еще предупредил, чтобы Фурман не вздумал на этот раз ныть и проситься домой посреди фильма. Фурман обещал и, задыхаясь, спросил, что значит то слово, которое сказал милиционер: какая-то «окония». Нахмурившись, Боря раздраженно предположил, что это просто чушь собачья, но потом все-таки сообразил: «Агония», наверное?.. – и довольно понятно объяснил, что так по-гречески называется последний момент перед смертью.

Когда они влетели в фойе, до конца журнала, как Боря и рассчитывал, оставалось еще несколько минут. Буфет, конечно, уже отпадал, да и после такого мощного забега есть им как-то не очень и хотелось – отдышаться бы, – поэтому в ожидании, когда откроются двери в большой зал, Боря занялся разглядыванием фотографий, а Фурман просто ходил за ним, обливаясь жарким потом и постепенно расстегиваясь чуть ли не до майки.

Покосившись на него, Боря сказал: ты не переживай, тот мужик, может, еще и не помрет – в больнице ему, по идее, должны помочь. Это все-таки достаточно приличная центральная больница, у них там полно всякого нового оборудования… А вообще-то, если тебя это интересует, у него наверняка было что-то с сердцем – скорее всего, инфаркт – поэтому он так странно вел себя и задыхался… Он ведь и сознание потерял еще до того, как упал. А уж головой ударился – это так, вдобавок… Там на самом деле рана не очень тяжелая – по крайней мере, так врачиха сказала, Боря слышал. Хотя смотрелось все это, мягко говоря, довольно неприятно… Но, с другой стороны, пока он там лежал, у него из башки целая лужа крови натекла – а от большой потери крови тоже вполне можно умереть…

Тут приоткрылись двери в полутемный вздохнувший зал с допевавшей жизнерадостной музыкой «Новостей дня», и всех опоздавших попросили рассаживаться побыстрее на свободные места…

Через неделю от родителей пришло большое письмо с отдельным заботливым посланием от мамы и от папы, обращенным лично к «Александыру». Письмо было торжественно прочитано бабушкой вслух, а вечером Фурман изучил его еще раз, вырвал из тетрадки по русскому листочек и сел сочинять ответ, с демонстративной таинственностью закрываясь большой книжкой от ходившего мимо Бори.

До этого Фурману уже случалось писать письма – летом из пионерского лагеря. Теперь вокруг была зима, и он сам находился вроде бы дома, но отсутствие родителей все же мешало ему ощущать себя вполне на своем месте… Те летние письма состояли в основном из сообщений о результатах чемпионата лагеря по футболу и подробнейших списков разнообразной еды и вкусностей, ожидаемых Фурманом в следующей посылке или к приезду родителей. Но сейчас-то его просто распирало от разных животрепещущих новостей – требовалось только уложить их в каком-нибудь порядке.

Здравствуйте папки мамки! – с перенятой у Бори бодрой фамильярностью начал выводить он разборчивыми полупечатными буквами. – Как у вас дела? Только что получили ваше (ваши) письмо.

Затем последовало изложение главных общественных событий:

Сегодня в честь праздничка объявили салют, 50 залпов!

Вы слыхали что мы запустили Берегового. – И – переход к «местным» новостям: Мы живем какасо. Только без замков.

Тут Фурмана озарило, и он придумал замечательный ход, с помощью которого все дальнейшее выстраивалось как бы само собой. Он написал:

Последствия.

1. Папкин ключ сломали.

2. Замок вынули (уже 2-й день!)

3. С бабкой ругались.

Найденная форма, при всей своей псевдоматематической ясности, была, конечно, совершенно бессмысленной, что позволяло сообщениям вываливаться с большей скоростью:

Последствия.

1. Снег по колено.

2. Мороз 10 градусов ниже нуля.

3. Осталась контр. по истории и пешке [уроку пения].

4. Съел винигрета в школе: (я, Король и Влас) целую ночь не спал, вырвало. (их тоже)

5. Пьем лимонную воду.

6. В воскресенье с Борькой ходили в кино Россию, смотрели «Шестое июля». Самый шик (блеск, красота). – Это была устойчивая цитата из какой-то комедии.

ПОСЛЕДСТВИЯ (крайне неприятные.) – Фурман провел жирную черту красной шариковой ручкой и дальше писал ею все подряд, все больше возбуждаясь и делая ошибки:

Идем по Петровским воротам (около остановки «42».

Идет дядька. Поворачивается к больнице, кричит, кидается на больничную стену и падает без сознания. Мы подходим. Я слышу, что-то журчит и хрипит.

Около головы лужа крови (журчит). Из горла вырывается хрип.

Мы подходим.

Начинается агония. Сначала заскреб руками. Потом както неистественно задрыгалис ноги (в колеках. Б. побежал в больницу. Его унесли.

На снегу лужа крови.

Первый листик на этом закончился, и Фурман отправился вырывать следующий, но обнаружил, что тетрадка по русскому держится уже на одном честном слове. Пришлось выпрашивать листочек у Бори, который, воспользовавшись этим, потребовал написанное на проверку. Фурману и самому, конечно, было интересно, как Боря отнесется к его «творчеству». Тем более, что главное было уже, в общем-то, сказано, остались только какие-то мелочи, а Фурман, если честно, уже и усталость почувствовал от этого долгого и волнующего сочинения. Поэтому, немного пококетничав, он отдал Боре свой листочек и стал наблюдать, как тот читает.

Боря почему-то почти сразу начал волноваться: морщиться, качать головой, сильно болтать ногой и огорченно цыкать… Закончив, он с сомнением повертел листок, как будто ища продолжения, и спросил: «Это что – все?..» Фурман осторожно ответил, что нет, он еще собирается продолжить, но Боря прервал его. Категорическим тоном он заявил, что отправлять письмо в таком виде нельзя – это абсолютно исключено. Его нужно переписать, выбросив всю эту… – Боря поморщился – чепуху: с лужами крови и прочим… Фурман стал растерянно возражать, что это не все письмо, да и вообще, какое Боре дело, пусть сам пишет о чем хочет… «Ну, как же ты не понимаешь?! – раскрасневшись и трагически щуря глаза, твердил Боря. – Ведь они специально уехали именно зимой, а не летом, чтобы иметь возможность хоть немножечко от нас отдохнуть! (Для Фурмана эта мысль была совершенно переворачивающей.) Им наоборот нужно отвлечься от всех наших дел, расслабиться, набраться сил! Ты бы хоть раз в жизни задумался о том, как они с нами устают!.. А ты тут разошелся, понаписал им всякой дряни… Ты только представь: они прочтут твою писанину и, естественно, начнут волноваться, переживать за тебя, дурака, – решат еще, что с тобой тут вообще невесть что происходит, дня два так помучаются, а потом, чего доброго, все бросят и прилетят тебя спасать… Ты этого добиваешься? Хочешь испортить им отпуск?!.. Нет, я понимаю, что ты, конечно, ни о чем таком просто не думал: тебе было интересно изображать все эти лужи крови и прочие ужасы… Но нужно же все-таки хотя бы иногда думать и о других тоже, а не только о своей особе и о своих собственных интересах! Нельзя в твоем возрасте оставаться таким бесчувственным эгоистом! Ты ведь уже давно не младенец!.. Пора бы уже отвечать за свое поведение – хотя бы в таких простых вещах…»

Фурман под градом этих упреков – возможно, в чем-то и справедливых – ужасно расстроился, чуть не до слез, но быстро перевел все это в обиду на Борю и в злобные меткие обзывательства. Боря огорченно махнул на него рукой и ушел в другую комнату.

