Кирза и лира Вишневский Владислав

8. Р-раз, так пальцами, и всё…

Котлеты котлетами, а нас, оказывается, оторвали от несостоявшегося завтрака не просто так, а на очень важное мероприятие. А мы-то, глупые, ещё расстраивались — ох, завтрак, наш завтрак… Строем, повзводно — всё диковинно так! — повели на экскурсию по учебному полку. Да, на экскурсию! Вот что, оказывается, нам нужно было в первую очередь, а не завтрак.

В начале показали ленинскую комнату части. Пожилой подполковник в парадном мундире, замполит учебного полка, долго рассказывал о Владимире Ильиче Ленине. Как он создавал нашу многонациональную Красную Армию. Как лично стоял у истоков создания именно наших мотострелковых войск. Как он все это утверждал разными декретами, постановлениями и т. д. Плохо ел, мало спал, о народе заботился. Еще больше думал, и много писал… Как Коммунистическая партия страны, во главе с ее Генеральным секретарем и другими её верными сыновьями-ленинцами, трудным, но верным путем, от съезда к съезду, ведут наш славный народ дорогой великих побед, назло проискам всяких империалистов-капиталистов, к главной своей цели — победе коммунизма. Мы должны знать и всегда помнить, как наша родная Коммунистическая партия и весь советский народ всемерно и неустанно заботятся о своих доблестных защитниках, своих вооруженных силах, день ото дня укрепляя, усиливая мощь нашей армии и, в частности, наших войск…

В ленкомнате было тесно. Мы стояли, сидели, всё там собой заполнив. Прилежно слушали, следя за тонкой указкой, послушно поворачивая глаза и головы направо-налево, налево-направо. С интересом, как в первый раз, разглядывали портреты с умными, благообразными лицами членов Политбюро, разных кандидатов и просто еще секретарей.

— Итак, — закончил свою речь замполит, — вопросы есть?

Вопросов не было, какие вопросы? Вот пожрать бы сейчас, это да. Но это не здесь, это из другой оперы.

Аккуратно повесив на гвоздь указку, подполковник предоставил слово: «Ветерану Великой Отечественной войны, ветерану части, орденоносцу, бывшему разведчику полка, гвардии старшине сверхсрочной службы Александру Петровичу Вовченко, который доблестно прошел всю войну, имеет несколько ранений, множество наград и до сих пор с честью служит в родной части, передавая свой славный опыт офицерам, прапорщикам и молодым бойцам».

Мы дружно аплодируем. Ну-ка, ну-ка… Давайте ветерана. Интересно!

Из-за спин офицеров вперед протиснулся седой, с бледным лицом в глубоких морщинах пожилой старшина. Парадный мундир его — вся грудь! — почти от погон, и слева и справа, до ремня — украшен многочисленными яркими орденами и медалями — штук сто, наверное, или двести. Много. Очень много. Разные такие, красивые!

— В-во!.. Это да-а!.. — восхищенно прошелестело по рядам.

О войне он рассказывал, как и замполит, обыденно, скучно, как пописанному. Но всё равно его слушали с большим интересом: он, как никак, с настоящей войны, настоящий разведчик!.. Потом засыпали вопросами. И о его ранениях: как, куда, где получил; о его наградах: какие, сколько их, какая самая для него ценная; сколько он немцев лично убил, а сколько взял в плен; а видел ли он Сталина, а Жукова. Кто-то спросил: а Ленина? Офицеры тревожно закрутили головами: почему этот вопрос, с какой целью, кто задал? Торжественность обстановки совсем случайно, неосторожно была нарушена. Старшина вроде как споткнулся, стушевался, начал оправдываться:

— Нет, я никого не видел, потому что мы, разведчики, работали обычно ночью, а днем спали. И я был, то в тылу у немцев, то лежал в госпитале. Так что не довелось, можно сказать, не повезло. А Ленина видел! Да, видел, но в Мавзолее. А Сталина — и на параде — один раз! — и в Мавзолее несколько раз. Вот…

Мы, желая сгладить неловкость от простодушного вопроса, энергично потребовали рассказать какую-нибудь боевую историю. Он вроде не хотел, немного мялся… Но, мы настояли.

— Ну, значит, прошли мы переднюю линию. Прошли, как обычно, незаметно. Но на второй линии пришлось снять двух часовых — мешали. Как? — старшина оживился. — А просто, ножом — р-раз, так, по горлу. А второй немец возьми да и завизжи от страха, как поросёнок, которого режут. Может кто слыхал, нет? Точь-в-точь, короче. А тут же блиндаж рядом, понимаете, немцы же кругом. Что делать? Я дверь открываю и н-на им — туда гранату. Там сразу — ба-бах! Влетаю вслед — всё в дыму, в пыли. Смотрю, ёп-тыть!.. — Подполковник укоризненно кашлянул в кулак. Старшина осекся и поправился, — в смысле, значит, я удивился, — напротив меня стоит какой-то фриц, офицер в смысле. Молоденький весь такой, как и вы вот сейчас… да!.. Мы все ж тогда молодые были… Так вот, я и говорю, стоит этот фриц, живой и невредимый, и целит, гад, вижу, в меня из пистолета. Прямо вот так, в лоб… Ах, ты ж, думаю, пи… — Старший прапорщик вновь осёкся, виновато глянул на замполита, но не стал уточнять, продолжил. — Я, раз, вот так вот по нему из ППШа, с плеча, тр-р-р, стволом, поперек… А он, бац, мой ППШа, и — осечка! Представляете? Никогда с ним такого не было!.. Сколько помню — всегда как часы, как швейная машинка, а тут, понимаете, на тебе, подвёл, осечка! Никогда с ним такого… — То ли восхитился, то ли удивился разведчик. — И у него, главное, тоже слышу, у фрица этого, щелк — боёк, — тоже дупель пусто! Стоим, смотрим друг на друга. Что делать? Ну, я шустрый тогда шибко был, не растерялся, раз так, двумя пальцами, как вилкой ему в глаза, вот по сих пор, вот — показывает на основание пальцев. — И все.

