Книга Фурмана. История одного присутствия. Часть I. Страна несходства Фурман Александр

«Майор вихрь»

– Хочешь увидеть одну зыканскую вещь, или даже две? – спросил Фурмана мелкий бледный Вовка Голубкин.

Фурман с некоторым сомнением согласился, но оказалось, что обе «вещи» находятся у Вовки не с собой, а дома, и они такие ценные, что их даже нельзя принести в школу. Фурман насмешливо предположил, что это какие-нибудь вазочки, но Голубь возмущенно помотал головой: зачем ему врать, если Фурман может увидеть их своими глазами? В конце концов ему все же удалось уговорить Фурмана отправиться после уроков к нему домой. Жил он на другой стороне Краснопролетарской, рядом с типографией, и Фурману пришлось переходить улицу в запрещенном для него месте, да еще долго-долго ждать в незнакомом дворе, пока Голубь вынесет свое «сокровище» – домой к нему, как выяснилось, было нельзя, так как там отдыхал его отец, «слегка пьяный» после ночной смены.

Неуверенно озираясь в этом чужом месте, Фурман ругал себя за то, что польстился на голубкинские секреты и притащился сюда – наверняка ведь из-за какой-нибудь ерунды, которую дурачок Голубь считает чем-то необыкновенным. Но когда Голубь выбежал и достал вещицы, это и впрямь было почти чудо: две скульптурно-объемных цветных пластмассовых фигурки на лошадях, ковбой и рыцарь, сделанные с такими тонкими подробностями каждой черточки и складочки одежды, что Фурман, хмуря брови, только повторял: «Ух ты… зыка… как настоящие…» Плотные мускулистые кони с живо сверкающими глазами и раздутыми ноздрями, казалось, вот-вот зашевелятся в руках и начнут вырываться, как кузнечики. На естественный вопрос, откуда он их взял, Вовка стал плести что-то уклончивое и вскоре унес сокровище домой, взяв с Фурмана слово, что он никому не расскажет про то, что видел.

Эти фигурки, которых даже неудобно было называть солдатиками, поразили Фурмана до глубины души: ни с чем подобным он еще не встречался. На следующий день он все-таки добился от Вовки ответа, что их сделал его отец у себя на заводе в свободное время. Фурман с завистливым уважением попросил узнать, а не может ли отец сделать при случае еще одного такого же, для Фурмана? Он даже сказал, что попробует выпросить у родителей деньги, чтобы заплатить за этого солдатика Вовкиному отцу, если это будет не слишком дорого, конечно. Голубь, пожав плечами, пообещал спросить и через пару дней сообщил, что нет, других солдатиков пока не будет: что-то у отца на заводе то ли изменилось, то ли испортилось, то ли свободного времени не стало – Фурман не понял.

Дома, вспоминая тех двоих – оглядывающегося назад ковбоя в черной расстегнутой рубашке и спокойного рыцаря в тяжелых доспехах, – воображая их несущихся лошадей, рассказывая о них родителям и тоскливо перебирая своих старых, частью еще Бориных железных солдатиков, Фурман вдруг придумал отчаянный ход: предложить Вовке поменяться. Ему ведь отец потом когда-нибудь может еще сделать, а за каждого из тех Фурман готов отдать по три, четыре или даже по пять своих!.. Поделившись возникшей идеей с папой, он получил разрешение попробовать предложить такой обмен, а там уж будет видно. Обнадеженно терзающийся Фурман в этот вечер долго не мог уснуть – все представлял себе «тех» и умолял их скакать к нему…

Два урока продумав, Голубь наконец согласился – но на восемь солдатиков за каждого своего. Попытавшись хоть чуть-чуть снизить эту невероятную цену, Фурман натолкнулся на уверенный ответ, что если он отказывается, Голубь их просто продаст кому-нибудь, желающие-то найдутся, у него уже даже просили, кстати. Фурман укоризненно заметил, что еще вчера об этом не было и речи, но Голубь нахально сказал: «Ну и что, я с тех пор передумал!» Фурман, тоже попросив время подумать, после уроков вынужден был, скрепя сердце, принять эти условия. Ведь так или иначе получалось, что «те» двое все-таки услышали его вчерашнее ночное приглашение и согласились перейти к нему. Оттолкнуть их теперь, несмотря на назначенный их хозяином огромный выкуп, было невозможно.

В этот день, задумчиво пообедав, Фурман расставил на полу в бабушкиной комнате все свое войско и долго, прислушиваясь к чувству вины перед каждым солдатом, выбирал, кто из них пойдет. Основную часть уходящих составили музыканты из большого парадного оркестра, которым Фурман очень гордился: горнисты, барабанщики, тарелочники и трубачи. Построив их отдельно, Фурман вдруг понял, что от парадов, наверное, придется отказаться, этот – последний… Он вызвал еще пятерых разных солдат и назначил среди них командира отряда. Остающиеся и уходящие постояли, молча глядя друг на друга, затем прощально грянул оркестр, и полки торжественным маршем прошли перед героями. Командующий парадом лично вручил всем членам отряда награды за их неминуемый завтрашний подвиг – как бы почти посмертно…

В честь двух пришедших, полученных такой тяжелой для всего народа ценой, Фурман на следующий день устроил еще один парад – но уже без музыки. После короткой официальной части они, спешившись, прошли вдоль строя и пожали руку каждому из верных фурмановских стариков. У многих солдат на глаза наворачивались слезы – ведь среди ушедших были их сыновья и братья… После парада Фурман гордо выставил новеньких в столовой в книжном шкафу за стеклом.

И папа, и Боря вполне оценили его приобретения. Боря, довольно бесцеремонно вертя их («Осторожно! Осторожно! Ну скажите ему!..» – вскрикивал Фурман), обнаружил с обратной стороны подставок какие-то надписи: оказалось, глупый Голубь все наврал про своего отца – чудесные фигурки были сделаны в Англии! Ну и действительно, разве можно было бы выполнить такую тончайшую работу на каком-то нашем «заводе», да еще и в пьяном виде?! – тут Фурман был совершенно согласен с Борей. Что ж, это только повышало их ценность! Хотя, с другой стороны, уничтожало надежду на возможное пополнение…

– Мне кажется, у тебя теперь вполне достаточно всего!.. – папа даже немножко рассердился на его вздохи, и Фурман признал, что мечтать вот так сразу о большем – просто неблагодарно.

Будучи припертым к стене неопровержимыми фактами и уличенный в элементарном незнании английского языка, Голубь выдал, что солдатиков ему подарил Пашка Корольков – у него их целая коробка, честное слово!.. А наврал он так просто, чтобы похвастаться перед Фурманом. «Ну и дурак», – подвел итог Фурман. Конечно, насчет Пашкиного «подарка» Голубь, скорее всего, тоже сочинил – с чего бы это Пашка, круглый отличник и сын директора школы, стал дарить сопливому троечнику Голубкину такие ценные вещи? Но в любом случае Фурман был очень доволен, что перетянул Рыцаря и Ковбоя к себе – у него им было явно лучше, и то, что их здесь окружало, гораздо больше соответствовало им, чем какие-то пьяные отцы.

Когда Фурман решился спросить Пашку, правда ли то, что сказал ему Голубь про подарок, тот почему-то ужасно расстроился. Выяснилось, что ничего ему Пашка не дарил, а продал двух солдатиков аж за 12 рублей. Но когда об этом узнали у Пашки дома, разразился грандиозный скандал. Вообще-то эти солдатики, которых и в самом деле было много, принадлежали как бы не самому Пашке, а его отцу: отец был математиком, и солдатиков ему прислал какой-то заграничный профессор, тоже математик, в благодарность за совместную работу и оказанную помощь. А Пашка, продав их Голубкину, всего лишь хотел раздобыть денег на подарок своей матери ко дню рождения – только поэтому его в конце концов и простили, что он сделал это не для себя. Фурман, чувствуя неловкость от своей неуместной настойчивости, все же спросил, а нельзя ли ему хотя бы одним глазочком, из Пашкиных рук, взглянуть и на других солдатиков – раз уж так все получилось… А может, надо этих двух вернуть? Он готов. – Нет, возвращать, конечно, ничего не надо, ведь Фурману пришлось за них отдавать своих, да и те деньги давно уже потрачены, Пашка же на них купил подарок… Так что пусть все остается как есть. А посмотреть… – Фурману пришлось дать еще одно честное слово, что он никому не проговорится. Он ведь понимает, что Пашке и так уже из-за них досталось…

До этого Фурман с Пашкой, можно сказать, приятельствовали, хотя Пашка и был на год младше всех в классе. Но дома у него Фурман еще ни разу не был и теперь слегка трусил – ведь там жила директриса!.. Они договорились, что в один из ближайших дней Пашка выберет момент, когда у него никого не будет дома – на всякий случай, пусть уж Фурман не обижается… «Да нет, наоборот, – с жаром сказал Фурман, – это даже лучше!..»

Пашка жил в желтом двухэтажном доме девять по Краснопролетарской, и Фурман каждый день по дороге в школу и обратно проходил через его двор – это был самый короткий путь, указанный ему Борей. Между прочим, в этом же доме на первом этаже, прямо под Пашкой, жила и Ирка Медведева. Вот уж кому действительно не повезло – жить в одном подъезде с директрисой! Впрочем, со словом «директриса» теперь следовало быть поосторожнее – Пашка обижался, когда так называли его мать.

Ничего особенного у них дома не оказалось: все три комнаты были маленькие и тесно заставленные самой обычной, даже какой-то потертой мебелью, так что в них едва оставалось место для прохода. Фурмана очень удивило, что Пашкины родители занимают разные комнаты, причем Нине Анатольевне принадлежит самая маленькая и вдобавок проходная комнатушка, правда, производившая впечатление самой прибранной и аккуратной. Детскую Пашка делил со своей старшей сестрой Таней, а отдельная длинная комната считалась гостиной. В ней жил Пашкин папа, который был не только математиком, но еще и музыкантом, к нему даже приходили ученики. В гостиной имелось пианино и две гитары в больших твердых футлярах с нутром из зеленого бархата.

Наконец дело дошло и до самого главного. Фурман-то представлял себе красивую заграничную коробочку с яркими надписями, а Пашка вдруг вытащил из-под своего стола какой-то грубый картонный ящик… Когда он равнодушно вывалил содержимое ящика прямо на пол, да еще постучал по нему сверху, чтобы вытряхнуть зацепившихся, Фурман обомлел от такой безжалостности и от того, как же их оказалось много. Позднее, после пересчета – ведь Пашка даже не мог сказать, сколько их всего! – Фурман убедился, что их лишь чуть-чуть меньше, чем у него обычных. Почти все они были разные – каждый в своей позе, со своей одеждой и оружием, – рыцари, индейцы, ковбои… Большинство – пешие, но было и несколько всадников на таких же лошадях, как у Фурмана. Он только теперь смог вполне оценить свою удачу с Голубкиным – 12 рублей он никогда бы не смог выпросить у родителей… Даже лица у всех солдатиков были с разным выражением!