Оставшись в одиночестве, Фурман через минуту заплакал от чувства собственной неправоты и покинутости. Кусая губы, он кинулся к тетрадке по русскому и с нарочитой беспощадностью выдрал из нее двойной лист, после чего проклятая тетрадка, считай, перестала существовать… Потом Фурман сел за Борин письменный стол, вытер глаза и принялся заново переписывать письмо к далеким милым родителям – уже просто, по-доброму, без всяких юмористических выкрутасов и ужасных происшествий. Только про свое отравление школьным винегретом оставил, но в прошедшем времени, мол, теперь-то все уже прекрасно… Утаиваемые подробности, накопившись, заставили его под конец опять пустить слезу, и он, как бы в укор Боре, задрожавшими буквами приписал, что он очень-очень соскучился и чтобы они поскорее хорошо отдохнули и вернулись в Москву из своего отпуска… «Ваш сын Саша» – подписался он, совсем уже загрустив.

За ужином Фурман с веселой демонстративностью поддерживал свою вражду с Борей, чем даже рассердил бабушку, а выйдя из-за стола, с хмурым видом буркнул, что если Боря хочет прочесть его письмо, то оно лежит там-то. «Если это то же самое, то не хочу», – холодно ответил Боря. Фурману пришлось сказать, что он его переписал, и Боря удивился: «Так быстро? Когда это ты успел?..» Фурман с печальной заносчивостью мотнул головой: знай, мол, наших!..

Ознакомившись с новым вариантом, Боря похвалил: вот теперь все нормально, так бы сразу – можешь ведь, если захочешь… Правда, самый конец Боря на его месте слегка изменил бы, – ну да ладно уж, пусть остается как есть…

Старый листочек Фурман, перечитав, на всякий случай решил припрятать – а что, если Боря все-таки зря ругался, ничего там такого плохого и нету? Когда-нибудь потом можно будет показать его родителям и посмеяться?

Сказав Боре и бабушке «спокойной ночи», Фурман еще очень долго не мог заснуть: ворочался, пока Боря не начал похрапывать, а потом с какой-то облегченной готовностью и покорностью стал опять вспоминать их тогдашний поход в кино.

Фурман оставался в школе на хорошем счету: учился на пятерки и четверки, был постоянным редактором классной стенгазеты и вид всегда имел достаточно приличный – его смело можно было посылать на разные ответственные мероприятия. Поэтому, когда для почетного дежурства во время очередных выборов в Советы народных депутатов от каждого пионерского класса отбирались по три пары мальчиков и девочек, Фурман, естественно, оказался в их числе.

Был промозглый и безрадостный момент весны, больше похожий на позднюю осень, и Фурман уже ощущал все признаки неотвратимо надвигающейся простуды. Но в ответ на его сомнения и колебания папа жестко сказал, что от таких поручений не отказываются. Никто не спорит: очень важно хорошенько отдохнуть, выспаться, если потребуется, как-то подлечиться, – но потом все равно надо собраться с силами и пойти, другого выхода нет.

В назначенное воскресенье радио с самого раннего утра запело и заиграло возбужденно-приподнятыми голосами, и эхо их доносилось даже откуда-то с Садовой. Без четверти девять все участники дежурства уже собрались среди белых свежевыкрашенных колонн районного дома культуры «Красный пролетарий». Самой последней, запыхавшись и извиняясь за опоздание, прибежала старшая школьная пионервожатая, отвечавшая за организацию дежурства. Спустя несколько минут все они, как и было приказано, засияли отутюженной парадной пионерской формой, особенно торжественно смотревшейся на фоне алых и благородных бархатно-малиновых драпировок дворца. Перед тем как подняться наверх, все стеснительно, но тщательно причесались перед большими зеркалами.

В особой маленькой комнатке на втором этаже заметно волновавшаяся старшая пионервожатая вместе с какой-то строгой пахнущей духами тетей провели короткий инструктаж, на котором до детей была доведена порученная им чрезвычайно серьезная и ответственная задача: ведь их пост находился непосредственно возле урн для голосования («Урн»? Разве они служат не для…). Им придется разделиться на несколько смен по четыре человека в каждой. Первая дежурная смена под руководством старшей пионервожатой должна парадным маршем пройти в фойе второго этажа, где находятся урны, занять там заранее обозначенные позиции и простоять по стойке «смирно» с поднятой в пионерском салюте рукой ровно пятнадцать минут – после чего ее сменит следующая четверка. Передача поста должна происходить так же четко и слаженно, как у часовых перед Мавзолеем Ленина. Освободившаяся смена без всяких лишних движений и разговоров марширует обратно в комнату отдыха. В целом дежурство продлится около пяти часов, так что они еще смогут успеть домой к обеду.

Задача была понятна, но тут выяснилось, что нужно дежурить не только рядом с урнами, но и еще где-то, на других этажах. После того как строгая тетя увела за собой часть ребят, старшая пионервожатая бодро посчитала оставшихся по головам и, с некоторыми затруднениями произведя необходимые вычисления, объявила, что перерыв между сменами будет составлять полчаса. Она озабоченно предупредила, что им придется нелегко – пусть заранее настраиваются. Мимо будут постоянно ходить туда-сюда самые разные взрослые люди, жители района, – и вообще-то ведь никто не знает, что может кому-то из них вдруг прийти в голову… – Все с испуганным удивлением подняли брови. – Нет, я, конечно, не имею в виду ничего такого… Просто они могут, например, начать вас спрашивать о чем-нибудь или, там, не знаю… Конфетку вам предложат! – Все оживились. – Шутка!.. Короче, вам нужно очень твердо запомнить две вещи: во-первых, где-нибудь неподалеку все время будет находиться хотя бы один из взрослых дежурных. Они, безусловно, постараются оградить вас от каких-то возможных сложных ситуаций – это входит в их прямые обязанности. Кроме того, на лестнице постоянно дежурят сотрудники милиции – причем не только в форме, но и одетые в обычную одежду, – они вмешаются, если будет происходить что-то непредвиденное… Между прочим, она сейчас разгласила совершенно секретную информацию. Но раз уж они участвуют во всем этом, она считает, что для их спокойствия и уверенности им тоже стоит об этом знать. Все это она сообщает вовсе не для того, чтобы их запугать, а просто чтобы они понимали, что они ни на минуту не останутся одни в этом важном деле. Кстати, раз уж зашла речь о конфетах: в перерыве здесь, в этой комнате, для них будет приготовлен горячий чай с конфетами и печеньем… – Тихо, тихо! Ваша реакция понятна. Идем дальше. Им наверняка известно, как следует вести себя в этой обстановке, но она еще раз напоминает, что, находясь на посту, нельзя не только ни с кем разговаривать, улыбаться или вертеть головой по сторонам; лучше всего – просто замереть на эти пятнадцать минут, постараться вообще не шевелиться и смотреть только прямо перед собой – что бы вокруг ни происходило. Если кому-то станет уж совсем невмоготу, разрешается, выбрав момент, когда людей вокруг будет поменьше, потихоньку ослабить одну ногу и постоять в позе «вольно»… Пожалуй, это все. Осталось распределиться, кто в какой смене.

