Последний вираж штрафбата Кротков Антон

Некоторое время Нефедов честно пытался исполнять «арию московского гостя», рассказывая об известных ему сторонах столичной жизни. В основном собравшихся интересовало чрево столицы — лучшие рестораны, а также где и что можно купить или достать. Благодаря недавней дружбе с Василием Сталиным, Борис был неплохо подкован по этой части. Его акции в глазах соседей взлетали на головокружительную высоту. Только сидящая напротив Бориса разряженная, сверкающая бриллиантами светловолосая дама лет тридцати пяти не задавала ему никаких вопросов. На протяжении всего разговора она нервно, без намека на обычную женскую манерность, — по-мужски курила одну папиросу за другой. Когда подали десерт, бриллиантовая блондинка вдруг подавленно изрекла:

— Мда-а, живут же люди! А мы тут с этим темным народом в черное быдло превращаемся.

Сказавшая так директорша крупной промтоварной базы никак не ожидала, что презрительное окончание ее фразы про народ вызовет столь резкую реакцию москвича.

— Цыц! — с размаху жахнул крепким кулаком по столу летчик, так что виноградное вино выплеснулось из бокала прямо в лицо кавалеру промтоварной дамы. — Молчать, глупая баба! Этот народ за тебя и твоих приятелей погибал, пока вы тут по липовой брони пережидали войну да мошну набивали. В моей штрафной авиаэскадрилье три летчика из среднеазиатских республик было, двое из них приняли геройскую смерть, а ты…

Дробный стук столовых приборов по фарфору и голоса разом смолкли. Даже внезапный визит сотрудников ОБХСС не произвел бы на деловую публику такого эффекта, как неожиданный косяк столичного жителя, которого они все уже начали уважать за умение жить со вкусом и солидность манер.

— Да он же сумасшедший! — в изумлении воскликнула еще недавно игриво строившая глазки Борису полная брюнетка с лошадиным лицом. Из-за чрезмерно развитой нижней части лица, ярко накрашенных и резко очерченных контурным карандашом больших губ она напоминала жвачное животное. В помещении было жарко, но модница жеманно куталась в соболиное манто. На лбу дамы блестела испарина. Но она все равно не снимала с себя наглядное доказательство своего высокого материального статуса. Глядя на нее, Борис даже вспомнил комичную историю про Людовика XIV. Прославившийся своей любовью к роскоши «король-солнце», чтобы лишний раз продемонстрировать подданным, а заодно и всей Европе свое богатство, преподнес как-то очередной супруге соболиное манто длиной почти в два километра. По нему она могла, словно по ковру, босиком прогуливаться прямо от брачного ложа до любимой беседки в саду и обратно.

— И вовсе он не из Москвы! — авторитетно заявил с противоположного края стола лысеющий деятель с внешностью конторского счетовода. — Вы хоть документы у него смотрели? Он же обыкновенный бродяга, может быть, вообще уголовник. А вы его в приличный дом притащили. Только посмотрите на его уркаганскую физиономию в ссадинах. Она же лучше любого паспорта говорит о его натуре. Жрать в стране нынче нечего, вот и прет к нам в товарных вагонах всякий сброд. Куда только милиция смотрит!

Его тут же поддержала дама в соболином манто:

— Верно, верно, Никанор Саидович! Приличные люди с положением так себя не ведут. Пришел в гости, кушает наши торта, пьет чужое кофе, а еще хамит! Это припахивает хулиганством. В милицию его надо сдать.

— Лучше давайте обрядим его шайтаном, — азартно предложил мужчина с круглым веселым лицом. — Разденем догола, обмажем дегтем, выпотрошим над его головой подушку и вытолкнем в таком виде за ворота.

Идея всем понравилась. Борис уже приготовился к рукопашной со столовым ножом и вилкой в руках, но тут за окнами замелькали синие фуражки с золотыми крылышками на тульях.

— Борис Николаевич, наконец-то! — радостно воскликнул, входя в комнату, полковник Годляев. Он снял с головы фуражку, с любопытством осмотрелся и обратился ко всей компании. — Мир вашему дому и приятного всем аппетита. Извините, что без приглашения, но нам придется вашего гостя временно похитить. Такова уж наша служба. — И снова Нефедову с шутливым укором: — А мы вас по всему городу разыскиваем.

Особист вел себя так, словно не расстался «на ножах» с Нефедовым в предыдущий их разговор, а, напротив, всегда наилучшим образом ладил с ним.

— Вы бы хоть сказали, куда идете. А то Хозяин велит: «срочно доставь мне „анархиста“!» А я даже не знаю, куда за вами посылать. Лично полгорода прочесал. Хорошо, что возле базара знакомого чайханщика встретил, а он видел, как вы уезжали.

«Значит, все-таки понадобился я тебе и твоему горделивому пану», — удовлетворенно и не без злорадства размышлял Нефедов, глядя в ласковые маслянистые глаза того, кто недавно готов был вместе с прочей барской челядью затравить его на аэродромном КП — за наглость иметь собственное мнение. Подниматься из-за стола по первому зову посланного за ним порученца Борис не спешил. Он не спеша наполнил стакан вином и провозгласил тост:

— За радушных хозяев!

Ошеломленные гости уже сообразили, что в очередной раз ошиблись. Все притихли и с опаской поглядывали на человека, которого еще минуту назад собирались обряжать чертом на потеху всей улице. Что еще он выкинет? Особенно теперь, когда за ним приехали люди в форме. Обычно умеющие видеть всех насквозь, коммерсанты на этот раз терялись в догадках, все-таки не понимая, кто перед ними. По виду вроде птица не такая уж важная, хотя и столичная. А вон, ты ж погляди, целый полковник перед ним лебезит, а этот через губу с ним разговаривает, словно с денщиком.

