Кирза и лира Вишневский Владислав

Войну наметили на следующую неделю. По жребию наша рота попала в нападающие. А рота «синих» — наши противники — обороняющиеся. Всё произойдёт в час «X». В тот час мы вскроем свой конверт, там наша задача, координаты и другие «секретные» — какие надо! — условия. Это будет потом… Потом… А сейчас…

…Для ведения будущих успешных боевых действий нам нужно изучить местность, понять вероятное расположение и позиции противника, его огневые точки, секреты, минные поля; определить его истинные силы и возможности, разгадать коварный план врага; вовремя занять все удобные для этого точки на местности, и по сигналу специальных ракет выбить противника с занимаемой им территории. И далее, сев ему на загривок, ворваться на его позиции, найти и захватить штаб, вернее, знамя, заодно взять в плен всех командиров, или добить противника при его отходе. Всего и делов. «Но без рукоприкладства!» — постоянно твердят нам командиры, убеждая в необходимости корректных действий в отношении противника. — Только сорвать с его рукава синюю ленточку, и всё — он побежден. Ясно?

Ага, хрен там, ясно! Этого как раз мы и не хотим понимать. Противник есть противник! Добить, значит, добить! Мы в армии, в конце концов, не в детском саду, ёшь его бей, или как? Но, видя непонимание и упорство командиров, внешне вроде соглашаемся, а между собой всё же решаем: как уж, извините, там получится.

— Нужно помнить, — усугубляли меж тем задачу командиры, — противник сильный, опытный, располагает всеми видами наступательно-оборонительной техники. Коварен. Он, имея хорошо укрепленную позицию, может пойти в контратаку, причём, с той же целью — захватить наше знамя и наших командиров. У вас тоже на левом рукаве будет ленточка, только зеленая, понятно?

Конечно, понятно, киваем мы, решая для себя, какими крепкими нитками будем пришивать эту ленточку. Знаем, её потом можно будет только вместе с рукавом оторвать, и то — «это-ещё-надо-посмотреть!»

Огонь предстоящего сражения уже горит в нашей груди, царапает нервы, будоражит воображение. Переглядываясь между собой, мы видим холодный блеск у себя в глазах и воинственно, дыбом стоящую шерсть на загривке. Мы уже сплочены, мы уже команда, мы уже крепче бетона, крепче стали. Кулаки уже чешутся, только бы добраться до этого, гадство, противника… Такой, вот, у нас боевой настрой.

Где-то в обоих штабах командирами разрабатываются и составляются хитроумные военные планы. Уже формируются, готовятся материально-технические ресурсы наступательно-оборонительного назначения. Мы, солдаты, днем и ночью отрабатываем скрытное передвижение. Ползаем по очень удобным для этого сельскохозяйственным полевым бороздам, распахиваем свежую снежную целину. Рассыпавшись в цепь, с криком «ур-ра!», по сигналам ракет, бегаем, проваливаясь по колено в снегу, в атаки на воображаемого противника. Истоптали все близлежащие поля, таская на себе и за собой тяжеленные деревянные ящики с патронами, отрабатывая внезапные для себя и для противника атаки, переноску раненых, стреляя по округе дымным веером от холостых патронов.

К счастью, копать траншеи и обустраивать окопы нам не пришлось. Потому, что, во-первых, земля уже была крепче скалы, во-вторых, с этим «синим» противником мы вовсе не собирались неделями, до посинения, возиться тут, рассусоливать. И, в-третьих, на это у нас просто не было времени — столько еще нужно было невспаханных полей проползти, пробежать, обежать, потренироваться. В общем, пока ещё время есть, бегаем, ползаем с автоматами по полям, сопкам, кустарникам. Криками «ур-ра!» пугаем воробьев, гоняем стаи ошалевших, но любопытных ворон. Сопли, уши, щеки и всё остальное щедро и с успехом морозим. Готовимся.

К моему сильному разочарованию я попал в группу охраны своего штаба и знамени. Ну, итит-твою в корень!.. Я так расстроился, что весь интерес к этой войне у меня мгновенно пропал. Получается, ни противника я не увижу, ни боя на передней линии, ни езды на загривке противника, ни захвата поверженного знамени. Даже захандрил от переживаний. Жалея, ребята меня успокаивающе похлопывают по спине, убеждают:

— Ну, ты че, Проха (Это у меня имя такое новое. Фамилия Пронин, а в повседневной транскрипции — то Проха, то Паха), не расстраивайся. Мы же специально вас, самых сильных, оставили знамя охранять. Знамя!.. Понял? Знамя — это же, ну?.. — и, не находя достойных по силе слов, округлив глаза, выразительно трясут головами. — Это же, ты, понял, да, Знамя! Самое святое… в армии. Не каждому дано… Вот! Поэтому, не переживай, стой там, и надёжно охраняй, с ребятами… А мы им, там, за вас, таких пи…ей навешаем!.. Будь спок, не сомневайтесь. Только зубы полетят… в смысле рукава с повязками, и бошки с ногами в придачу… Ага!

Слышать такое может и приятно было, но не успокаивало… на передовую хотелось. С ребятами. Плечо к плечу, в окопах, в рукопашную… Эх, ма, труля-ля… Ага, хрен там, а не тру-ля-ля, не повезло!

«Тревога! Рота подъём… В ружьё.»

Тревогу объявили неожиданно, естественно ночью, через час после отбоя.

Ха, неожиданно! Мы эту страшную военную тайну знали еще с вечера. К тому же, кроме наших командиров на отбое присутствовали какие-то чужие, незнакомые нам офицеры, что само по себе уже знаково, похоже из штаба дивизии. Все чересчур серьёзные, официальные, сосредоточенные… С многозначительно прищуренными взглядами, как бы так это: «Ну-ка, ну-ка, покажите, как вы тут спать, солдатики, ложитесь с желанием, или без… Кто в туалет не сходил, зубы не почистил?.. Ага! Вижу-вижу!..» Хм, нам это смешно! И какой же дурак, после этого, скажите, не поймёт, какого рожна они здесь, в казарме, так сказать груши околачивают, вместо того, чтобы дома в постели со своей женой кувыркаться… С женщиной… женой… Эх-х-х… Стоп, хорошая кстати тема — женщина. Жаль, не вовремя. Женщина это… О! Женщина!.. Самое то тема для солдата перед сном, приятная… Потому что женщина. А хоть бы и девушка, только чтоб нежная, горячая, ласковая, и… не ломалась. Умм… Тогда — да! Но, увы! Сегодня похоже не до женщин. В плане другие действия… Не «затвор» в койке передёргивать, а ногами топать… Настоящие действия, боевые, пусть и учебные.