В этот первый день Фурман только с восторгом их рассматривал. Но потом он стал захаживать к Пашке уже посмелее. Как ни странно, но у Пашки даже кубиков не оказалось, поэтому жилища для солдатиков, разделившихся на племена и отряды, пришлось строить из книг, коробочек и других подручных материалов, а в качестве кораблей были использованы разномастные тапки. До появления Фурмана Пашке, кажется, и в голову не приходило, что можно так играть: с придуманными всем командирам и вождям именами, дальними экспедициями вроде «открытия Америки» и сложными переговорами, в которых возникавшие конфликты улаживались при помощи подарков и организации совместных походов на расплодившихся диких животных, от которых страдали жители окраинных поселений. Войны случались крайне редко, поскольку все были заняты мирным трудом по добыванию пищи и различных драгоценностей для последующего натурального обмена. Потом Фурман стал приносить своих солдатиков, которые Пашке даже больше нравились, чем его собственные, и вскоре были образованы два королевства – Фурманитания и Пантелея. Последняя получила свое название в честь Нины Анатольевны, фамилия которой была не Королькова, как у всех остальных членов Пашкиной семьи, а Пантелеева.

Игра в солдатиков затягивалась, перемежаясь бессмысленным треньканьем Фурмана на гитаре, чему Пашка всегда тщетно пытался воспротивиться, и постепенно Фурман поближе познакомился со всеми его родственниками, включая и саму Нину Анатольевну. При первой встрече она даже сделала вид, что узнала Фурмана и не нуждается в Пашкином представлении. Дома Нина Анатольевна казалась более добродушной, но Фурмана потрясло, что она при нем продолжает называть Пашку по фамилии: «Корольков, что вы сегодня проходили на уроках?.. Корольков и Фурман! Идите пить чай с булочками!..» То есть она и вправду оказалась слегка сдвинутая на своем директорстве, сделал вывод Фурман, и это не прошло даром для ее семьи.

Однажды, как раз во время большой морской экспедиции, к Пашке по-соседски забежала Ирка Медведева узнать что-то про уроки. Присутствие Фурмана ее удивило, и она задержалась, попытавшись разобраться в сложных государственных отношениях. По неопытности она то и дело наступала или присаживалась прямо на чьи-нибудь жилища, и возмущенное население вынуждено было прятаться от нее в глубокие убежища под кроватями. Но больше всего Ирку развеселила конструкция кораблей из тапочек. Когда она, наконец, ушла, Фурман поинтересовался, часто ли она вот так заходит, и Пашка сказал, что довольно часто, но, к счастью, ненадолго, и государственная жизнь продолжилась.

Однако в скором времени Фурман, приходя к Пашке в гости, уже и сам предлагал: «Ну что, постучим?» – поскольку телефона у Пашки не было, он вызывал Ирку условным стуком по батарее. Все же играть в солдатики втроем, тем более с девчонкой, получалось уже не так интересно, и у них возникла идея поиграть во что-нибудь другое.

У Фурмана был некоторый опыт, который в этом случае можно было бы использовать. Еще в начале второго класса несколько родителей, сговорившись, нашли опытную преподавательницу английского языка и организовали группу, которая стала собираться два раза в неделю на квартире то у одних, то у других фурмановских одноклассников. Постепенно состав группы сократился до трех человек, а потом даже и до двух – поначалу-то они, бывало, собирались и ввосьмером! – но Фурман продолжал заниматься до сих пор. Ему странно нравились английские звуки и их мягкое сухое произношение, которому учила преподавательница.

Когда занятия проходили дома у Фурманов, в пустующей днем родительской комнате, после ухода учительницы все еще оставались поиграть. Шум поднимался большой, так что бабушке приходилось их осаживать, но потом они придумали разыгрывать что-то вроде спектаклей по мотивам фильмов, которые все смотрели. Как раз тогда по телевизору показали кино «Дорогой мой человек», и взрослые его очень хвалили.

Сюжет, подражавший фильму, получился довольно сложный. Все главные действующие лица были врачами. Фурману, как единственному на тот момент исполнителю мужских ролей, приходилось крутиться сразу за двоих друживших между собой персонажей. Один из них, талантливый хирург – в фильме его играл артист Баталов, – был очень добрый и честный, а второй – в общем-то, так себе, но зато в него неожиданно влюблялась красивая, но немного глуповатая и капризная жена первого, который ее ужасно любил. Детей у них из-за его занятости на работе не было. Жена весьма ловко изменяла работавшему до упада мужу, но тут началась война. Хорошего друга, сразу же попросившегося на фронт, вскоре тяжело ранили – да он и сам уже хотел умереть, так как жена его окончательно бросила. О своем решении разойтись с ним она сообщила в письме, которое он получил уже на фронте. Ранило его во время нашего отступления: кругом шли бои, а он очень долго находился без сознания и потом, попав в какой-то отдаленный госпиталь, все бредил, звал жену… – врачи считали, что он не выживет. Но в этом госпитале оказалась одна молоденькая врачиха, Которая так преданно ухаживала за ним, что он все-таки выздоровел, – она ему и кровь свою переливала!.. – Правда, он стал ходить прихрамывая и уже больше не мог работать хирургом, так как и рука у него была повреждена. Но эта молоденькая врачиха полюбила его и была готова ради него на все, даже предложила ему жениться на ней. Он согласился, а в конце происходила горькая встреча с его бывшей женой. Второй друг давно уже от нее сбежал, и вообще жизнь у нее не сложилась, а у честного героя как раз в это время родился ребенок, – так что судьба наказала неумную и капризную изменницу, и она осталась ни с чем.

Каждый из врачей за время игры производил по нескольку серьезнейших операций, не говоря уже об ампутации конечностей и прочих мелочах. Однако некоторые исполнители упорно отказывались от роли оперируемых или же выставляли какие-то свои условия, грозившие испортить всю игру, и для них приходилось специально выдумывать второстепенные роли вроде ночных сиделок или легкораненых солдат. Конечно, их тоже можно было понять: ведь оперируемые должны были для пущего правдоподобия задирать платья и завертывать майки до самого подбородка, обнажая перед хирургом свои бледненькие плоско-пузатые тельца… Военные врачи резали прямо по живому, и ледяные прикосновения их рук были ужасно щекотными, так что пациенты очень натурально корчились под ножом. Вместо наркоза им, учитывая военные условия, выдавали как будто стакан водки. Любовные сцены у героев дома или в ночном госпитале тоже были едва ли вполне приличны – а что же делать? Не хочешь – не играй…

Как-то после занятия и общей игры у Фурмана осталась еще чуть-чуть подольше Людка Капралова, только что исполнившая роль его жены. Не зная, чем им теперь заняться, Фурман вдруг спросил, помнит ли Людка, как они, когда были еще маленькие, влюблялись друг в друга и целовались в детском саду на прогулке. Она задумчиво кивнула, и они, повспоминав еще то время, решили поцеловаться, как тогда, – в последний раз. Перейдя в детскую и неторопливо потыкавшись сухими губами, они оба как-то мутно и молчаливо растрогались. Переполняемые чувствами, они присели на жесткий фурмановский топчан без спинки, и вскоре Людка все так же задумчиво легла на спину. Фурман тихо попросил ее поднять платье и майку, как во время игры в госпиталь, а сам на всякий случай плотно прикрыл дверь в родительскую комнату. Вернувшись, он забрался с ногами на топчан и положил голову на теплый, медленно дышащий Людкин живот. Им было так неожиданно хорошо, ласково и печально в наступающих сумерках, что они стали задремывать. Фурман, в какой-то момент очнувшись и забеспокоившись, шепотом попросил, чтобы Людка сняла свои теплые шерстяные рейтузы, но она с непонятной ему твердостью сказала «нет», и он не стал настаивать, не желая разрушать этот молчаливый тайный покой…

Внезапно дверь с силой распахнулась. В детской было уже почти темно, а в той комнате горел торшер, и мамин силуэт четко выделялся в золотистом прямоугольнике дверного проема. Как же это он не услышал, что она пришла?.. Мама, всматриваясь, остановилась на пороге. Людка резко оттолкнула Фурмана, так что он чуть не свалился с топчана, и задергалась, поправляя платье. В ту секунду, когда в комнате зажегся свет, Фурман выкрикнул: «Все! Я тебя победил!..» – и соскочил на пол. Мама, не скрывая изумленного раздражения, спросила, чем это они здесь занимаются в темноте. Теперь он мог объяснить, что они поспорили, кто из них сильнее, стали бороться, и он победил, причем уложив Людку на обе лопатки! Людка, вся красная и растрепанная – что, по мнению Фурмана, вполне могло объясняться ее поражением, – молча приводила себя в порядок. Мама была крайне недовольна такими играми и категорически потребовала, чтобы это было в последний раз. Фурман с деланым смехом стал возражать, и мама, холодно заметив, что Люде, наверное, тоже давно уже пора браться за уроки, ушла на кухню. Пока Людка, по-прежнему не говоря ни слова, одевалась, Фурман тщетно пытался как-нибудь поднять ей настроение, но она на него даже не смотрела. Так и ушла.

На английский она ходить перестала, а фурмановская бабушка теперь старалась, чтобы после занятий у них никто не задерживался. Фурман пробовал возмущаться, но бабушка ссылалась на мамин запрет, и он, хоть и продолжал вести себя с вызовом, догадывался, что если и дальше будет добиваться своего, то рискует нарваться на неприятную правду от вспыльчивой мамы… Так что больше после английского у них никто не оставался.

Идея с разыгрыванием фильмов была одобрена и Пашкой, и Иркой, но обсуждение возможных вариантов сценария заняло довольно много времени. В конце концов остановились на двух: «индейском», по мотивам многочисленных историй о Чингачгуке Большом Змее, и все том же «военном». Последний теперь обогатился несколькими многосерийными телефильмами про разведчиков: слегка занудным польским «Капитаном Клоссом», берущим за душу «Вызываем огонь на себя» и недавно прошедшим «Майором Вихрем», главным героем которого был мрачно-задумчивый интеллигентный красавец разведчик – вся его партизанская группа в конце фильма гибла, предотвращая запланированный фашистами взрыв польского города Кракова.

Начать решили с более простой «индейской» истории. Сюжет развивался с некоторой натугой: все еще немного стеснялись, и в самых важных моментах Ирка вдруг начинала истерически смеяться, заражая пытавшихся сдерживаться Пашку с Фурманом. С таким трудом освоенное место действия сразу «расколдовывалось», и густая крона дерева, например, в которой только что скрывался молодой индейский воин, снова превращалась в кровать и одеяло. Кроме того, Ирка то и дело путалась во множестве ролей, которые приходилось брать на себя Пашке с Фурманом. Самой-то ей было проще: кроме загадочной краснокожей невесты Чингачгука, она изображала еще белую девушку, дочь одного старого нехорошего мужика, с которого потом снимали скальп, – эта процедура оказалась для Пашки чрезвычайно болезненной…

Несмотря на эти естественные затруднения, игра была доведена до определенного конца, и в целом они остались ею довольны – можно было считать, что начало положено. В классе они теперь посматривали друг на друга с насмешливо-заговорщическим видом.

Вторая игра, «фашистско-партизанская», сразу пошла очень бойко. Прекрасные подробности и острейшие повороты сюжета рождались прямо на ходу, а Ирка притащила из дому кучу какой-то подходящей одежды, и они стали наряжаться, как в настоящем театре. Все это оказалось таким увлекательным, что время расходиться наступило слишком быстро.

В перерыве голова у всех продолжала работать в заданном направлении, и через три дня они продолжили прямо с того места, где остановились. Привычно входя в образы фашистских офицеров, Пашка с Фурманом утонченно грубели, даже как бы соревнуясь в этом друг с другом, но немногочисленное население, тайно помогавшее партизанам, вынуждено было молча и без возражений выполнять все их требования.