Мы, ошалев, на выдохе:

— И?..

— А и все. Вытер пальцы о штаны, вот так — раз, раз — и все!

Мы опять:

— А немец?

Старшина, чуть рассеянно, переспрашивает:

— Немец? А чёрт его знает, что там немец, не знаю. Он же немец, фриц… да и без глаз уже. — Показывает два корявых пальца рогатулиной. — Все.

Мы растерянно аплодируем. Ну, дед! Ну, орёл!..

Потом нам долго и скучно рассказывают «…о славной боевой истории родной части. Об офицерах, сверхсрочнослужащих, солдатах, которыми по праву гордится часть, полк, дивизия и наши войска в целом. Что служить на Дальнем Востоке — это очень почётно, а служить в нашей части вдвойне почётней…» О, а мы уж подумали… Нет, оказывается, повезло нам.

Но мы устали уже стоять.

Тем, кто сидит, хорошо, лафа, а мы-то стоим. Мест не хватило. Устали. Невнимательно слушаем. Мнёмся, переступаем с ноги на ногу, топчемся, переговариваемся. Лопоухие, стриженые головы, тонкие ещё шеи, чисто пестики в ступе, свободно болтаются в широком пространстве воротничка гимнастерок. Устали долго стоять и слушать. Не привыкли ещё. Отвлекаемся… Побегать бы, иль покурить…

«…заботливые офицеры — командиры рот, взводов, старшины будут вам всегда как родные!.. — Мы ищем глазами нашего старшину. На его каменном, невозмутимом — родном! — лице написана готовность немедленно, сейчас вот, прямо вот тут сделать из нас…»

— Котле-еты!.. — шепчет в ухо Мишка. Мы прыскаем в кулак. Я незаметно достаю из кармана свою кружку и показываю ему. Мишка, видя этот несуразный торжественности момента серый столовский предмет закатывается, хватается за живот, приседает от сдавленного хохота. Давясь от смеха, протягивает мне руку. А… в ней — тоже кружка! Не выдерживая, мы хохочем почти в открытую. Старшина тут же вычисляет нас своим прищуренным стальным взглядом… Вполне натурально давясь, глотаем смех. Окончательно успокаиваемся, получив от своих товарищей по нескольку хороших тумаков в бока и спины. Спасибо, друзья, спасибо!..

«…и младший сержантский состав с их опытом и мастерством быстро заменят вам ваших матерей и отцов. Помогут вам стать настоящими солдатами, доблестными защитниками нашей великой Родины — Союза Советских Социалистических Республик! Всё».

— Р-рота-а-а, вста-ать. Сми-ир-р-на! — зычно кричит наш ротный. Мы встали, что дальше? У нас это получилось вяло, как в школе. Вернее, нам-то что, мы как стояли, так и стоим. А вот эти, которые за партами, пока проснулись, да пока свои зады оторвали — полчаса прошло. Подполковнику это вроде не понравилось. Он кисло отвернулся к группе других офицеров и о чем-то с ними заговорил, — обиделся видать.

— Товарищ подполковник, разрешите выводить? — почти в спину ему спрашивает капитан.

— Да, выводите, — едва повернув голову, разрешает замполит.

Ага, «дядя» обиделся, — понятно. А чего обижаться — накорми, потом и рассказывай…

— Р-рота-а, вых-ходи на улицу стр-р-роиться! — Громко кричит ротный, даже не кричит, а поёт, и мы, давясь в дверях и коридоре, дробно топочем на выход. На улице, снова разобравшись по взводам и отделениям — с трудом, правда, — выровняв носки сапог по линейке (там эти желтые линейки везде предусмотрительно нарисованы), стоим, ждём. Офицеры и старшина-штангист в сторонке что-то обсуждают.

9. Ма-аленькое такое «ЧП»… Локальное

— Слышь, мужики, а нас что, и с обедам хотят прокатить, да? Я, так, например, не согласен. — Это свистящим шёпотом бунтует Гришка Селиверстов (кстати, маленкьий пацан, в смысле солдат, метр с кепкой), и с жаром информирует. — У них точно сейчас должен быть обед, мужики, я знаю. В это время, как раз… Да!

— Ты, «силитёрстый», лучше молчи, падла, со своими котлетами. — Кто-то, коверкая Гришкину фамилию, зло обрывает.

— А чё котлеты, чё котлеты? — недоумевает Гришка. — Я вам, обалдуям, как и Мишка, ору там — атас, старшина, атас. И я же еще виноват. Мы в смысле. Уши надо мыть… котле-еты.

Я узнал тот противный задиристый голос, чувствую, во мне вулканом закипает праведная злость.

— Если б Мишка не вылез со своими котлетами, и ты с ним, «сельдиперстый»… — этот козел все еще продолжает цепляться к Гришке. Нахожу глазами задиру:

— Ты чего доколупался до Селиверстова? По сопатке хочешь? — вступаюсь за Гришку.

Точно, это он. Я узнал этого парня. Этот гундёжник мне давно не нравится. Крупный такой парень, с постоянной — под блатного — ухмылочкой и мокрыми губами. В поезде всю дорогу громко ржал и хвастал про «целок», которых он в своей жизни, несчётное количество переломал. В его рассказах, он, трепач, постоянно был в центре каких-то жутко блатных историй и похабных анекдотов.

— От тебя, что ли, сопля-а? — охотно переключается на меня мордастый.

— Cам сопляк! — Ответно парирую, и ставлю пока на этом точку: потом договорим. Главное, в дальнейшем определились. Не в строю же разбираться.