Незнакомые офицеры все в зимней полевой форме, сверху портупея, на поясе кобура с пистолетом, планшетка, противогаз, на ногах не сапоги хромовые, а валенки. Валенки! Верный признак серьёзности намерений воевать не «до утра», а до полной победы. И как, тут, всё это не понять? Не придурки же мы, — мы, солдаты, бойцы! Конечно же, мы это всё усекли, сразу всё раскусили. Подмигиваем друг другу — час «икс», пацаны. Готовность номер один. Будь готов! Всегда готов!

Нас, и всех нарядчиков в этот вечер (вот повезло пацанам!), сразу же уложили спать. Мол, спокойной ночи, ребята! Правда, перед отбоем зачем-то два раза провели перекличку. Один раз для себя, наверное, другой раз для тех офицеров, которые в валенках. Мы с пониманием, как это обычно бывает перед дракой (а тут, похоже, предстояла большая!), прищурившись, переглядываемся. У всех заранее уже агрессивные лица, устрашающие позы, походка. Взгляд — насквозь испепеляющий, а кулаки просто не разжать… Ну, всё, бля, скорее бы. А ночью, по команде: «Тревога! Рота подъем. В ружьё!» мы соскочили как никогда быстро, в рекордно короткий срок, будто и не спали…

А мы и не спали. Мы на отбое сначала разделись, а через полчаса втихаря снова оделись, и под одеяло, только без валенок. Да-да, кстати, очень приятная для нас новость: и мы воевать будем в валенках! Одно плохо: в валенках трудно бегать — они просто огромные, но зато тепло будет. Лафа, значит, не замерзнем!

— …Тр-ревога! — Гулко разносится по казарме. — Р-рота, в ружьё! Па-адъё-ом!

Хак, «дядя», прочисть глаза. Мы уже в ружпарке!

Ворвавшись туда, напрочь разносим фанерные дверцы шкафов, как и не было их.

Ружпарк — это специально оборудованное помещение, где под замком стоят шкафы с оружием и боевым снаряжением. Шкафы с узкими вертикальными ячейками, где друг над другом, и под ними, в отдельных маленьких ячейках расположены твои личные боевые предметы: автомат, каска, противогаз, саперная лопатка, подсумок, магазин, подсумок для гранаты и тому подобные мелочи.

Почему разносим в щепки?.. Потому что в ружпарке места мало, а времени ещё меньше… У нас же всё по секундомеру… Не успеешь — накажут. Вернее, мы ж по тревоге! Вот и… ха! Всё в щепки. За минимум отведенного времени нам нужно заскочить в ружпарк, всё там своё выхватить и, не рассыпав, пробиться, заметьте, — пробиться! — «народу» много! — двери узкие! — пробиться обратно на выход, и встать в строй. Причем, взять нужно только свои вещи, и только полностью. Считайте: автомат, каску, противогаз, сапёрную лопатку, подсумок, рожок (магазин) для патронов, подсумок для гранат, и… Это главное. Поняли, да? Вот. Так что, где-где, а в ружпарке мы без церемоний. Что нам мешает — мгновенно гнётся, выламывается, разносится в щепки. Нас за это и не наказывают. Тревога ведь — тре-во-ога! Понимать надо.

На ученьях, как на войне…

Соскочили, влетели, разобрали, выскочили, нацепили всю амуницию на себя, в строю заправились, осмотрелись — все ли на месте, всё ли свое — и выскочили на плац. Там уже полным-полно офицеров, чужих и незнакомых. Догадываемся: проверяющие и посредники. Занимаем своё обычное место, в общем строю полка. Стоим рядом со своим будущим противником. Друг на друга не смотрим, — ещё чего! Чего на них смотреть? Подождите, — клочья полетят. Стоим рядом, а сами уже с трудом терпим друг друга.

Между тем, весь учебный полк на рысях быстренько собирается на плацу, подтягивается, выстраивается.

Морозно, светло.

Яркая луна зависла над нашим городком, светит, как по заказу. Ждём. В стороне стоят с десяток грузовиков, тарахтят, дымят выхлопными трубами, греют атмосферу. Командиры суетятся с планшетами, бумагами около одного старшего офицера в папахе — командующего. Он и его окружение находятся в центре плаца, как на мостике. Затем командующий здоровается с нами, поздравляет с началом учебных боевых действий и желает обеим сторонам победы. Мы бодро отвечаем на приветствие и нас бегом — у командиров уже все планы скорректированы — разводят в разные стороны по нашим машинам. Всё! Едем на диспозиции — каждый своей дорогой. Всю эту программу мы, солдаты, представляем плохо, на то есть командиры, от больших до маленьких. Наше дело простое: живьём поймать противника и оторвать у него яйца или повязку… Выбор небольшой, но конкретный, что раньше подвернется, в общем. Так коротко и решительно мы настроились ещё с вечера. У нас тоже свой план.

Ехали не очень долго, но по колдобинам — здорово трясло. Автоматы в темноте клацали друг о друга, и мы об их стволы своими подбородками, носами — кто чем. Уже тогда внешне слегка побились, поцарапались.

Когда приехали на место, луна спряталась за тучи. Как специально!.. Ищите, мол, теперь друг друга, сколько хотите. Кругом темно, хоть глаз коли. Ни хрена себе, приехали! Как тут воевать? На такое не рассчитывали. С одной-то стороны, вроде, и хорошо, а с другой… Младшие командиры за рукава утащили бойцов в темноту, расставили по каким-то своим точкам, заслонам, засадам.

Мы — штабная охрана, сгружаем с машины ящики, мешки, стол, свертки. Рядом с нами, в темноте, тоже на ощупь, крутятся тени наших связистов с длинными, гибкими антеннами на заплечных рациях, с ковшиками микрофонов на шнурах. Периодически резко хрипят рации, корректируется, устанавливается связь. После проверки рации, настройки и согласований, все связисты растворяются в темноте, оставив с нами одну из своих шипелок. Офицеры коротко подсвечивают нам маленькими ручными фонариками.

Почему-то долго ставим штабную палатку. В темноте, то одна сумка с деталями в машине осталась, то топорик выпал и куда-то пропал, то палатку входом не в ту сторону развернули… В нее затаскиваем стол, какой-то ящик, две длинные лавки, подвешиваем фонарь.

— Что еще? — интересуемся у командиров..

— Пока ничего, ждите.

— А где знамя?.. — задаем главный вопрос, мы ведь охрана.

— Зна-амя? Ну, бойцы… знамя, — переглядываясь, усмехаются офицеры. — Знамя в другом естественно месте, в запасном. Военная хитрость…

— А-а! — тянем мы разочарованно. А тогда мы-то за каким… это, здесь? — Может, мы туда пойдем, где все наши, на передовую? — загоревшись, с надеждой суетимся мы. — Заодно и языка притащим…

— О-отставить. Языка они притащат… Вы в резерве. Вы — охрана. Понятно? Ждите команды.