Фурман оказался в паре со своей давнишней соседкой по парте Таней Тониной – крепкой спокойной некрасивой девочкой в маленьких очках с грубой оправой. Она была молчалива, в классе никогда ничем не выделялась, и обычно ее никуда и не назначали. Но теперь многие девчонки болели, а она, по крайней мере, считалась человеком надежным, без фокусов.

Их дежурство было во второй четверке. Четко заняв свое место и приняв положенную строгую позу, Фурман застыл, вскоре перестав различать что-либо вокруг. Люди приходили и уходили, но ничьи взгляды на Фурмане подолгу не задерживались. Только одна старушка с палочкой, ковыляя мимо, остановилась передохнуть и стала тихонько приговаривать: «Ну что за молодцы ребятки! Посмотрите-ка, и ведь стоят, не шелохнутся!.. Герои!.. Ой, да что ж это я, – спохватилась она, – разболталась перед ними, а они ведь на посту!..» Отступив на несколько шагов, она снова заговорила: «А вы-то, небось, думаете: вот, совсем старуха из ума выжила?.. Я ведь еще все понимаю… Раньше-то, когда помоложе была, – ну, правда, комсомолкой уже, – бывало, тоже: и стояла, и по ночам дежурила, и чего только еще не приходилось… Теперь-то, конечно, все – вон, ноги-то, еле ходят… Ну, я вам, наверное, уже надоела со своими рассказами… Все, пошла, пошла, больше не буду вам мешать! Будьте здоровы!» Удаляясь, она все говорила, обращаясь к другим взрослым: «Нет, вы только взгляните на них: какие же они молодцы, ребятки-пионеры!..» Поулыбавшись уголками ртов, дежурные на минутку расслабились, но потом опять отрешенно замерли…

К тому моменту, когда перед фурмановскими глазами вдруг возникла следующая смена, он уже настолько укоренился в своем сосредоточенном, одеревенело-безвременном стоянии, что даже не сразу сообразил, кто эти люди и что от него теперь требуется. Он с большим трудом заставил себя двигаться. Ноги его не слушались и на марше то и дело топали слишком громко и не в такт – стыдливо посмеиваясь и подгоняя свое ставшее ужасно неповоротливым тело, Фурман ощущал себя только что оживленным, но еще не смазанным Железным Дровосеком.

Первый отдых прошел довольно скованно. Старшая пионервожатая, как умела, зажигала и веселила всех, но ребята из разных классов стеснялись друг друга, да и все эти шуточки получались у нее, если честно, так себе.

На втором дежурстве Фурман разрешил себе потихоньку осмотреться. Таинственная «урна для голосования», похожая на огромный деревянный почтовый ящик, спокойно стояла рядом. Фурман, глубоко заинтересованный секретным сообщением о переодетых милиционерах, подумал, что ведь там вполне может кто-то сидеть, места-то хватило бы. Только вот бумажки на голову сыпятся… Или там мешочек? А может, снизу есть подземный ход? Он стал подробно представлять себе, как был построен и куда мог бы вести этот ход… – и очнулся, едва не потеряв равновесие: ох, действительно, эти мысли уводили куда-то слишком уж далеко…

Он осторожно скосил глаза вправо, на видневшуюся из-за ящика Таню Тонину, и некоторое время с усмешкой наблюдал за ней, все больше удивляясь тому, что она, кажется, и вправду совсем не шевелится. Как же ей это удается? Может, она тоже о чем-то интересном думает? Ему даже завидно стало. Он стал тихим-тихим шепотом звать ее, но она не откликалась, хотя и слегка покраснела, как ему показалось. И вдруг еле заметно строго покачала головой: «нельзя». Это Фурмана сначала развеселило, а потом опечалило.

Вообще, время тянулось гораздо медленней, чем в первый раз. Кроме приходивших и уходивших людей смотреть было не на что.

Наконец и эта смена закончилась.

Фурман уже потерял счет своим выходам. На перерывах ребята сидели теперь притихшие, с тусклыми и утомленно-покорными лицами. Чай из маленького электрического самоварчика был очень быстро выпит – с одного раза на всех даже и не хватило, так что пришлось кипятить еще, – а печенье и дешевенькие карамельки всухомятку больше никому не лезли в рот. Девчонки, занимавшие единственный в комнате мягкий диван, удобно привалились друг к дружке и задремали. В знак протеста против этого усугубления скуки мальчишки из другого класса, сговорившись, устроили глупую возню, но старшая пионервожатая даже не стала их особо останавливать, понимая, что это уже бесполезно. До конца дежурства, как она сказала, оставалось еще почти два часа…

Фурмановской смене надо было опять подниматься и выходить. При мысли об уже сто раз рассмотренном вдоль и поперек красном зале с его наглухо занавешенными окнами, туманно сверкающими люстрами, приглушенными звуками и посетителями, передвигающимися с медлительной настороженностью, точно в гигантском аквариуме, Фурмана вдруг сильно затошнило. Он весь покрылся леденящим потом и в течение нескольких гулких секунд вынужденно отсутствовал в этом мире, борясь изнутри со своим телом. Потом все же сумел взять себя в руки и спешно потопал вместе с остальными.

…Правая рука Фурмана все еще держалась, ни на что не опираясь, в пионерском салюте. Временами у него мелькали какие-то смутные то ли воспоминания, то ли похожие на сон подозрения, что ее незаметно привязали к высокому и плавно волнующемуся, точно воздушный змей, потолку. Напрягаясь, он даже будто бы видел чьи-то полузнакомые глаза, следившие за натяжением веревки и этой его рукой-деревяшкой – сам-то он давно уже перестал ее ощущать. Вот с ногами было хуже: их непрерывно ломило и крутило, они горели и гудели, как оркестр, от кончиков пяток до бедер.

