Кирза и лира Вишневский Владислав

17. Проблемы…

После ужина у меня в желудке неожиданно началось какое-то сильное жжение, появилась изжога. Ох-х, какая это неприятная штука… Ф-фу, пакость! Такого у меня никогда раньше не было. У наших ребят, у многих, это тоже появилось. Младшие командиры небрежно машут рукой: а, ерунда, пройдет. Я пытаюсь заливать жжение холодной водой — хватает на пять минут. И опять…Что же это такое, как от этого избавиться?.. Еще эта пятка болит, не проходит, постоянно кровенит стёртая поверхность. Я, как и многие, взял в аптечке вату и прикладываю к ранке. Но после каждой шагистики нахожу ее скатанной в комок где-нибудь под стопой. Болячка саднит, мажет кровью портянку, беспокоит. Кручу, переворачиваю портянку, чтобы не попадать засохшими коркой местами на ранку. Уже два раза поменял портянки местами. Шагаю, поджав пальцы на левой ноге, стараюсь, чтоб было не так больно, и не так внешне заметно.

Таких в роте, контуженных, как я, на ногу и на изжогу, процентов восемьдесят. Все терпят. И я, конечно.

Перед отбоем старшина неожиданно провел отборочный тур соревнований — кому из нарядчиков пойти спать, а кому идти на кухню. С призом всё понятно: пойти спать, это высший приз. И условия совсем простые: кто подтянется на турнике десять раз — пойдет спать, а кто нет — того ждет кухня. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! На хрена нам такой конкурс?.. Впрочем, шанс есть! Мы с энтузиазмом (и я тоже) зацепились за турник. Неожиданно для себя я подтянулся — семь раз! Это против тех, четырех с половиной в школе… просто невероятно — рекорд! Вот, что армия с мужчинами делает. Почти без тренировок, на одной воле, ежесекундно мужаем, мгновенно силы набираем. А если б еще и жрачка была хорошая!.. О-о! У-у! Тогда бы я (страшно подумать!), турник, наверное бы, узлом завязал — не меньше. От радости я даже не расстроился, что семь — это не десять. Да подумаешь, картошку чистить. Важно другое. До десяти — мне уже раз плюнуть. Если я недавно делал четыре подъема, а теперь сразу семь, то послезавтра будет десять. А там, глядишь, и пятнадцать — точно. Не за горами и сто!.. А что? Трогаю рукой свои бицепсы — о, круглые, уже бугрятся! Но, правда, ещё не такие большие, как у старшины. Но, в общем, что-то там такое серьезное уже наклёвывается-проклёвывается. Будет толк… Само собой, как говорит старшина, куда оно денется, — радуюсь я.

Но изжога, падла, достаёт… кто б знал. Сил терпеть нету.

Печёт и печёт, печёт и печёт, собака! Не пойму, от столовской это еды или от чёрного хлеба? Надо как-то поэкспериментировать бы… Нет, отказаться от столовской еды — это невозможно, ноги протянешь. А от хлебного доппайка — придётся. Но только на время, и ради выявления истины. Хотя это очень трудно. Очень! Да, убеждаю себя, нужно потерпеть, вон как печёт, зараза. Не хочется голодать, а придётся. Сейчас важно выяснить — отчего печёт?

А пока заливаю желудок холодной водой… когда из под крана, когда из бачка.

Почти быстро и благополучно прошла вечерняя проверка. Нам беспокоиться особо было не о чем, мы и так заряжены в наряд на кухню. Часть нарядчиков была отбракована по физическому состоянию. Кто-то сильно кашлял, кто-то сильно хромал, у кого-то появились фурункулы. Таких «отстраненных» набралось процентов пять. Их оставили, а мы вяло, почти расслабленно, идем с дежурным по роте в столовую. Там уже уборка зала и мойка посуды закончились, верхний свет притушен. Признаки жизни только на кухне. Там ярко горит свет, дымит-парит плита, шипят большие сковородки, гремят огромные кастрюли, где-то льётся вода. Слышен смех. Выполняются обычные кухонные манипуляции…

В количественном выражении нас легко сдали с рук на руки. Приличного вида дядька, дежурный по столовой, наверное какой-нибудь прапорщик, под белой курткой погон не видно, но «взрослое» лицо, армейские галифе и хромовые сапоги это выдают, вполне радостно нас принял и препроводил на так называемый заготовительный участок. По ходу передвижения, ребята успели стрельнуть по разным кастрюлям в поисках остатков какой-нибудь еды, или кусочка хлеба. Но, что называется: хрен там, облом… Везде голяк, дупль-пусто. Не ждали. Или наоборот — ждали и поэтому всё прибрали. Жаль! О-о, пришли. Видим, нас ожидает — тоскуя — куча мешков с картошкой. «Ни чё себе, как много!» — враз поскучнев, разочарованно выдохнули все. «Всё это нам, что ли?» Огромные бачки, чистые и грязные, ножи, табуреты и вода — это всё в нашем распоряжении, чтоб не скучали. Да, недовольно переглядываемся меж собой, попали… Дежурный добавил:

— Плохо будете чистить, картошки добавлю… — Мы уточнили, а как это, плохо? Он пояснил: — Много будете срезать — плохо, мало будете срезать — тоже плохо. Нужно чистить хорошо, и всё.

А как это, хорошо? Я, например, картошку никогда не чистил, не приходилось просто, руки не доходили. Теоретически я, конечно, видел и понимаю, что кожуру нужно срезать. Причем, помню, что тонко нужно срезать. Но как это? На практике еще не пробовал, не повезло. Вот только теперь если… Вертим ножами, примериваемся. По неловким движениям моих товарищей понимаю, что не один я здесь такой «профессионал». Ладно, сейчас научимся.

Дежурный, меж тем, провел оргработы. Мы оказались распределенными по группам. В каждой группе, оказалось, по четыре человека. У каждой группы по два мешка картошки, ножи и по два бачка. Один пустой бачок — для отходов, другой с водой, под готовую продукцию.

— Чистить, только хорошо! Через полчаса приду, проверю, — напутствует дядька в халате и сапогах. — Вперед, орлы. — И растворился в своей далекой от нас, светлой, главное, сытой, наверное, кухонной жизни.