Разочарованно плетемся в темноту, в сторонку от палатки. Нужно срочно обсудить возникшую ситуацию, разобраться, кто мы здесь и зачем. Совещание провели быстро. Если к «нашим» нельзя, решили, придётся пока здесь остаться, защищать штаб и офицеров и, при первой же возможности, проситься на передовую, к нашим. На войне, как на войне. А что еще?

  • «Темная ночь…»

Обошли, исследуя, территорию, натыкаясь на кустарник, редкие деревья. Вроде сориентировались: сзади редкий лес, впереди пустота, наверное, поляна или поле. Дальше двадцати метров в окружности мы исследовать не стали, можно куда-нибудь в темноте грохнуться, завалиться и костей не собрать. Сбившись в кучу, стоим в сторонке, переговариваемся между собой, прислушиваемся, пытаясь понять, где мы находимся. Ну, хоть бы на минуту луна появилась, оглядеться бы. Понимаем, что мы не на передовой, а она в какой стороне? Как далеко? Вдруг выскочит этот противник, а вдруг это наши, а вдруг — тигр? Тигр!.. О-о-о, тигр! Тигра — не надо. Непроизвольно плотно жмемся друг к другу… А откуда, с какой стороны их ждать? Ну, хоть бы луна или ракета… А когда начало? Наши отличительные повязки в темноте совсем не видно — серая, красная, зеленая, синяя, — какая? Зато, пришиты железно, мы проверяли. Рукав трещит, а повязке хоть бы хны! Сейчас, здесь, в такой темноте, и целый рукав не видно, не то, что полоску. Только уткнувшись в неё носом — она на ощупь не шершавая! — можно и понять, что это полоска, а не приклад автомата, например, или котелок. А как тогда в темноте их по-цвету различать? Мы ж внешне все одинаковые. Вот незадача… Плохо, очень плохо. Так можно и своих поколотить или, чего доброго, запросто от своих же схлопотать.

Уши-локаторы работают, ловят разные шумы, непонятные шорохи. Что там?

  • «Тём-мная ночь, тол-лько пули свистя-ят по степи…»

Это мои музыкальные липучки во мне снова балуются, подбадривают сообразно обстановке. Нет, слава Богу, пока не свистят. Может быть, мы вообще не туда приехали, а?

Вдруг в темноте отчаянно зачирикала рация — наша рация! — мы даже вздрогнули. Засуетились в палатке и офицеры, что-то глухо, словно извиняясь, забубнил связист. Ага, сейчас, значит, начнётся, догадываемся. Вверху должны появиться ракеты. Крутим в темноте головами, прислушиваемся, ищем след ракеты. Сколько мы уже здесь ждём — час, полтора?

Где-то в стороне с сухим треском что-то лопнуло, будто сучок от сухого дерева отломили. Потом ещё и ещё. Вслед за этим вверху, в облаках, несколько раз послышались глухие хлопки, слабо высветлив темную массу низких облаков.

Эти несколько коротких секунд дают возможность разглядеть напротив нас две более темные стены. «Ребя, так это же те скалы, наши скалы!! Вот мы где!» Но на каком мы расстоянии от них, с какой стороны — не понять. И где наши, а где «синие», тоже не ясно. Пока…

Неожиданно где-то вдали тревожно застрекотали, защелкали хлопки выстрелов. Донеслось приглушенное расстоянием не очень дружное «ааа-а-а». Это, «ааа-а-а», временами то прерывалось, терялось, то заметно усиливалось. Мы, превратившись в сплошной слух, ловим этот звук, пытаемся уловить, понять, чьё это «ура», наших или «синих». Как они там без нас, справятся ли? Где они сейчас? Может, быстренько сбегать, помочь им… пока темно? Мы же совсем недавно джейранами бегали вокруг этих скал. Но на вводной нам что-то говорили о минных полях противника, разных хитрых ловушках, засадах… Хотя, я думаю, если сходу, если сильно разбежаться, можно и проскочить, наверное, или нет? Нет, наверное. К тому же, важно знать — куда бежать, и где наши? Так, в темноте, и в плен можно попасть.

А где-то там, впереди, разгораясь, уже идет настоящий бой. Автоматы тарахтят, щёлкают отдельные выстрелы. Звуки сливаются в непрерывную беспорядочную пальбу. И ещё эти слабые, волной, крики… «…а-а-а-а!..» Звуки стрельбы то ближе, вроде рядом, то вроде совсем далеко… Вот, сейчас — вроде близко? Нет, опять — далеко. В этой темноте, мать её, понимаешь, ни хрена не понять. Ещё эта наша рация тут рядом предательски громко сипит-хрипит… Там тарахтят автоматы… А мы тут топчемся — скрипим, греем, разминаем ноги… Всё это мешает слушать тревожную темноту ночи: вдруг подойдут неслышно, и налетят. На всякий случай нужно приготовиться.

Вокруг подозрительных звуков становится действительно много. Во!.. Тчш… Тихо! Какие-то, вроде, тёмные силуэты… Подсвечивая себе дорогу слабым желтым светом фонарика, к нам приближается какая-то группа. Мы, подковой, быстро движемся к ним. Кто это? Идут смело…

— Пар-роль? — задиристо и грозно требуем мы.

— «Капсюль». — Торопливо отвечают из группы.

— «Боёк»! — сообщаем отзыв. «Наши», расслабляемся мы, — офицеры. — Ну, и как там? — по-свойски любопытствуем.

— Пока по-плану. Смотрите, не спите, бойцы. Не замерзли?

— Нет, жа-арко.

— Ну-ну! Далеко не отходить. Глядеть в оба. — Офицеры прошли, коротко освещая свои валенки, в сторону штабной палатки.

— Глядим, глядим. — Бодро отвечаем им в след.

Нас восемь человек. Мы ходим полукругом с задней стороны штабной палатки, метрах в десяти, прикрываем с тыла. Нам патроны не выдавали, да и не выдадут теперь, что здесь с ними делать? В кого тут стрелять? И это, в общем, хорошо — не нужно будет автомат потом чистить.

Нетерпеливо ходим кругами, легонечко топчемся, прислушиваемся. Курим втихаря, по-армейски, в рукав шинели, чтоб не засекли. Понимаем: война есть война. Вот только здесь, теперь, я понимаю, как тяжело ждать, не принимая непосредственного участия в боевых действиях. Издалека силишься распознать, понять, как там дела? Тянешься весь туда, аж шея болит. Может там, в эту минуту, как раз тебя и не хватает, чтобы выручить ребят, чтоб помочь им, спасти… А мы тут, здоровые лбы, без дела болтаемся, как… это, понимаешь, в проруби.

Вдруг слышу, справа от меня, вроде треск сучьев… Да, точно, треск! Но не тихий такой, как должно было быть, как писатели в книжках пишут, а наглый совсем треск, откровенно грубый. Кто-то идет или ползет. Мы все это услышали, и одновременно, вслушиваясь, замерли. Сердце от страха бешено забухало. Беру себя в руки, пытаюсь успокоить: чего бояться? нечего бояться! Нас восемь человек, не полк же там ползет, отобьемся. Враг не пройдёт, всех уложим.