Только обладательница шикарного манто быстро разобралась в обстановке. Она снова кокетливо поглядывала на загадочного мужчину своими удлиненными благодаря косметическим стрелкам «кошачьими глазками» и вульгарно облизывала выпяченные вперед пухлые губы кровавого цвета.

Годляев заволновался, видя, что Нефедов намеревается окончательно напиться у него на глазах. Полковник ласково уговаривал Бориса ехать немедля.

— Вы же знаете, Борис Николаевич: шеф ждать не любит.

— Ничего, подождет, — небрежно отмахнулся «вольный казак». — Я за ним сюда из самой Москвы прибежал, вот пусть теперь он за мной побегает, раз я ему понадобился.

Годляеву пришлось минут двадцать униженно просить нижестоящего по званию офицера, да еще к тому же лишенного должности, не губить его.

Наконец, особисту удалось убедить Нефедова ехать. На улице возле дома их ожидал открытый «Виллис». По дороге Годляев рассказал Борису последние новости. Бомбардировки до сих пор успеха не принесли. А час назад пришло известие, что в ходе операции потерян опытный стратегический бомбардировщик Ту-85.

Туполев сам позвонил Василию Сталину и предложил использовать один из двух прототипов своей новой машины. Главный конструктор находился в сложной ситуации. Недавно главком ВВС доложил Иосифу Сталину, что по опыту боев в Корее американские «Летающие крепости» совершенно беззащитны перед реактивными перехватчиками — советские истребители МиГ-15 десятками сбивают их. А новый четырехмоторный бомбардировщик конструкции товарища Туполева, мол, обладает примерно теми же характеристиками и недостатками, что и американский В-29.

После этого доклада Туполев небезосновательно опасался, что из-за критики главного заказчика все работы по перспективному дальнему бомбардировщику передадут в конкурирующее КБ.[36] Чтобы этого не допустить, Туполев делал все возможное. Он уже добился от министра авиационной промышленности Хруничева и министра обороны Булганина, чтобы на второй прототип его самолета были установлены более мощные двигатели М-253К.

Но перед государственными испытаниями необходимо было провести эффектную рекламную кампанию нового флагмана советской стратегической авиации, добавить ему харизмы в глазах членов правительственной комиссии и лично Иосифа Виссарионовича.

Бывший зэк особой авиационной тюрьмы-«шарашки» Туполев использовал не только легальные способы проталкивания своего проекта через высшие инстанции. Его лоббисты в высших эшелонах власти добились принятия на правительственном уровне решения об участии в предстоящем воздушном параде двух еще не принятых на вооружение опытных прототипов бомбардировщика. Но и этого было недостаточно для гарантированной победы.

Руководитель ведущего авиационного КБ понимал, что если его бомбардировщик еще хорошо себя зарекомендует в боевой операции, то всем его недоброжелателям и конкурентам придется замолчать. Но на корейскую войну еще не принятый Государственной комиссией самолет направить нельзя. Тогда Туполев предложил командующему Московским округом ВВС Сталину провести локальную «зачистку» укрывшихся в Афганистане басмачей с помощью своего дальнего бомбардировщика, который мог взять на борт гораздо более серьезную нагрузку, чем состоящий на вооружении частей стратегической авиации Ту-4.

Василий добился у отца разрешения, чтобы второй предсерийный Ту-85 временно покинул аэродром Центрального летно-исследовательского института. Машина успешно перелетела в район операции, обходя грозовые фронты. Но в районе цели экипаж, состоящий из опытных летчиков-испытателей, слишком положился на свое летное мастерство. Опасно снизившаяся махина получила многочисленные повреждения от зенитно-пулеметного огня и не сумела дотянуть до ближайшей пригодной для посадки авиабазы. Хорошо еще, что секретный самолет не сгинул бесследно в афганских горах, а совершил вынужденную посадку на территории Узбекистана. Экипаж не пострадал. Но Иосиф Виссарионович расценил это происшествие, как доказательство неспособности его сына справиться с порученным ему делом. Отец дал Василию ровно 24 часа на завершение воздушной операции над Афганистаном.

Годляев повез Нефедова не на командный пункт, а прямо к стоянке выбранного им самолета. Все лучшие технические силы авиабазы были переброшены с других работ на подготовку к вылету приютившегося с конца войны на задворках аэродрома «гадкого утенка».

Вокруг самолета нервной подскакивающей походкой расхаживал Василий Сталин. За ним на почтительном расстоянии хвостом моталась свита. Генерал нетерпеливо бросился навстречу подъезжающему «Виллису». Он первым протянул руку выпрыгнувшему из джипа летчику и начал со слов извинений:

— Меня настроили против тебя, — Василий бросил злой взгляд на приближенных. — Говорили, что ты в Корее со своими парнями вместо того, чтобы за «Сейбром» охотиться, водку жрешь да за местными женщинами ухлестываешь. Вокруг меня одни шпионы, трудно кому-то доверять…

Сталин вновь оседлал любимую тему про вездесущих агентов своего старого недоброжелателя Лаврентия Берии, которые разными способами пытаются свести его со свету. Мысли у него путались, поэтому оратор перескакивал с темы на тему. Стоило блуждающему взгляду покровителя советского спорта упасть на стоящий поблизости самолет, который обладал почти совершенной красотой гоночной машины, как он стал рассказывать про заговор в команде ВВС по бобслею.

Только недавно завершились VI Олимпийские игры в Осло, куда советских спортсменов из-за войны в Корее не пустили, хотя еще год назад Советский Союз был принят в члены Международного олимпийского комитета. Так Сталин был уверен, что финны выиграли золото в олимпийском бобслее только благодаря украденным чертежам скоростного гоночного боба его сборной летчиков. По версии Василия, рецепт особой «истребительной» аэродинамической формы снежного болида и особенно его секретного днища, позволяющего улучшаться обтекаемости конструкции по ходу гонки, передал на Запад один из техников команды, который, как потом выяснилось, в войну работал в качестве военнопленного на финском военном аэродроме.