Сбор секретной информации происходил главным образом в гостинице, в которой отдыхали и веселились захватчики. Партизанские командиры одну за другой посылали красивых девушек-разведчиц в город – соблазнять врагов, попутно выведывая у них, пьяных, расписание поездов с оружием и пополнением, идущих в сторону фронта. Первые из этих девушек еще не умели как следует притворяться и не показывать свою ненависть к оккупантам – поэтому они быстро попадали в гестапо и гибли под пытками, не выдавая никого из наших.

Наиболее успешно добывала информацию девушка, устроившаяся официанткой в офицерскую столовую и подрабатывавшая уборщицей в немецком штабе. Ей приходилось довольно тяжело, так как проклятые фрицы наперебой ухаживали за «руссиш красавица» и готовы были выбалтывать свои секреты ночи напролет. Девушке ничего не оставалось, как только соглашаться с их все возрастающими наглыми требованиями. Впрочем, и среди немецких офицеров были один-два более или менее порядочных человека, искренне влюбившихся в нашу тихую и скромную девушку и постепенно созревавших для перехода на сторону противника.

Получая из города ценнейшие сообщения, суровый партизанский «батька» тяжело вздыхал – проклятая война, что она заставляет нас делать!.. При редких встречах он, не зная уж, что и сказать, по-отечески обнимал свою самоотверженную помощницу и приказывал накормить ее как следует, а по радио передали, что командование наградило ее боевым орденом. Но сердце девушки тоже было не каменное, и однажды в отряде прямо в лесу сыграли настоящую партизанскую свадьбу: юная разведчица давно уже полюбила немолодого комиссара – да вот, все времени не было… Теперь девушке было уже ничего не страшно.

Роль «батьки-командира» была коронным Пашкиным номером, но и немцы в его исполнении получались неожиданными и разными. Ирке, помимо девушек-разведчиц, особенно удалась роль белокурой стервы-эсэсовки, изощренно пытавшей наших пленных. Откуда она только брала все эти подлые ухватки, интонации и приемчики?! У побывавших в гестаповском застенке просто глаза на лоб лезли!..

После этого немецкие офицеры, чуя, видно, свое скорое поражение, окончательно обнаглели и стали вести себя просто как самые обыкновенные грязные развратники. Разведчице даже пришлось взывать к их офицерской чести, а потом искать защиты у более интеллигентных фашистов, которых зловредное начальство тут же отправило на фронт. Одному подонку-гестаповцу, почувствовавшему какие-то смутные подозрения по поводу нашей девушки, удалось раздеть ее до коротенькой, лимонного цвета шелковой комбинашки – так ей пришлось доказывать, что она не выдает себя за проститутку, а действительно ею является. Но зато после этой тревожной ночи сразу несколько вражеских эшелонов взлетели на воздух, к ликованию слаженной группы наших партизан-подрывников, а гад-гестаповец вместе с той бабой-палачкой был вскоре уничтожен лично комиссаром.

В немецком штабе просто терялись в догадках, откуда этим страшным русским становится все известно об их самых секретных планах. Главная ставка слала телеграммы с требованием покончить с партизанами. Наконец из Берлина был направлен опытнейший специалист-контрразведчик, которому после тщательного расследования все же удалось «вычислить» нашу девушку, а потом, через ее беспечного связного, выследить и то место, где был построен партизанский лагерь. В последней схватке почти все наши гибли, но цель операции была достигнута и польский город спасен.

Да, это получилось классно!..

С некоторыми вариациями игра в фашистов прокрутилась еще несколько раз. Когда у Пашки оказывался дома его шумный тяжело хромающий отец с разлетающимися седыми волосами или вдруг раньше времени возвращалась из школы кругленькая очкастая сестра Таня, действие перемещалось на первый этаж в Иркину квартиру. При точно такой же планировке обстановка там была несравненно богаче. Иркин отец был военным летчиком и получал большую зарплату, а ее мама, заведовавшая какой-то библиотекой, даже дома одевалась во что-то пестро-шикарное и смущающе прозрачное.

Когда «фашистский» сюжет был исчерпан, Пашка предложил играть в рыцарей. Себе он выбрал роли одинокого старого короля, воспитывающего красавицу принцессу, чудовищного дракона, с которым предстояло сражаться заезжему рыцарю, будущему мужу принцессы, и юного оруженосца этого рыцаря. Развивалась эта игра как-то вяло – может быть потому, что в ней все было заранее известно. Стали случаться долгие антракты с чаепитием, обменом все более неприличными анекдотами и пересказами «взрослых» фильмов, которые мечтательно заводила Ирка. Ни Пашке, ни Фурману в этом смысле почти нечем было похвастаться.

– Ну, а вы хоть знаете, что значит «быть любовником»? – с вызывающей усмешкой спрашивала их Ирка. Конечно, они знали! Но им было бы более интересно узнать, как она сама это понимает?..

Формулировки давались всем с трудом, но в конце концов осторожное общее мнение все-таки было составлено. Предупредив, что ее дальнейшие вопросы могут показаться им совсем уж неожиданными, но попросив отвечать по возможности откровенно, Ирка захотела узнать, считают ли они ее красивой. Ну, нравится она им как женщина? Мальчишки, изумленно переглянувшись и, подавляя нервные смешочки, заюлили: мол, так-то да, конечно, в общем-то нравится, но ведь по-настоящему судить о женской красоте – дело вовсе не такое простое, как кажется. Бывает, кто-то кому-то нравится или, наоборот, не нравится, но это всего лишь вопрос, так сказать, личного вкуса. А «красота», тем более женская, – это совсем другое…

– Ну, так а в чем проблема? – Ирка хотела знать именно про свою женскую красоту!

Ее настойчивость шокировала. Чего она добивалась? Чтобы ее признали красавицей, что ли?! Они попытались «научно», но в то же время «популярно», поддерживая друг друга, объяснить ей, как происходит признание чего-то, допустим, какой-то картины, красивой. Во-первых, этим должны заниматься специалисты, которые в своем деле уже собаку съели. Они рассматривают и изучают эту картину во всех подробностях и деталях, оценивают, как одно с другим в ней соотносится: цвет, там, то да се… Даже рама! Но Ирка была готова признать их специалистами – за неимением лучшего, конечно, – и не понимала, что их останавливает. Нет, все же с такими вопросами ей надо обращаться не к ним – своим, в общем-то, друзьям, а на какой-нибудь конкурс красоты, если уж ей так неймется! – Так давайте устроим конкурс красоты! Кто нам мешает?.. – Что?! Прямо здесь, сейчас?.. А кто в нем будет участвовать – она одна, что ли?

Возбужденно посмеиваясь, они были вынуждены опять пуститься в терпеливые объяснения. Она, видимо, не понимает, как происходят конкурсы красоты. Конечно, если говорить не о каком-нибудь районном доме культуры, а о настоящем конкурсе красоты – «Мисс Америка», например. Известно ли ей, что там оценивается не только, так сказать, общий «внешний вид»: лицо, прическа, манеры… «Может, вам мои манеры не нравятся?» – с шутливой угрозой уточнила Ирка. – Да нет! Манеры-то твои – это еще ладно, хотя, конечно, что и говорить… Но на таких конкурсах жюри обращает особое внимание на фигуру! Да там вообще все ходят в одних купальниках! А иногда – так даже и совсем без ничего… Так как же они, сидя вот здесь, на кухне, могут судить о ее «женской красоте»?! Ну да, они могут признать ее, допустим, достаточно симпатичной с лица, оценить ее прическу… – Они с сомнением посмотрели на банальный Иркин «хвостик». – И манеры, да, кхе-кхе… Но не больше. Пусть она на них не обижается, но ведь «красота» – это не шутки, это серьезно. Ирка задумалась.

– Ну, а если, предположим, я сейчас была бы в купальнике, вы тогда смогли бы это решить?

Онемев от неожиданности и из последних сил удерживая «научно-популярные» лица, они забормотали, что тогда, во всяком случае, они смогли бы попытаться… да, наверное, они бы взялись за рассмотрение этого серьезного и ответственного дела – хотя она, конечно, должна понимать, что…

– Ну так давайте! Сейчас я немножко подготовлюсь и приду к вам…

Пока Ирка готовилась в ванной, жюри чуть с ума не сошло. Они ведь и не догадывались, что Ирка окажется такой дурой! Но если она сама, по своей воле соглашается раздеваться перед ними – пожалуйста! Что же они, будут ее отговаривать, что ли?!

Быстренько шепотом обсудив примерную линию поведения строгого жюри, они стали громкими голосами вызывать участницу конкурса. «Сейчас, иду, еще минутку! Я же должна приготовиться!..» – глухо отвечала она из ванной.

Наконец она появилась – с распущенными волосами и в уже виденной ими желтой комбинашке, под которой до живота просматривались темно-вишневые колготки. В таком необычном наряде Ирка почему-то казалась странно толстой. Прогуливаться в шестиметровой Пашкиной кухне было особо негде, и Ирка принялась занимать какие-то вычурные позы и извиваться, стоя в проходе.

Однако жюри даже не старалось скрыть своего разочарования. Если она в самом деле хочет, чтобы они смогли ее оценить, то это никуда не годится. Где это видано, чтобы на конкурс красоты выходили в каких-то, извините, комбинашках, в каком-то, попросту говоря, старом белье?! «Нет, вы что, она еще совсем не старая… – растерянно отвечала Ирка, но потом опомнилась: – А вы что же, хотели, чтобы я перед вами голая ходила, что ли?!» Да они от нее вообще ничего не хотят! Наоборот, это она хотела, чтобы ей сказали, красивая она или нет. Если ей это уже не надо, то и вопроса нет. Но вот так они решить не могут. И никто бы на их месте не смог! Да на настоящем конкурсе красоты ее в таком виде и на порог не пустили бы! У нее же вообще ничего не видно, кроме этих красных колготок, – о чем же они могут судить? Нет, или она относится к этому серьезно и делает то, что положено, или конкурс красоты закрывается. Говорить тут просто не о чем. Ну правда, ведь есть же какие-то элементарные условия проведения таких конкурсов – не станет же она подозревать, что это они сами сейчас выдумали нарочно, чтобы над ней, глупенькой такой, посмеяться?.. Им это вовсе не смешно, между прочим, и они хотели бы на полном серьезе помочь ей, но, судя по всему, она сама к этому не готова. Ну, нет так нет… Наверное, она действительно еще просто мала для таких вещей – они говорят это совсем не в обиду ей, это просто констатация факта. Пусть она немножко повзрослеет, и тогда они с радостью вернутся к этому вопросу, если она сама захочет, конечно…

Тут Ирка призналась, что у нее нет с собой купальника, а дома нужно долго рыться, чтобы его найти. А что они, собственно, хотят увидеть? – Да ничего особенного, но она сама должна знать, что у женской красоты есть некоторые, так сказать, подробности, без которых оценить ее по-настоящему едва ли возможно. – Она знает, но все-таки? – Пашка проявил себя с лучшей стороны, сообщив, что, насколько ему известно, на настоящих конкурсах красоты измеряют размеры женской груди. И как же вы собираетесь измерять мою грудь? Линейкой, что ли?! – Опять она за свое! Ничего они не собираются. Но надо же увидеть хотя бы что-то, без этого получится одно притворство. Откуда они знают – может, у нее там вообще еще ничего нету, не выросло, и все. Что в этом такого… Они же на физре видят, что у большинства девчонок ничего еще нет и они – в этом, конечно, – ничем не отличаются от мальчишек. – Ах, так вы, значит, нас рассматриваете, бесстыдники?! – Ну, рассматриваем, и что? Может, мы изучаем вашу женскую красоту?.. Так вот, только поэтому они и просят ее обойтись как-нибудь без этой ее комбинашки, чтобы все было честно и без обмана: либо она – женщина… ну, скажем, будущая женщина, и они, как будущие мужчины, ее оценивают; либо она – маленькая девочка, которая когда-нибудь, возможно, и станет красавицей, но пока об этом трудно судить, так как у нее еще не появились признаки взрослой женской красоты. Речь идет именно об этих признаках. Они ведь вполне могут, если что, провести конкурс красоты для малышей. Ей в нем наверняка достанется первое место! Только будет ли ей это самой интересно?..