Сбившись в кучу, пытаемся распознать направление движения противника и его возможное количество, чтоб принять решение — поднимать шум или мы их сначала сами побуцкаем. А шум все ближе… Идет, кажется, не один человек — их несколько. Ну, ясно, это разведчики, с тыла нас обходят. Идут за нашим флагом. Точно. Ага, хрен вам, а не знамя. Держите карман шире!

О, идут уже совсем открыто, напролом, нагло: или не знают, что мы здесь, или не боятся. Наверное, не боятся. «Ну, гадство, ща посмотрим!» Шерсть уже на загривке дыбом… только что не рычим, — если образно сказать. Приготовились с лозунгом: «Не посрамим страну родную!» Как отцы и деды завещали. По-армейски, жестами, расставляем друг друга, кому откуда нападать. Поняв всё, быстро расползлись полукольцом и затаились. Как хорошо, что темно и нас не видно. Так!.. Сейчас, сейчас… О! Куда это они повернули? Шум движения вдруг стал перемещаться правее от нас, в сторону. Куда это они? Почуяли или обходят? Вот, чёрт, не видно!

Быстренько переползаем наперерез — не красиво так, на четвереньках — а по-пластунски уже и не успеть. А тут ещё и эти, длинные полы шинели, мешают, сбиваются под коленями. Коленки юзят, скользят по полам шинели, тормозят движение. Уйдут! Уйдут… Упу… Уже привстав, пригнувшись, почти в открытую, перебегаем им наперерез. Нападающие сейчас идут более осторожно и чуть медленнее. Но дышат шумно, мы их уже различаем. Десять!.. Нет, — раз, два, три, четыре… шесть. Вроде шесть человек. Да, точно, шесть. Но силуэты почему-то маленькие, не крупные. Идут чуть согнувшись — с вооружением. Ну, всё, ребятки, хана вам! «Писец» пришел! Попались, голубчики! Сейчас будет шесть языков!.. Мы уже у них на пути… До них метров пять. Я почти в центре их движения. Так, так… Сейчас они точно наткнутся на меня!.. Сейчас, сейчас… Пора!

С низкого старта взлетаю вверх им навстречу и всей своей массой валюсь на первого идущего: «Н-на!» — на него. С боков на них, видимо, тоже навалились, потому они вначале вроде и не упали. Мы их со всех сторон как бы подпорками подпёрли. Но все равно под нашей массой, вся эта куча медленно завалились набок, а мы сверху. Такая каша в темноте получилась — действительно копец!

…Ох-хх… Получаю вдруг неожиданно сильный удар в грудь — сапогом или прикладом! — одновременно с этим жёстко поддых, и чем-то — локтем или плечом — в челюсть, слева. Ба-бах, так, тройняшка такая!.. Хорошо — не в глаз. Ухх… Дыхание перехватило, в челюсти хруст, голова чуть не оторвалась, лысине стало холодно. В запале ещё, но молочу куда-то впереди себя кулаками без разбору. Но поддых, ох-х, чувствую, мне здорово попало… Дыхания нет… Тут же и силы испарились… У-у-х-ты, гадство! Плохо дело. Но — спасибочки! — следующий, опять вдруг жесткий удар, теперь уже в спину мгновенно восстанавливает дыхалку. А вместе с ней, и силы откуда-то вновь появились, восстановились… О! Порядок! Воспрял! Вовремя! С утроенной энергией молочу впереди себя кулаками. Электромолотилка я вроде такая… Знайте, гады, наших. Правда, ничего пока не разобрать — где они наши, где те «немцы». Ну, красотень! Но еще месим кулаками кучу-малу. Все руки поотбивали — куда ни ткнешь, везде попадаешь словно в железо. Что там такое? Не противник, а бронетанки какие-то. Сплошные деревянные, железные выступы и бугры. Э-э! Да они кажется в касках! Да, ребя, они в касках! Ты смотри, какие предусмотрительные, оказались. А мы, дураки, сверху колотим по тыквам кулаками, а там сплошное железо. Ну, ладно, мать вашу, вы, значит, так!..

Уткнули их носами в снег, руки заломили назад, сами сели сверху. Все — шесть «языков»! Вот они. Все здесь, как пять копеек. Свежие, голубчики, ещё дымятся.

Ор-рлы мы, однако! Гвар-рдейцы!

Дышим тяжело, как паровозы. Устали. Жарко. И что теперь дальше делать? Ах, да! Надо посмотреть повязку или спросить пароль… А челюсть как болит, ноет…Умм!.. А я еще где-то шапку потерял… Это когда, наверное, в челюсть получил. Оглядываюсь — под ногами темно, ничего не видно. Ладно, потом найдем.

— Пароль? — на всякий случай, грозно спрашиваем у противника.

— Руки на х… отпустите. Сломаете… — дергаются под нами пленные, пытаясь освободиться. — Ну, больно же! Ай!..

— Ага, щ-щас! Пароль называйте. Ну? Не то яйца сейчас всем поотрываем.

— «Патрон». Тьфу, бл-л… Нет, этот, как его, «боёк», вот!

— Как-кой «боёк»? — С радостью ловим противника на слове. Попались, голубчики, попались. — Вот мы вас и накрыли! «Боёк», это отзыв. Понятно?

— Тогда, значит, «капсюль». Точно, «капсюль», — дружно выкручиваются «языки».

Ни хрена себе! Откуда это они наш пароль знают?

— Эй! Так вы «синие» или зеленые? — Запыхавшись, задаем всё же вопрос на засыпку.

— Какие на х… «синие»? Да отпустите вы, козлы. Все кости поотбивали.

— А если по тыкве за козлов?

— А вы из какого взвода?

— Из нашего… из второй роты. Мы к вам шли. За вами. Губы вот разбили…

— Как за нами?

— Ребята там, пока темно, послали за вами, на замену.

— Всю бошку поотбивали…

— Да хватит тебе причитать: бошку, бошку. Я об твою каску все руки поотбивал, а ничего, молчу. Вы бы еще сюда в танке приехали…

Все поднялись, встали, отряхиваются, поправляют амуницию. «Языки» тяжело дышат, сплевывают, сморкаются, что-то обиженно еще бурчат себе под нос… У меня лысина, замечаю, заледенела. Вспоминаю про шапку. Присев, кручусь, ищу её руками. Вот она, родная, нашёл. Оказывается, я на ней стою, в снег почти втоптал. Ты моя хорошая! — радуюсь. Встряхнул, вытряхнул, натянул на голову. Хол-лодная! Как железное ледяное ведро на голову надел. Мозги сразу сжались до размера теннисного мяча, даже, наверное, меньше… Ничего, побегаю — должны оттаять.