Конечно, вся эта шпионская история со спортивными «санками» от начала и до конца являлась плодом больного воображения хронического алкоголика. Армейская команда еще ни разу не выезжала на международные турниры, а передать из-за «железного занавеса» иностранцам техническую документацию простой техник вряд ли сумел бы.

Но высокопоставленный параноик позаботился о том, чтобы разоблаченный им предполагаемый шпион до конца своих дней уже не вышел из Соловецкого лагеря особого назначения. Фанатично обожающий спорт генерал-летчик лично участвовал в разработке гоночного снаряда, договаривался с руководством ЦАГИ,[37] чтобы его детище протестировали в аэродинамической трубе. Поэтому он не мог простить подлому шпиону и тем, кто ему заплатил, что они фактически украли у него победу на будущих Олимпийских играх, в которых сборная СССР точно примет участие.

— Проклятые финны! — мстительно негодовал Василий. — Скользкие ублюдки! Как вовремя они успели в сороковом заключить с нами мир, а то стали бы шестнадцатой республикой в составе СССР. Ведь танки нашей седьмой армии были всего в сутках езды от Хельсинки! И в 1944 году они вовремя предали своего дружка Гитлера и остались чистенькими, будто и не душили блокадой вместе с немцами наш Ленинград. Жаль отец их пощадил, а надо было перед заключением с ними сепаратного мира в наказание за линию Маннергейма[38] и блокадный Ленинград сравнять их пропахший селедкой Хельсинки с землей, как союзники Гамбург.[39]

От дел спортивных Василий снова перепрыгнул на, видимо, самую болезненную для себя тему:

— Берия боится, что отец оставит меня на «хозяйстве» после себя, — перешел на шепот уже познавший все прелести «белой горячки» «наследник престола». — Недавно подосланные этим очкастым упырем Лаврентием подонки, которых я считал своими старыми фронтовыми товарищами, напоили меня «ершом», смешав литр водки с литром вина, и врачи в реанимации едва сумели меня откачать. Могли, конечно, и «чистого» яду подсыпать, но пока отец жив, не посмеют. А так все ясно: запойный алкаш Вася не рассчитал дозу и «дал дуба»… Я знаю, Лаврентий и отца хочет убить, только отец ему не по зубам. Вскоре Берия окажется там же, где его предшественники — Ежов и Ягода.

На самом деле Борис не слышал ни об одном реальном факте, когда бы драгоценной жизни его бывшего шефа и приятеля действительно угрожала чья-то злая воля. Гораздо больше шансов у ведущего крайне бесшабашный образ жизни гуляки было действительно помереть от отравления алкоголем или разбиться, сев пьяным за руль своей любимой гоночной машины.

Единственный достоверный случай такого рода больше напоминал анекдот. «Героем» несостоявшегося покушения являлся старый знакомый Нефедова еще по Испании известный кинодокументалист Роман Кармен. Борис знал его как очень мужественного человека, даже под огнем противника никогда не отказывавшегося от съемок нужных ему эпизодов войны. Но даже герои в определенных обстоятельствах могут выглядеть нелепо. Мэтр имел неосторожность жениться на молодой и ветреной особе. Вскоре красивая жена Кармена пополнила собой донжуановский список Василия Сталина. В приступе ревности киношник зарядил свой маузер и объявил, что «расстреляет Васю».

Впрочем, если бы Кармен всерьез намеревался отомстить обидчику, он бы не стал широко распространяться о своем намерении. А просто пришел бы однажды в хорошо известный ему ресторан, где у самой сцены всегда сидел холеный рыжий генерал с тщательно набриолиненными и зачесанными на голливудский манер волосами, в парадном белоснежном кителе, при кортике. Он вел себя как завсегдатай: небрежно помахивал гостям за соседними столиками, называл по имени официантов, перемигивался с певицей на сцене. Дальнейшие события, если следовать разработанному киношником сценарию, могли бы развиваться следующим образом: мститель решительно направляется к сцене и останавливается прямо напротив веселого генерала. Тот мгновенно перестает улыбаться и отводит глаза.

— Больше ты не разрушить ни одной жизни!

Сказав это, посетитель засовывает руку в принесенный с собой портфель, и через секунду в ней оказывается огромный пистолет. Раздаются шесть выстрелов подряд, и лицо бонвивана в золотых погонах превращается в кровавую маску… Примерно так мог бы выглядеть акт мести, если бы он состоялся. Конечно, немного театрально, но вполне пригодный план покушения.

Но как человек, всецело принадлежащий миру искусства, Кармен направил всю свою энергию не на техническую, а на драматургическую сторону дела. Объявив всем о своем намерении уничтожить обидчика и расписав друзьям в деталях свой план, режиссер через некоторое время передумал в старомодном стиле жертвовать собой ради чести, а просто пожаловался Иосифу Виссарионовичу. Так родилась знаменитая впоследствии резолюция генералиссимуса: «Вернуть эту дуру Кармену. Полковника Сталина посадить на 15 суток»…

Нефедову искренне стало жаль этого слабого человека, которого принадлежность к семье вождя придавила непосильным грузом. Кожа на лице у генерала имела болезненный синюшно-зеленоватый оттенок, под его блуждающими глазами залегли темные тени. Несмотря на постоянно мельтешащий вокруг него хоровод псевдодрузей-прихлебателей, многочисленных жен и любовниц, которые его просто использовали, на самом деле это был очень одинокий и слабохарактерный тридцатилетний мужчина с несозревшей душой подростка.

Все его угрозы и громкие обещания были всего лишь попытками казаться сильнее, самостоятельнее, чем он был на самом деле. Отец несколько раз отстранял сына от командной работы, отбирал и возвращал законным мужьям соблазненных им чужих жен. Конечно, избалованному с детства пацану не могло нравиться, что его — генерала, успешного обольстителя, фактически ставят в угол за провинности. Ему давно надоело быть принцем при самодержавном родителе. Василий мыслил себя самостоятельной фигурой. Рисуясь перед собутыльниками, мог грозиться: «Дам интервью иностранным корреспондентам о положении дел в стране, вот отец запрыгает голыми пятками на углях».