После нелегких переговоров и взаимного выдвижения неприемлемых условий было достигнуто соглашение. Состав участников конкурса несколько расширялся: под сильнейшим давлением Фурмана Пашка, оставаясь членом жюри, согласился раздеться одновременно с Иркой до плавок, демонстрируя образец мужской красоты и – для сравнения – свою грудь, а Ирка снимала комбинашку и колготки.

Этот этап конкурса проходил уже в Пашкиной комнате. Там было теплее, чем на кухне, но голый Пашка от смущения весь покрылся смешными пупырышками. Ирка, бело засиявшая в одних плотных темно-синих трусах, на холод не жаловалась. То, что увидели мальчишки, их скорее удивило. Действительно, груди у нее уже были – в чем они, впрочем, и не сомневались, хотя Пашке для вида пришлось повыпячиваться, – но увеличенные соски, окруженные неровной краснотой, показались им чем-то болезненным, как нарывы, и уж во всяком случае не производили впечатления чего-то красивого и привлекательного. Наверное, все-таки эти буржуи с их конкурсами просто с жиру бесятся, с сомнением подумали мальчишки, но, продолжая свою хитрую игру, с вежливым восхищением провели тщательный визуальный осмотр представленной жюри женской фигуры. Да-а, они почти убедились в ее красоте, истинно женской… Конечно, на этом можно было бы и остановиться, но чтобы окончательно, с абсолютной уверенностью судить… В общем, в конце концов им было милостиво дозволено заглянуть и в трусы. Увы, там тоже было что-то странное и совсем не прекрасное…

Теперь-то уж они были вынуждены признать свое полное и безоговорочное поражение: да, она действительно красавица, точнее, очень красива как женщина, – все сомнения в этом исчезли. Жюри объявляет абсолютной победительницей всемирного конкурса красоты Ирину Медведеву, Москва! Советский Союз! Ура! На этом наш конкурс объявляется закрытым.

Однако и после решения жюри довольная Ирка почему-то совсем не спешила одеваться, а развалившись на стуле, принялась задавать им разные вопросы, хотя Пашка уже начал нервничать, как бы не пришел кто-нибудь из взрослых и не застал их в таком виде. Все же члены жюри поневоле продолжили сравнительное изучение подробностей Иркиной женской красоты и их весьма откровенное, но при этом странно высокопарное обсуждение – пока вдруг не раздался звонок в дверь.

Дальше все происходило как в какой-нибудь комедии: обезумевший Пашка напяливал на себя разом штаны и рубашку, крича спокойным и уверенным голосом, что он сейчас идет, минутку!.. Ирка с веселой лихорадочностью успела натянуть платье прямо на голое тело, а все остальное, скомкав в узел, сунула под подушку, но Пашка, выпучив глаза, трагически прошипел, что она сошла с ума – это же Танькина кровать, и ей пришлось перепрятывать белье – куда?.. – В Пашкин портфель. Возражать было уже некогда, и он, подпрыгивая на одной ноге, только страстно произнес «дура!». Фурман, сидя на его кровати и то и дело поджимая ноги, чтобы не отдавили, корчился от смеха…

Оказалось, что это всего лишь приехала в гости Пашкина бабушка, ничего страшного… Пашка объяснил ей, что был в туалете и поэтому не мог сразу открыть. Но больше они так не делали. Вообще, вскоре после этого Пашка с Иркой неожиданно поссорились. Ирка довольно резко отозвалась о директрисе, а Пашка, заявив, что ему она прежде всего мать, потребовал, чтобы Ирка перед ним немедленно извинилась. Встретив сопротивление, он вдруг ужасно разъярился и сказал, чтобы она убиралась вон из его дома. Ирка стала его поддразнивать, и между ними чуть не вспыхнула драка – Фурману даже пришлось силой удерживать побагровевшего Пашку, пока внизу не хлопнула дверь.

Фурман был уверен, что такая ссора надолго, но потом случайно обнаружил, что они давным-давно помирились и думать забыли о своих смертельных обидах и угрозах. Однако совместные игры больше не возобновлялись, и Фурман с Пашкой вернулись к заброшенным государственным делам.

Отношения Ирки с Фурманом в классе были самые обычные, но иногда он вдруг спрашивал себя, почему все-таки тогда Ирка раздевалась перед ними? Ведь вообще-то это считается чем-то стадным, и по доброй воле никто этого не делает… Про себя-то самого с Пашкой ему было все ясно: вспоминая Пашкины мурашки и то, с какой пугливой неохотой он поддался на уговоры «послужить для Ирки примером», Фурман каждый раз с невольным сочувствием улыбался. Но неужели Ирка не догадывалась, что они водят ее за нос с этим «конкурсом красоты»?! Они ведь совершенно не рассчитывали, что она согласится! Так, дразнили ее просто, а она… Похоже, ей нравилось, когда на нее смотрят голую… А что, если она проститутка? – встревожился Фурман. – Да нет, она же только им показывала. И проститутки вроде бы должны деньги брать, а она так… А вдруг не только им?! Нет, не может этого быть. Исключено! И вообще, она еще слишком маленькая для этого. Но почему тогда им?! – он с замиранием сердца понял, что в любом случае она вступила на чрезвычайно опасный путь: если и дальше так пойдет, то чем это все может кончиться?! Ее надо срочно остановить, строго предупредить, по крайней мере! Надо бить тревогу!.. А может, она влюбилась? В кого – в них?.. – Фурман недоверчиво ухмыльнулся. – Все это, конечно, была ерунда… Но тогда зачем же она это делала?! Ведь именно это и называется «развратом»?! Неужели она ничего не понимает?..

Возбужденно прокручивая в уме все сколько-нибудь «нехорошие» эпизоды из их игр, он с внезапным чувством вины остановился на одном, происходившем дома у Ирки. Очередной, но особенно грубый фашист, вдобавок пьяный как свинья, затащил хладнокровную молодую разведчицу, притворявшуюся «девушкой свободного поведения», к себе в номер, которым служила спальня Иркиных родителей. Допив бутылку шампанского, фашист выболтал ровно половину секретной информации. Остальное он пообещал рассказать «в постели». Повалив девушку на широкую кровать, покрытую шикарным шелковым покрывалом, фашист с пьяным бурчанием и икотой лег на разведчицу сверху и стал с осторожной неуклюжестью раскачиваться и подпрыгивать на ней, говоря себе, что вроде бы именно так и делают мужчины и женщины «по-настоящему». Однако никаких необычных чувств, кроме общего неудобства, он так и не ощутил, а девушка-разведчица, с закрытыми глазами повторявшая про себя только что добытые важные сведения, скоро сказала, чтобы он слез с нее, пьяная скотина. Конечно, это относилось к наглому немцу, а не к Фурману лично, но и ему самому тогда показалось, что он сыграл слишком уж «натуралистично» и «скотина» была им частично заслужена…

В голову Фурмана пришла неожиданная мысль: можно спросить об этом у самой Ирки! Конечно, не в школе – это должен быть очень серьезный, долгий разговор… А что если напроситься под каким-нибудь предлогом к ней домой и там спокойно и откровенно все обсудить? Можно даже на этот раз обойтись без Пашки – незачем его посвящать в такие опасные вопросы, – хотя, с другой стороны, Ирка стесняется его гораздо меньше, чем Фурмана… Он стал представлять себе, как будет спрашивать ее и что и с каким лицом она может ему ответить. Вообще, захочет ли она разговаривать об этом? Он заволновался, ощутив, что задуманное им является довольно рискованным делом – а вдруг она сразу просто пошлет его на фиг, вот тебе и весь разговор. Но раз она уже раздевалась перед ним, и все такое, то, наверное, ничего особенного в том, что он спросит ее об этом, не будет?.. Он вообразил, как после его вопроса Ирка, подумав минутку, честно признаётся, что ей было просто приятно, когда они на нее смотрели. А если попросить ее раздеться еще раз, только перед ним одним?.. Это будет эксперимент! Ведь если она сделает это, подтвердятся его худшие опасения о ее страшной предрасположенности!.. И что же тогда делать? Вот это было непонятно. Но главное – все-таки выяснить это, и как можно скорее. Ведь может, ничего такого и нету, ложная тревога, – вот было бы отлично!.. Но как же все это устроить, как ее разговорить? Ничего-ничего, он сумеет ее заинтересовать, заболтает как-нибудь, а там будет видно!.. – Фурман взволнованно улыбнулся.

Сама эта идея чрезвычайно увлекала его: и своим благородством, и налетом тайны, да и как бы попутной возможностью получше рассмотреть голую Ирку, раз уж ей самой это доставляет болезненное удовольствие… Но, примериваясь к исполнению, он догадывался, что даже само его желание ни с того ни с сего придти к Ирке в гости может показаться ей совершенно неожиданным и неинтересным. Фурман чувствовал себя врачом, которому предстоит хитростью побороть сопротивление пациента, чтобы, приблизившись на нужное расстояние, взять анализ и поставить диагноз. Как было бы замечательно, если бы «больной» оказался здоров! – говорил он себе. – Ну, полностью-то уже вряд ли… Но все-таки.

Как бы между прочим Фурман поинтересовался у Пашки подробностями Иркиного расписания и спросил, заходят ли они друг к другу так же, как и раньше. Пашка без энтузиазма сообщил, что все по-прежнему… Возвращаясь из школы привычным маршрутом через дом девять, Фурман каким-то новым, настороженно ухмыляющимся взглядом прощупывал знакомые окна на первом и втором этажах, представляя себе, как там, внутри, за стеклами и занавесками, все вещи замирают в тревожном ожидании его прихода. Пару раз он даже проскальзывал в подъезд и бесшумно бродил там, прислушиваясь к голосам и звукам чужой жизни, доносящимся из-за разных дверей. Однажды, вдруг решившись, он нажал кнопку Иркиного звонка – но, к его несказанному облегчению, дома никого не оказалось…

Через несколько дней, пережив смену состояний и уже совсем было махнув рукой на все свои фантазии, он неожиданно для себя самого отозвал Ирку на минутку в сторону и с таинственной деловитостью сказал, что ему нужно зайти к ней поговорить. Ирка, естественно, была заинтригована, но он не стал ничего объяснять, спросив лишь, когда ей будет удобно и будет ли у нее дома кто-то еще в это время – ведь разговаривать на серьезные темы лучше без помех, так что пусть она настраивается…

Теперь, когда все уже было решено, Фурман стал испытывать странное раздвоение: вроде бы вполне удачно развивался придуманный им самим план, но при этом он вдруг утратил всякую заинтересованность, и ему стало казаться, что он исполняет навязанную кем-то другим роль. Оказавшись у Ирки дома и неторопливо болтая о том о сем за чаем, он недоуменно спрашивал себя, зачем он здесь оказался и что ему надо от этого совершенно чужого ему человека, зовущегося Ира Медведева. У него не было никакого желания расспрашивать ее о ее чувствах, а собственное тайное намерение увидеть ее голой ощущалось им теперь как нелепое и даже скучное: ну, голая и голая – что из этого?.. Лучше бы он сидел сейчас дома и спокойно делал уроки.