— Так, что надо-то? — ещё тяжело дыша, в запале, вспоминаю главный вопрос.

— Там ваши ребята что-то задумали. Говорят, вы там нужны, как ударная сила, что ли. Вот, втихаря послали за вами. Только нужно быстро.

— Кошкин-бабай сказал, что найдёт дорогу — туда и обратно.

— Ну, вот мы и пришли к вам… — подтверждает из темноты голос Кушкинбаева.

Теперь всё становится понятно. Эти пришли, остались здесь. Мы вместо них вернулись, а там, вместе с ребятами, впер-рёд, в атаку, знамя добывать!

— Ударная группа понадобилась, говорите?! Мы, значит…

— Слушай, ребя, это же здорово. Где Кушкинбаев?

— Здесь я.

— Где ты?.. Ага! Веди, Сусанин.

— Впер-рёд, орлы!

— Ну, ты молоток, «кошкин-бабай». Как ты в такой темноте разобрался?..

Кушкинбаев бежит впереди меня, переваливается, как утка с ноги на ногу, семенит короткими ногами. Молча сопит.

— Ты ночью видишь что ли? — переспрашиваю с интересом.

— Так, совсем немного. Да и не темно это, — чуть оборачивается ко мне. — Просто ноги сами помнят. Мы же здесь бегали.

— Да? А мои ноги не помнят. Почему это? — Искренне удивляюсь я.

— А нас, вот, и не увидел, да? — ехидничает за моей спиной Лешка Бережной.

Всегда спокойный, Кушкинбаев вдруг вскипает: «Ага! Я-то вас увидел. Хотел пароль сказать. А вы, не спрашивая, набросились. Это не по-правилам, не по-правилам. — Чуть не плача кричит. — Вы ведь должны были сначала пароль спросить…»

Да, тут мы точно маху дали. Действительно, получилось не так… Хорошо хоть офицеры в палатке не услышали — опозорились бы. Я, вот, даже сейчас не могу вспомнить: а почему мы их сразу за противника приняли? Бежали они на нас как-то не так, что ли? Не знаю. Сразу окружили их и взяли. Промашка вышла, ошибочка. Хорошо хоть, не сильно друг друга помяли. А челюсть-то как болит… ёлки зеленые!

— Ладно, не злись, случайно всё как-то получилось.

Сопит впереди Кушкинбаев, молчит. Обиделся.

Впер-рёд, впер-рёд…

Бежим, не видя ничего под ногами, но строго за Кушкинбаевым — след в след. Он, как кошка, вовремя огибает невидимые в темноте деревья, пни, кустарник, ныряет под нависающие ветки. Я эти препятствия чувствую или уже плечом, или локтями, или уже рукой. Механически или инстинктивно, повторяю движения нашего ловкого Сусанина. За мной бегут, нога в ногу, остальные ребята. Уже недолго осталось бежать, уже где-то рядом. Шум пальбы и крики ур-ра все ближе и ближе.

В темноте вильнули в одну сторону, потом потянулись чуть в горку. И резкий обрыв. «Где-то я уже так прыгал», успеваю подумать, теряя опору под ногами. Падаю, и лечу куда-то вниз на третьей точке. Сверху на мне, естественно, едет Леха, на нём еще кто-то… Так — куча мала! — дружно и въехали в тыл наших передних позиций. Тут и я понимаю, где это мы находимся и где наши расположения. Только мы успели отряхнуться-встряхнуться, еще не восстановив дыхание от быстрого бега, как над нами хлопнули несколько ракет — «Отбой учениям». Ну, ё-о-о мое! Мы ведь только ещё прибежали… А тут, всё, отбой. Патроны кончились! Окончилась война! Ну, ладно… Всегда бы так.

Ох, нервы… нервы…

Осталось десять дней до принятия присяги…

Рота, наряду с прочей беготнёй и шагистикой продолжает зубрить текст присяги. В любых местах, куда ни зайдешь, солдаты бродят как сомнамбулы, с отрешенным взглядом, обязательным листком в руке и непрерывно что-то под нос себе бормочут. Раз за разом повторяют отдельные блоки текста или бубнят всю присягу целиком. Все заняты, ни к кому невозможно спокойно подойти, все злые, как собаки, только рычат на тебя и, того и гляди, укусят. Нервничают… Оно и понятно: командир роты с металлом в голосе проскрежетал перед строем, рубя кулаком воздух:

— Кто мне текст присяги и проверку в целом сдаст хотя бы даже и на четверку, поедет у меня служить к ё…й матери на Чукотку, в «Тмутаракань». Понятно? Это я вам обещаю. Я вам это устр-рою, век меня будете помнить. Кому не ясно? — рычит командир учебной роты. — Повторяю: текст знать только на «отлично». Проверку сдать только на «отлично». Всем понятно? Не дай Бог, иначе!

И мы, насмерть запуганные тараканьей тьмой энергично зубрим хором и поодиночке, сидя на занятиях, на перерывах, перед столовой, на очке в туалете, в бытовке, перед сном, во сне — везде. Текст внешне вроде простой-простой, но запоминается почему-то плохо. Я в школе, когда проходили Пушкина, не только выучил кусок «Письмо Татьяны», и «Мой дядя самых честных правил…», как тогда рекомендовала литераторша, а ещё один, другой. Почему три, вместо одного? Не знаю. Просто так. Мелодика очень понравилась, и текст, конечно, и вообще… Открыл, не глядя книгу где открылась, и… Где открылась, там и выучил:

«Враги… Давно ли друг от друга их жажда крови отвела? Давно ль они часы досуга, трапезу, мысли и дела делили дружно… Ныне злобно, врагам насмешливым подобно, как в страшном непонятном сне, они друг другу в тишине готовят гибель хладнокровно…», ну и так далее. Выучил за пару часов, легко и запросто, как песню. Теперь помню и «Письмо Татьяны», и про «дядю самых честных правил», и про дуэль. Вот где сюжеты, вот где чувства, вот где эмоции… А тут, «…не щадя жизни и самой крови… пусть меня покарает гнев и презрение…» Тьфу ты, ёшкин кот! Если вдуматься, — какая-то дурацкая клятва на самозаклание.

Смысл её предельно простой: на голой возвышенно-патетической основе, ты, молодой солдат, добровольно подписываешься своей, абсолютно конкретной молодой жизнью, при этом, еще и гордиться этим должен. Оно и понятно, почему должен, — клятва-то на верность Родине, не меньше. А это, что-то же да значит, правильно? Относительно радости и гордости я, Павел Пронин, не могу твёрдо сказать, они прошли стороной, а вот чувство ответственности, и какой-то возникшей не осознанной опасности, от её тревожного смысла, я, например, ощутил. Это и закрепилось. Впрочем, тема эта ни у кого, ни каких вопросов не вызвала. Все это, вижу, принимают как должное, как необходимый, когда-то и кем-то установленный армейский ритуал. Главное другое: не попасть бы в ту Тмутаракань. Но текст, как не крути, не «поётся» и не запоминается.