Каждый проходивший мимо теперь пригонял с собой тяжкую помоечную волну. С молчаливой сосредоточенностью выныривая из нее раз за разом, Фурман смиренно пытался отнестись к происходящему с остатком юмора, но это у него получалось уже как-то отдельно. Его рассохшаяся голова, набитая комками серой ваты, была прочно насажена на короткий остро затесанный березовый кол – Фурман был абсолютно уверен, что он именно березовый, с шелушащейся пятнистой шкуркой, – и во всем этом никакого участия уже не принимала. В ушах мощно и независимо играло, звенело, пело – потом все звуки как бы отдалились… Фурман еще чем-то о чем-то ускользающем подумал, и картинка странно повернулась набок. Наискось пробежали тихие тени. Фурман с медленным удивлением увидел, что Танька, нарушив стойку «смирно», повернула голову и смотрит через огромные очки прямо на него. Он на всякий случай непонимающе улыбнулся и вдруг налетел взглядом на подрагивающие и странно пританцовывающие женские ноги в черных туфлях на высоком тонком каблуке – они раскачивались прямо перед его носом – того и гляди наступят! Он испуганно отдернулся, сразу стали с необычайной отчетливостью слышны перебивающие друг друга сдавленные возгласы, и кто-то начал глупо тянуть его куда-то в сторону. «Как они смеют, я же на посту?!..» – Тут Фурман обнаружил, что почему-то лежит на ковре, а старшая пионервожатая с кем-то из ребят неловко пытается его то ли посадить, то ли поднять. Он хотел сам вскочить, но в голове у него все завертелось, и его придавило к полу.

Его подняли и на руках понесли в их комнату. Уже в дверях он от смущения стал приходить в себя, но его не отпустили. Девчонок грубо согнали с дивана. Лица вокруг были испуганные. Фурман чувствовал только бесконечную опустошающую вялость, даже рукой двинуть не мог. Его несколько раз спросили, не холодно ли ему, и когда он наконец кивнул от равнодушия, его дружно завалили целым ворохом курток и тяжелыми пальто. Кто-то из взрослых громко и уверенно произнес: «Это обморок, ничего страшного, бывает», – и Фурман с удивившей его самого радостью понял, что он там потерял сознание и, видимо, упал. – Вот это да!.. На посту!.. – А ведь еще хорошо, что он не треснулся головой об эту здоровую урну…

Прибежала какая-то тетя с нашатырем, и бедного Фурмана, вяло убеждавшего, что он «уже все», заставили долго нюхать пронзительный, высверливающий мозги воздух. Всех ребят тем временем быстро вытолкнули в коридор.

Когда он немножко отлежался и порозовел, старшая пионервожатая спросила, где он живет. Обрадовавшись, что недалеко, она сказала, что минут через десять, после очередной смены поста, проводит его до дому. «Не надо! А как же дежурство?..» – слабеньким голосом лицемерно воскликнул Фурман. – «Ладно уж, дежурство… Додежурят как-нибудь и без тебя». Фурман еще поупирался: мол, нет, я останусь со всеми, – но ребята, которых опять запустили в комнату, конечно, тут же освободили его от всех обязательств.

До угла Краснопролетарской вожатая довела его за руку – на всякий случай, – а уж там он твердо настоял, что теперь сам дойдет. «Что ж ты у нас такой оказался… слабенький-то? Может, болеешь чем?» – поинтересовалась она на прощанье. Фурман сказал, что, наверное, простудился. «Так чего ж ты сразу-то не сказал – мы бы тебя и не назначали тогда, если б знали, что ты болеешь… Ну, ты точно сам сможешь дойти? А то я провожу, ты давай, не стесняйся!» – Фурман заверил ее, что справится, и сказал, чтобы она возвращалась к ребятам. – «Ой, и правда, побегу-ка я обратно, ты уж меня извини, а то ведь они там совсем одни у меня остались!» – «Почему одни?» – глупо встревожился Фурман. «А взрослые-то все пошли обедать…» – с простодушным огорчением объяснила пионервожатая. «Как это, “обедать”?» – успел подумать Фурман. – «Ну, все! Смотри, больше не болей!»

Дома он всех напугал своим рассказом. Папа, отвернувшись, сначала только молча качал головой, но в конце не выдержал и с растерянным возмущением произнес: «Что ж там такое?! Ведь это же безобразие!..» Фурман лег поспать, а вечером мама бросилась лечить его, причем разгорелась целая дискуссия о том, можно ли ему сегодня парить ноги и не вредно ли это для его сердца.

В конце лета, перед тем как семилетний Фурман должен был пойти в школу, родители в первый раз взяли его в большое воскресное путешествие на теплоходе по каналу Москва – Волга – до этого они ездили только с Борей. Боря, кстати, тут же объяснил Фурману, что во избежание скандалов и истерик они его раньше частенько обманывали: утром в воскресенье папа, мама и Боря под разными предлогами по очереди выбирались из дома и уезжали, а он, ни о чем не подозревая, оставался дома с бабушкой и дедушкой. Пораженный Фурман вполне смог оценить свою глупую доверчивость и всю глубину коварства взрослых. Не удержавшись, он побежал к маме и сказал, что теперь все знает. Мама сухо поинтересовалась, о чем же это «всем» идет речь, а выяснив, очень рассердилась на них обоих – с Борей даже перестала разговаривать. И только фурмановская благодарность за то, что его все-таки решили взять с собой, позволила всем избежать серьезной ссоры…

Путешествие же оказалось просто восхитительным! Фурман признавался, что не ожидал, что это будет так хорошо, и с суровым видом говорил всем, что он счастлив.

В следующую субботу кто-то совершенно случайно обратил внимание на задумчиво набивающего свой рюкзачок Фурмана и поднял тревогу: оказалось, что тот опять на полном серьезе готовится к завтрашнему походу! Когда взрослые отсмеялись, им пришлось всей семьей убеждать младшего, что прежние обманы происходили совсем не так часто. Фурман никому уже не верил, обижался и даже плакал. Еле-еле его успокоили…

Со временем Фурман стал понимать, что такие большие выезды могут происходить от силы два-три раза за сезон, а окончательное решение о том, ехать или не ехать, зависит от множества не поддающихся воздействию обстоятельств, начиная с прогноза погоды на неделю и реального состояния неба и воздуха утром в воскресенье и кончая внезапно ломающей все планы какой-нибудь срочной папиной работой. И уж если все это складывалось удачно, то – ура!

Ах, какое счастье мальчишке – плыть на большом корабле! Пока обегаешь со всех сторон его чистые палубы, все эти узкие внутренние лесенки и неожиданные выходы из запутанных полуосвещенных коридоров с рядами запертых дверей, пока запомнишь лица ближних и дальних соседей и заведешь мимолетных улыбчивых знакомых на других палубах, побываешь с папой в самом низу, у заветной дверцы в жарко грохочущее машинное отделение, выбравшись наверх, покормишь парящих на ветру ловких чаек и впитаешь в себя все эти тихие прибрежные места, как бы устало пережидающие на обочине, пока дорога освободится, – а потом, уже на обратном пути, грустно и освобожденно будешь прощаться, прощаться, прощаться с каждым из них и следующим, предугадываемым и милым… – о, время так наполнено!..