Холодная растерянная грусть распирала его, и он уже стал придумывать, как бы ему побыстрее и желательно без потерь удалиться, но тут Ирка сама, не выдержав, спросила, о чем он собирался с ней говорить.

– Да так, в общем-то ерунда… – устало скривился он. – У меня была одна мысль, но теперь это уже неважно.

Ирка была заметно разочарована и даже огорчена его ответом, и он вдруг спросил, помнит ли она, как они втроем с Пашкой играли в королей и фашистов? – Ну да, конечно, она очень хорошо это помнила, и они тут же посмеялись над одним совершенно комедийным эпизодом с участием Пашки. Потом они вежливо пожалели, что перестали играть вместе, ведь это было так здорово… – Теперь-то, на этой добродушной ноте Фурману и надо было бы попрощаться и уйти, но он, снова теряя над собой власть и даже начав как-то глупо задыхаться на полуслове и судорожно сглатывать, точно воздух стал вдруг слишком сухим, продолжал: а помнит ли она, что тогда в их игре, и не только в игре, но и как бы вокруг нее, было несколько таких странных моментов, особенных… – Нет, она не помнит, какие моменты? – Фурман замялся, делая глубокие вдохи, потом сказал: может, не стоит все-таки начинать этот долгий разговор? Необходимость в нем, в общем-то, уже отпала… Но Ирка подбодрила его: нет-нет, ты говори, говори!..

Он решил продолжать, а там видно будет, всегда можно прерваться…

– Вот скажи, только честно: тебе ведь было тогда приятно играть?

– Ну да, я уже тебе сказала, мне было интересно!

– Нет, это я понял… А вот, например, когда мы играли в «фашистов и партизан» – помнишь, ты еще была у «немцев» как бы их любовницей…

– Ну, и что в этом такого?! Это же была игра! – Ирку явно возмутило что-то совсем не то, что имел в виду Фурман, и он, удивившись, стал ее успокаивать:

– Да ты не обижайся, я же ничего плохого не собираюсь тебе говорить! Даже наоборот – я, может, похвалить тебя хотел!.. Вот, сразу возмущаться… – Эта глупая Ирка, кажется, совершенно не понимала, куда он клонит, и с некоторой растерянностью ждала продолжения.

– А помнишь, мы однажды устроили «конкурс красоты»? – Фурман удачно сменил тему, и Ирка, невольно заулыбавшись, кивнула. – Ну да, ты ведь там заняла первое место… – Он не удержался и меланхолично добавил: – среди присутствовавших…

Они оба расхохотались, и Ирка даже погрозила ему пальцем. Фурман поспешил воспользоваться достигнутым успехом:

– Кстати, а как ты считаешь, ты с тех пор стала лучше? Ну, еще похорошела – как женщина?

Ирка вскинула брови:

– Конечно! А что?

– Ты уверена? Может, пора провести новый «конкурс красоты»?

– Нет уж, с меня хватит и одного! – с жесткой усмешкой сказала она.

Неужели это и было ответом?! Пора уходить?.. Нет, он же не прямо спросил ее – осталось совсем чуть-чуть!..

– Ну, чего уж так-то… Конкурс был отличный, и ты была вполне… А ты вообще хорошо помнишь, как это все было?

– А что? Как?..

«Какая-то она слишком уж задорная, – с досадой подумал он, – глупо все это…» Но все-таки произнес:

– Ну, ты разделась перед нами, и мы признали твою победу.

– Ну? И чем же ты недоволен? – Это было уж совсем не то, что он себе представлял. Что на это скажешь?

– Да нет, я-то как раз доволен… Все было прекрасно!.. – задержав дыхание, он посмотрел ей в глаза и спросил: а не может ли она сделать это еще один раз?

– Что «это»?

– Ну, раздеться сейчас передо мной…

– А зачем? – с холодной искренностью удивилась Ирка. Фурману стало ужасно противно за себя, но он по инерции стал с нелепой улыбкой неубедительно объяснять, что у него была одна идея, для ее проверки ему нужно поставить научный опыт, эксперимент, и он думал, что Ирка, которую все это прямо касается, захочет ему помочь – может, ей это даже самой будет интересно… Чтобы эксперимент состоялся, она должна сделать «это» перед ним, а он ей потом все объяснит…

– А если я не захочу, что тогда?

– Ну, ничего… Я просто не смогу тебе рассказать об этой идее, это будет очень жалко, потому что вдруг от этого зависит вся твоя будущая жизнь…

– Ну, так я отказываюсь. Все?

Это было все – но что ж теперь, просто встать и уйти?.. Как-то она все грубо повернула, это даже похоже на ссору – а он ведь не собирался ей делать ничего плохого!..

– А почему ты не хочешь это сделать? Один разок?

– Не хочу, и все. А почему – это уж мое дело.

– Ну, почему только твое? Я ведь и так уже все видел?..

– Видел и видел. Больше не увидишь.

– Так я и хочу узнать, почему? Тогда ведь ты могла? По-моему, тебе это даже приятно было… А почему же теперь не можешь?

– Я не хочу с тобой это обсуждать. И вообще это было давно.

– Ну, как «давно»? Разве это «давно»?.. А что изменилось-то?

– Все. Просто тогда я была еще маленькая и ничего не понимала.

– А теперь, значит, большая?

– Да, теперь большая.

– Ну, хорошо. Допустим. Значит, ты говоришь, что ты выросла с тех пор. А я говорю, что в тебе все осталось как было. Давай поспорим? На что хочешь?

– Зачем это мне с тобой спорить?

– Ну как же? Чтобы узнать, на самом деле ты уже выросла или нет! Вполне возможно, что что-то в тебе и выросло за это время, – но надо же знать точно! Проверить, сравнить с тем, что было раньше… Я и предлагаю… Если ты мне не доверяешь, хочешь, можно за Пашкой сбегать…

Нет, она не хотела… Разговор резво вертелся по кругу, постепенно наполняясь какими-то нехорошими завихрениями, но выскочить из него или перейти на что-то другое Фурман почему-то не мог. Он кожей ощущал, что Иркины «нет» каким-то странным образом унижают его перед ней, поскольку относятся не прямо к тому, что он ей предлагал, а к чему-то еще, невысказанному, – и это заставляло его нажимать, придумывая все новые и все более каверзные вопросы. Ирка стояла твердо. Уже наговорив каких-то грубостей и вынужденный как-то оправдываться перед самим собой, Фурман вдруг подумал, что все это до нелепости похоже на их игру в «фашистов». Он с радостью уцепился за эту мысль: весь этот дурной разговор – просто та же игра, в которую они, совершенно того не желая, по привычке втянулись. Он даже поделился этой освобождающей мыслью с Иркой, но она почему-то никак не отреагировала.

Найдя для себя роль «фашиста», Фурман еще больше распоясался и стал теснить Ирку из кухни в спальню ее родителей, где, как известно, немцы и раньше уже бывали. Ее сдержанно-агрессивное сопротивление тоже прямо вписывалось в старый сценарий, и Фурман, пьяно пытаясь схватить ее, насмешливо цитировал его целыми кусками: Ирку он называл не иначе как «фройлен», требовал от нее «яйки, милк унд баттер» и совсем уж нахально предлагал заплатить «красавиц» за ночь или хотя бы за один час.

Наконец Ирка, тяжело дыша и сдувая выбившиеся на глаза волосы, сказала, что ей пора садиться за уроки. «Зер гут! – ответил тоже запыхавшийся в борьбе злодей. – А я пока полежу, отдохну на диванчике…» Ирка сказала, что он должен уйти. Немец плохо понимал русский язык, и вскоре уже ему пришлось упираться, увертываться и даже прятаться в туалете с погашенным светом. «Гитлер капут!..» – вопил он оттуда, понимая, что Ирка начинает сердиться всерьез, и пытаясь снять растущее напряжение. Ему даже удалось пару раз ненадолго рассмешить ее. Тем не менее, слово за слово, их перебранка становилась все грубее и обиднее. Когда же Ирка пригрозила, что сейчас позовет на помощь соседей, Фурман, хотя и спросил насмешливо, на что же она будет жаловаться – уж не на то ли, что он ее изнасиловал? – с тоской почувствовал, что затянувшаяся игра может вдруг перерасти в какую-нибудь совсем уж нехорошую историю. Он согласился мирно уйти, но Ирка уже тоже не могла остановиться, и ему пришлось быстро выскакивать в узкую щелку чуть приоткрытой двери, перед этим едва успев поймать на лету и бросить обратно пущенную в него тапку и с трудом увернувшись от последнего пинка.

Ощущаемая им полная неудовлетворенность самим собой погнала его не на улицу, к дому, а вверх по лестнице, к спасительным Пашкиным дверям. Когда слегка заспанный Пашка открыл на его нетерпеливые звонки, снизу громко и отчетливо донеслись прощальные ругательства: «Дур-рак!!! Кретин! Еврей!..» – и хлопнула дверь, так что затряслись все этажи.

– Чего это она, совсем с ума сошла?.. – покраснев, спросил Пашка. Он участливо посмотрел на Фурмана и добавил: – Ты не обижайся на эту дуру… Она меня тоже обзывала по-всякому.

Фурман, бесшабашно отмахнувшись, на самом деле был совершенно потрясен этим Иркиным «евреем». Ему было, конечно, известно, что такова его национальность. Иногда еврейская тема проскальзывала в семейных разговорах – он особо не прислушивался… Но теперь в этом слове прозвучало что-то такое, отчего оно вдруг как бы вывалилось из ряда и встало абсолютно отдельно от всех других слов, а его отдельное значение сделалось при этом пугающе непонятным.

Довольно скоро Фурман собрался уходить, и Пашка даже проводил его до самой двери из подъезда, точно больного. Всю дорогу Фурман пытался разобраться, что же произошло. Он готов был признать, что своими затеями и дурацкими шуточками довел Ирку до крайности. Но все же при чем здесь «еврей»? «Дурак» – ладно; «кретин» – допустим; да хоть бы и «козел»!.. Но какой смысл был в том, чтобы обзываться по национальности, – например, крикнуть вот так же: «русский!»?.. И что можно на это ответить – с такою же силой? Фурман, примериваясь и сравнивая, на ходу шепотом выкрикивал: «грузин! армяшка! русиш швайн! татарин!..» – но Иркина интонация у него не получалась. Из-за этой непонятности он даже не мог как следует обидеться или разозлиться на Ирку. Он рассеянно подумал, кого еще в их классе можно было бы так обозвать, но так никого и не придумал, кроме Зойки Мустафиной. Странно – раньше ему никогда не приходило в голову, что вообще-то она – татарка.