Наверное, сказывается наш почти трехмесячный марафон нервных и физических встрясок. Наша психика и весь организм не успевают выходить из состояния шока или ступора, в который его вгоняют раз за разом командиры и армейские жизненные обстоятельства. Все эти встряски выматывают душу, иссушают тело, притупляют память. Память никак не хочет работать по меркам ротного командира — только на «отлично». Она, как предохранителем, чем-то мудро так, предусмотрительно, отключается. Не адаптировались мы ещё, наверное, не пристроились…

Зубрим… зубрим…

Время уходит, выходит…

Уходит быстрее чем песок сквозь пальцы, а текст на «отлично» никак. Эх!.. Мы уже отчетливо видим — почти всем светит только Чукотка. «Чукотка-икотка!..» Уже нашли её на карте, дико ужаснулись её — хрен знает где! — местоположением… «Это что ж получается… Там же… — выпучив глаза, горестно чешем затылки, все понимают, — там же холода! Как говорится, круглый год — рукой отламывай, ногой откатывай!» Это из солдатского юмора про туалет на улице. От одного только названия внутри уже все леденеет, и от холода, и от страха.

Такую тоску нагнал на нас ротный этой своей Чукоткой, что мы уже и смирились с ней: «Да и х… с ней, с этой Чукоткой». Крылья повесили, сушим весла…

Короче, ждём.

— Ребя, смотри, кто это?..

19. О! Ты еще и музыкант…

Да, интересно, в роте появились какие-то гости: несколько незнакомых старшин сверхсрочников. Пройдя мимо отдавшего им честь дневального, они, вместо положенного по уставу приветствия, небрежно кивнули головами: привет, мол, парень. «Непорядок, — отмечаем взглядом нарушение, — не по уставу это… Ты посмотри, какие пижоны…» Гости прогулялись по роте, руки в карманах, покрутили туда-сюда головами, осмотрелись, и ушли в нашу канцелярию. Кто такие, чего надо? У них и эмблемы другие, специальные: связь, авто, лира. О, лира! — музыкант, значит. Это обстоятельство меня очень обрадовало, как приятной волной окатило. Лира живо и ярко напомнила родной и близкий для меня скрипичный ключ, ноты, веселые и интересные репетиции… Но это было где-то там, давно, как в сладостном не реальном сне, в далекой и цветной жизни. Я и забыл. В прошлом…

Я ведь тоже музыкант. Правда, это было там, на гражданке. Какой уж из меня теперь музыкант? Растопырив пальцы, с тоской и скепсисом рассматриваю свои руки. Моими пальцами теперь только людей пугать из-за угла. Руки в ссадинах, коростах, грязь глубоко въелась и уже не смывается — горячей-то воды в роте нет, ногти черные и обломаны. Видеть противно. У нас и лица, почти у всех такие, можно сказать задубевшие. Но ничего, мы привыкли, узнаём друг-друга. Кстати, сквозь стёкла очков разглядывать руки еще противней: увеличивают же, как микроскоп какой… Пальцы, вижу, стали толстыми, опухли и торчат как сардельки. Сардельки! Кстати, а вот мясные сардельки, это хорошо. Очень бы даже сейчас хорошо! Желудок — гад, как не спал! — тут же болезненно отреагировал на приятное воспоминание о сочной мясной сардельке обильной слюной во рту. Скрежетнул, что называется пустыми жерновами, только пыль поднял.

— Эх, сейчас бы настоящую мясную сардельку! — от расстройства, автомат чуть не брякнулся у меня из рук на пол. Какая всё же приятная и желанная эта тема — еда, напрочь всё вырубает.

— Нет, лучше много сарделек. Или бы колбасы сейчас батон. О-у! Тц-ц!

— Нет, мужики, лучше два батона и сразу…

Как сильно жрать хочется — спасу нет. У ребят мечтательно заблестели глаза, и у всех включился глотательный рефлекс.

— Карто-ошечки бы еще с лучко-ом!..

— А я люблю пельмени со сметанкой и блинчики с мёдом.

— Эх, белого бы хлебца… молочка бы парного.

— Эй вы, мечтатели, ё… в нос! — неожиданно обрывает сержант. — Ну-ка, заткнитесь там! Молочка бы им, понимаешь… от молодого бычка. Раскатали губу. Трите быстрее автоматы, а то я вам щас, бля, еще по одному автомату добавлю. — Изящно ставит точку.

Таким вот примерно образом и гасятся в армии благородные фантазии и воображение в направлении гастрономических этюдов и их экспромты. Никакой тебе, понимаешь, лирики, никакой поэзии, одна плоская серая армейская проза. Эх!.. Трите, говорит… А мы, что делаем? «Терём и сидим, сидим и терём»!

Чистим! Вот что мы делаем.

Мы в это время, как вы понимаете, были заняты. Кстати, в армии, я заметил, мы, солдаты, все время обязательно должны что-нибудь делать: подметать, передвигать, убирать, чистить, разбирать, бегать, носить-таскать, шагать, мыть… как провинившиеся! Если ты, вдруг, случайно остановился, тут же окрик: «Чё встал? А ну-ка, давай, давай…»

Сейчас наша рота на практике утверждает суть народной пословицы: «Терпение и труд всё перетрут». Трём, после очередных стрельб, разбредясь по центральному проходу роты, автоматы, чистим оружие. Каждый свой автомат. Самое длительное, и очень важное, в этой процедуре — отчистить от нагара выемку поршня возвратного механизма. В армии для солдата не предусмотрено никаких других средств для снятия нагара, кроме мягкой фланелевой тряпочки, которой нужно очень долго тереть маленькую зеркальную выемкочку и другие не менее важные детали автомата. Трёшь, что называется, «от забора до рассвета». Правильнее сказать, пока твою работу не примет старшина либо командир отделения. За всеми этими действиями очень внимательно и строго наблюдают командиры. Обязательно, раз за разом, возвращая на доработку, находя микронные погрешности.

А мы, к слову, кто не знает, народ пытливый и ушлый. Мы уже знаем несколько хитрых солдатских средств помогающих ускорить такую работу. Правда, они нам категорически запрещены и находятся за пределами дозволенного. Ну и что из того? Правильно, и мы так думаем: раз помогают солдату быстро выполнить задание, значит, должны применяться, и нечего тут… В общем, раскрываю солдатский секрет. Стоп. Один, пожалуй, момент, одно уточнение.

В той, солдатской военной присяге, которую мы сейчас заучиваем, говорится, что я никогда не раскрою врагу военную тайну, никогда. Так вот, здесь не тайна, а солдатская хитрость, значит, можно. Да и не врагу я рассказываю, а своим. Как говорится — большая разница!