При этом те, кто знал его так же хорошо, как знал своего шефа Нефедов, видели, какой ужас этот инфантильный нервный человек испытывает от одной только мысли, что однажды отца может не стать, и одновременно с его уходом рухнет весь привычный мир. Но пока старый Иосиф был жив, Василий хорохорился и грозил кому-то.

— Ничего! Мне бы только аэродром подскока, я им всем покажу!

Борис быстро догадался, что этим «аэродромом подскока» шеф решил назначить его. Как ни был зол царский сынок на неуправляемого подчиненного, он понимал, что без Нефедова ему прямой путь на надежно отрезанную от мира госдачу, куда его собирается упечь под наблюдение врачей отец. Ведь Берия регулярно талдычит на ухо родителю о сыновних запоях. Поэтому Василий с такой надеждой смотрел на мужественный соколиный профиль своего лучшего летчика. Борис невысок, но достаточно широк в плечах, крепок в руках, словно борец, смел до одури. Он бывает неуправляемым, как гуляющий сам по себе уличный кот, часто резок с начальством. Но он бог воздушной войны, перед ним не устоит ни один вражеский ас, не уцелеет ни один бастион…

— Ты прав, Боря, — дружески положив руку на плечо еще недавно опальному офицеру, сказал генерал. — Только такая штрафная бестия, как ты, справится с этим делом. Я уже все продумал…

Вдруг Сталин резко отстранился от Нефедова и удивленно округлил глаза:

— Да ты пьян! Как же ты полетишь?

Сам имевший привычку садиться за руль и за штурвал нетрезвым, Василий Сталин не переносил подобной расхлябанности у подчиненных. Снисходительный к собственным порокам, он искренне считал — «что позволено Юпитеру, не позволено быку».

— Дайте мне пятнадцать минут подышать в кабине через кислородную маску, и я буду свеж, как летнее утро, — заверил начальника Нефедов.

Про себя же Борис еще раз отметил: за то короткое время, что они не виделись, глаза у шефа стали совершенно безумные, неестественно бегают, а пальцы дрожат. Нефедов постарался успокоить Василия, убедить, что все будет хорошо. Он уже чувствовал привычный кураж: упругую легкость в мышцах, приятное волнение в груди. Нескольких суток тылового безделья хватило сильному, тренированному организму, чтобы отдохнуть от фронтовой работы и соскучиться по любимому делу.

— К вечеру вернусь с победой на лихом коне, — пообещал Борис генералу, игриво добавив: — А вы пока прикажите приготовить шампанское, паштет из гусиной печени и приятное общество для легкой остроумной беседы. Смокинги и вечерние платья для приглашенных на вечеринку в честь моего возвращения обязательны…

Далеко не всем людям в жизни везет с профессией. В авиацию тоже, бывает, приходят по ошибке или стечению обстоятельств. И тогда самолет может стать для вынужденного против желания летать на нем человека орудием пытки, объектом фобии, от одного вида которого появляются неприятные ощущения внизу живота — там, где живет страх. Но если ты летчик от бога, то получая в свое распоряжение, пусть даже всего на один полет, интересную машину, ты чувствуешь себя мальчишкой, дождавшимся, наконец, от родителей давно обещанного велика. Борису не терпелось поскорее занять место за штурвалом «Москито» и запустить его двигатели. Отдавая распоряжения снующей вокруг самолета команде механиков, Нефедов нет-нет да и ласкал взглядом с восторгом и нежностью стремительные обводы доставшегося ему на сегодня красавца.

Между тем воздух сгущался, как перед грозой. Синоптики советовали отложить полет, но времени ждать уже не было. Необходимо было срочно идти ва-банк.

Борис собирался лететь в одиночку, самостоятельно справляясь в пути с обязанностями штурмана и бомбардира. Поэтому он попросил техников все необходимые ему кнопки и тумблеры вывести к пилотскому сиденью.

По приказу Нефедова с самолета демонтировали все лишнее, включая защищающую пилота со спины бронеспинку. Механики как на сумасшедшего смотрели на летчика, который выбрасывал из кабины в нижний входной люк уложенный парашют (если у тебя целых два мотора, то парашют — излишняя роскошь), укладку с аварийными принадлежностями; приказывал снимать кресла штурмана и бомбардира, радиоаппаратуру. Предстояло рассчитать каждый грамм «боевого веса», чтобы взять с собой в дальний полет максимум топлива и боеприпасов.

— Ты часом не в рубашке родился, коль бронеспинка и парашют тебе не нужны? — спросил летчика механик в промасленном синем комбинезоне и защитного цвета широкополой панаме. Его бронзовое от азиатского загара лицо было изъедено оспой. Эти рубцы напоминали симптомы проказы. Глядя на него, Борис вспомнил однажды виденного им в годы работы гражданским пилотом странствующего дервиша, чей лик был страшно обезображен этой болезнью. Дело было в ауле, затерявшемся на границе великой среднеазиатской пустыни и гор.

— Что-то в этом роде, — усмехнулся в ответ Борис, понимая, что механика интересует, все ли нормально у него с головой. — Согласно семейному преданию, свой первый полет я совершил, будучи трех дней от роду, когда моя матушка, урожденная баронесса и институтка,[40] выронила меня, лишившись чувств, при виде явившегося забирать ее из роддома мужа-кавалергарда без штабс-капитанских погон, но зато в кожанке красного военлета. И хотя на службе у Советской власти отец заслужил два ордена Красного Знамени, матушка часто говорила ему, что от порядочного человека в нем остались лишь гусарские шпоры.

Из кабины через открытый люк в полу Нефедов с удовольствием слушал перешептывание механиков:

— Оно и видно, что на голову уроненный, — говорил один из них. — Слышал, как он спокойно рассказывает о своем буржуйском происхождении?