Первые полчаса мы только примерялись, как бы эту картошку и нож взять половчей… Руки с пальцами подгоняли. Дежурный, вскоре заглянув, увидел только несколько сиротливо плавающих в бачках картофелин, многозначительно качнул головой и опять исчез. Молодец, правильно сделал, ночь длинная, куда спешить… не до него. Нет, что-то уж никак у меня не получается освоить технологию обработки. Картошка, наверное, нам досталась плохая. Действительно, она вся корявая, неровная и выскальзывает. Как ее левой рукой ни держишь, она всё равно выкручивается-выкаблучивается. Или рука не приспособлена для этого? Да и нож тоже не тот. Нужен маленький такой, как у нас дома. А с этим только на медведя ходить, а не на картошку.

Картофель был действительно разный. Две трети — вялая, квелая, сморщенная и проросшая. Другая треть — этого года, свежая, с тонкой кожурой. Ее, видимо, нужно было скрести. Но мы же понимаем, если её скрести, то эти мешки задержит нас на неделю, не меньше. Значит, что? Что, что? Коню понятно: нужно срезать. Опять же, если срезать, пока обойдешь ножом эти неповторимые картофельные формы — сидеть нам здесь до завтрашнего обеда. А спать когда? Чувствую, решение проблемы вертится где-то рядом. Оно есть, его не может не быть… Сейчас, сейчас… Нужно спокойно обдумать. Не успеваю для себя решить эту проблему, как мне уже показывают.

— Пашка, гляди, как у Сидоровича ребята лихо чистят — уже, наверное, четверть бака набулькали.

— Как это? — бросив картофель, прерываю размышления. Мы все тянем шеи, с недоверием разглядываем технологическое новаторство, изучаем белорусский опыт.

Рядовой Сидорович и его товарищи лихо, как хлеборезчики на кухне, дружно делают из бесформенной картошки ровные, прямоугольные заготовки, как детские кубики. Ровненькие картофельные кубики! Да так быстро — чик, чик, чик, чик, — бульк! А работников четверо, значит, враз четыре «булька».

— Вот, это да! Вот, здорово! Ай, да пацаны! А что, даже красиво получается. А?! Пойдет.

Вот тебе и решение. Дружно подхватываем этот добрый почин, наваливаемся на картошку и, соревнуясь, на скорость, рванули к финишу. Комната заполнилась приятным на слух, сплошным «бульком». Все повеселели — скоро пойдем спать. Объёмность в мешках заметно уменьшалась, отходы росли, бачки с готовой продукцией прямо на глазах, быстро заполнялись…

…«Аааа-а… Ёпт… Бля… Идиоты… Придурки… Ур-роды…»

Ну вот, мы же еще и виноваты!..

Во-первых, почему дежурный по кухне сам так долго к нам не заглядывал? Раньше бы заглянул, больше бы целой картошки осталось. Во-вторых, сам же первый не показал нам, как хорошо чистить, а как плохо, а теперь кричит. Мы же хотели как лучше! И вообще, с прямоугольными формами больше картошки войдет в кастрюлю, вот. В его-то возрасте такие идеи пора бы уже и понимать… Но всё это, и многое другое, мы, конечно же, не сказали дежурному. Даже если бы и захотели, не смогли бы воткнуться, — некуда. В его яркой, громкой, донельзя спрессованной речи для этого места совсем не было. Наш, прежде ласковый такой, дядька, в белой столовской куртке, истерично мельтешил перед нами, судорожно дергался по заготовочной, размахивал руками. При этом, мягко говоря, орал на нас благим матом. В ярости то и дело пинал ногами подворачивающуюся ему под ноги ни в чем не повинные — баки, крышки… Грохот и крик стоял, как в сумасшедшем доме. По-моему, он сам себя даже не слышал. Впрочем, мы его тоже. Понятно было одно — мы оставили полк без завтрака. Он кричал, что ему теперь пришёл п…ц, и нам, вместе с ним тоже.

Эхо громыхает в ушах еще долго… олго… ол… о-о… Как спать хочется, кто б знал… ал…ал…а-а… л-л…

Стоим, виновато опустив головы, обиженные на этого дядьку и на нашего «рационализатора». Похоже, что и сам «новатор» тоже не догадывался о возможном для армии материальном уроне. Стоим (как в родной школе), привычно отключившись, молчим. Вот грохот, вместе с дядькой, улетел на кухню, тут же снова появился, призвав в свидетели всю свою кухонную гвардию. Их, в колпаках, набралось человек семь, в том числе одна пожилая женщина-повар. Они, сложив ручки на груди, осуждающе, горестно качали головами. Укоризненно рассматривая остатки картошки и нас — лауреатов:

— Это, конечно… Ну… Ни в какие ворота!..

Теперь-то что? Что теперь кричать, топать да махать… Теперь-то мы и сами понимаем, что надо было скоблить. И ведь хотели скоблить. Стоим, вздыхаем, чего уж… Давайте другую картошку. Тут на нас опять, как обвал, — упала вторая волна начальственного гнева.

— А где я её вам возьму теперь?.. Рожу что-ли? — Приседая, расшиперивая колени и руки в стороны, демонстрировал то ли готовность, то ли неспособность своеобразным таким способом немедленного производства картофеля, прямо здесь, прямо перед нами, вопил дежурный. — А, придурки? — Крик плавает где-то под потолком, на фальцете. — Ты посмотри, они еще и издеваются… Откуда вы взялись на мою голову? Кто вас таких сюда прислал?..

Ну вот, хоть ничего им не предлагай. Плакал, видать, наш отбой сегодня! Грохот, меж тем, опять упорхал в глубины кухни. Мы стоим, не зная что теперь делать, как на это реагировать, как исправить ситуацию и можно ли ее вообще исправить. Ноги решают: сидеть. Сели дочищать остатки, а что ещё делать? Кое-кто до этого второпях порезал себе пальцы, и не по одному, уж так старались, так старались, бедняги. Теперь вот, сидят, жалеют, что зря торопились. Медленно так, еле-еле, чистим. Руки дрожат, ножик прыгает, мы ещё не успокоились после такого разгона. Вернулась только бабулька-повар. Мягким голосом укоряет нас:

— Ну что же вы так, ребятки, не аккуратно? Всю ведь картошку почти извели. Разве так можно?

— А как? — глядя в наши невинные глаза, она, кажется, понимает — это не злой умысел, это не хулиганство. Это кухню постигла рационализаторская мысль. Квадратная картошка — это же новые ростки прогресса! За этим же будущее! Грустно и устало вздохнув, она, протянув руку, говорит:

— Ну-ка, дай-кась нож. — Присев на ближайший, мгновенно предложенный табурет, ловко перебирая рукой, она аккуратно, одной ленточкой, снимает тесаком с картошки всю кожуру. Ух, ты… Кл-ласс! Вот это да! Мы, замерев, любуемся точными и пластичными движениями ее грубых узловатых рук. Здорово! Пока мы вот так разглядывали да переглядывались, она уже четвертую чистит, как автомат. Да крас-сиво та-ак!