Запоминайте: хорошо снимается пороховой нагар с поршня возвратного механизма, если его потереть жесткой шерстяной поверхностью. Для этого отлично подходит солдатское одеяло, валенок или шинель. А еще лучше, если вращательным движением потереть его об известку, ту, которая на стене. Это точно, это проверено! Известка вообще идеально подходит. Только всё это нужно делать очень незаметно от командиров. Им очень не нравится наши хитрости. Ещё нужно помнить и не упускать из виду стукачей, этих — тренирующихся на ефрейторов. Правда, теперь они, после нескольких наших внушений в «тёмную», да и в открытую, заметно притихли. Стучат, но уже там, где и без них просто скрыть невозможно. Короче, это нужно делать осторожно.

Если командир заметит, как ты трёшь поршень об известку в стене, — о-о, страшный разнос и внеочередной наряд тебе обеспечены. Вдобавок свой автомат дочистишь с сержантскими придирками, и еще один, прицепом, любого из младших командиров. И в дальнейшем, долго ещё будешь у них на примете, до тех пор, пока кто-нибудь другой не провинится и не переведет на себя их внимание.

Младшие командиры своё оружие вообще, например, никогда не чистят. Зачем это? Для этого вокруг достаточно молодых солдат. Придрался к кому-нибудь из молодых, и всё. А чего там, придраться-то к бесправному солдату: раз, два, и наказан боец. Отдыхай себе, «Вася». Это потом, со временем, таким вот образом молодого солдата научат не служить, а хитрить, уклоняться от службы, перекладывать её на других, менее опытных, менее сообразительных солдат. Такие, к сожалению, всегда в армии есть, как им не быть.

Зная о вероятном наказании, мы, тем не менее, ищем малейшую возможность, чтобы воспользоваться любым из известных «запрещённых» приемов, и сократить время отупляющей работы. Не спеша, как бы между прочим, прогуливаемся с этой железкой от автомата по казарме, для видимости, трём мягкой фланелькой. Перемещаемся по роте туда-сюда, демонстрируя правильные уставные действия по чистке оружия. Где группками, где по одному приближаемся, как бы случайно, то к вешалке, то к кроватям, то трёмся около стен. Мимоходом, как бы просто так и вполне естественно, с небольшим усилием, ширк-шёрк! — поршнем возвратного механизма о подвернувшуюся жесткую поверхность… Уже веселее она блестит, уже улыбается! Глядишь, и работа идет быстрее.

Стены в помещении роты, в ряде мест, со множеством уже готовых углублений. Как после стрельбы по мухам. Их и искать не нужно — только вставляй железку в углубление и — шёрк-шёрк! А шинели или одеяла вообще всегда рядом с нами, всегда под рукой. Вот же она, койка-то. Короче, три себе, да три, только незаметно…

Так вот, про лиру!..

Сижу, тру детальку возвратного механизма, и что-то загрустил совсем — задумался о пользе солдатского труда в пожирании времени. И в общем шуме летящего к коммунизму военного паровоза («Наш паровоз, вперёд лети…»), не сразу и расслышал окрик дневального:

— Пронин!. Эй, Пронин, ёпт… Ты глухой, там, что ли? Тебя в канцелярию… Бегом!

И наши ребята меня уже толкают:

— Пашка, Паха, уснул? Тебя в канцелярию!

— Меня?!

— Да! А за что это тебя, а? Чё такое? — сочувственно и обеспокоено заглядывают мне в глаза.

Дело в том, что вызов в канцелярию, это всегда плохой знак для нервов. В канцелярию нас вызывают очень редко и, как правило, всегда только на какой-нибудь разнос.

У меня внизу живота, как перед ночной тревогой, сразу всё противно захолодело, завибрировало, настраиваясь на какую-то очередную неотвратимую неприятность. Не пойму, что я не так сделал? где? когда? Ищу и не нахожу ответа.

— Н-не знаю, — пожимаю плечами, откладываю работу и плетусь на вызов.

Поправив на голове шапку, расправив гимнастерку, стучусь в дверь. Слышу: «Да-да, войдите». Вхожу. Прикрыв дверь канцелярии, докладываю старшему по званию:

— Товарищ лейтенант, — чуть с запинкой, — рядовой Пронин по вашему приказанию прибыл, — насторожённо докладываю. В канцелярии трое: Ягодка, старшина и тот, который с лирой.

— Проходи, дорогой, — лейтенант приглашающим жестом указывает на середину комнаты. — Ты, оказывается, у нас еще и музыкант, да? — весело, и с явной усмешкой в голосе задает совершенно неожиданный для меня вопрос.

В руках у Ягодки тоненькая папка «Личное дело». Наверное, моё. Все находящиеся в канцелярии солидарно, тоже с иронией, криво усмехаясь, рассматривают меня. Все, кроме того старшины — с лирой.

— Да, вроде… — неуверенно говорю. — Был раньше. — Голос у меня какой-то скрипучий, незнакомый, севший от волнения. Прокашливаюсь. Вспомнив про свои руки, пытаюсь спрятать их за спину.

— Ну ты проходи, проходи. Не стесняйся! С тобой хочет поговорить старшина полкового оркестра, — и поворачивается к гостю: — Товарищ старшина, вот это и есть Пронин. — Как бы говоря: ну, видите же, ошибочка вышла.

— Да-да, спасибо, — оглядывая меня с ног до головы, несколько разочарованно тянет старшина.

Возникает пауза.

Я стою посреди комнаты, прячу глаза, переминаюсь с ноги на ногу и неожиданно чувствую, как жар стыда заливает мое лицо. Мне стыдно! Да, стыдно! Я здесь, в армии, совсем забыл, что я — музыкант! Мне становится очень стыдно перед этим старшиной, который с лирой, за мою грязную, мешком, робу, за обмороженные щеки и уши, за грязные, побитые руки в ссадинах и царапинах.

Все продолжают меня с усмешкой изучать: музыкант, оказывается, среди нас нашёлся! Неожиданно!

— А что вы заканчивали? — прерывает затянувшееся молчание старшина.

— Музыкальную школу.

— По классу?..

— Баяна, — отвечаю.

— А дальше?

— Перед армией два года работал во Дворце культуры аккомпаниатором в танцевальном и хоровом, — отвечаю уже чуть свободнее, а что терять?

Все, в том числе и старшина, приподняв брови, уже с другим, более заинтересованным выражением на лицах, внимательно слушают меня.

— В Братске?

— Да, там.

— Не да, а так точно! — сердитым голосом поправляет Ягодка. — Не забывайся, Пронин, не в филармонии…

— Так точно, — повторяю.

— А… — старшина спотыкается от ягодкиного замечания, и, глядя на мои руки, нерешительно спрашивает: — А сыграть сейчас что-нибудь сможете?

— Н-не знаю, нужно попробовать.