— Да, странный тип. Нормальный хотя бы парашют надел, а этот бес метлу готов оседлать, лишь бы у нее подходящий мотор имелся. О себе не думает, только бомб ему побольше навешивай да горючего под самое горлышко закачивай.

— Да вы что, мужики! Это ж «Анархист»! — вступил в разговор новый голос.

— Как «Анархист»? Тот самый?! Тогда все понятно…

Перед самым вылетом Нефедов передал Василию Сталину через главного инженера авиабазы по вооружению просьбу дать ему еще что-нибудь дополнительно «для тонуса». Борис имел в виду реактивные снаряды или, возможно, имеющиеся на местном складе вооружения секретные ракеты — что-нибудь, что добавит ему ударной мощи. Желательно было внезапно с первого захода накрыть цель плотной волной огня и сразу сделать ноги, пока противник не опомнился.

Главный оружейник кивнул в ответ на просьбу летчика, мол, все понял. Вскоре он вернулся. Когда инженер-майор вышел из машины, в руках у него была только небольшая авоська. Борис заинтригованно гадал, что за сверхоружие там может уместиться. Но в сумке оказалось обыкновенное пиво! Оказывается, болеющий после состоявшейся накануне вечером очередной пьянки Василий по-своему истолковал просьбу Нефедова и послал ему для тонуса «батарею» из трех бутылок «Жигулевского».

Над горами самолет угодил в грозовой фронт. Вокруг кабины, словно близкие разрывы зенитных снарядов, грохотали, блистали молнии. Близость плазменных разрядов температурой в десятки тысяч градусов, способных мгновенно превратить наполненный горючим и взрывчаткой деревянный моноплан в облако раскаленных газов, чрезвычайно бодрила.

Впрочем, даже несмотря на то, что от полного опасностей забортного пространства человека в кабине отделяли всего несколько сантиметров двухслойной фанерной обшивки, он был рад, что находился сейчас именно в этом самолете, а не в каком-нибудь другом. Удивительным образом оптимизированная конструкторами для маловысотных полетов в умеренном европейском климате, машина оказалась более чем пригодна для эксплуатации в условиях афганской жары и высокогорья. Конечно, по нынешним временам это был уже далеко не самый быстрый самолет, но он идеально подходил для разработанного Нефедовым плана.

Яркая вспышка пред глазами — метрах в двадцати впереди по курсу сверкнула огромная электрическая дуга. Можно подумать, что суровое божество этих древних гор в последний раз предупреждает посмевшего сунуться сюда смельчака, чтобы он одумался и, пока не поздно, повернул назад. Пол и стены кабины начали вибрировать, дрожать, как испуганная лошадь. Но воздушному ездоку некогда предаваться тревоге — пока руки лежат на штурвале, его взгляд постоянно «рикошетит» от приборной доски к приткнутому на коленке потертому планшету с картой.

Чем ближе самолет подлетал к нужному квадрату, тем все более странно вели себя навигационные приборы. Перед самой целью стрелка гирокомпаса словно сошла с ума, постоянно перемещаясь с одного полюса шкалы на другой. Внизу, насколько хватало взгляда, сплошным ковром лежали облака. Где-то под ними находилось убежище Магадмин-бека.

Борис отдал штурвал от себя. Машина нырнула в серую мглу. Сколько точно метров до земли теперь, было трудно сказать. В любое мгновение летчик ожидал рокового удара о скалы.

Нефедов задумал «лисий ход». Но для этого обязательно нужно было оказаться перед входом в ущелье одновременно с началом очередной бестолковой бомбежки. Если все получится, грохот рвущихся в пяти-шести километрах отсюда сверхмощных фугасок поглотит шум моторов одиночного «Москито».

Летчик «падающей» в ущелье крылатой машины нарушал все возможные инструкции, но иначе боевую задачу не выполнить. К счастью, высоты хватило. Пробив облака, Нефедов оказался сжат со всех сторон горными склонами. Пришлось порыскать в поисках нужного места. Маневрировать в узкой теснине на тяжелогруженом самолете было очень тяжело. Постоянно приходилось всем телом налегать на штурвал, чтобы «облизать», не зацепив плоскостью, появившийся на твоем пути острый выступ скалы, не вспороть брюхо фюзеляжа о верхушку альпийской сосны. Инстинкт самосохранения постоянно требовал — туда, вверх, на наэлектризованную высоту! Там среди сверкающих молний было все же безопаснее, чем в горном лабиринте.

Обрывки облаков еще стекали по мокрым крыльям самолета, а сверху вдогонку хлынул ливень. Словно шрапнель по фанерной обшивке «Москито» стучали крупные градины. Стеклоочистители не успевали удалять воду с лобового остекления кабины. Перед глазами постоянно находилась мутная пелена, сквозь которую можно было разобрать лишь общие очертания наземного рельефа. Между тем с отказом навигационных приборов приходилось полагаться лишь на собственные глаза да на природное чутье охотника.

К счастью, интуиция не подвела Нефедова: вскоре он обнаружил искомые ориентиры. И хотя сильные порывы ветра швыряли самолет, грозя размазать его об окрестные скалы, Борис был готов петь от радости. Он оказался в нужном месте именно в тот момент, когда поблизости начала сотрясать землю очередная группа барражирующих высоко над облаками стратегических бомбардировщиков. В сгущающихся сумерках «на мягких лапах» коварный «лис» подкрадывался к «курятнику». Впрочем, кажется, сумерки в этом накрытом тенью скал ущелье не рассеивались даже днем.