Он в нашей шеренге стоит по росту вторым, а я, от него через одного, четвертым. Мишка — шестой, но в первой шеренге, перед нами, а Гришка вообще в «хвосте» строя. Неожиданно получаю сзади носком сапога сильный пинок, прямо в кобчик. Почти падаю вперед, на спину впереди стоящего. «Ни хрена себе!» Я никак не ожидал, что он начнет махаловку прямо здесь, в строю, да еще так по-варварски, сзади, в спину… Без предупреждения!

Ребята в строю волнуются — нечестно, пацан. Нечестно бить сзади. Так не положено! Западло! Но двое дерутся — третий не лезет. Это закон.

— Ну, что? — ухмыляясь, выглядывает мордастый. — Мало, сопля?

— Ах ты, с-сучий потрох! — Третий, который между нами, Лешка Мартынов, предупредительно чуть качнулся назад, и я успеваю — очень удачно это у меня получилось — снизу, левой, кулаком въехать ему под подбородок. Клацнули зубы, дернулась назад голова, пилотка слетела, с лица исчезла идиотская ухмылка… Так тебе! Он, зверея, прямо через Леху, хватает меня обеими руками за горло и начинает душить. Я чувствую, он давит, гад, на полном серьезе. Как бульдог, рывками сжимает горло все сильнее и сильнее… В горле хрустит…

— П-падла, ещё и… душ-ши-ить! — хриплю я, пытаясь вывернуться из его потных рук. Но он закрылся Мартыновым, как щитом, и я не могу до него добраться.

Драка идёт почти молча, ожесточенно. От командиров мы закрыты первой шеренгой строя, и нам пока они не мешают.

— Ты душ-шить, да?.. — задыхаясь, хриплю я. В какую-то секунду успеваю, чуть извернувшись, дном кружки (вот где она, моя «люминевая», пригодилась) со всего маху бью его в подвернувшееся ухо. Звук получился глухой, но оч-чень смачный. Всё. Он разжал пальцы, обмяк, но не упал — ему не дали, поддержали с боков.

— Отст-тавить р-разговоры в стр-рою, — оглядываясь, на всякий случай басит старшина. — Что т-такое? — Рота заметно взволнована.

— Что там? — забеспокоились и командиры. — Товарищ старшина, разберитесь.

— Р-рота-а, смир-р-на! — командует старшина. — Пер-рвая шеренга, два шага вперё-од шаго-ом… марш!

Первая шеренга делает два шага вперед. Старшина, заложив руки за спину, не спеша, прогулочным шагом обходит обе шеренги. Быстро, цепко, исподлобья, опытным глазом мгновенно оглядывает каждого солдата. Дойдя до нас, останавливается. Мы оба еще с трудом сдерживаем дыхание, лица у обоих красные, оба взъерошены. У одного распухли губа и левое ухо. Старшина удивленно рассматривает нас. Взвод, кто повернув головы в нашу сторону, кто скосив глаза, замер — что-то будет? Старшина, сделав какие-то свои выводы, ровным голосом спрашивает:

— Фамилия?

— Ефимов. — Слабым голосом отвечает мордастый.

— Не Ефимов, надо говорить, а рядовой Ефимов. Что у вас с губой, товарищ солдат?

— Прикуси-ил, — жалобно тянет Ефимов.

— Прикуси-ил? — Передразнивает старшина, и замечает. — Это бывает. — И продолжает участливо выяснять. — А с ухом у вас что? — Ефимов молчит, переминается с ноги на ногу.

Старшина понимающе качает головой, медленно поворачивается и подходит ко мне. Также молча рассматривает теперь меня.

Не найдя заметных следов и повреждений от произошедшей драки, оценивающе смотрит на мои кулаки. Мне под его взглядом становится жарко, аж пот на лбу выступил.

— Вы, товарищ солдат, тоже не знаете, что у рядового Ефимова с ухом?

— Не могу знать! — неожиданно нахожу я достойную ситуации фразу из какого-то фильма. Как она выскочила, не знаю. Сама собой выскочила, как ждала.

Старшина, уже отходя, останавливается, опять внимательно изучающе рассматривает меня. Качнув бычьей головой, удовлетворенно хмыкнув, уже громко, для всех, почти весело поясняет:

— Вы же не в белой армии служите, да?.. Не могу знать… — передразнивает. — А в советской! Понимаете разницу? Нужно отвечать — «никак нет». Или «так точно». Понятно?

— Так точно, — едва справляясь с волнением, повторяю я. Неужели пронесло? От такого старшины не знаешь, что и ждать.

— Вот и хорошо. А вам, товарищ солдат, — поворачивается к Ефимову, — нужно быть поосторожнее на полосе препятствий, так ведь и зашибиться можно, да? А теперь, бег-гом в санчасть. Во-он, видите крыльцо? — указывает направление. — Это на первом этаже. Скажете, что старшина роты послал: упал с бруса, мол, неудачно выполнил упражнение, пошатнуло. Понятно, нет? Всё. Туда и обратно — бегом. Выполняйте.

Ефимов скосил голову набок, прижав распухшее ухо рукой, потрусил в санчасть.

Нас опять перестроили в две шеренги. Мы снова поправили пилотки, снова подтянули ремни, расправили гимнастерки. Подтянулись, в общем. А что у нас, кстати, подтягивать? Итак живот к позвоночнику подтянуло, как у гончих… без завтрака-то, да и обед что-то подозрительно затягивается. Достоимся тут, дозаправляемся, там всё съедят.

Поглядев на свои наручные часы, командир роты сообщил нам очень радостную весть, долгожданную, желанную: сейчас пойдем в столовую…

— Ур-ра…

— Но… — Почему но! Он сделал выразительную паузу… В строю кто-то за него шепотом продолжил:

— Не все-е! А только тре-етий взво-од.