— Вот так, ровненько, ровненько и не спешите, — приговаривает она, показывая. — Ваша жизнь еще ой, какая дли-инная. Не торопитесь и всё успеете. — С трудом поднявшись с табурета, улыбнувшись, оглядывает нас: — Ну, понятно теперь?

Мы все ответно разулыбались, счастливые от первой домашней улыбки, от первого нормального человеческого разговора здесь, в армии.

— Конечно. Теперь ясно. Спасибо, бабушка Мы так и хотели. Мы думали, что надо быстро.

— Ну-ну, — одобрительно кивает головой бабуля и, уже уходя: — Дежурного я успокою, он вообще-то человек добрый, я ему всё объясню. Вас не накажут. Не расстраивайтесь. Ну, покричал он на вас маненько, накричал, может, с горяча. И что? С кем не бывает. Но ведь и вы виноваты, вы его подвели. Ладно… Главное, чтобы вы поняли.

Еще раз мягко улыбнувшись, тяжело, чуть согнувшись, шаркая туфлями, ушла.

Мы, обласканные домашним теплом и воодушевленные уроком, дружно и старательно пытаемся копировать движения нашей учительницы.

Чистим…

…О, до первого переворота картошки, уже вроде получается. Уже и нож не таким большим кажется, увереннее и рука… Только еще эти повороты-развороты в руке плохо даются — ленточка обрывается. А нужно ведь сделать как у нее — ровненько, ровненько, вот так… так… вроде, так… и… во-от так… Всё. Получилось?!

Получилось!

— Ур-ра! У меня получи-ило-ось! — ору от счастья победы над упрямой картофелиной..

— Чего «ура-ура!», и у меня получилось! Гля!

— И у меня, смотри… Ребя! — Ребята протягивают друг другу свои картофелины, любуются. В глазах у них и радость, и торжество.

— Уметь всегда лучше, чем не уметь, да, Пашка? — голосом мудреца резюмирует Гриня.

В спальное помещение роты вернулись около трёх часов ночи… или утра… Или ночи?! Так ночи или утра? В армии как посмотреть. Если для нас, для нарядчиков, это ещё ночь. Спи, да спи… То для дневального — уже утро, скоро подъём. В этом и разница… А так, три часа, и три часа. Цифра одна, а смысл разный.

Молча прошли в туалет, потом молча умылись, молча развесили сушить свои мокрые гимнастерки, штаны, портянки и уже совсем сонные полезли в свои кровати.

Спокойной ночи, мои любимые: мама, бабушка, все — все мои друзья!

Ур-ра! Сегодня я научился чистить картошку. Слышишь, Родина, картошку, говорю, научился чистить… А ты спишь!.. Правда, спишь? Ладно, спи-спи, и мне… пора…

Ах, ты ж, ёшь твою в корень!..

Следующие дни и недели спрессовались в моем сознании как одна сплошная болячка. Ритм, и навязываемые нам реалии армейской учебной жизни, самым неожиданным для меня образом отрицательно сказываются на моем физическом самочувствии. К уже круглосуточному состоянию голода, постоянному присутствию изжоги, натёртостям на обеих пятках ног теперь добавились два очень болезненных фурункула на шее.

Один уже большой, другой, гадёныш, ещё маленький. Рядом. Боль от них очень противная — ноюще-тянущая и она дёргает, пульсирует. Ни тебе резко дернуться, ни голову повернуть, ни вообще… Так и ходим, как ломы проглотили. Но, дальше — больше… На обеих руках вдруг появились цыпки — руки обветрили. Кошмар! Хотя это нормально, почему бы им и не появиться, если рукавиц нет, а в карманах руки греть нельзя. Руки, как и положено, все уже в коростах, болезненно чешутся и кровоточат, не знаешь, куда их и сунуть… Вдобавок, начала болеть печень… не было печали! От всего этого всякие кроссы и марш-броски даются с трудом.

Ой, мама, роди меня обратно!..

Такого набора болячек у меня на гражданке никогда не было. Ни раздельно, ни в сочетаниях, ни в страшных снах. Моё тело, всегда такое сильное, выносливое (я его, на гражданке, вообще не замечал), сейчас другое, всё время где-то, что-то болит, ноет и скрипит. Беспокоит, висит обузой. Как вспухший нерв, растянутый словно тонкая резинка, а на конце мешком, чьё-то ноющее больное тело… Не моё! Вот такой здесь случился парадокс. Что делать, как от этого избавиться? Не знаю… Не пойму…

Таких, нас, уже набралось больше половины роты — ходят, стонут, хромают. Многие тоже в бинтах, морщатся от разных неприятных болезненных ощущений. Почти все со скрюченными, расчёсанными до крови, красными руками. Почти все глухо, с надрывом, кашляют, особенно ночью. Некоторые ребята очень тяжело переносят фурункулы. У меня на шее, это ещё, как бы, ерунда, так себе. У некоторых эта подлая тварь цветет у кого под мышкой, у кого в паху, у кого на заднице, есть и на лицах. С такими болячками еле ходят: ни сесть тебе, ни встать, ни резко повернуться, ни дотронуться… Даже спать невозможно. Конечно, им совсем плохо, таких ребят освобождают от выполнения распорядка дня. Дотерпелись, в общем! Видим, уже поняли, не рассосётся, поганка, — записываемся в ротном журнале на прием в санчасть.

Медики нас осматривают, исследуют, холодными пальцами неприятно надавливают на болезненные припухлости. Понимающе кивают головой, чем-то тоже холодным, липким и вонючим смазывают болячку. Мазь Вишневского, говорят, полезная очень. Она, говорят, здорово помогает, всё быстро вытягивает. Залепляют всё это «художество» крест-накрест лейкопластырем, заматывают бинтами и… Свободен.

— Созреет — удалим, вычистим, — успокаивают медики. — Уже скоро. Жди, солдат. Следующий!

Конвейер, в общем.

Мне тоже намазали шею тем же вонючим, тоже замотали бинтами. Хожу теперь, как лом проглотил — голову боюсь повернуть. От малейшего прикосновения к вороту гимнастерки или шинели, болячка взрывается неимоверной болью, в глазах темнеет, накатывает слабость… Всё тело — часто — сотрясает мелкая дрожь. К тому же, мазь жутко воняет. Ещё эти пятки натертые болят, никак не привыкнут к внутренним жестким швам сапог. Изжога, падла, непрерывно печет, донимает. Печень при беге и резкой ходьбе мучает, скручивает винтом бок. Опять же жрать охота… Завал.