О ты, одиночество оставляемой кораблем земли!.. О, тяжкое безостановочное подрагивание под ногами и внезапное зависание на упрямой и жесткой встречной волне! О, пахнущие краской спасательные круги и долетающие до лица слабые брызги! О, страх глубины! О, небо, стоящее над водами! О, чайки, о, флаги! О, солнце, слепящее глаза!..

Лучшим среди подмосковных маршрутов, хотя и одним из наиболее удаленных, считалась Солнечная Поляна. Там действительно была одна гигантская медленно поднимающаяся от воды необозримо-бугристая поляна с расходящимися во все стороны тропинками и пыльными дорожками. Что уж там было дальше, за ней: какие леса, поля и горы, – толком никто не успевал узнать, поскольку стоянка теплохода здесь длилась ровно четыре часа. Правда, почти в каждом рейсе среди пассажиров оказывались какие-нибудь особо заядлые грибники, к всеобщему возмущению и легкой зависти появлявшиеся на причале уже перед самым отплытием с целлофановыми пакетами, туго набитыми разноцветными шляпками и ножками, и распространявшие по палубам мечтательно-туманные рассказы об оставляемом позади мире: его затерянных деревнях со смешными названиями, каким-то чудом полусохранившихся старинных церквушках и лесных родниках с прозрачнейшей целебной водой, которую, к великому сожалению, не во что было набрать…

В одной из поездок Боря, уже не любивший сидеть вместе с родителями, ссорившийся с ними и уходивший изучать окрестности, обнаружил, что чуть подальше за пристанью среди прибрежных сосен имеется стеклянное кафе-шашлычная «довольно приличного вида» и вдобавок несколько прилавков, торгующих бутербродами, лимонадом и шоколадками. А если пройти еще немного вперед, можно увидеть небольшой залив, почти озеро, с лодочной станцией… В тот день из-за совершенно бесстыдной настойчивости Фурмана в вопросе о покупке бутылки лимонада они едва не опоздали на теплоход, всю обратную дорогу не разговаривали друг с другом, и следующая поездка состоялась очень и очень нескоро.

Боря, ссылаясь на свою возросшую занятость и необходимость готовиться к экзаменам, все реже принимал участие в этих воскресных семейных путешествиях, да и не только в них. Его отношения с родителями, особенно с папой – после того как они вдвоем съездили на юг, – почему-то резко испортились. Все попытки выяснить, что там между ними произошло, кончались ничем. Папа растерянно клялся, что не понимает причину Бориной обиды, а Боря сразу начинал невразумительно кипятиться и с необычной наглостью обзывать папу «кривлякой» и «лгуном». В ответ на осторожные просьбы быть конкретнее Боря возбужденно описывал какие-то очень простые и понятные ситуации, вроде той, когда «он» (т. е. папа), случайно встретив в южном городе какого-то своего старого знакомого, с которым они раньше вместе работали, радостно жал ему руку, улыбался, обнимался и «чуть ли не целовался с ним», а потом, оставшись с Борей наедине, плевался и говорил про него всякие гадости… Примирительное настроение слушателей заводило Борю еще больше, и он, в качестве совсем уж наглядного примера «его (папы) чудовищного и невыносимого лицемерия», приводил действительно всем домашним хорошо знакомые случаи, когда папа отказывался подойти к телефону, прося сказать, что его нет дома, что он куда-то вышел и т. п. – Конечно, если судить строго, это и в самом деле можно было бы назвать некоторым лицемерием (папа при этом очень обижался и уходил в другую комнату или даже вообще отправлялся «подышать свежим воздухом») – но в то же время и маме, и младшему Фурману такое поведение казалось вполне простительным и безобидным, ну, смешным, разве что, – и уж никак не предполагало такого накала страстей и такого, прямо скажем, оскорбительного тона. Боря, выпучив глаза, твердил, что они его не понимают, и общая беседа довольно быстро заканчивалась его обличительными выводами, что они сами, следовательно, являются такими же безнравственными и бесчувственными уродами и пошлыми мещанами, как и их муж и отец. На этом месте маленького Фурмана, наконец, уводила возмущенно молчавшая бабушка (время от времени дедушка запрещал ей ввязываться в эти глупые разговоры, советуя поберечь свое здоровье), а Боря еще долго ходил за мамой по всей квартире, как привязанный, и все что-то ей страстно излагал и доказывал, пока она окончательно не изнемогала под его напором…

Без Бори воскресные поездки стали хотя и в чем-то чуть-чуть скучнее для Фурмана, но в целом заметно спокойнее.

Во время одного из таких мирных пребываний на Солнечной Поляне Фурман уговорил папу сходить прогуляться по округе. Забредя довольно далеко, они, среди прочего, нашли и ту лодочную станцию, о которой говорил Боря. Тихий заливчик, окруженный сосновыми горками, выглядел уютно и даже красиво. У аккуратного деревянного причала лениво болталась пара двухвесельных лодок – судя по отсутствию людей и множеству пустых причальных колец, все желающие, видимо, уже давно уплыли в разные стороны, в самом заливчике крутилась только одна лодка с радостно визжащими маленькими девчонками и их явно не умеющим грести отцом.

– Ну чего, может, прокатимся? – с ленцой спросил Фурман, когда они остановились передохнуть на вершине поросшего кривыми сосенками холмика прямо над станцией – отсюда, в створе берегов, открывался прекрасный дальний вид на большой канал с разноцветно сверкающими, грациозно гнущимися парусами маленьких яхт и бело-голубой «Ракетой», тяжело оседающей в воду на подходе к пристани.

Папа с сомнением посмотрел сначала на часы, потом на небо: конечно, они могли бы часок покататься, но им следовало бы предупредить об этом маму. А пока они дойдут до места, пока вернутся – пожалуй, будет уже поздновато. Фурман – не потому, что горел особым желанием, а просто из какой-то машинальной сообразительности – предложил подъехать туда на лодке. «Это далеко», – возразил было папа, но Фурман пояснил, что далеко – идти по берегу, огибая залив, а по воде – получится почти по прямой. Там папа посторожит лодку, а он быстренько сбегает и скажет маме, где они. Можно будет даже взять ее с собой, если она захочет! Папа кисло качнул головой и вдруг вспомнил, что у него нет с собой паспорта, который наверняка потребуется оставить в качестве залога. Фурман, опять-таки без всякого нажима, сказал, что можно попробовать предложить в залог папины часы, иногда ведь их тоже берут.

– Ну, хорошо, не будем спорить, – решился папа. – Сделаем так: спустимся, а там будет видно. Возьмут – считай, тебе сегодня повезло, а нет – тогда без разговоров возвращаемся к маме… Согласен?