Крутим головами, ищем шутника, «вот гад, подсказывает под руку, щас схлопочет» А что, действительно, кто их тут знает, в этой армии! Рассчитают на первый— второй… Первые обедать пойдут, а вторые траншеи какие-нибудь копать или что там ещё…

— Р-разговорчики в строю! — Одергивает командир. — Повторяю, так как вы приехали неожиданно… — заметив наши недоуменно вытянувшиеся лица, быстро поправляется. — Вернее, приехали чуть раньше, чем вас ожидали, вас ещё не успели поставить на довольствие. Понятно? Поэтому вас в закладке сегодня нет.

Мы обескуражены, ничего не понимаем, что за закладка? Гудим как улей:

— Как это нас не ждали?

— Снова мы что ли пролетели?

— Какая еще закладка?

— Чё мы тогда сюда ехали?

— А туда же ещё — забо-ота, забо-ота…

— Тих-ха! — перекрывая всех, обрывает горластый старшина.

— Но! — продолжает прерванную мысль командир роты. — Командование учебного полка приняло решение, и сегодня вам на обед и на ужин выдадут сухой паек. Так что всё в порядке. Больше вопросов на эту тему прошу не задавать — едим то, что дадут. А завтра всё будет нормально. Так что всё, бойцы. Вопросов нет — нет! Командуйте, старшина.

— Так, — перенимает эстафету старшина-бычок, — слушайте, бойцы, дальнейший распорядок дня. После обеда, — рокочет старшина, — около столовой перекур, — десять минут. Потом все вместе подметаем территорию городка, — один час. Убираем территорию вон там… — показывает куда-то вдаль, со стороны посмотреть — вылитый Илья Муромец, один в один, только без бороды и коня, уточняет, — там, и около тех вон складов. Понятно? Потом идем в расположение. В каждом взводе, в каждом отделении дружно выбираем помощников младших командиров. После этого быстренько получаем зимнюю форму одежды.

Мы зашевелились, одобрительно переглядываемся. Зимняя форма одежды это хорошо! А действительно, на улице-то уже прохладно. На деревьях-то здесь листьев уже нет, ветки-то голые. Настоящий Дальний Восток, считай пришел, в смысле, холодильник. Шмыгаем уже носами. Да и руки от запястий до ногтей покраснели, замёрзли. Пряча руки от командиров — во второй, третьей шеренгах это запросто, — греем их в карманах. Я левую руку завернул в выступ штанов-галифе, а другая, из-за кружки, не заворачивается, так что греется вместе с кружкой.

— Санчасть передавала, — продолжает старшина, — утром начинаются заморозки. Командование, значит, приняло решение одеть вас пораньше, чтоб не помёрзли, — едва заметно усмехается. — Понятно всем, да? Потом, значит, пришиваем бирки на всех своих вещах, кроме нижнего белья, и учимся подшивать подворотнички. До вечерней проверки должны надраить бляхи, пуговицы, сапоги… Чтоб у меня все блестело, как котовые яйца, ясно? Потом изучаем распорядок дня на завтра. В общем, готовимся. Сегодня отбой в двадцать два тридцать. Завтра первый день занятий. И чтоб во всём у меня был пор-рядок. Ясно? Где этот боксер? — ищет меня глазами, буравит взглядом. — Повторяю, чтоб всё было тихо и без эксцессов. Кто не понял?

Офицеры тревожно крутят головами — что такое, какой боксер?

— Да нет, — успокаивает их старшина, — всё в порядке, уже разобрались. — Поворачивается к нам. — Всем всё ясно?

— Так точно, — почти нормально, как на школьной линейке, хором отвечаем мы.

— Ну, тогда… Р-рота, на-апр-ра-а-во. В столовую шаго-ом… ма-арш!

В строю мы ходить еще не умеем. Все время налетаем на впереди идущего, запинаемся об его пятки сапог, спотыкаемся. Болтаемся в строю, как… не важно что в проруби, но похоже.

— Р-раз… Р-раз… Р-раз-два, три, — задаёт ритм старшина. У него это звучит красиво: раскатисто и бодро.

Мы идем враскачку, как пьяные матросы, толкаемся локтями, вываливаемся из строя. Постоянно сбиваемся с ровного шага. Сбоку, наблюдая за нами, усмехаясь, идут командиры.

— Р-рота-а, стой!

Ну, наконец… Столовая.

В столовой, на одной половине зала заканчивали обедать солдаты из других учебных рот. Среди них была, наверное, и та рота, которая спать нам не дала, грохотала утром собираясь по тревоге. Интересно, куда это они там бегали?.. О, у дневального надо будет спросить, может знает. Сейчас, рассаживаясь за своими столами, рассматриваем друг друга. Они нас — мы, их. Они со спокойным любопытством, мы с завистью — они-то уже настоящие солдаты. У них уже и автоматы есть.

В столовой ровный, невнятный гул голосов. Из общего монотонного шума резко выделяются металлические звуки шкрябающей алюминиевой посуды, шарканье подошв, звон падающих на пол ложек… На столах у всех те же «люминиевые» чайники и тоже без крышек. Такие же большие алюминиевые кастрюли с поварешками, одинаковые миски, кружки, тарелки с хлебом.

— Гля, ребя, у них и черный хлеб…

— А вон, смотри, и белый! — с завистью замечаем элемент явной, к нам, несправедливости.

Все солдаты едят очень быстро. Или уж так сильно проголодались, или времени почему-то нет, торопятся куда-то. Уплетают за обе щеки, только шум стоит. По залу, наблюдая, руки за спину, прогуливаются несколько офицеров. Есть среди них и главные. Один офицер, видимо, старший — с повязкой на рукаве «Ответственный дежурный по полку». Другой без повязки, но на погонах две звезды — подполковник, тоже шишка. Около них тот, который тут утром орал, столовский начальник. Он сейчас в чистой белой куртке, тоже с повязкой. И еще один — он вообще, как доктор, в длинном белом халате.