«…Неужели, это мне одной?..»

Половину учебного дня, иногда и часть ночи, мы проводим в уличной осенне-зимней сырости. Непрерывно шагаем, бегаем, ползаем… Вся одежда мокрая, за ночь не всегда просыхает, сапоги и портянки — тоже. Ноги в непросохших сапогах быстро остывают, мерзнут. Рукавиц пока нет, не выдали, почему-то, на улице машем голыми кулаками. Тыльная сторона мокнет, мёрзнет, обдувается холодным осенним ветром. Кожа на тыльной стороне кистей рук и на запястьях становится тонкой и сухой. Вначале она краснеет, потом дубеет, потом начинает чесаться и лопается — кровоточит, не заживает. Больные руки ни в рукаве шинели не спрятать, ни в кармане согреть. Любое к ним прикосновение вызывает сильную боль.

Учебная программа идет как-то сама собой, на фоне тревог и болячек не оставляя особой памяти. Никаких сложностей. К примеру, политзанятия. Бубни себе и бубни, подглядывая в конспект о выдающейся роли Коммунистической партии Советского Союза во всех делах жизни страны и ее славных Вооруженных Силах. Или перечисляй себе эти, один за другим, партийные съезды, похожие друг на друга, как близнецы и братья… или эти ордена… или… очередные, внеочередные Пленумы… Читай себе и читай. К тому же, память пока хорошая — выручает.

Уставы — то же самое. Хотя их, оказывается, так много, и они такие дубовые! Со строевой подготовкой вообще всё понятно. Химдым… А что химдым? Вспышка слева, вспышка справа… Иприт, люизит… Закрыть глаза, задержать дыхание, выдернуть маску. От подбородка, через щёки, резко расправляя большими пальцами, за голову, плотно натянуть маску. Резко выдохнуть, открыть глаза. Ну, какие сложности? Да никаких.

Топография. Ёлочки-сосёночки… Рельеф местности… Впадины, возвышенности… Склоны, буераки… сплошная скукотень. То ли дело занятия с оружием. Это да. Одни названия учебных тем чего стоят: «Назначение оружия», «Тактико-технические данные…», «Названия деталей и составных элементов…», «Разборка, сборка, чистка…». Практические занятия — разборка, сборка автомата на время. Снаряжение магазина — на время. То же самое, но с закрытыми глазами… Тут нужны и ловкость, и быстрота, и координация, и память. Это уже соревнование, это уже интересно. Тут и спать на занятиях не хочется, и все болячки вроде чуть притухают.

Тревожило ожидание предстоящих стрельб боевыми патронами: как я отстреляюсь? Беспокоила практическая сторона теоретических, пока, понятий, — отдача при выстреле… убойная сила… дальность полета пули… задержка дыхания и плавный спуск… И много другого, в этой связи… Главное, что я в себе неожиданно отметил: оружие как средство превосходства, как инструмент для убийства чего-то живого, меня совершенно не греет. У меня нет вожделенного желания — ни трепетного, ни простого любопытства — дослать патрон в патронник, прицелиться, и поразить цель. Такого желания у меня нет вообще, не возникает. И огнестрельное оружие, да и холодное тоже, мне органически — я чувствую! — не нужно. Я могу, например, в соревновательных целях добиваться победы в разборке-сборке автомата на время. А учиться стрелять, попадая только в «яблочко» или в десятку, для того чтобы научиться убивать людей — не хочу. Не хочу даже прицеливаться ни в людей, ни в птиц, ни в зверей, ни в животных — ни в кого. Это на подсознательном уровне, в бошке, и даже глубже, этого не переломить.

Тем не мене, задача и условия, поставленные перед нами очень простые — хочешь, не хочешь, а плохо стрелять никак нельзя. Идеологическая подкладка подводится такая: «Р-рота, слушай сюда. Тот, кто плохо стреляет, тем самым сознательно делает это на руку врагу. Понятно? Тот сознательно ослабляет обороноспособность нашей страны, значит плохой человек, не патриот, не комсомолец, не советский человек. Преступник, одним словом. Понятно? Допустить мы этого, естественно не можем. Мы все, как один, должны с достоинством и честью, умело и мужественно стоять на защите нашего государства от посягательств её многочисленных врагов. А, значит, и хорошо стрелять. Кому не ясно?» Очень упрощенно, но очень доходчиво.

В агрессивной же сути капиталистов, объединившихся в разные империалистические блоки и другие альянсы против нашего государства мы и не сомневаемся. Их сущность, как на лице, ярко и красочно отражена на Политических картах мира, на разных специальных политических стендах. Ими, для нас, завешены все стенные проемы: в Ленинской комнате роты, в клубе полка, стены всех коридоров, в классах, на улицах учебного городка — везде. Эти блоки изображены черной краской. Жирные их, с зазубринами, стрелы хищно и агрессивно нацелены на нашу территорию, на нас, значит. Наша страна лежит перед ними, как нежный, вкусный и желанный для них пирог, покрытый розовой сладкой глазурью. Края пирога обведены красной, мармеладной, извилистой линией границы — не тронь, гад, значит! Со всех сторон, со всех частей света на нас нацелены черные их акульи силуэты: вражеских самолетов, разных надводных и подводных кораблей, ракет и танков противника. Даже обозначены числа вражеских полков и соединений, которые только того и ждут, когда мы уснем или ослабнем.

— Не спать, не спать! Сейчас подниму… Все смотрим на карту… Видите, вот, вот и вот… Мы — в плотном кольце агрессора. Кому теперь что непонятно? — нажимая, с угрозой в голосе, вопрошают командиры на занятиях.

— Так точно…

— Не спать!

Об этом же каждый день — утром и вечером — командиры, замполиты и разные политинформаторы делают специальные доклады. Читают, пересказывают всякие тревожные передовицы центральных газет, где агрессоры — тут или там — опять нарушили мир, опять варварски потрясают своим атомным, ядерным и другими видами оружия. Об этом непрерывно говорят и по радио, и на всех политзанятиях, и на всех политинформациях. Мы, от этих империалистов уже действительно звереем. Н-ну, бля, добраться бы только!.. А тут еще эти китайцы, гадство, понимаешь, хвост поднимают…

Допустить мы этого не можем. Нет, нет… Ни в коем случае. Пусть знают, падла: мы здесь не спим, мы на чеку, им не пройдет… Нет.