Я действительно не уверен, что такими пальцами смогу сейчас что-либо сыграть. И не готовился к этому, в мыслях не держал — кому нужен в армии баян? Даже если бы и хотел этого, пальцы всё равно бы не уберег. Кому тут нужны мои пальцы?.. Это же армия, а не филармония, как говорит Ягодка. Чтобы мои пальцы были в форме, мне нужно минимум три-четыре часа в день только одних непрерывных упражнений, и потом, вечером, как раньше, четыре часа репетиций. А тут, какие репетиции? Я и не знаю, есть ли здесь вообще музыкальные инструменты, кроме пионерского барабана и горна. Да я и забыл давно об этом. Как-то уж очень быстро все прошлые навыки повылетали из головы…

— Товарищ лейтенант, а у вас в роте случайно не найдется баян? — поворачиваясь к Ягодке, спрашивает старшина-музыкант.

— Как нет, конечно, есть, — почти радостно заявляет замполит, — в каждой роте должен быть. У старшины в каптерке или дома, да, старшина? — усмехаясь чему-то своему, весело сообщает лейтенант.

— Почему дома? — басит старшина. — Здесь он, в каптерке. Щас будет, — подхватывается с места и, недовольно зыркнув на лейтенанта, выскакивает за дверь.

Молчим! О чем говорить?

Ждём…

Слышу, возвращаясь, грохочут быстрые шаги. Вякнул, случайно нажатыми клавишами инструмент. Есть?! Хлопнув дверью, старшина протягивает мне инструмент. Баян! Да, баян… Обычный, учебный, половинка. Даже не тульский. «Кубань» или «Казань» — не поймешь. На боковой крышке сиротливо красуются последние оставшиеся от названия буквы «…ань». С какой-то горькой радостью вдыхаю особый, привычный и родной запах музыкального инструмента. Едва касаясь пальцами, только подушечками пальцев, провожу по мягкой и теплой, на ощупь, клавиатуре… Глажу. Соскучился!.. Баян, с нежной, зеленого цвета, перламутровой отделкой, с одним ремнем. Сажусь, подгоняю ремень, пробую инструмент, примеряюсь к клавиатуре. Вначале прогнал, прислушиваясь к звукам и пальцам хроматическую гамму вверх и вниз. «Да, баянчик, сильно потрепали тебя армейские годы и разные руки». Некоторые звуки жалобно дребезжат, сипят. Ага, тут «язычок» простудился-надломился… окислился… Оп… Вверху нет двух клавиш-пуговиц — железные крючки торчат… А внизу «ля» и «фа диез» западают. Вдобавок, где-то в мехах есть дыра, быстро воздух уходит, не держит объёма. Понятно: не инструмент, а инвалид-дуршлаг, в общем. «Ой, а мои пальцы-то, пальцы… как деревянные (кошмар!), совсем тяжёлые. На ломаных арпеджио уже спотыкаются. Это плохо!» С удивлением замечаю свои недостатки. Раньше такого не было… Что можно играть такими пальцами?.. Ни настроения, ни вдохновения, и на пальцы ничего не приходит.

Наклонив голову к грифу, прячу глаза, пытаюсь сосредоточиться, вспомнить своё обычное, свободное состояние. Пробую играть «Кадриль»… Пальцы помнят, а техники почти ноль. Пытаюсь играть «Карусель» Шахнова… Потом сразу, для разгона, «Полет шмеля»… Увы, темпа нет, легкости нет, экспрессии тоже. Пальцы как железные, отстают, запинаются. Ужас! Пробую играть совсем уж простенькую вещь «Марш Черномора» — и это плохо. Вальс Дунаевского… выходной марш из кинофильма «Цирк»… И здесь все грубо, тяжело, коряво. «Бирюсинку», «Летите, голуби», вальс «Осенний сон»… Все в одну корзину: плохо, плохо, плохо! Кошмар! Техники и в помине нет. Словно её и не было вовсе. Я в тихом ужасе — вот это да, — приехали! Так позориться мне еще никогда не приходилось. Понимаю — эти пальцы не мои, их просто подменили. Снимаю c плеча ремень, что тут показывать, и так ясно. Поднимаюсь, ставлю баян на стул. Всё.

В канцелярии возникла абсолютная тишина.

— Да, — через паузу, вместе со мной, сочувственно вздыхает старшина. Что тут говорить. — Так у вас, когда присяга-то — четвертого или шестого? — непонятно у кого спрашивает музыкант старшина.

Я расстроен, я молчу…

— Шестого, — быстро уточняет Ягодка.

— Ясно. Ну ладно, товарищ солдат, спасибо. Пальцы вы свои, конечно, здорово попортили. Ну, не вешайте нос, как говорится, были бы кости. До свидания, — и поворачивается к лейтенанту.

Лейтенант, поняв, что встреча со мной окончена, бросает мне:

— Свободен, филармония.

— Разрешите идти? — переспрашиваю по уставу.

— Да. Я же сказал — иди. — Чуть морщится лейтенант.

Поворачиваюсь и выхожу.

Как я удержался и прямо там, в канцелярии, не разревелся от горечи и стыда, не знаю. Мне было очень и очень плохо. Я впервые так четко увидел разницу между мной — музыкантом, там, на гражданке, и мной, музыкантом, сейчас, в армии.

А идти некуда…

В метре от дверей канцелярии, весь проход роты, плотно забит ребятами. Стоят, кто в робах, кто в одних пузырящихся штанах, кто в чем. Стеной, как на комсомольском собрании. Обе роты собралась здесь, смотрят на двери, теперь на меня. Все, худоба-худобой, только уши торчат, да глаза сверкают. Побросав работы, стоят солдаты, открыв рты, и слушают. Увидев меня, сразу заулыбались, зашевелились. Проталкиваются ко мне, хлопают меня по плечам, спине:

— Так это ты, Проха, что ли, там, оказывается, играл, да?

Ему кто-то весело отвечает:

— А ты что думал, балда, дядя Вася, что ли? Наш Пашка, конечно. Не видишь, да?

— Сам балда. Молодец, Пашка. Ты, оказывается, здоровский музыкант.

— А что там было? Концерт или что? А зачем?

Страницы: «« ... 56789101112 ... »»

Читать бесплатно другие книги:

«… – От этой куклы, – проговорила миссис Гроувз, – у меня точно мурашки ползут, правду говорю.Миссис...
80-e годы.Жизнь девятнадцатилетней красавицы Веры Дымовой похожа на сказку. Она талантливая студентк...
Поэтический сборник «Призма» талантливой поэтессы Лоры Пэйсинг – это необычные по глубине стихотворе...
Перед Вами сборник «Гончарный круг», в который вошли рассказы и повесть талантливого и самобытного п...
В этой книге вы найдете прекрасные пошаговые руководства по изготовлению изделий в технике лоскутног...
«У одной вдовы был сын. Среди сильных и смелых был он первым. Вот и дружили с ним сын бая и сын купц...