Командиры, увидев нас, издали так, прищурившись, смотрят, изучают нас, что-то обсуждая. Рассматривают, как парикмахер перед стрижкой — что ж с тобой, мол, парень, сделать-то? Здесь тебе обкорнать или вот здесь выстричь, а?.. У нас на столах почти голяк, только печенье и чайник с чаем. Чай горячий и густой. О! Я такой люблю. Люблю, чтобы был крепко заварен и очень горячий. У-м-м! И печенье люблю! Печенье без ошибки досталось каждому, ровно по две пачки. Печенье расфасовано в маленькие аккуратненькие, вкусно пахнущие кубики-пачечки. Запах от пачек, просто зашибись! Да что тут нюхать, щупать?.. Некогда, некогда… скорее разрываем упаковку — жрать охота! Торопимся… скорее, скорее, — наливаем по полной кружке чая… А-с-с-с! Крутой кипяток ошпаривает губы. Как рыбы, хватаем ртом воздух, студим обожжённые губы, ошпаренный рот. Алюминиевая кружка, вот, падла, нагрелась, как огонь. «Люминий» же — «люминий»! Вот, гадство, не учли! И в руках ведь её не удержишь, пальцы жжет. Нет, её, конечно, можно взять, например, через пилотку, но пить всё равно невозможно — кипяток! Вот, ч-чёрт! Облом называется… Огорченно хрустим печеньем сухомятом, крутим бошками, молча — мимикой — проявляем своё неудовольствие, безнадежно дуем на огненные кружки. Как же здесь пьют такой горячий чай? Но ведь пьют, ещё как пьют, даже быстро…

Взводы, между тем, один за другим встают, по-команде гаркнув, соревнуясь в громкости: «Спа-си-бо!», как в пионерском лагере, только громче, бросаются на выход. А почему бегом? Куда это они? В туалет, что ли? Да нет, вроде рано, сразу-то… Тц-ц!.. Столько непонятного и, мягко говоря, удивительного в армии, хватило бы времени разобраться… Кошмар!

Видим, к дежурным офицерам подходит наш старшина. Они о чем-то там коротко разговаривают и в результате нам приносят ещё по миске нарезанного хлеба, как утром. Классно! Хлеб мы мгновенно рассовываем по карманам на потом, про запас. «Молоток наш старшой, да? — одобрительно восхищаемся сообразительностью старшины. — «Пацан» дело туго знает!» Вдруг в дверях столовой появляется какой-то — опоздавший! — солдат. Голова у него, как у сильно раненого вся забинтована, с большим креном на левую сторону. Распухшая нижняя губа вся раскрашена зеленкой. На макушке кое-как держится ставшая детским корабликом армейская пилотка. Войдя, он растерялся от неожиданности и остановился, не зная куда дальше идти. Встал, как памятник. Тысяча пар глаз — или сколько нас там, в столовой, недоуменно и с интересом уставились на это замотанное в бинты явление. Ложки, как весла над водой, зависли над мисками. Наступила любопытствующая тишина. У группы ответственных офицеров с повязками от удивления замешательство:

— Кто это?.. Откуда?.. ЧП?.. Как?.. Из какой роты?.. Доктор, что случилось?.. Кто это?.. Кто допустил?..

Офицеры мгновенно обступают «болезного», наклонив головы, о чём-то говорят с раненым. Нам, к сожалению, ничего не слышно. Забинтованный солдат заметно растерян, смущенно переминается с ноги на ногу. Руками энергично показывает им, как шёл по одной досточке, вот так вот, балансируя, и как вот так вот, неожиданно вдруг — ветер, наверное, дунул — качнулся, оступился и — ба-бах!.. прямо так влево, и упал… И вот, показывает на голову!.. Горестно разводит руками. Офицеры негодующе закрутили головами:

— Старшина роты! Где старшина? — К ним рысцой подскочил наш бычок-старшина и, видимо прояснив обстановку, быстро успокоил их. Офицеры, укоризненно и сочувственно покачав головами, окончательно расслабились. Айболит, доктор который, на удивление нам всем, придерживая Ефимова за плечи, лично проводил «раненого» за отдельный стол с табличкой «Для диетчиков». Кто такие диетчики мы еще не знаем, но теперь понимаем, это которые больные или раненые. Доктор присел с ним рядом. Видя тот стол, мы уже по-черному завидуем Ефимову.

— Так-кой стол ему одному, падла, достался!

Что именно в тарелках, нам не видно, но, главное, тот стол — который для каких-то диетчиков — заставлен тарелками с едой полностью.

— Тцц… Такая жрачка!.. Вот, гадство, повезло…

— А классно ты его, Паша, отделал. Мне понравилось!..

— Ничего, он и от меня еще получит за «силитёрстова». — Обещает Гриня.

— Гриха, смотри, не убей совсем. — Посмеиваются ребята, внимательно вглядываясь в тот ненавистный нам стол.

— Паха, если этот Ефимов к тебе полезет, я с тобой, ладно? — уговаривается Гришка.

— А бинтов-то, бинтов-то на него намотали. Глянь, мужики, самим, наверное, страшно, да? — злорадствуют ребята.

Ефимов быстро ест и, жестикулируя, о чем-то живо рассказывает доктору. Айболит подперев голову рукой внимательно и с интересом слушает. Изредка ему кивает.

— Ест, гад, сразу из двух тарелок.

— А сейчас, смотри, из кружки запивает. Наверное компот…

— Что же это они ему там такое дали, а? Вот гадство, повезло…

— Мало ты ему дал, Пашка, мало.

10. Второе отступление. Нелирическое…

Драться я вообще-то не люблю, хоть и приходилось не раз. Не чувствую я в этом никакого спортивного вкуса. Мне всегда жалко побежденного. Я и бокс-то поэтому бросил. Ни радости, ни счастья я не испытываю от этого дурацкого мордобойного соревнования. Но вот никак мимо не могу пройти, когда бьют или унижают слабого, особенно младшего. Ввязываюсь без размышлений — сильнее кто там меня или старше, неважно. Встреваю не задумываясь, почти всегда без оглядки на последствия. Чувство справедливости, во мне, родилось, говорят, гораздо раньше меня самого. Я с этим согласен, и не противлюсь этому.