Для нас, молодых солдат, задача только одна: мы обязательно должны научиться хорошо стрелять. Обязательно. Научиться! Хорошо…

— Так, р-рота! Будем тренироваться: бегать и стрелять, бегать и стрелять, — пока не научимся. Ясно? Все должны стрелять только на четыре и пять. Кому ещё не ясно, что я только что сказал, а? Кто в наряд хочет? — басит, сверля нас бешеными глазами старшина, при мощной поддержке командира роты, замполита и всех младших командиров.

Внеочередной, да и вообще наряд — сильный аргумент. Спасибо, не надо.

— Ясно, че тут не ясно? Бегать и стрелять, бегать и стрелять… — покорно соглашаемся.

— Вот и хорошо, что поняли… — хоть и настороженно, но всё же, чуть отпускают железную хватку командиры.

Такие вот у нас общие ротные обязательства и личный боевой оптимистичный настрой.

Стрелять, так стрелять…

Уже готовимся к стрельбам.

Уже вот-вот…

И теоретически и психофизически вроде готовы. Теоретическую подготовку на специальных станках, отработали упражнение на прицеливание и плавный спуск. Психологическую подготовку закрепили на вполне реальном обещании командиров «серьезно разобраться с нами по результатам — если! — не дай Бог! — плохих стрельб». А вот физическая готовность выразилась в новеньких для нас шапках и трехпалых рукавицах. Вот это хорошо! Это здорово! Как раз во время!

Нам всё это выдали накануне стрельб. Интересно — насовсем или потом заберут? Рукавицы новенькие, мягонькие, удобные, просто прелесть — больным рукам очень тепло. Мягкая и чистая ещё, внутренняя их сторона нежно гладит, успокаивает расцарапанную кожу. Шапка тоже ничего, правда, попроще, погрубее, но все равно теплее, чем пилотка. Пилотки мы сразу сдали в каптерку, на склад. А младшие командиры тут же поотбирали у своих «шестерок» и у тех, кто почти сам предложил, эти новенькие шапки и рукавицы, заменив их на свои старые. Нет, не насовсем, ну что вы, просто поносить, просто — пока… В общем, на память. Как бы «сфотографироваться».

Ага, хрен там, оно красит!.. Потому что холодно… холодрыга.

Утро в день стрельб выдалось действительно холодным, пасмурным и ветреным.

Брр!

После завтрака, экипировав по полной боевой, нас рассадили по машинам — всё тем же, с тентами. Покатили на стрельбище. У каждого из нас свой, закрепленный за каждым из нас автомат АКа-47. Боевой!! Интересно, как он у меня будет стрелять, не подведет? Рожок магазина пустой, — патроны, сказали, выдадут там, на месте. Ребята все молчаливы, как никогда сосредоточены, все очень хорошо понимают степень важности предстоящего мероприятия. Первые стрельбы! Боевыми патронами!.. На оценку!.. Никому оплошать нельзя. Не хочешь, да затрясё… в смысле, сосредоточишься.

Мороз и ветер хорошо выстудили землю. Снег уже не тает, рытвины и колдобины на дороге крепко смёрзлись. Дует пронизывающий низовой ветер. Холодно.

До стрельбища ехали минут сорок. Машины, и нас прилично трясло. В кузове холодно, ноги стали замерзать. Сидим, стучим сапогами: правый об левый, и наоборот, пытаемся согреться. Вдруг машины останавливаются. Все, приехали? Нет, оказывается, командиры в кабинах замерзли…

— Вых-ходи стр-роиться! — Звучит команда.

Гремя снаряжением, сыплемся из кузова. Выстраиваемся, и, оставшееся до стрельбища расстояние, с пару километров, бежим все вместе, греемся.

Вот оно…стрельбище.

Стрельбище… ельбище… еблище… (Это мой музыкальный тонус меня так своеобразно подбадривает, мол, не боись, Пашка Пронин, не пулей, так штыком, по нему, по этому «…ельбищу»).

Нет, конечно, оно именно стрельбище. Огромный котлован, когда-то, в прошлом песчаный карьер. Для учебных боевых стрельб этот карьер соответственно дооборудован спецсредствами для разных поперечных протягиваний и подъёмов различных мишеней на разном их уровне. Каким-то специальным армейским подразделением это всё содержится, обеспечивается и охраняется. Стрельбище на открытом воздухе и зимой и летом, в жару, дождь и метель… Стреляй себе, да стреляй — места много. Офицеры говорят, что летом и осенью в районе стрельбища полным полно разной ягоды и всяких грибов. В это время тут, говорят, не служба, а «малина», в прямом смысле слова. Гражданских здесь никогда не бывает — боятся. И правильно делают, стрельбище-то учебное, поди, угадай, куда какая пуля полетит. Да и охранная зона вокруг: растянута колючая проволока, ржавая уже, с такими же ржавыми предупреждающими табличками. Но ягод и грибов для военных тут просто тьма: ходи и собирай, собирай и закатывай потом на кухне в стеклянные банки…

Тсс!.. Не отвлекаемся! Мы уже рядом с огневым рубежом.

Для каждого взвода свои мишени. Обозначен свой сектор. Сейчас нам нужно выполнить одно упражнение, вначале пристрелочное, затем на зачет. Выстроившись, показываем пустые магазин и патронник. Докладываем: «Боевой, незаряженный». Спустив затвор, щелкаем, ставим на предохранитель. Идем снаряжать магазины. Сначала по три патрона.

Стреляем одиночными.

На огневом рубеже, лежа на животе с широко, для упора, раскинутыми в стороны ногами — лежим, ждём команду. Морозный ветер дует понизу прямо в лицо, вышибает слезу. Ноги уже напрочь замёрзли, пальцы рук не чувствуются. Сердце гулко и тревожно стучит, дыхание учащенное. Нервничаю. Жду. Вдруг, вверху надо мной, звучит резкая команда: «Заряжай!»

Это запросто. Переваливаюсь на бок, получилось неловко — ну, замёрз же уже! — присоединяю магазин, снимаю с предохранителя, передергиваю затвор, ставлю на предохранитель. Всё, готов, как учили. Теперь, оперевшись на локти, ловлю мишень, прицеливаюсь в серо-зеленую фигуру. Она расплывчатым пятном торчит где-то там, впереди меня. Моргаю, пытаюсь избавиться от слёзной пелены в глазах. Палец на спусковом крючке от ветра и холодного металла совсем одеревенел. Надо успеть, думаю, быстренько отогреть палец. Дышу в отворот рукавицы, пытаюсь согреть. Звучит команда: «Одиночными!..» Судорожно перевожу с предохранителя на одиночный и стараюсь унять заколотившееся сердце… Слышу резкое: «Огонь!»