Часы взяли, не сказав ни слова. Папа, сохраняя слегка недовольный вид, выбрал лодку и прошел в середину на весла, а Фурман уверенно опустился на переднюю скамью. Пустая корма тут же глупо задралась вверх. Кому-то со стороны это могло бы показаться признаком их неопытности, но на самом деле так было просто удобнее, поскольку они собирались вскоре поменяться местами, а работники лодочных станций обычно начинали возражать, если на весла сразу садились дети. Их сильно оттолкнули багром, папа на ходу вставил весла в уключины, бодро развернул посудину, и они поплыли.

Фурман тоже умел грести: они часто ходили с папой, а раньше иногда еще и с Борей, в парк ЦДСА, до которого от дома было три или четыре остановки на троллейбусе, и там брали напрокат легкие дощатые лодочки, кружившие по восьмерке паркового пруда среди нервно покрякивающих утиных семейств и предупредительно щурящихся черных лебедей с их странно короткими оранжевыми лапками. Фурман неплохо натренировался в управлении такими лодками, а Боря научил его грести особым способом: работая то одним, то другим веслом попеременно. Скорость при этом нарастала более плавно, и лодка шла заметно быстрее, хотя и начинала слегка вихлять по курсу, что вызывало недовольство у прочих, менее опытных, гребцов. Фурману был известен еще один секрет правильной гребли: весло не следовало заводить слишком глубоко, его лопасть должна лишь немного прикрываться водой, – тогда после каждого гребка оно легко переносится по воздуху в начальное положение. А неумехи обычно тяжело месят им туда-сюда, заводя его почти вертикально под лодку, – и устают быстро, и скорости никакой.

Отплыв в сторонку от пристани, папа перешел на корму, а Фурман сел на весла. Он сразу почувствовал, что эта новая, непривычно большая лодка двигается намного тяжелее, чем те, с которыми ему приходилось иметь дело раньше. Сделана она была не из досок, а из какого-то цельного материала, типа толстой фанеры. Грубо обтесанные весла были явно коротковаты для такой громадины. Кроме того, обнаружилось, что в этой дурацкой посудине отсутствует специальная перекладина на полу, служащая упором для ног гребца. Пришлось папе снова пересаживаться с кормы на скамью поближе и выставлять свои ноги в качестве упора.

Разогнаться до хорошей скорости у Фурмана почему-то все равно никак не получалось. Оглянувшись на нос, где криво валялся тяжеленный спасательный круг (сидя там вначале, Фурман уже пытался сдвинуть его с места), он высказал предположение, что у них неправильно распределена тяжесть и из-за этого они слегка зарываются носом в воду. Папа ответил, что делать теперь все равно нечего и надо поскорее двигаться к маме.

Нацелившись к выходу из залива, Фурман попросил папу время от времени корректировать его курс и решительно налег на весла.

Приближение большой воды было ознаменовано резким усилением ветра. Лодка запрыгала на остреньких насмешливых волнах, и весла в руках у Фурмана стали то беспорядочно хлопать, иногда вообще не попадая по воде, то, наоборот, зарываться так глубоко, что чуть не выскакивали из уключин. Это было глупо – ведь он умел грести!..

Постепенно Фурман кое-как приладился и смог посмотреть вокруг. Они уже выплыли, можно сказать, на стремнину. Простор здесь был совершенно захватывающий. Все в нем возбужденно сияло и двигалось: плотные волнующиеся толпы воды, пестрые значки яхт, играющее солнце, погруженные в себя облака, неугомонные чайки, – или же туманилось со скромной силой, как лес на далеком противоположном берегу. Из-за того, наверное, что они находились сейчас почти на уровне воды, расстилающаяся во все стороны гладь канала показалась Фурману безогляднее и величавее, чем при взгляде с борта теплохода. Фурмана охватил поющий восторг и ликование, но он только сдавленно вздохнул: «Здорово, да?!» Папа, соглашаясь, покивал и озабоченно сказал: «Давай, Сашенька, греби, а то ведь нам еще возвращаться… А хочешь, я теперь сяду на весла, если ты устал?» Фурман отказался, и они договорились поменяться, когда доплывут до условного места на берегу.

Плаванье мирно продолжалось, пока мимо них не прошло грузовое судно. Спустя минуту, как папа и предупреждал, одна за другой начали накатывать высокие волны. Фурман с непривычки запаниковал, и, несмотря на папины рекомендации держать нос лодки против волны, их развернуло боком и угрожающе закачало. Папа решительно приказав Фурману оставаться на месте, хватаясь за бортики, перебрался к нему на скамью и взял левое весло. Однако дружно грести вдвоем у них не получалось, силы были все-таки неравные, – и Фурман добровольно ушел на четвереньках на прежнее папино место. Волны стихли, а поскольку до намеченной черты оставалось не так уж и далеко, изрядно переволновавшийся Фурман разрешил папе остаться на веслах.

Вскоре за искусственным каменистым мысом открылась большая пристань. Вплотную к «их» теплоходу теперь стоял еще один, такой же большой и белый. Рядом мягко покачивалась «Ракета» и какой-то маленький серый кораблик – буксир или пожарный. Со стороны канала это тесно сбившееся в бухточке стадо выглядело не слишком внушительно – почти как игрушечное.

Обойдя его по большой дуге и выбрав на берегу пологое местечко, они с разгону въехали на песок. Папа остался сторожить лодку, а Фурман побежал искать маму.

Через несколько минут он уже прочно заблудился в какой-то совершенно незнакомой рощице, которая, судя по всему, служила всем туалетом. Бестолково мечась по грязным тропинкам, испуганно шарахаясь от встречных и чувствуя, как уходит драгоценное время, он в конце концов вылетел на опушку, где уже в полном отчаянии отважился спросить у удивленных пожилых людей, в какой стороне здесь канал. Получив направление, он быстро сориентировался и дальше двигался уже без приключений.

Мама спокойно сидела на одеяле, читая толстый журнал, и очень удивилась, увидев, что Фурман пришел один. Он наспех объяснил, как у них обстоят дела, предложил маме прокатиться – она, понятно, отказалась, – получил с собой два яблока и отправился обратно теперь уже короткой дорогой.

Папа скучал в лодке, прикрыв голову от припекающего солнца носовым платком. Время уже поджимало, и они решили плыть обратно почти по прямой, срезая все углы и не делая тех обходных маневров, которые совершали по пути сюда. Между тем движение на канале стало гораздо более оживленным: в обе стороны с надсадным ревом мчались разномастные моторные лодки и катерки – видно, это возвращались по домам рыбаки и охотники. Волнение теперь было сумбурным и постоянным.