И мне часто попадало, это само собой! И совсем не потому, что я слабее. Просто честного боя, как правило, обычно не получалось. Те, кто задирает слабого или любители драться трое на одного, они всегда, по сути своей, оказывались дерьмовыми пацанами. Поодиночке трусоваты, а вдвоем, втроем уж такими смелыми становились — дальше некуда. Вокруг таких, дерьмовых, почти всегда (от страха, наверное, за последствия) сколачивались «кодлы». Я это знал, но меня это не останавливало, да и не могло остановить: я должен был противостоять — и все. Пружина такая во мне срабатывала. Часто шли стенка на стенку, куча на кучу. Кто сколько, в общем, пацанов мог собрать. Бились и палками, и кастеты применяли… Но это очень редко. Потом ведь за это нужно было отвечать, причём, на полном серьёзе.

Откровенно говоря, драться по-крупному, стенка на стенку, с палками или кольями, мне, например, приходилось не очень часто. Но, если надо, я не избегал, стоял до конца. Уж и не знаю, с чего там пошло, но ходила среди пацанов в городе, в трех его правобережных поселках, молва о моей справедливости и бесстрашии. Наверное, поэтому мне чаще приходилось мирить ребят или определять справедливое наказание обидчику, чем драться. Я это видел и понимал, но гордости не испытывал. На это мне было на-пле-вать. Важно было только одно, чтобы вокруг всё было по честному и справедливо. Каждому обидчику я обязательно должен был сказать, что он дерьмо. Как говорится, невзирая на лица, и на последствия. Это был такой своеобразный стиль жизни.

Чтобы лучше понять взаимоотношения пацанов — от десяти, до шестнадцати лет, — нужно было пожить в том городе, в то время, в их среде и быть их сверстником. Не меньше.

Город Братск, для нас, пацанов, был кем-то, еще до нас, негласно разделен на три части: «Новгород» (Новый город), «постоянный», «индия». В каждом из них были свои «кодлы», свои вожаки, свои порядки, и своя территория. Ступить на которую, без драки, было практически невозможно. Били чужака или группу чужаков серьёзно, до крови, пока те с позором не убегали. Если ты, конечно, не с девчонкой. Точнее, пока ты с девочкой — тебя не тронут. В этом случае — табу.

Странно так в жизни получалось, но в девчонок влюблялись почему-то именно с тех, с чужих территорий. «Походы», «прорывы» на чужую территорию серьезно проверяли чувства, закаляли и формировали характер. Причем, как не маскируйся, любовные привязанности почему-то сразу же становились известны хозяевам тех территории. И места вероятных «ухажёрских» встреч всегда находились под их постоянным физическим контролем. Прогуливаясь с девочкой на чужой территории, ты всегда мог быть уверен, сзади, в отдалении, всегда идет, плетется, группа хмурых пацанов решительного вида. Причем, не мешая. Но стоило тебе проводить её домой, — ты в кольце. Это было всегда, на всех участках, строго в её границах, без пощады. Спросите, как мы, живя в разных поселках, находили себе девочек? Это просто.

В городе был единственный спортзал, где мы, все, постоянно участвовали на разных городских школьных соревнованиях. То в качестве участников, то в качестве болельщиков. Спортзал находился на территории Постоянного поселка. А все городские смотры школьной художественной самодеятельности проводились в новом городском Доме Культуры в поселке «Энергетиков». У нас, значит. А городская летняя танцплощадка, на которую мы ходили только большой толпой, находилась на «Постоянном». Вот, практически в этих, в основном, трех местах, мы случайно и знакомились а девочками. Влюблялись. Сильно влюблялись. Напрочь! Со всеми вытекающими из этой ситуации последствиями. Кстати, все девочки понимали и ценили мужество и героизм своих «чужеземных» поклонников. Часто даже спасали своих воздыхателей, провожая их аж до самой границы со смежной территорией. Делали они это, нужно заметить, к сильному огорчению сопровождающих их «тёмных сил». Но негласный уговор всеми соблюдался неукоснительно. Договор дороже денег, все это знали.

И если я, пацан с «новгорода», был приглашен на проводы в армию к одному из лидеров «Индии» — это о многом в городе говорило. Меня, впрочем, это мало занимало.

В то время, в моей жизни было два огорчающих обстоятельства: отец с ремнем и учителя. Или наоборот: учителя и отец с ремнем. Но, как говорится — от перемены мест слагаемых, то есть результат для меня не менялся. Учителя меня не любили главным образом за мою ершистость и непокорность, и мстили мне по-своему, по-бабьи. О какой справедливости можно говорить, если на всю школу, из мужчин, один только физрук, не считая, возможно, директора. Все остальные — женщины. А женщины… Женщины!.. Я не мог терпеть даже миллиграмма несправедливости ни к себе, ни к своим одноклассникам. Меня задевал учительский эгоизм, высокомерие, их скрытый садизм. Я старался терпеть, сколько мог, но не прощал жестокость, цинизм, их бабскую субъективность, просто наглость, наконец. Что стоит их дурацкое деление класса на любимчиков! За ярлыки, которые они, походя, на всех навешивают! За ехидство! За желание все время сломать, подчинить… «Классная» обычно выравнивает класс под свою гребенку, подстраивает всех под свой характер, а я не мог приравниваться, пристраиваться, и тогда классная, наткнувшись на меня, останавливается, зверея: «А кто ты такой тут вообще, а? Ты нам характер свой здесь не показывай. Посмотрите-ка, ребята, на него, а? Ишь ты какой. Откуда ты такой, герой, выискался? Хочешь, чтобы я отца твоего вызвала к директору, да? Хочешь, чтобы тебе досталось, да? Хочешь?»