Ствол пляшет… глаз ничего не видит… давлю пальцем на крючок, — не стреляет! Кошу глазом: может, палец примерз? Нет, не примерз, просто тянет не крючок, а скобу! Ах, ты, ж, ч-чёрт! Хорошо, что никто не видит, — засмеют. Теперь уже глазами контролирую, как мой замерзший крючок пальца точно лег на металлический спусковой крючок автомата. Вверху опять нетерпеливо, зло, звучит команда: «Огонь, ёп…ть!» Щас! Пытаюсь унять, успокоить дыхание. Едва поймав силуэт мишени в прорезь планки и мушки, как учили, плавно жму спусковой крючок. Тяну палец, тяну — не чувствую его совсем, его нет, он онемел. Вдруг, неожиданно для меня — бах! — выстрел. Одновременно с этим — короткая и резкая отдача в плечо, и из ствола вылетел, материализовался, тёмный дымный физический сгусток — я видел. Куда полетел — не знаю. Куда-то вперед, в мишень. Конечно, в десятку… В неё… В нос коротко пахнуло кислым пороховым дымком.

С тем же внешним эффектом, делаю еще два выстрела. Совсем окоченевший, встаю, показываю офицеру пустой магазин и пустой патронник. Следующий, тоже уже окоченевший стрелок, занимает моё нагретое от волнений место.

Так мы делаем еще один заход — уже на оценку.

Потом, получив по девять патронов, стреляем очередью — по три выстрела. Для этого в момент нажатия на спусковой крючок нужно про себя произнести цифру — «тридцать три». Очень просто так произнести — «тридцать три». С окончанием цифры отпустить крючок. Из ствола автомата вылетают заказанные три пули, как одна. Как пять копеек… Тики-тики… Точняк… Интересное кино. А если сказать «тридцать четыре», сколько пуль вылетит? Но… Нет, я уже знаю, размышлять в армии нельзя, как и вопросы задавать… Это не поощряется, даже наоборот… Армия, армия, армия!..

Потом мы делаем еще один заход — на оценку. Отстрелявшись, совсем закоченевшие, сбившись в кучи, стоим, согнувшись, приплясываем от морозного ветерка — ждём. Командир роты, вышагивая перед строем, ёжась от ветра, подводит наши окоченевшие, то есть окончательные итоги стрельб.

— Очень неутешительно, даже можно сказать, плохо. Рота едва натягивает на тройку. Едва-едва. Две целых девяносто девять сотых. Рекорд. Такого у нас ещё не было. Плохо, бойцы, оч-чень плохо! Я такого не ожидал.

Да мы и сами не ожидали. Видим, что офицеры и все остальные командиры очень недовольны нашими результатами. И мы недовольны, вроде стреляли-то точно в десятку, как учили…(Я-то уж точно!) Как это? Может, ветер… Или стволы крив… вернее мушки сбиты?

Командиры, не торопясь, для личной, наверное, психологической разрядки, забивают остатками неизрасходованных патронов рожки магазинов и, взяв у ребят из первой шеренги несколько автоматов, играючи расстреливают остатки патронов, явно красуясь друг перед другом: кто стоя, кто с колена, кто одной рукой — на вытянутую. «Оттарахтели» все оставшиеся патроны по мишеням, сбегали к ним, за бумажками… покрутились там между собой, разглядывая дырки от пуль, и веселые вернулись. Веселые, — значит, у них всё «отлично». Даже не стали перед нами хвастать. А зачем? Все и так знают, что они отлично стреляют, да и холодно, чего там показывать… Отстрелявшись, командиры возвращают автоматы. Нам уже жалко тех, в первой шеренге, кому придется чистить эти закопчённые стволы и поршни возвратных механизмов. Там же нагара — мы знаем, слыхали — на двое суток упорной работы. Не повезло ребятам, не позавидуешь.

В наказание за плохую стрельбу обратно не едем, а бежим… за идущими впереди нас пустыми машинами. Минут через двадцать бега, если можно назвать это бегом, начинают нестерпимо полыхать огнем и болью замёрзшие пальцы ног. О-ох, как ноют!.. Ооо!.. Совсем знакомая боль… как в… Могоче. В Могоче?.. Да-да, в той, самой, Могоче! Там тоже пальцы ног полыхали болью, согреваясь. Люба!.. Люба! Моя Любушка!.. Как сердце к ней рвётся… просто ноет, болит. Кстати, хороший знак, когда болит… Если больно, значит еще не отморозил, значит, отогреваются пальцы ног… Отогреваются! О-то… гре-ва… ют-ся!.. ют-ся!.. ют-ся… ют… ют… ют… ся… ся… ся…

Бежим… Сопливые, замерзшие, тяжело кашляя, с трудом дыша. Бренчим оружием, фляжками, хлопающими лопатками, сумками с противогазами, заледеневшими сапогами, своими вконец замерзшими внутренностями. На ровном месте спотыкаемся. У меня болит печень, вытягивает — падла! — все силы, её совсем скрутило. Я задыхаюсь.

Рота уже не бежит, опустив руки и плечи имитирует бег. Вскоре нам разрешают сесть в машины. Наконец-то. Ух-х, ху-х, ху-х!.. Шумно дышим, сидя в кузове, взмокшие от пробежки, успокаиваем дыхание, трём закаменевшие щеки, непрерывно кашляем. В машине под тентом просто тепло, жарко даже, почти Каракумы. Да и ехать ведь — не бежать, правда? Отдыхаем: ф-фу! Сердце продолжает бешено биться, как загнанное — бу-бу-бу, бу-бу-бу! Но печень уже вроде отпускает. Исследую свое состояние. Пальцы ног огнём горят, то ли согрелись, то ли стерлись — ладно, это потом; изжога на месте — хоть и затухает боль, но она есть; хочется есть, пить, но больше — спать. Волнение пережитого вытесняется усталостью, привычно и плавно затягивающей в сонливость. Говорить не о чем, да и не хочется — отстрелялись-то плохо… Знаем, впереди нас ждёт наказание. Но это впереди… Там… В буду… щем… Пока же, начинаем дремать… дре… мать… ать… а…