Словно сдавшись перед решимостью отважного одиночки, суровая горная природа сменила гнев на милость. Неожиданно начавшийся дождь так же внезапно прекратился. Сбегающие по стеклу крупные капли безжалостно зачищались щетками «дворников». Борис летел так низко, что хорошо видел сквозь остекление кабины поросшие лишайником стволы деревьев справа на склоне горы, омываемые бурным потоком реки глыбы камней, задравшего голову пастуха в бурке и волчьей папахе, с удивлением провожающего его взглядом, и разбегающихся в разные стороны овец. Поперек курса крылатой машины проскакивали птицы — враги низколетящих самолетов. Их стоило опасаться больше, чем зенитного огня. Вот под крылом пронеслись каменные надгробья старинного кладбища. Борис успел заметить высокие пики над некоторыми могилами с повязанными на них разноцветными платками, — знаки того, что смерть данного воина еще не отомщена.

Впереди показался горный аул, а справа от него прилепившаяся одним боком к высокой бежево-розовой скале серая крепость — резиденция местного правителя и укрытие басмачей. Она быстро увеличивалась в размерах…

Когда до цели оставалось рукой подать, Борис довернул машину в сторону крепости и лег на боевой курс, открыв створки бомболюка. По самолету по-прежнему никто не стрелял. Позднее выяснилось, что пуштуны ожидали тайно обещанный им англичанами транспортный самолет с грузом снабжения.

Непреступное горное гнездо воинственных горцев лежало перед Нефедовым как на ладони. Бомбовый прицел здесь не требовался. Можно было все делать на глазок. Борис выбрал в качестве ориентира высокую прямоугольную башню, сложенную из огромных валунов. В первом же заходе он нажал кнопку полного сброса. Бомбы полетели с дистанции, на которой невозможно промахнуться. Полегчавшую почти на полторы тонны машину подбросило. Приятно было ощутить, как избавившийся от дополнительного груза самолет обрел маневренность истребителя. Появился большой соблазн задержаться еще немного над целью, гарцуя на крылатом «лихом коне» под огнем опомнившихся горцев. Очень хотелось оценить результаты своей работы. Но Борис тут же прогнал крамольную мысль. Поддавшись чувству эйфории при виде пораженного врага, очень легко разделить его участь. Самое разумное сейчас — как можно скорее сделать ноги, пока в ущелье не стало слишком жарко. Бросив сожалеющий взгляд через плечо на затянутую дымом и поднятой взрывами пылью крепость, Нефедов крутой горкой вошел в облака…

Обратный путь оказался еще более труден. Навигационные приборы продолжали чудить. А по карте ночью, когда земли почти не видно, ориентироваться невозможно. Впереди вспышка молнии прорезала тьму, и Борис вдруг различил прямо по курсу гигантскую горную гряду. Судя по карте, ему предстояло перевалить через перевал высотой более шести километров. Борис надел кислородную маску и стал энергично набирать высоту. Иногда летчик поднимал глаза к небу, но не для того, чтобы попросить поддержки у Всевышнего (сейчас он сам держал свою судьбу в крепко сжимающих штурвал руках), а чтобы свериться через стеклянный колпак астрокупола с самой надежной «картой» звездного неба над головой. Так, исчисляясь по звездам, он нашел верный путь домой.

При подходе к аэродрому Нефедов уменьшил свет лампочек на приборной доске до минимума, потому что фосфоресцирующие шкалы приборов слепили его. Вокруг ничего не видно, хоть глаз выколи. Собственные самолетные посадочные фары почти бесполезны в такой ситуации. Прожектора на летном поле зажглись с опозданием. А горючего уходить на второй круг, чтобы прицелиться к бетонной посадочной полосе, уже не оставалось. Поэтому Борис принял решение садиться с фактического курса, поперек летного поля, прямо на грунт. Он успел бросить короткий взгляд на приборы. Земля надвигалась с безумной скоростью. Набор отработанных до автоматизма движений. Последнее выравнивание машины с поправкой на боковой ветер и касание. Посадка получилась жестковатой. Нефедова мощно тряхнуло в кабине. Самолет затрясло, он сделал «козла», несколько раз подпрыгнув колесами шасси по земле. Стоит колесу попасть в какую-нибудь рытвину, и машина перевернется. Но Фортуна в этот день благоволила отважному одиночке, обеспечив надежный грунт на финальной пробежке.

После посадки возник вопрос: насколько эффективным оказался рейд? Борис вместе с Василием Сталиным и еще несколькими вельможами его штаба ожидали известий в кабинете командира авиабазы. Один из самых могущественных людей страны явился сюда в полной генеральской форме и… теннисных туфлях. Но никто, за исключением местного командира, не замечал этой странности. Близко знающие сына вождя люди давно привыкли к его причудливому характеру, эксцентричным выходкам. Он мог сутками напролет тренировать свою хоккейную команду перед ответственным турниром или несколько бессонных ночей подряд вместе с падающими от усталости дизайнерами бесконечно перебирать варианты новой кокарды для фуражки офицерского состава ВВС, пытаясь изобрести совершенную форму. Ему ничего не стоило оплатить из средств округа строительство баснословно дорогой санно-бобслейной трассы — первой в стране. Но когда проблемы загоняли Василия в угол и требовалось принять бой, он сбегал в запой или просто садился в самолет и исчезал в неизвестном направлении.

Василий постоянно курил и не мог долго усидеть на одном месте. Быстрым нервным шагом он расхаживал по комнате, то и дело бросался звонить в Москву в МИД,[41] где могли первыми узнать свежие новости, или в приемную отцу. С навязчивостью одержимого параноика Василий повторял, что не примет иного известия, кроме как о гибели посмевшего оскорбить его главаря басмачей. На меньшее он, мол, не согласен.

Больше всего Василий боялся даже не отцовского гнева. Будучи болезненно самолюбивым, он опасался быть выставленным в глупом свете на посмешище всему миру. Первый раз в жизни «принц» попытался по-настоящему закрутить роман с мировой прессой. И до сих пор ему блестяще удавалось манипулировать приглашенными репортерами, которые через свои радиостанции и газеты раздували образ достойного сына — преемника великого отца. Василий жаждал имиджа суперзвезды, чтобы массы аплодировали ему не из страха, как отцу, а из искреннего восхищения перед его смелостью, волей, талантом организатора. Журналисты могли создать такой образ.