На следующий вечер после ужина папа согласился прогуляться с Фурманом по обычному маршруту до площади Пушкина. «Только давай сразу договоримся, что ты не будешь канючить “купи мне то, купи мне это…” – предложил папа. – «Да ладно, ладно, пошли, не буду…» – обещал Фурман. Он соображал, стоит ли говорить папе об этой истории, и решил, что не стоит… Они еще и Садовую не перешли, а он вдруг осторожно спросил: что означает, что они – евреи? Папа бодро пустился в общие объяснения про существование разных народов, но потом вдруг спохватился: подожди, а почему ты об этом спросил? Тебе что, кто-то сказал, что ты еврей?

Папин голос, когда он это спросил, сделался каким-то требовательно-отрывистым, а взглянув на его лицо, Фурман заметил, как оно сосредоточенно надулось и посуровело. Ему уже стало ясно, что он опять зря начал этот разговор, но папа настаивал, неискренне повторяя, что ему просто интересно, поскольку и с ним самим тоже случались такие истории, он потом расскажет – в общем, Фурман признался и даже назвал Иркину фамилию, хотя это было похоже на предательство. Папа, сразу очень разволновавшись, сказал, что эта твоя Медведева, или как там ее, просто маленькая дура, которая сама наверняка даже не понимает, что говорит, но вот ее родителям следовало бы сообщить об этом на работу – пусть там поинтересуются, кто научил их дочь так обзываться. «И я, пожалуй, обязательно этим займусь, причем завтра же! – убеждал папа себя самого и поскучневшего, тоскливо поглядывавшего по сторонам Фурмана. – Ты случайно не знаешь, где работает ее отец?» Нет, Фурман, конечно, не знал, да и вообще, ничего этого не надо, он не для того рассказал… – Нет, сказал папа, ты не понимаешь, это непременно нужно сделать… А не можешь ли ты попросить рабочий телефон отца этой девчонки у вашей учительницы? Можно ей ничего не объяснять, просто спросить. Наверняка его номер должен быть в классном журнале… Не можешь? Ну, хорошо, тогда он сам все равно узнает как-нибудь, позвонит их учительнице, например, а еще лучше – зайдет на днях в школу прямо к директору… Такие вещи нельзя оставлять безнаказанными, Фурман даже не может еще себе представить, насколько это опасно, этих людей надо как следует проучить, завтра же или, в крайнем случае, в пятницу… нет, в субботу он… это нельзя откладывать в долгий ящик…

Фурману еле-еле удалось перевести разговор на другую тему, иначе их любимая прогулка была бы окончательно испорчена. Но на обратном пути он на всякий случай заставил папу поклясться, что тот не будет никуда ходить и устраивать скандалы. «Ладно, черт с ними! Ты прав! – расчувствовался папа. – Ты меня переубедил! Но эта твоя Медведева все равно дура! И мой тебе совет – лучше держись от нее подальше…»

Фурман кивал, думая, что хоть папу ему удалось остановить…

Борьба за огонь (доказательства и опровержения)

Самым страшным борцовским приемом среди мальчишек считался «стальной зажим». И Фурман, устраивая с папой возню на большом родительском диване, обычно пытался как-нибудь вывернуться из-под наваливающегося папиного тела и захватить его шею двумя руками в давящий «замок» – это и называлось «стальным зажимом». Как только пыхтевшему и рычавшему от напряжения Фурману удавалось жестко сцепить руки и начать давить, папа сразу сдавался. Еще бы – ведь прием-то был смертельным!

У Бори для Фурмана имелись свои неотразимые и крайне болезненные приемчики, типа выкручивания рук и заламывания пальцев. Ответить ему тем же Фурман не мог из-за элементарной нехватки сил: редко-редко у него получалось нужным образом загнуть Борину руку, но и тут Боря как-то хитро выскальзывал, и через секунду Фурман уже начинал вопить от боли в зажимаемых пальцах. Это были странные приемы, характерные только для Бори – никто больше так не делал, хотя Боря и утверждал, что заламывание рук за спину – это главный способ обезвреживания преступников у милиционеров и народных дружинников.

Каждый раз, попадаясь на Борины подначивания, Фурман удивлялся этой почти волшебной простоте – тебя всего лишь держали за палец, а ты оказывался совершенно беспомощным и поневоле исполнял любые приказания своего «хозяина»: потешно раскланивался на все стороны, поднимал ноги, прогуливался в странных позах и при этом помирал со смеху – ведь и боли-то никакой по большей части не ощущалось, если только самому не дергаться. А дернешься – палец мгновенно загибался на сантиметр-другой, и ты уже корчишься, сквозь неудержимый смех и стоны моля о пощаде, прося по подсказке прощения и клянясь в полном послушании. Боря же проделывал свою часть работы с застывшей легкой улыбочкой, сменявшейся вспышками издевательски-заботливого любопытства: мол, что это с тобой, а?.. Ты не заболел случайно? Да ты же еле на ногах стоишь!..

Другим смешным и в то же время поразительно эффективным приемом, который Боря однажды продемонстрировал Фурману прямо на улице, оказалось самое что ни на есть обычное взятие человека сзади за шиворот. Нужное действие достигалось при соединении с быстрой ходьбой: ведущему следовало ежесекундно непредсказуемо встряхивать и подталкивать ведомого в разные стороны, чтобы он, по инерции летя вперед и постоянно теряя равновесие, ощущал себя как бы болтающимся на крючке. Любые попытки оказать сопротивление очень быстро заканчивались тем, что ведомый валился на землю, а ведущий, поневоле спотыкаясь, наступал на него ногами.

«Взятие за шиворот» Фурман вскоре опробовал на Пашке Королькове, предварительно добившись его добровольного согласия на эксперимент. Протащив тщетно брыкающегося друга метров десять, Фурман убедился в том странно приятном ощущении полной власти над телом другого, которое при этом возникало и которое, как он и догадывался, стояло за Бориными усмешечками.

– А давай, я тебе ровно за две минуты чисто логически докажу, что ты дурак? Можешь проверить по часам! – однажды ни с того ни с сего предложил Боря. Фурман с готовностью откликнулся, что нет, естественно, он этого не хочет, а если Боря дурак, то пусть сам себе это и доказывает: хоть за две минуты, хоть за пять, а может, и за целый час – это уж как ему угодно.

– Да я тебя вполне серьезно спрашиваю! – обиделся Боря. Выяснилось, что намерения у него на этот раз самые мирные, он вовсе не собирался просто так обзываться, а всего лишь горел желанием продемонстрировать младшему брату непобедимую силу логического мышления.

– Ну и демонстрируй, пожалуйста, а почему я-то сразу должен быть дураком? – недоверчиво спросил Фурман. Боря, отводя глаза, объяснил, что дело, конечно, совсем не в Фурмане, поскольку с точки зрения логики «материал» не играет никакой роли. Но для «чистоты опыта» имеет смысл взять как раз такой вопрос, в котором собеседник был бы лично заинтересован и, следовательно, готов к некоторому сопротивлению. Боре ведь не нужна слишком легкая победа – это неинтересно. Если Фурман в самом деле не хочет считать себя дураком, ему будет ради чего напрягать свои умственные способности. И даже если Боря в конце концов выиграет этот спор – в чем, собственно, никто и не сомневается, – Фурману все же будет весьма полезно увидеть научный метод, так сказать, в действии и убедиться в его могуществе. Это непременно пригодится ему в будущем.

Итак, Боря выдвигает тезис: Фурман Александр – как там, бишь, тебя по батюшке? – Эдуардович, 1958 – так, что ль?.. – 1958 года рождения, является дураком. Имеются ли какие-либо возражения? – Да, возражения имелись: «А почему это я – дурак? А ты сам не дурак, что ли?.. Раз задаешь такие дурацкие вопросы!» – «Нет, ты действует неправильно, – терпеливо объяснил Боря. – Ты не должен обижаться или обзываться – это ненаучно. От тебя требуется только думать. Развивать свое мышление. Ведь это же очень интересно!» – «Ну, и о чем же я должен думать? По-твоему выходит, я должен думать о том, что я дурак, да?.. Большое спасибо, я в такую игру не играю». – «Подожди, ты, видимо, просто не понял, чего от тебя требуется!» – «Конечно: я – не понял… Один ты уже все понял давно…» – «Ну, хорошо. Я не собираюсь с тобой препираться. Не хочешь узнать что-то новое о жизни – твое дело. Продолжай играться в свои детские бирюльки. Я-то думал, что ты уже вырос из них и тебе будет интересно то, что я предлагаю. А не хочешь – как хочешь. Пойду займусь своими делами. Действительно, время тут еще на тебя тратить…» – «Ну ладно, ладно… – Фурман, несмотря ни на что все-таки ценивший Борино внимание, решил дать задний ход. – Чего там у тебя?»

– «Чево там у тебя…» – передразнил Боря. – Ишь, юный питекантроп!.. Тебе сперва надо с дерева спуститься и научиться хотя бы немножко по-человечески разговаривать, а потом уж спрашивать «чего там»… Итак, я, с твоего разрешения, продолжу свою мысль. Чтобы тебе было легче понять, наверное, лучше взять какую-то конкретную жизненную ситуацию и проанализировать ее. (Попутно Фурману было с насмешливой популярностью разъяснено, что значит «конкретное», «ситуация» и «анализировать».)

– А теперь, пожалуйста, внимательно следи за тем, что я буду делать, – порекомендовал Боря.

Фурман все еще был настроен скептически.

Но когда с трудом выбранная им для анализа «чисто бытовая ситуация» была разобрана буквально в два хода, он с нескрываемым удивлением вынужден был признать, что в самом деле вел себя тогда как дурак…

– Ну, эта ситуация была слишком легкая! – воодушевленно сказал Боря. – Ладно, будем считать, что это была тренировка. Главное, ты сам должен думать, а не стоять, раскрыв рот! Старайся найти контраргументы, какие-нибудь серьезные, веские возражения, попытайся со мной поспорить – вот тогда получится то, что надо. Понял?

Взяли другую ситуацию, и опять через три хода, каждый из которых Боря четко фиксировал, выяснилось, что Фурман – полный дурак. «Э-э, батенька, да вы, оказывается, не просто дурак, а прямо-таки клинический идиот! – с сочувственной насмешкой заметил Боря. – Признаться, я и сам не ожидал такого успеха!.. Видимо, ты плохо сопротивлялся… Слушай-ка, а может, ты и вправду такой дебил – просто притворялся нормальным все эти годы? А это идея!.. Ну-ка, давай еще раз попробуем!»

«…Как же так получается все время?..» – с разбуженным азартом спрашивал себя Фурман. При разборе третьей ситуации, связанной с каким-то недавним конфликтом в его классе, он решил сопротивляться во что бы то ни стало. Поначалу ему удалось даже слегка осадить расслабившегося от предыдущих успехов Борю, но тут же на него обрушился шквал ведущих в разные стороны соображений, умозаключений и следствий, и Фурман, задумавшись над одной странно поразившей его Бориной мыслью и утратив контроль над прочими, вдруг оказался подведенным к выводу, что он дурак сразу по нескольким основаниям. На парочку из них еще можно было бы попытаться что-то возразить, но это уже ничего не меняло в принципе. Боря, проявив своеобразное великодушие, сам отказался от тех положений, которые могли вызвать хоть какое-то сомнение.

– Да-а, братец ты мой… Вынужден тебя огорчить: похоже, ты представляешь собой совершенно безнадежный случай, – покачивая головой, констатировал Боря и затем торжествующе поинтересовался: – Ну как, оценил теперь преимущества логического мышления?!