В машине, да в тепле, да в дальней дороге, всегда хорошо дремлется. Прижавшись друг к другу, замираем. Вместе с нами дремлет и наша тревога. С грустью понимаем, отстрелялись плохо, значит, будут гонять. А ночью или днем?.. Лучше бы днем. А когда? Сегодня или завтра?.. Успеем ли согреться и всё просушить? Интересно, а какой сегодня день? И сам себе со злостью отвечаю: да какая, на хрен, разница. А какое сегодня число? Да на х… оно, число… Без разницы. Письма придут еще дня через три — четыре. Письма!.. Вот письма — это хорошо. Письма — это здорово. Хорошая тема, приятная. Письма мы ждем с большим нетерпением, они душу согревают. Мы — каждый! — получаем по семь-десять писем минимум. Есть ребята, которые получают и по пятнадцать, и по двадцать. В основном все письма, конечно, от девчонок. Такие жутко любовные письма приходят, закачаешься. После таких писем душа и «физика» домой, на гражданку, рвётся, просто разрывается…

Письма в роту приносят все сразу, мешками. В один и тот же день недели, во вторник. Все письма плохо заклеенные, есть вообще открытые. Ага, понятно, это к нам Ягодка заглянул, ручками, глазками в «трусах» пошарил… или кто там?

Едва появившись, приятные мысли о письмах из дома мгновенно гаснут, как чайная ложечка мёда в железнодорожной цистерне с дёгтем от результатов наших первых стрельб… Настроение совсем портится. Хорошо понимаю — гонять нас будут… Гонять… нас… будут… И это плохо… Беспокоит сознание тревожная мысль — командир обещал. Если обещал, значит…

Эх! Вздыхаю… Как и многие вздыхают, слышу.

Тут же, от шеи, глубоко в мозг, неожиданно пробила вдруг сильная сковывающая боль. Ох, ты, гад, фурункул проснулся! — дал о себе знать. На стрельбище примёрз, наверное, гадёныш, а тут отогрелся и начал припекать. Опять я его нечаянно зацепил воротником шинели. Шинель такая жёсткая, — подбородком шаркнешь нечаянно по воротнику, ощущение такое, как по наждачке лицом проехал, аж, слезу прошибает. А тут, фурункул! Я и забыл о нем. Тоже, видать, гад, согрелся. Приедем, надо будет сразу сбегать на перевязку в санчасть, пусть посмотрят. Может, пора его выдавить? Самому!.. Нет, в санчасти сказали, чтобы ни в коем случае сам ничего не делал. Может произойти заражение или что-то еще там плохое, не помню. Но резать — это вообще ужасно, это же очень больно… Я, например, не выдержу. К этой болячке вообще притронуться невозможно, чуть задел — в глазах темнеет, не то что резать. От одной этой мысли мне уже становится плохо. Может он, гаденыш, сам как-нибудь выскочит. У ребят такое было, я видел.

Мама, роди меня обратно! Пошел уже третий месяц, как я в армии.

Ма…

Похудел почти на десять килограммов. Да мы все здесь теперь такие «воздушные», ходим, качаемся. Всё время хочется спать и есть, есть и спать. Заметил: за два с лишним месяца я приобрел стойкое отвращение к столовской еде. Один только её запах вызывает у меня тошноту. Никак не могу к такой еде привыкнуть. В первые пару недель мы, за столами, всё съедали, даже не хватало. Катастрофически не хватало тех порций. Сейчас же наоборот — многое остается на столах: кто ест только первое, кто только второе, кто только чай или компот с хлебом… Хлеб!.. Вот хлеб, естественно, все едят. Только давай. Но остальное всё абсолютно невкусное, просто несъедобно. От такой еды у меня сразу же начинается изжога. Почему это?.. Если и дальше так пойдет, не знаю, как и вытяну. Скорее бы закончить эту учебку, да попасть куда-нибудь в полк или в роту, может быть там лучше с едой.

А остальное… Болячки? Болячки на ногах вроде заживают. Нас недавно осматривало медицинское начальство. Мы опять прошли по всем кабинетам. У меня обнаружили, вот хохма — неполадки со зрением, какой-то астигматизм, говорят, — сложная диоптрия. Я в этом, конечно, ничего не понял, а то, что носить теперь очки нужно будет всегда, воспринял скептически. Ха, я — в очках? Мне выписали очки и предупредили: для постоянного ношения, парень, понятно? Для постоянного! Так точно, отвечаю. А про себя решаю: хрен там! Буду я еще позориться с очками. Кстати, вчера уже и получил. Надел очки, посмотрел на себя в зеркало: «Ё-кэ-лэ-мэ-нэ! Мартышка и мартышка, один в один». Смехота и позоруха!.. Глаза большие, лицо худое, щеки ввалились, нос толстый и уши огромные. Ни в сказке сказать, ни пером описать. Ночной кошмар, называется! Пробовал ходить в них — вообще почему-то хуже вижу. От них еще и голова потом начинает сильно болеть. Двойной кошмар, получается, бляха муха! Ну, дела! Медики успокаивают, ничего, мол, это первое время так, потом привыкнешь. Зачем привыкать, если я хуже в них вижу? Чёрт-те что получается!

Не пойму, как же это я там, на призывном пункте, все медицинские комиссии на «отлично» прошел, а? Еще и гордился этим. И зрение у меня там было все сто процентов, и сердце, и желудок — все «отлично». Здесь всё не так, всё болит. Не-по-нятно! Ну, я же не гнилой, я же знаю. Нет, конечно, и армия тут не при чем. В чем тогда дело? Не пойму.

Теперь мною, когда я в очках, можно запросто людей пугать.

— Ааа-а! — хрипло так рявкнешь, громовым голосом, выскакивая неожиданно из-за угла курилки, например. Любой пацан, в солдатской форме — брык, в обморок, и порядок, — бычок-окурок твой. Кури себе, пожалуйста (если успеешь!). Клёво так. Я пробовал — иногда получается. Есть положительный эффект от очков, есть. Нормально.

Военные врачи, там же в санчасти, нас осмотрели полностью — от макушки до пяток. И фурункулы, и горло, и ноги, и уши, и руки, всё-всё осмотрели, все наши болячки. После этого, каждый день, почти вся рота, как в столовую, строем ходит в санчасть на всякие процедуры. Руки, ноги нам мажут, фурункулы греют синей лампой, пьём мензурками противную жидкость — рыбий жир называется. Ф-ф-фу, гадость! На вкус — полнейшая гадость, а говорят полезный. Я, например, не верю. Но всё равно, получается, что ремонтируемся мы по полной программе. И это хорошо. Кстати, ноги, руки у меня стали быстро заживать, а вот горло и фурункулы не очень. Мой, например, чирик, уже зажил. Только остался жесткий бугорок на его месте. Шрам такой, шершавый. Как заметка, как запятая…

Я как тогда приехал, после стрельб, сразу же побежал в санчасть — болит, говорю, шея, посмотрите. Шинель снял, кое-как стянул через голову гимнастерку. Сажусь на табурет. Надо мной склонились два военврача — серьезные такие. В белых-белых халатах, белых колпаках и хромовых сапогах. Кстати, я заметил, такие понятия, как доктор в белом халате и черных сапогах, у меня вместе никак не вяжутся. Бело-белый цвет, с черно-черным сапогом — никак. В этом есть какая-то несвязуха. Вот, белый халат, женские ножки и туфли — понимаю. Самое то, а чёрные сапоги нет… Или эта «гражданка» из меня еще не выветрилась?