Именно поэтому Сталин постарался провести свою первую пиар-акцию с невиданным размахом. Прилетевших в страну корреспондентов встречали собранные по всей Москве шикарные лимузины, на место событий они следовали в личном салон-вагоне и в самолете командующего ВВС Московского округа.

Но пресса капризна и изменчива, как ветреная девка. Те же самые репортеры, что начали создавать ему имидж одного из самых блестящих молодых советских военачальников и перспективного политика, имеющего полное моральное право претендовать на роль наследника своего отца, под конец этой истории могли прикончить его репутацию, создав не менее достоверный образ самого безответственного болтуна на свете. Привыкший общаться с «карманными» советскими корреспондентами, Василий слишком поздно это понял, успев предварительно загнать себя в угол щедро данными обещаниями за короткий срок покончить с предводителем басмачей. В итоге едва начавшийся роман с «четвертой властью» из-за обыкновенного невезения мог закончиться так же, как большинство Васиных романов с первыми красавицами СССР. Его власть, фамилия, деньги притягивали женщин толпами, но вскоре те разочаровывались в блестящем генерале-летчике, лишь только обнаруживали, что он груб, бездушен, часто бывает пьян и потакает только собственным желаниям.

С некоторой задержкой мировые телеграфные агентства передали, что, несмотря на сильные разрушения горной крепости, Амир Шах и его гость Магадмин-бек не пострадали в результате очередной бомбардировки русских. В сообщении также мельком сообщалось, что одна из бомб разрушила стену дворцового гарема.

Получив это известие, Василий потемнел лицом и направился к выходу. На прощание он бросил Нефедову:

— Я бы на твоем месте застрелился…

Борис вышел из здания штаба и застал притаившуюся у дверей банду репортеров с блокнотами и радиомикрофонами на изготовку. Они ждали Василия Сталина, готовые вспышками фотокамер и убийственными вопросами доконать его — срок, в течение которого генерал обещал разобраться с Магадмин-беком, истек. Но у Василия просто не хватило духу выйти к прессе, чтобы попытаться как-то спасти лицо.

К тому же Сталину сообщили, что швейцарские кинохроникеры специально во время интервью посадили его под свои осветительные приборы. В результате все время, что продолжалась съемка, у Василия пот градом бежал по лицу, и он вынужден был постоянно останавливать оператора, чтобы утереться платком. Но выяснилось, что оператор выключал лишь основную камеру, но тайно продолжал снимать запасной. Это была новейшая портативная кинокамера фирмы «Белл энд Хауэлл». Ее легко было скрыть от взгляда снимаемой персоны. И главное — она не издавала такого шумного стрекота, как обычная камера. Поэтому ни сам Василий, ни люди из его окружения не заподозрили подвоха. Теперь швейцарцы обладали информационной бомбой против Сталина-младшего. Ведь достаточно было снабдить интервью с ним соответствующими закадровыми пояснениями, и можно было продать сенсационный ролик за хорошие деньги европейским кинопрокатчикам, а также на самое массовое в мире американское телевидение. В итоге зрители по всему миру должны были увидеть, как потеющий от волнения русский генерал, сын самого Иосифа Сталина, пытается оправдать своих беспомощных летчиков. По данным информатора, ушлые швейцарцы рассчитывали добавить к почти готовому фильму финальное интервью с опозорившимся на весь мир сыном советского лидера.

Помощники предлагали Василию поступить в этой ситуации предельно жестко: реквизировать у киношников кассеты с отснятой пленкой, запихнуть всю журналистскую братию в специальный самолет и выдворить из страны.

Но Василий предпочел просто сбежать от проблем. Чтобы не встречаться с поджидающими его журналистами, он выпрыгнул через окно первого этажа с противоположной стороны штабного здания. Вскоре Нефедов проводил глазами спешно взлетевший личный самолет командующего….

Уставшие ждать главную «звезду» журналюги атаковали вопросами любого, кто выходил из здания.

— Вы не знаете, когда генерал-лейтенант намерен устроить пресс-конференцию? Как фамилия летчика, который разбомбил резиденцию Амир Шаха? Правда ли, что успешный налет совершил не реактивный самолет?

Борису очень хотелось откровенно заявить на весь мир, что его бывший шеф — редкая скотина, который легко предает тех, кто, рискуя жизнью, пытается решить его проблемы. Но Борис промолчал.

Местные ребята-летчики собрали «Анархисту» деньги на билет обратно в Москву. Через несколько дней после своего возвращения отставник в последний раз, как он думал, посетил место своей бывшей службы, чтобы сдать дела и получить последнюю заработную плату. Правда, Нефедов был готов к тому, что его вообще, как персону нон грата, не пустят в здание. Но начальник охраны в фойе Штаба ВВС МВО, взяв в руки просроченное удостоверение посетителя, тут же вернул его Борису и даже козырнул:

— Товарищ подполковник, вас просили сразу зайти к генерал-майору Бабаевскому.

Это был один из заместителей командующего. Направляясь в указанный ему кабинет, Нефедов готовился к любой пакости. Но заместитель командующего встретил Нефедова с радушным благодушием:

— А-а! Вот он — наш борец за свободу восточных женщин! Заходи, заходи, «разрушитель гаремов». Только что о тебе с шефом говорили. Сам он тебя сейчас принять не может, занят. Но велел передать, что раз так все благополучно обернулось, то можешь отправляться выписывать себе командировочное предписание. Шеф дает тебе и твоим парням в Корее еще неделю сроку на завершение операции.