По правде говоря, Фурман ничего такого особенного для себя не отметил, кроме Бориного очень жесткого и самоуверенного напора, увертливого остроумия в отборе причин и следствий, ну и, конечно, пугающих «научных» выражений.

– Да ты не расстраивайся, цыпленочек! Это с каждым может случиться, – утешил его Боря. – Я думаю, если бы все люди начали честно анализировать свое поведение, то очень скоро подавляющее большинство было бы вынуждено придти к столь же печальному выводу относительно своих умственных способностей, что и ты… Хотя моей-то целью в данном случае была исключительно демонстрация самого метода. Вообще, тебе следует учесть на будущее, что такая тренировка мозгов очень полезна. А что в качестве, так сказать, побочного результата моих усилий обнаружилось твое врожденное слабоумие, так это уж не моя вина… Если ты все же не такой дурак, как кажешься, то, надеюсь, это побудит тебя в дальнейшем хорошенько думать, прежде чем что-то сказать или сделать. Впрочем, могу тебя обрадовать: основная масса человечества никогда этим и не занимается, живя просто как бог на душу положит. Зато потом все кусают себе локти и вырывают последние волосы на лысине: мол, где же мы были раньше и о чем же мы думали?! Кстати, чтоб ты жил и не мучился, сообщу тебе по большому секрету, что полученные результаты, конечно, вовсе не означают, что ты в самом деле такой уж полный идиот. Естественно, в каких-то ситуациях ты действительно ведешь себя по-дурацки, но пока еще, если я не ошибаюсь, не во всех. Так что некоторые надежды на излечение в твоем диагнозе все же имеются… Например, в последний раз ты оказал мне вполне достойное сопротивление для своего уровня. Молодец!.. Ну как, желаешь испытать свои силы еще раз?

К огорчению Бори, Фурман отказался продолжать эту замечательную тренировку ума. «Ну, и дурак!» – сказал Боря и провел соответствующее краткое обоснование. «Вот-вот, я и говорю, что ты уже совсем свихнулся со своим “научным мышлением”», – обиделся Фурман, и после тут же вспыхнувшей злобной перебранки они, ненавидя друг друга, разошлись по разным комнатам.

Обида Фурмана к следующему утру незаметно выветрилась, но мысли о самом по себе «научном методе» чем-то беспокоили его. Было ясно, что «дураком» он каждый раз оказывался не по-настоящему, а только в разговоре: ведь никто, кроме Бори, так не рассматривал те ситуации и не считал поведение Фурмана неправильным или смешным. Хотя Борин «метод» и заставлял иногда взглянуть на себя с довольно неожиданной стороны, Фурман чувствовал, что главное в нем – это именно демонстрация унижающей мощи развернутой речи, обтекающей любые преграды. Все возражения просто тонули в разнообразии предлагаемых вариантов: не так, так эдак – со всех сторон сразу… Порвать эту сеть, все время растущую и завязываемую завораживающими узелками «научных» словечек и оборотов, вроде: «итак», «ибо», «следовательно», «кстати», «кроме того», «между прочим» и «да будет тебе известно, дорогуша моя» – было почти невозможно. И ведь тебе, в общем-то, не говорилось ничего обидного – то есть даже если и захочешь, не прицепишься, – при том что конец был известен заранее… Все происходило очень спокойно и культурно.

В чем же тут секрет? – раздумывал Фурман. Неужели все дело именно в Боре? Ведь если бы ему захотелось, он мог бы с таким же успехом доказать что угодно: и что Фурман – умный, например, и наоборот, что он – полный идиот или, как Боря часто любил выражаться, «олигофрен»… Можно ли Борю переспорить? Все это напоминало прочие его неотразимые приемчики типа выламывания пальцев, против которых в обычной игре ничего нельзя было поделать и оставалось только истерически хохотать сквозь слезы. «Ну и черт с ним! – решил Фурман. – Надо поменьше с ним связываться, вот и все… Интересно, кому он тогда будет доказывать, что он дурак? А это уж его забота: пусть-ка попробует найти себе кого-нибудь другого вместо меня!..

Через день-другой, бредя с Пашкой Корольковым из школы и болтая о том о сем, Фурман попытался описать другу Борину манеру спорить и, поскольку Пашка не очень понял, что у них происходит, предложил ему разыграть ситуацию в лицах: пусть Пашка будет как бы Фурманом, а сам он покажет, что делает Боря. Пашка с некоторой неохотой согласился, и Фурман, копируя неприятные Борины интонации и выражения, блестяще доказал ему, что он дурак. И сам удивился, как это легко получилось. Наверное, Пашка по первому разу тоже слишком вяло сопротивлялся. Но повторять эксперимент Пашка не захотел, сказав, что уже все понял. Хотя у Фурмана так и остались сомнения в безотказной силе научного метода мышления, тот факт, что не он один «дурак», принес ему тайное облегчение.

В общем-то, уже и так было понятно, что Боря просто пользуется своим преимуществом перед более слабым собеседником. А вот смог бы он доказать то же самое какому-нибудь взрослому, умному человеку? Небось, и заикнуться об этом побоялся бы!.. – Фурман с удовольствием представил себе, как Боря делает свое дурацкое предложение школьным учителям. – Да если он воображает себя таким уж «ученым», то и совершал бы настоящие научные открытия, а не издевался над младшими!.. Все же, наверное, имело смысл опробовать метод еще разок, чтобы уже окончательно расставить все по местам.

Следующей, кому Фурман предложил испытать на себе силу науки, была Ирка Медведева.

Произошло это тоже по дороге из школы. Ирка приняла предложение неожиданно бодро и с полной готовностью к сотрудничеству. Первая взятая для разбора Иркина ситуация, как водится, была совершенно прозрачной. Зато при разборе второй Фурман неожиданно для себя запутался, потерял главное направление, и вскоре ему ничего другого не оставалось, кроме как продолжать без всякой надежды на успех усиленно болтать языком – а точнее, просто отпустить его на волю… Ощущение жульничества, до этого смутно угадывавшегося им в Борином неостановимом напоре, теперь сделалось обескураживающе острым. Но уступить Ирке вот так сразу было бы, конечно, глупо, и Фурман продолжал изображать Борину непробиваемо ироничную уверенность в своей правоте до тех пор, пока Ирка с озадаченным видом вдруг сама не признала, что проиграла. Однако, к тихому удивлению Фурмана, она тут же попросила разрешить «еще одну задачку из ее жизни». Занявшись этим вопросом, они оба постепенно так увлеклись, что сам по себе формальный итог в пользу Фурмана оказался чем-то побочным, как при какой-нибудь безобидной игре в карточного «дурака». Еще и неизвестно, кстати, как бы Фурман справился, если бы не совершенно добровольная Иркина помощь, а вернее, ее игра на стороне Фурмана против самой себя. Короче, вопреки первоначальным неприятным фурмановским ощущениям, «честные правила» были им вроде бы соблюдены.

Когда Фурман, сославшись на усталость после проделанной нелегкой работы, отказался от четвертого разбора, Ирка даже похвалила его, сказав, что он очень умный и сообразительный, что этот необычный разговор было ей очень интересен, и что она теперь поняла кое-что в самой себе, о чем раньше никогда не задумывалась. Фурман в ответ тоже отметил ее довольно редкие для девчонки умственные способности и, главное, совершенно бескорыстную волю к новым знаниям, что было вообще удивительно… Расстались они очень уважительно, полные теплой, хотя и чуть-чуть насмешливой благодарности друг к другу.

На этом вполне можно было бы закончить все эти проверки и эксперименты, но спустя месяц или два – уже зимой – Фурман случайно, просто находясь на том же самом месте, во дворе дома девять, вспомнил о возможности еще и такого «развлечения»… Дело шло к вечеру, и обычно гулявшая здесь небольшая компания уже разошлась по домам, а Фурман оставался только потому, что к ним неожиданно присоединилась Людка Капралова, которая вообще-то жила довольно далеко, в начале Косого переулка, но сегодня ей надо было дожидаться свою маму, работавшую в местном ЖЭКе. Мама сдавала какой-то очень важный отчет и даже не могла сказать, сколько еще ее придется ждать. Понятно, что Людке было бы совсем скучно торчать одной в полутемном дворе, поэтому Фурман согласился еще немного побыть с нею.

Оба уже набегались, да и анекдоты все, какие только вспомнились, рассказали… Не зная, что еще выдумать, Фурман решил рискнуть и под занавес продемонстрировать Людке тот Борин фокус с «силой научного мышления». Но то ли он что-то забыл и повел не в ту сторону, то ли Людка неправильно поняла, зачем все это нужно, – во всяком случае, она скоро стала заметно сердиться и упорствовать в каких-то случайно высказанных явных несуразностях и даже просто глупостях. Фурман поначалу старался мягко разъяснять ей ее ошибки, но это, похоже, раздражило Людку еще больше. В свою очередь придравшись к одной действительно несколько неудачной фурмановской формулировке, она обозвала его занудой и пустым болтуном. Он, по-прежнему улыбаясь, но уже будучи обиженным, стал возражать, и они чуть было не разругались совсем.

К счастью, Фурман все-таки сумел вовремя остановиться сам и стал возбужденно убеждать Людку, что ссориться-то им совершенно незачем – он даже не понимает, с чего они оба так завелись?! Но если Людка почему-то обиделась на него, то, честное слово, он этого вовсе не хотел! Он даже может попросить у нее прощения – хотя и не знает, за что… Постепенно под напором его страстных аргументов Людка вроде бы умиротворилась и перестала подозревать его в чем-то нехорошем.

Очередная победа – на этот раз действительно здравого смысла – ужасно вымотала Фурмана, и замолчав, он вдруг почувствовал себя затерянным в черных ночных снегах далеко-далеко от родного дома… Но его слабая попытка попрощаться выглядела настолько неуместной после только что закончившегося бурного объяснения, что была без труда пресечена по-прежнему не желавшей оставаться в одиночестве Людкой.

Фурман, в буквальном смысле прижатый к стене, с безнадежным усилием ворочал в голове тоскливые и громоздкие соображения по поводу того, почему же он не может просто взять и уйти. Ну да, он согласился какое-то время побыть с Людкой, чтобы ей не было скучно. Но ведь он вовсе не обязан торчать здесь с ней до конца?.. Он ей помог, развлекал ее тут – без всякой благодарности, кстати, – ну и хватит: ему уже пора идти домой, делать уроки, он устал, проголодался, замерз, и вообще, ему все это надоело – и сама Людка тоже, между прочим… В конце концов, это ее дело, что ее мать задерживается, – он-то чем виноват?! По какому праву она не отпускает его? Он ей ничего не должен, и ему от нее вроде как ничего не нужно… Почему же она заставляет его чувствовать какую-то непонятную вину перед нею?..