Солнце принялось ненадолго заныривать за многочисленные облачка, и то ли ветер усилился, то ли вообще уже все покатилось к вечеру, – но на большой воде стало заметно холоднее. Папа-то за веслами этого, может, и не чувствовал, а Фурман в своей легкой рубашонке с коротким рукавом ежился и ругался, так как на него вдобавок стали часто попадать сносимые ветром холодные брызги.

Они уже пытались поменяться, чтобы Фурман мог согреться за работой, но каждый раз в решающий момент в их поле зрения попадала какая-нибудь сердито несущаяся прямо на них моторка, и они вынуждены были со смехом отказываться от своих намерений. Все это веселье происходило на довольно опасном и открытом со всех сторон месте – прямо напротив большого причала, к которому они, срезая путь, оказались теперь совсем близко. Того и гляди, из-за мыса мог появиться кто-то еще – например, здоровенный речной сухогруз или даже просто очередная ржавая самоходка – и что тогда?..

Разумнее всего было бы убраться отсюда поскорей, но Фурман продолжал занудно настаивать на том, чтобы папа пустил его на весла, не дожидаясь, пока они обойдут мыс. Папа рассчитывал, что там ветер будет слабее и они смогут спокойно идти вдоль берега до самого входа в залив. Однако, уже вроде бы уступая фурмановскому все более брюзгливо-скандальному напору, папа вдруг повернул в сторону берега: «Сейчас-сейчас, обожди минуточку, увидишь – я кое-что придумал…» – «Куда ты правишь-то?! – возмущался Фурман. – Тоже мне, «придумал»… Хочешь на берегу поменяться, что ли? Ты что, ослеп – не видишь, что там нигде нельзя выйти? Остановись, давай здесь поменяемся! Слышишь, чего я говорю?!» – «Ну, перестань скандалить… Дай мне сделать то, что я начал, – обещаю, так будет лучше для нас обоих!» – твердил папа. «Да скажи ты мне, куда ты собираешься плыть!? Там же вообще ничего нет!!! Зачем ты туда плывешь?!» – надрывался Фурман.

Папа, не обращая внимания на его гневные вопли, направил лодку в узкую щель между сонно вздымающейся кормой большого теплохода и глухой бетонной стенкой, которой была забаррикадирована прилегающая к причалу часть мыса. Ежесекундно оглядываясь и от старания высунув кончик языка, папа то и дело быстро облизывал им правый угол рта и лихорадочно работал веслами. Когда они наконец зашли в десятиметровый бассейнчик с замусоренной мутной водой и папа вдруг перестал грести, оказалось, что Фурман совершенно не понимал его намерений.

– Вот и все… Зря ты на меня ругался, – устало сказал папа. – Ну, ты же хотел поменяться местами? Давай поменяемся…

Фурману было немного стыдно, и он скрыл это за ворчливым бормотанием. Конечно, папа завез их в какую-то тухлую помойную яму, но здесь действительно можно было спокойно встать и, поддерживая друг друга, перейти на другую скамью.

– Ну, устроился? – поторапливая, спросил папа. – Давай скорей, Сашенька, а то мы будем опаздывать, и мама станет волноваться…

Фурман, капризно хмурясь и ерзая, долго искал правильный упор для ног, потом сделал пару пробных гребков, разворачивая лодку. Он чувствовал себя вполне отдохнувшим и мысленно уже подплывал к заливу с лодочной станцией.

Они только-только обогнули огромную ленивую корму, причем при ближайшем рассмотрении обнаружилось, что казавшийся издали таким белоснежным корпус теплохода сплошь покрыт какими-то грязно-ржавыми потеками и грубыми швами, – как прямо из-за мыса с внезапным диким ревом, раздувая ноздри, выскочила хищная узконосая «Ракета», тормозившая и приседающая на своих лезвиях-полозьях, как на лапах. Ее появление было настолько неожиданным и страшным, что и папа, успевший только открыть рот и сделать растерянное движение рукой, и обернувшийся на звук Фурман просто застыли: чудовище находилось от них всего метрах в тридцати, и легче легкого было представить, что они сейчас могли бы оказаться как раз там…

Сверкнув оконной чешуей, «Ракета» скрылась из глаз, и тут же лодка взмыла на первой докатившейся до них волне, – не самой высокой из тех, что сутуло неслись следом за ней.

– Ой, что делать?! – жалобно воскликнул Фурман, ловя вдруг сами собой заходившие весла.

– Ставь скорее лодку против волны! – с какой-то механической задумчивостью ответил папа и быстро облизал губы. – Ты слышишь меня? Держи лодку прямо, а то нас сейчас опрокинет!..

Фурман со всей силы отчаянно махал веслами, но прокатывающиеся горбом волны шутя перекидывались этим пустым для них куском скорлупы.

– Ккуда п-прямо?! Я не могу!.. – сквозь зубы рычал Фурман.

Разбуженная корма тоже тяжело заколыхалась в мгновенно возникающих и тут же исчезающих под ней водоворотах. Злобно крутясь, они сдергивали с нее воду, точно юбку, обнажая беспомощный красный лепесток руля. Неуправляемую лодку швыряло и тащило как раз туда. «Затянет!..» – испуганно понял Фурман и заорал:

– Куда?! Гавари, што делать, ну!!! Черт! Сделай же што-нибудь!!!

Папа, как будто сомневаясь в чем-то, бросал по сторонам короткие взгляды. Потом он опять высунул набок язык, поджал ноги, протянул растопыренные руки и стал странно цепляться за весла, – Фурман не понимал…

– Давай, давай назад… – папа несильно тянул весла на себя. – Скорее!

– Что?.. Что ты хочешь?! На весла?.. – папа быстро помотал головой. – Я не понимаю! Скажи!!!

Папа с трудом разлепил губы: «Что? Сейчас…» – и все возил веслами вместе с руками Фурмана.

– Что ты делаешь?! Ты с ума сошел?! Нас сейчас разобьет!!! Мы утонем! Скажи словами, что ты хочешь?..

– Туда, назад… – удивился папа. – Задним ходом! Или дай мне!..

Рассуждать было некогда. Мешая друг другу, они одновременно с двух сторон заработали веслами и с помощью очередной подхватившей их волны проскочили мимо страшной, пьяно вздымающейся кормы обратно в помойный бассейнчик. Но, едва успев облегченно вздохнуть, они поняли, что сами загнали себя в ловушку: волны в этом узком закутке просто взбесились, беспорядочно напрыгивая на неприступные стены, оглушенно отваливаясь от них и тут же тупо сталкиваясь с волнами, идущими наперерез… Вырваться им отсюда было некуда, и они вскипали, угрожающе дыбились и топили друг друга, ходя по головам. По сравнению с этим, позади сейчас царил полный штиль.