Сижу, замер, пока, согнувшись от той болячки, наблюдаю и жду. Тут же заметил для себя одну приятную вещь, даже не вещь, а ассоциацию… От этих докторов, в сапогах, веет чистотой, уверенностью и запахом хорошего одеколона, а может, и духов — в последнем я ещё не разбираюсь. Этот неармейский, домашний запах меня сейчас расслабляет. Приятный запах одеколоно-духов с докторами ходит волной, как привязанный. Они подойдут ко мне — чувствую — это парикмахерская. Отойдут — голимая амбулатория или поликлиника. Нет, пусть уж лучше рядом стоят. Врачи, склонившись надо мной, несколько минут молча разглядывают, как рыбу в аквариуме, исследуют мою шею. Осмотрев рабочий полигон, что-то в сторонке побормотали меж собой, слегка потирая руки и кивая друг другу головами. Потом вежливо так говорят: пройдите сюда.

Два этих дядьки, мне всё, что там было нужно и удалили, почистили, укололи, смазали, завязали, забинтовали. И без наркоза! Представляете, выдержал! В конце этой хирургической операции я слегка, кажется, поплыл, то ли от слабости, то ли от укола… чуть не отключился. Там же, минут на двадцать, меня уложили на кушетку. Я полежал, подремал, приходя в себя, потом встал — чего тут лежать, не дома — и, с освобождением на три дня, потопал в роту. На следующий день мне стало гораздо легче. Через день я вообще уже был в норме. Правда, каждый день ходил на перевязку, пил микстуру, смазывал чем-то руки и ноги — восстанавливался.

Восстанавливался и удивлялся, как это я смог решиться на операцию c этим фурункулом? Мне даже думать об уколах всегда страшно, не то чтобы резать… Только поэтому всегда старался санчасть — медиков в частности — обходить стороной. Всё время надеялся, что моя болячка сама рассосется. А тут, понимаешь, сам зашел, сел, закрыл глаза, открыл… Так уж он меня допек. Ну не хотел он со мной, гад, дружить, и всё тут. Пришлось расстаться. Хирургическим путём. А и — хрен с ним!..

В это время нас не гоняли. Почти вся рота жила в санитарно-амбулаторном режиме. За эти три-четыре дня мы просохли, подлечились, сил набрались, даже порозовели. Ходили на внутренние наряды, писали домой письма, переписывали друг у друга конспекты, выпускали стенгазету «Боевой листок», ходили на классные занятия. В общем, хорошая получилась передышка.

Вот только к очкам привыкнуть никак не могу, это да. Ребята смеются, увидев на мне очки. Ну правда, там такая дурацкая оправа, как у пенсне. Круглая, только не с зажимом, а с гибкими, тонкими проводками за уши, вместо дужек. Представляете? Цирк, короче. Стоит только нацепить, как:

— Гля, ребя, Пронин у Надежды Константиновны монокль спёр, — кричит Гришка на всю казарму и бросается бежать.

Бежать!

Ха! Куда тут бежать? Мы ведь в казарме!.. Тут всё рядом! Пусть и большое пространство — целый этаж! — но выхода-то из него нет, всё же закрыто. В другую же роту не побежишь, правда? Не поймут и не примут. Значит что? А значит то, уже через пару минут я мну этого Гришку, буцкаю его, как сдобное тесто. Он, конечно, дико орёт, сопротивляется, но счастлив, обормот, и доволен тем, что нашел-таки, чем и как меня теперь можно достать.

Кстати, шутки-шутками, а по программе до конца учебки мы должны провести еще оказывается одни стрельбы — зачётные. Мама моя!.. Снова, значит, сопли морозить, за машиной бегать… Ещё и ночные (опять не спать!) тактические занятия должны провести, наподобие военной игры между «синими» и «зелеными». Принять присягу. Времени осталось совсем мало. Мало… Да, немного. Скорее бы всё это и… забыть, потом, как кошмарный сон, ёлы палы! Ага, забыть — всё ещё только начинается.

Усиленно готовимся к принятию присяги. Текст воинской присяги учим наизусть. «Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вступая в ряды Вооруженных Сил, принимая присягу, торжественно клянусь…»

В этот день будут какие-то гости, приедет полковой оркестр, будет торжественная церемония принятия присяги, потом праздничный обед. Вот праздничный обед — это хорошо! А после ужина — концерт или кино в клубе. Тоже здорово, тоже прекрасно! И только после того, как мы все примем присягу, только тогда мы станем настоящими солдатами. Сейчас же мы вроде как курсанты-слушатели. Сразу за этим, будет распределение в действующие полки и подразделения. Мы все разъедемся, кто куда, и только тогда, там, начнется наша настоящая служба.

Присягу будем принимать в парадной форме. Мы уже получили новые кители, галифе, парадные погоны, эмблемы, пуговицы. Всё пришили, примерили, сфотографировались и сдали в каптерку, на склад. Парадка у нас у всех полушерстяная. Я-то в материалах-тканях не разбираюсь, мне ребята объяснили, что у нас, у солдат, материал чуть похуже, погрубее, чем у старшин и офицеров. У них ЧШ — чисто шерстяная, а у нас ПШ — полушерстяная. Понятно? А, вот и я уже понимаю разницу. Брюки-галифе сидят на мне ладно, аккуратно, они не такие огромные, уже не пузырятся, как повседневная хэбэшка. Китель — жесткий, с высоким стоячим воротничком, сидит в обтяжку, как скафандр — не повернуться, ни нагнуться. В нем только на память можно фотографироваться. Я одну такую фотку домой послал, Мама как увидела, долго, пишет, плакала: страшно худой, одни глаза остались. А я думал, что обрадую её своим доблестным воинским видом. Знал бы — не посылал, ёлки палки!

18. Война… Конечно, учебная

Страницы: «« « 4567891011 » ... »»