Оживившаяся Людка в это время безжалостно тормошила и поддразнивала его, а он, отделываясь снаружи односложными скованно-шутливыми ответами, медленно, но верно опускался внутри себя на холодное и странно бесстыдное – как он со слабенькой запоздалой печалью увидел – дно своей души. Он даже считал про себя ее уезжающие наверх «этажи», как в старом лифте…

То, что Людка могла вот так распоряжаться им, словно куклой, как бы позволяло и ему начать с легкой злорадной бесчеловечностью разглядывать ее лицо через тихонько приотворившуюся где-то сбоку, мимо слов, щелочку. Вдруг Фурману открылось, что вот так же, наверное, чувствовали себя те древние рабы, о которых он столько читал… Да, он просто каким-то странным образом попал к Людке в рабство! И теперь с пугливым интересом вглядывался в своего простодушного нового хозяина, который до этого мгновенного понимания казался ему таким давным-давно изученным и симпатичным человеком. Гладкий кругленький лобик с едва заметным то ли шрамиком, то ли оспинкой посерединке (всегда ли это было? – Фурман не мог вспомнить…), маленький аккуратный нос (не может быть – но похоже, что она вообще никогда в нем не ковырялась?!), прозрачные серо-голубые глаза, бледные шевелящиеся губы… мягкий подбородок, странные пятна теней, упругие, как у младенца, щеки… На этих неожиданно глупых, ни о чем не подозревающих, самодовольных щеках Фурману стало так смешно, что он чуть не расхохотался, – и сразу пожалел, что Людкина власть над ним так быстро рассеялась…

Правда, до конца придти в себя ему так и не удалось, поскольку Людка вдруг потянула его от освещенного яркой лампочкой входа в ЖЭК, возле которого они все это время торчали, в темный заснеженный садик посреди двора.

Фурман, притащившийся за Людкой как на веревке и опять заметно погрустневший, вполголоса стал уговаривать ее вернуться на светлое место, обещая, что там он, так и быть, подождет с ней еще немного, а уж здесь-то им точно делать нечего: ведь уже поздно, что за глупость, какие могут быть сейчас прогулки?.. Людка в ответ нарочито громко смеялась: мол, а там чего делать? Неужели он боится темноты?.. – и делала попытки стегнуть его прутиком. Фурман увертывался и отскакивал, но его стало охватывать прежнее состояние скованности и заброшенности.

Людка принялась с разбегу налетать на него и толкать со всей силы. В какой-то момент Фурман запутался в собственных валенках и почти потерял равновесие, сумев все же устоять на одном колене. Людка тут же набросилась на него, так что он, падая, даже чиркнул носом по снегу, и после нескольких мгновений, заполненных нелепым барахтаньем, Фурман оказался распластанным на спине, а Людка тяжело и прочно уселась ему на живот, по всем правилам прижав его руки к земле. «Ну что, сдаешься?!» – запыхавшись, смело спросила она.

Фурман был уже страшно разозлен: во-первых, тем, что после всех сегодняшних неприятностей с Людкой он оказался в таком, прямо скажем, совершенно неудачном положении – хорошо еще, что никто этого сейчас не видит… Во-вторых, нос ему сильно жгло, а он даже не мог как следует отряхнуть его от снега. А в-третьих, где-то поблизости, как он заметил, еще бегая от Людкиного прутика, на снегу лежала свежая собачья куча, и ему вдруг показалось, что Людка повалила его как раз туда… Вот д-дура-то!!!

В ярости Фурман стал освобождаться: вырвал левую руку, забрыкался, заворочался… Но Людка тут же прижала руку опять, и, как Фурман ни извивался, больше никаких изменений добиться не смог. Это его совершенно обескуражило: даже борясь уже в полную силу, ему не удавалось справиться с девчонкой!.. Людка, насмешливо что-то приговаривая, подавляла его последние полусудорожные попытки выбраться из-под нее. Ну почему ему никак не удается сбросить с себя эту толстую тяжелую свинью?! – в слезном отчаянии дергался Фурман, уже понимая, что просто Людка в самом деле оказалась сильнее его. «Конечно, небось натренировалась там с хулиганьем в своем Косом переулке!..» – в бессильной злобе утешал он себя и свою потрясенную гордость.

– Сдавайся! – спокойно советовала она, по-прежнему крепко прижимая его. – Ты уже на лопатках! Видишь, я тебя крепко держу? Давай-давай, побрыкайся, побрыкайся… Все равно у тебя ничего не выйдет… Я тебя победила. Проси у меня теперь прощения за то, что называл меня дурой!

– Да не называл я тебя дурой!.. – с горечью прошипел Фурман. – Пусти!

– Как это не называл? – удивилась Людка.

– Вот так это!.. Пусти быстро, мне больно! Ну?! – Фурман скривился, со свистом втянув воздух и как бы из последней мочи сдерживая стоны.

Людка растерянно ослабила хватку и чуть-чуть сдвинулась, и тогда Фурман, с утробным кряхтеньем оттолкнувшись обеими ногами от земли, так подбросил вверх свой зад, что Людка, изумленно ойкнув, перелетела через его голову и со стуком кувыркнулась куда-то в снег. Он даже испугался за нее на секунду, такой бросок у него получился, и вскочил на ноги, горько готовый к любому продолжению.

Людка темной неподвижной кучей валялась в нескольких шагах от Фурмана, и в голове у него пронеслись ужасающие видения ее ран и неминуемых грозных последствий его сомнительной победы… Вдруг она шевельнулась. «Эй, ты не ушиблась?..» – дрожащим голосом спросил он. Людка грузно перевалилась на бок и села. «Ты чего, совсем с ума сошел?» – с обидой поинтересовалась она, и Фурман облегченно перевел дух.

…Та собачья куча, как оказалось, тоже лежала на своем месте в целости и сохранности…

Потом они по очереди старательно отряхивали друг друга и истерично хохотали, вспоминая свою схватку и предшествовавший ей спор. «Не, ну правда, ты все-таки полная идиотка! Ты должна это признать!» – повторял Фурман, скрывая за насмешкой пережитое нервное потрясение и все еще не прошедшую обиду. «Ну и пожалуйста, только ты тогда тоже настоящий болван!» – получал он в ответ.

В легком изнеможении друг от друга притащившись из садика опять под жэковскую лампочку, они договорились, что если Людкина мама не появится после двух – ну хорошо, трех рассказанных каждым анекдотов, Фурман, наконец, будет отпущен с миром. Спустя еще несколько нарочно растягиваемых, но ведь не бесконечных же! минут Людке все-таки пришлось произнести разочарованное «пока…»

Фурман торопливо скользил по безлюдной улице, с испугом заглядывая в темные подворотни, прислушиваясь к торжествующему скрипу своих предателей-валенок и раз за разом содрогаясь. Он только не знал, кого ему сейчас больше проклинать: глупого злобного Борьку с его дурацкими придумками, эту здоровую фарфоровую кобылу Людку или же самого себя, по какой-то уже совершенно невообразимой глупости вляпывающегося каждый раз в эти бессмысленные, безобразные приключения…

Три неприятных приключения

Маме дали отпуск только в феврале, а у папы еще с прошлого года оставались неиспользованные две недели, и они вместе уехали в дом отдыха, оставив детей на бабушку с дедушкой. Первые несколько вечеров в опустевших комнатах подействовали на Фурмана так угнетающе, как будто это не родители, а он сам оказался где-то далеко, в чужом месте, неведомо зачем… Но потом все наладилось: бабушка с дедушкой поддерживали привычный домашний порядок, Боря был погружен в свои дела, а Фурман стал поздно, уже к самому ужину возвращаться с гулянья, облепленный снегом с ног до головы.

Воскресным утром Фурман, жалобно ссылаясь на свое сиротское чувство и скуку, потребовал, чтобы Боря обратил на него внимание и чем-нибудь с ним позанимался. Видимо, родители оставили Боре определенные инструкции, так как он отнесся к этим приставаниям с неожиданной терпимостью и даже спросил, чего бы Фурман хотел. От радости Фурман начал придумывать какие-то глупости, и Боря, остановив поток его измышлений, предложил ему просто сходить в кино, куда он, кстати, собирался пойти и без всякого Фурмана. Но тут уж Боря сам себя перехитрил: американо-итальянские «Приключения Одиссея» оказались для Фурмана непосильно страшными и непонятными. С первых же минут он стал мешать Боре получать удовольствие, раздражая его бесконечными тупыми вопросами «а кто это?» и «а что сейчас будет?». Боря, поначалу благосклонно пытавшийся объяснять, что к чему, через некоторое время посоветовал Фурману или заткнуться и смотреть молча или, если уж ему так страшно, просто закрывать глаза и уши. Быстро перепробовав указанные средства, Фурман стал шепотом упрашивать Борю уйти домой с этого неинтересного фильма, твердил, что он очень хочет в туалет – и «по-маленькому», и «по-большому», – что у него болит живот, что он больше не может… Когда сзади на них начали ругаться, Боря, окончательно рассвирепев, грубо вытолкал Фурмана на свежий воздух, где у него почему-то сразу все прошло.

Поскольку рассерженный Боря отказывался с ним разговаривать, Фурман прозрачно намекнул, что пожалуется бабушке с дедушкой: мол, Боря нарочно повел его на это кино не для детей, чтобы запугать, а он и так уже боится в подъезд войти – ему в каждом темном углу мерещатся всякие джинны и роботы, о которых Боря ему понарассказывал. После этого Боря был вынужден признать свою ошибку в выборе фильма и даже пообещал, что, так и быть, в следующее воскресенье сводит Фурмана на что-нибудь более подходящее для его больной психики.

Вопреки фурмановским сомнениям, Боря заранее, еще в пятницу, купил билеты на дневной сеанс в кинотеатр «Россия», на новый фильм про чекистов «Шестое июля». Боря его уже смотрел один раз, очень расхваливал и уверял, что на этот раз Фурман точно не пожалеет.

В воскресенье, после чуть более раннего, чем обычно, обеда, они отправились хорошо знакомым путем к Пушкинской площади: через широкий Каретный Ряд, мимо заснеженного пустого «Эрмитажа», – чтобы по Страстному выйти к «России» сзади. Не поспевая за скорым Бориным шагом, Фурман радостно цеплялся за его покровительственно-равнодушную руку. По Бориным расчетам, в запасе у них было минут двадцать – этого вполне должно было хватить для неторопливого распития в буфете бутылки лимонада и поедания эклеров на торжественно выданные дедушкой три рубля – в знак поощрения Бориной заботы о младшем брате.

Людей и машин на зимних улицах, покрытых утоптанным позавчерашним снегом, было по-воскресному немного, темнеть еще и не начинало, и в слегка морозном безветренном воздухе скучающе, словно на ниточках, опускались крупные редкие снежинки.

Аккуратно перейдя опасный маленький перекресток за «Эрмитажем», братья заспешили вдоль глухой стены больничного парка. Внимание Фурмана привлек высокий немолодой мужчина без шапки, который подозрительно петляющей походкой двигался впереди них в ту же сторону. Присмотревшись, Фурман решил, что это пьяный. Поскольку с их темпом они явно должны были его вскоре перегнать, Фурман стал незаметно подволакивать ноги и притормаживать. При этом он льстиво задавал Боре разные глубокомысленные вопросы, посчитав про себя, что лучше потерять чуть-чуть времени на буфет, чем столкнуться с этим непредсказуемо вихляющим пьяницей.

Несколько судорожная фурмановская боязнь пьяных коренилась в том, что он частенько натыкался на них, забегая в свой старый мрачный подъезд, где они с трудом допивали свои бутылки, просто валялись или, как мама говорила, «гадили» рядом с лестницей. В особо сложных ситуациях Фурману приходилось бегать вокруг дома и с пугливым раздражением выкликать через окна родных, чтобы они вышли встретить его или открыли со двора дверь черного хода.

…Несмотря на тайные усилия Фурмана, Боря и не думал замедлять шаг.

– Пойдем помедленнее? – предложил Фурман, сдаваясь.

– Ты что, устал уже? – удивился Боря.