Ну, и как я, пацан, мог им противостоять?.. Огрызался, конечно, грубил. В знак протеста пропускал уроки. Мне за это снижали оценку по поведению, и «классная», в отместку, занижала по своему и другим предметам. Мне, и в назидание всем, учителя красочно расписывали страницы моего дневника несправедливыми комментариями и призывами срочно повлиять. В общем, грозились оставить на второй год, даже отчислить…

Отец, конечно, в ярости: «Ах, ты, сукин сын, фамилию мою позорить?!», и все такое прочее.

Армейским ремнем, или что подворачивалось под руку, вымещал силу своих родительских «праведных» эмоций. Хлестал ремнем с пряжкой налево и направо. Доставалось и матери, если пыталась защищать. Ну, скажите, что я мог сделать? Я убегал из дома, ночевал в подвалах, в колодцах — там всегда кто-нибудь из пацанов, таких же как я, обитал. Там было хорошо, тепло и душе уютно. Опять и снова пропускал уроки классного руководителя, да и другие… Конечно, я понимал, что все это было мне же во вред. Но как я еще мог сохранить себя, чувство собственного достоинства? Как я мог иначе противостоять?.. Короче, характер у меня такой вот, протестный. Понятно?

Естественно, ни о каком комсомоле, тогда, и речи не могло быть.

11. Держа-ать ножку, я сказ-зал…

Покурив после так называемого обеда, под легким моросящим дождём быстро, играючи, запросто, промели указанную территорию. Подметать-то, в общем, было и нечего, кроме редких желтых сухих листьев, отломившихся коротеньких веточек, да блюдец луж, быстро заполнявших мнлкие вмятины на рельефе. Ни банок тебе, ни газет, ни папирос — мусора, в привычном понимании, на территории учебного городка и не было. Веники нам выдали неудобные: толстые, без черенков. Даже двумя руками держать их было трудно. Приходилось согнувшись, махать им, держа обеими руками. Все торопились, да и дождичек подгонял. Передвигались шеренгами, согнувшись, как китайцы на уборке риса. Махали вениками, как косари.

С непривычки быстро устала спина, замерзли на мокром ветру руки. Намокла пилотка, спину холодила гимнастерка, штаны промокли сзади и на коленях. Продрогли…

Сыро. Холодно. Ветрено.

Мы на улице не одни. Неподалеку, на плацу, топают молодые солдаты, отрабатывают строевой шаг. Почему молодые? Да потому что такие же лысые, как и мы. Их немного, человек двадцать пять. Наказание такое, похоже, получили… Отрабатывают строевой шаг по команде сержанта, по разделениям.

— Дела-ай, р-раз, — распевно командует сержант, — дела-ай, дв-ва!..

Солдаты вначале поднимут ногу с вытянутым носком, замрут на секунду, потом со шлепком по лужам припечатывают плац. Опять секундная пауза, и другой ногой:

— Дела-ай, три!.. Дела-ай, четыре!

Они тоже промокли насквозь. Их командир, в аккуратно подогнанной форме, втянув голову в плечи, нахохлившись, как воробей, руки колесом, ходит рядом. Нарочито сердито, по-командирски, насупив брови, покрикивает:

— Ножку держать. Дер-ржа-ать, я сказа-ал! Ты чё, не понима-аешь, что ли? Ур-род. Будешь у меня ходить до завтра. Все будете ходить до з-завтра!

Молодые солдаты пытаются выполнять команды: держать равновесие, тянуть носок, удерживать ногу на весу. Это плохо удается. Ноги устали, сапог стопудовой гирей тянет вниз. Нога дрожит, условная верхняя точка все ниже и ниже. Мышцы в ноге сводит судорогой.

— Выше ногу, я сказ-за-ал. Выше! Еще выше. Та-ак. Дер-ржа-ать! Дер-ржа-ать! Н-ну!

Солдаты с поднятыми ногами замерли, стоят. Вся гамма усилий и отчаянья ярко выражена на их лицах. Ноги предательски самовольно, медленно, мелкими рывками, прямо на глазах клонятся вниз. Не помогает и корпус, как противовес, отклоненный назад.

— А кор-рпус дер-ржа-ать! — предусмотрительно усугубляет положение младший командир. — Держать, я сказал, бля!

Сержант с видимым злорадством ждет касания плаца чьей-либо ноги. Раздумывает пока над карой, которую он назначит для этих слизняков. Оснований для наказаний у командира хоть отбавляй. Корпусом не раскачивать, раз! Плечи не поднимать, два! Руку в кулак перед грудью и фиксировать на уровне плеч, три! Сзади рука прямая, четыре! Подбородок тянуть вверх, пять! Головой не крутить!..

Столько еще много всяких разных поразительных тонкостей, столько ещё неожиданных премудростей на учебном пути молодого солдата… На чём запросто можно и подловить.

— Ага-а! — радостно восклицает младший командир, дождался. — А я кому говори-ил ногу держать, а? Говорил?

Молодые солдаты, шмыгая носами, стоят, обреченно понурив головы, виновато и глупо улыбаясь, переглядываются. Отдыхают. Они остановились в какой-то неприемлемой для армии, бездарной, по армейским меркам, танцевальной позиции: слегка присев на одной ноге, а другую вытянув вперед. Полька-бабочка получилась какая-то… Команды-то «отставить» не было, вот и стоят так, ждут следующую команду. Сил уже совсем нет, да и замерзли они — сыро. По мнению их командира, зрелище они собой представляют весьма жалкое, даже противное: раскисли, сопли распустили… Ф-фу! Это окончательно выводит младшего сержанта из себя:

— Та-ак, значит, вас мои команды не каса-аются, да? Хорошо, — заводит себя сержант. Вы, значит, кроссика у меня захотели, да? Я вам устрою сейчас кроссик, устрою. А ну, уроды, слюнтявые, спр-рава по два, вперёд, бего-ом… марш!