Лодку сразу замотало так, точно она сама вдруг заразилась бешенством волн и решила стать одной из них… Бросив весла и намертво вцепившись в борта, Фурман стонал от страха и осыпал папу проклятиями. Он прощался со своей молодой жизнью, ничего в ней не успев и готовясь захлебнуться в помойной воде… Побледневший папа с судорожной бестолковостью дергал веслами и бормотал что-то невразумительно-успокоительное. Поскольку он держал их задом наперед, ему приходилось сидеть почти на корточках, и он с трудом сохранял равновесие – пожалуй, только благодаря ручкам весел он и не падал.

Горестные причитания Фурмана становились все более развернутыми и обидными для папы. В какой-то момент папа даже взглянул прямо на него и быстро сказал: «Ну что ты? Что ты так разнылся-то? Ведь ничего же не случилось?!» Никогда раньше папа таким тоном не говорил. Фурман сперва опешил, но затем продолжал с еще большей злобой и обидой что-то выкрикивать… А волны явно начали стихать… В конце концов и Фурман вынужден был признаться самому себе, что все закончилось на удивление благополучно, и – поскольку лодка так и не перевернулась, – захлопнул свою изрыгающую бессмысленную скверну пасть.

Не глядя друг на друга, они молча сидели в ритмично покачивавшейся лодке.

Булькала и шумно зевала, укладываясь под кормой, мутная усталая вода.

Фурман с изучающей жалостью осторожно посмотрел на папу, печально погруженного в какие-то далекие мысли. Заговорить первым Фурман не мог – после всех тех гадостей, которые он вывалил… Конечно, папа тоже виноват: зачем он погнал лодку в эту дыру и напугал Фурмана, так что он чуть не умер?! Неужели все это было только что, пару минут назад?.. Интересно, а вдруг кто-нибудь видел через иллюминатор, как они тут барахтаются?.. – отстраненно-насмешливо подумал Фурман. А если бы мама узнала, что тут с ними произошло? Ведь их только по чистой случайности не раздавила «Ракета», а потом еще чуть не разбило о корабль и не утянуло водоворотом под днище… – Фурман вдруг всем телом ощутил, какая опасность им грозила, и мгновенно ослабел от запоздалого страха. – Да они просто чудом уцелели!? Он представил, как их обоих, уже мертвых, вылавливают большими рыбацкими сачками из этой помойки и раскладывают на берегу… Подбегает мама… У Фурмана сжалось сердце. А ведь они еще могли попасть под винт, и их бы просто изрубило на кусочки!..

– Ну, пришел в себя, поехали дальше? – кисло поморщившись и помотав головой, спросил папа.

Фурман неопределенно кивнул.

– Кто будет грести: ты или я? Тебе ведь уже не так холодно?

Ощущая свою вину, Фурман поневоле расслышал в папином вопросе некую двусмысленность. Хотя сам-то папа вряд ли стал бы так иронизировать – это было бы совсем не в его духе, тем более, если он обижен… Но на всякий случай Фурман сделал на лице холодную маску и, пожав плечами, вяло шевельнул кистью: мол, делай, как знаешь, мне теперь все равно…

– Ну, так что?.. Давай, решай, время-то идет! Мы так можем и на теплоход опоздать!..

Фурман спохватился, что сидит на месте гребца: напрягаться ему сейчас совсем не хотелось, а единственная возможность избежать неминуемого при пересаживании телесного соприкосновения с папой состояла в отступлении на нос. Учитывая, что им еще довольно долго придется плыть по открытой воде, делать это явно не стоило, – но превозмочь себя Фурман не смог и с трусливой злобой отполз к спасательному кругу.

Папа неловко перебрался на его место, уселся поудобнее, взялся за весла, с удивлением отметил, что в них что-то не так, – и вдруг, под презрительно-насмешливым взглядом Фурмана, сообразил, что сделал все наоборот: ведь грести-то нужно, сидя спиной к движению!

– Вот черт! – папа усмехнулся сам себе, потом с трудом, путая руки и ноги, отцепился от рукоятей весел и развернулся на скамье спиной к Фурману.

– Ну, все, поехали!.. – Папа глубоко вздохнул и, полуобернувшись, добавил: – Теперь все будет в полном порядке, не беспокойся. Обещаю тебе.

К кончику мыса они приближались с предельной осторожностью, прижимаясь почти вплотную к берегу и идя на самой малой скорости. В последний момент Фурман с героическим самопожертвованием попытался высунуть нос из-за камней раньше, чем лодка… А дальше уже никаких опасностей не было. Даже моторки проходили далеко в стороне.

В общем-то, все было прекрасно – Фурман, умиротворенно щурясь, поглядывал по сторонам, временами думал о чем-то, полоскал руки в холодной играющей воде… – вот только с папой оставалось нехорошо.

По опыту Фурман знал, что папа не умеет долго обижаться. Но сам он так и не сумел пока разделить свою собственную вину и свою обиду. Ведь из-за папы они чуть не погибли! – Ничего себе!.. Хотя он, конечно, тоже был хорош – первый раз в жизни с ним такое случилось, что он нес просто черт знает что… Стыдно вспомнить. С испуга, что ли?

Лодка шла еле-еле, и Фурман, глядя в папину спину, подумал, что папа, наверное, устал грести. До поворота в заливчик оставалось еще порядочно.

– Хватит уже, слышишь, давай поменяемся! – грубовато окликнул Фурман.

– А? – папа обернулся с непонимающей улыбкой. – Ты что, Сашенька?

– Перейди на корму. Теперь я буду грести.

– А ты не устал? Может, еще отдохнешь? Ты не думай, мне это совсем не тяжело!..

– Нет. Давай я, – отмахнулся Фурман. И предложил примиряющее объяснение: – А то что-то стало холодать, размяться надо…

Теперь они сидели лицом друг к другу. Фурман вовсю работал веслами, лес плавно сдвигался из-за его правого плеча назад, к уменьшающемуся мысу, под днищем лодки плескалась и бормотала вода, а невдалеке над ними одинокая ворона упрямо боролась с воздушными потоками. Неужели она смогла перелететь через канал с того берега?!

Собравшись с силами, Фурман как бы между делом мрачно буркнул: «Ты на меня не обиделся?» Папа, кажется, всерьез удивился, и Фурману пришлось пояснять: «Ну, что я на тебя обзывался…» Папа как-то не сразу понял, о чем идет речь, а потом сказал, что это ерунда, они оба в тот момент переволновались… «Теперь, когда все – тьфу-тьфу-тьфу! – обошлось, я тебе могу признаться: мы ведь с тобой попали в довольно серьезную передрягу, и дело вполне могло кончиться для нас намного печальней… Если честно, я и сам по-настоящему струхнул!»

Возбужденно посмеиваясь, они обменялись впечатлениями от пережитого ими ужасного приключения… Папа все улыбался, но вид у него по-прежнему был какой-то пришибленный. Он очень волновался, что мама узнает, – даже начал обещать Фурману какие-то удовольствия, если он сумеет удержаться и не расскажет ей…

– Да не надо мне все это!.. – с легкой досадой оборвал его Фурман. – Конечно, не скажу.