Солдаты со вздохом, собрав остатки воли и сил, покорно, на полусогнутых, захлюпали сапогами в сторону кроссового полигона. Впереди, некоторое время задавая резвый темп, бежит младший командир. Затем он на бегу пропускает взвод вперед, покрикивая, подгоняет отстающих. Совсем выдохшихся грубо тащит за рукав.

— Быстрей, быстрей, я сказал. Ну!

Потом опять резво бежит в голову строя, подгоняет направляющих, разгоняя, увеличивая итак запредельный для солдат темп…

— Впер-рёд, дохляки, впер-рёд… Напр-равляющи-ий, я кому сказа-ал шире ша-аг! — гонит сержант, подхлестывает командой.

Ему нравится бегать. Ему нравится вот так жёстко демонстрировать себе и подчиненным свою силу и власть. Через их боль, властно управлять толпой этих сосунков-недоносков. Ему вообще нравится быть первым. Ему нравится играть в армию. Он только что на «отлично» закончил сержантскую школу, и у него неплохие виды на будущее. Это его замполит учебного полка рекомендовал оставить в Учебке натаскивать молодых солдат. Это его к ноябрьским праздникам изберут секретарем комсомольской организации — замполит твердо сказал: готовься. Глядишь, через год, если все будет хорошо, он получит рекомендацию самого замполита в кандидаты в члены партии. А там, если постараться, на гражданку можно выйти уже с партбилетом и очень хорошо устроиться. После армии с рекомендацией, да с партбилетом, считай, все двери тебе открыты. Только выбирай. И в институт можно, и инструктором в райком, горком… Мест теплых много… Что еще толковому парню нужно? Ничего. Только постараться нужно, показаться всем. А чего тут стараться-то, — командуй и командуй, бегай себе да бегай. Это же не гайки у станка целыми днями как заведённый точить. Как дурак, в смысле. А он нет, он точно не дурак. И цель у него в жизни есть: всегда и везде быть первым. Любой ценой быть первым. И тогда всё будет. Главное здесь — не сорваться.

— Впер-ред, я сказа-ал! — И дождь совсем не помеха, даже ещё и лучше. — Ну-ка, не отстава-ать. Быстр-рей, быстр-рей! Сл-лизняки…

Ему совсем не трудно, даже легко. Он сильный, он — командир. Тут его власть. Ощущение своего могущества придает ему новые силы. Он неутомимо бегает вдоль всего строя…

По кроссовой тропе взвод растянулся неприлично далеко. Извивается на ней, как зеленая грязная гусеница. Солдаты задыхаются, совсем похоже выдохлись. Они уже не бегут, одна видимость, еле плетутся. Корпус падает вперед, а ноги едва успевают догонять падающее туловище. Земля ещё туда же — подводит, от мелкого дождя раскисла, местами уже прикрыта лужами воды. Солдаты спотыкаются, оскальзываясь, хватаются друг за друга, вместе падают. Гимнастерка, пилотка, брюки, сапоги — всё намокло, всё вымазано в грязи, прилипло к горячему телу. Портянки у солдат сбились, натирают ноги… «Ничего! Здесь вам армия, бля, не детский сад», зло отмечает про себя командир.

— Впер-ред, впер-ред! — сержант упрямо гонит задыхающихся от бега солдат всё дальше и дальше. На таком сильном контрасте, он очень доволен ощущением своего физического и морального превосходства над ними.

— Ещ-щё один кр-руг… дохляки… Н-ну!

А у нас все идет по распорядку. Как нам старшина-бычок обещал, так все и движется.

Помощников младших командиров мы выбрали очень быстро, за одну минуту. Вводная имела примерно такой смысл: «Вы должны выбрать в каждом отделении таких солдат, которых уважаете, кто дисциплинирован… они будут помощниками младших командиров в вашем воспитании на правах ефрейторов». Это что ли значит как ефрейтором? Ефрейтором? Ни за что! Я, например, сразу отказался. По-нашему, по-армейски, ругательного слова хуже, чем ефрейтор, нет. Ну, пожалуй, еще «доносчик». Они равны. И тот и другой — стукачи, по-нашему. «Конечно же, не я. И не я. И не я. Самоотвод. Нет… нет…» Так мы дружно отреагировали на эти должности.

Но желающие вдруг нашлись — сами. Кто бы мог подумать! Они как-то так игриво, полушутя: «А можно мне?.. И мне… И мне…» Самовыдвиженцы хреновы… Никто их и не воспринял всерьез. Нами же они не выдвигались, правильно? И не из уважаемых они вовсе. Да и не знаем мы их ещё, так — никто они, в общем. Но других кандидатур не оказалось, а эту поставленную задачу нужно было срочно закрывать, она нам была неприятна. Да и нужно было переходить к получению шинелей. Ну и мы, легкомысленно так, подняли руки за этих самовыдвиженцев. Нам бы кто подсказал, нам бы предвидеть последствия… Нам бы глянуть в этот момент в глаза этих желающих получить маленькую, но все же власть. Ох, какой огонек сверкнул и погас под прикрытыми от удовлетворения веками — ну наконец! А мы, слепые, торопились… Потом не раз вспоминали эти выборы. Целых три месяца не могли от этих стукачей-помощников избавиться. Да! Но, это потом. А сейчас…

Сейчас мы, исколов иголками все пальцы, пришиваем погоны на шинель. Шинель у каждого новенькая, жесткая и очень длинная. Мнем, щупаем материал. Материал похож на валенок, только тоньше и мягче. Под пальцами серая, шершавая, плотная колючая шерсть. Неужели теплая? С сомнением рассматриваем отсутствие обычной теплой гражданской подкладки. Не замерзнем?..

— Когда холодно, должны шубы выдавать, — успокаивает всезнающий Гриня. — Я в кино видел.

— Мужики, а здесь, на Дальнем Востоке, зимой правда очень холодно, да? — спрашивает узкоглазый, круглолицый Кушкинбаев из Казахстана.