Борис недоуменно глядел на посмеивающегося румяного толстяка в мундире цвета морской волны, пытаясь понять, где в его словах заканчивается шутка, а где начинается быль. С какой это стати Василий вдруг так круто переменился к нему: то стреляться советовал, а теперь чуть ли не шубой с царского плеча жалует. Своим настороженным видом Нефедов очень забавлял скучавшего в ожидании обеда высокопоставленного военного чиновника. Расстегнув жесткий воротничок форменной тужурки и дав волю своему второму подбородку, генерал велел адъютанту накрыть столик в гостевой комнатке. За рюмкой коньяка хозяин кабинета поведал Борису вновь всплывшие подробности совершенной им «Атаки века». И снова нельзя было понять, что в данном повествовании реальный факт, а что часть уже гуляющей по местным коридорам байки про очередной подвиг советского военно-воздушного Геракла.

Из рассказа генерал-майора следовало, что после того, как одна из сброшенных с «Москито» бомб проломила стену гарема в крепости афганского удельного князька и зашибла сторожа-евнуха, многие его жены и наложницы разбежались. Лишившись главной услады, расстроенный наместник провинции через своего шаха запросил у русских мира, обещая им сдать главаря бандитов и его людей.

Видимо, чрезвычайно успешный рейд одиночного бомбардировщика наглядно продемонстрировал вождю пуштунов уязвимость его родового селения перед воздушной атакой, и он решил, что ему выгоднее сдать гостя, чем сориться с соседом, показавшим свою силу…

За эту операцию шесть командиров экипажей стратегической авиации и четверо летчиков Ил-28 были награждены орденами Боевого Красного Знамени. Борис же получил гораздо более важную награду — семь дней отсрочки, которые давали ему время на то, чтобы все-таки загнать на наш прифронтовой аэродром вражеский «Сейбр» и выручить многих своих сослуживцев по штрафной эскадрилье из беды.

Но перед вылетом в Корею Нефедову пришлось еще на несколько дней задержаться в Москве. Подошел черед проходить очередную врачебно-летную экспертную комиссию (ВЛЭК). Без заключения врачей ему бы просто не подписали командировочное предписание. А просить о вмешательстве лично командующего Борис не хотел. Этот человек становился ему все более неприятен.

Раздевшись до трусов, Нефедов обходил одного врача-специалиста за другим. Ему стучали молоточком по коленям, крутили на специальном стуле, проверяя устойчивость вестибулярного аппарата, снимали сердечную кардиограмму.

В завершение подробного обследования мужчина, чье покрытое многочисленными шрамами и следами от ожогов тело лучше бумажного личного дела свидетельствовало о его славной боевой биографии, оказался в просторном, полным солнца помещении, перед длинным столом, за которым восседала почтенная комиссия светил авиационной медицины.

— Что ж, батенька мой, летать вы пока можете, — объявил ему общий вердикт благообразный седой старичок с бородкой клинышком и в медицинской шапочке, — но ограниченно и без больших перегрузок. Мы будем рекомендовать командованию перевести вас из истребительной авиации в военно-транспортную.

— В вашем возрасте уже пора перестать носиться наравне с двадцатилетними мальчишками, — ласково грудным благородным голосом принялась уговаривать подавленно молчащего ветерана миловидная женщина-профессор. — Реактивные самолеты с их скоростями и чудовищными перегрузками — удел молодых. Пора и честь знать, вы и так уже столько сделали для Родины, что хватит на целый авиаполк.

Борис готов был сквозь землю провалиться со стыда. Ему было всего 37, для нормального мужчины — время расцвета. А тут тебе фактически дают понять, что твое место на парковой скамейке среди режущихся в домино пенсионеров.

— Ваш организм находится в таком измочаленном состоянии, — сочувственно глядя на Бориса, пояснил третий врач, — будто вы участвовали в каком-то варварском эксперименте на выявление границы человеческих возможностей. Правда, пока вы еще здоровы, но если и дальше будете прожигать свою жизнь с обоих концов, то, боюсь, вас ненадолго хватит. Вам каждый год необходимо не меньше месяца проходить реабилитацию в санаторно-курортных учреждениях нашей системы…

В своем почтовом ящике Борис нашел повестку из следственного изолятора Министерства госбезопасности. Это было долгожданное разрешение на свидание с женой. Сразу вспомнился внезапный, совершенно необъяснимый арест Ольги. Ему до сих пор так никто не объяснил, в чем ее обвиняют. Как профессиональный летчик, Нефедов ощущал то, что происходило с самым близким ему человеком, как внезапное затягивание скоростного самолета в гибельное пике, из которого вывести машину практически невозможно. И все-таки он твердо знал, что вытащит Ольгу из застенков. А пока надо воспользоваться неожиданной милостью чекистов и увидеть жену.

Комната свиданий представляла собой огромный зал, разделенный пополам двойными металлическими сетями от пола до потолка. Между решетками оставалось метра три с половиной «нейтральной полосы». По этому проходу постоянно курсировали две надзирательницы. Они бдительно следили, чтобы в разговорах не упоминались запрещенные темы, и были готовы пресечь любую попытку «контрабанды». Впрочем, с трудом верилось в возможность передать что-то с воли через двойной железный занавес — сетка была очень толстая, двухслойная с очень мелкими дырочками.

Из длинной уличной очереди в помещение для свиданий народ запускали большими партиями человек по шестьдесят. Получившие возможность увидеть своих родственников люди грудью бросались на металлическую сеть; вцепившись в ее ячейки побелевшими пальцами, они пытались докричаться до родного человека сквозь оглушительный шум голосов.

Стоило Борису заметить родное лицо на той стороне зала свиданий, он тоже стал орать, как все. Его поразило, с каким безучастным видом Ольга смотрит в его сторону, словно на чужого человека. За все двадцать минут она ни разу ему не улыбнулась, не попыталась что-то крикнуть в ответ или хотя бы взмахом руки передать свое настроение. Нефедов был в отчаянии. Когда время, отведенное для свидания очередной группы родственников, истекло и Борис вместе с толпой подавленно молчащих или, напротив, рыдающих товарищей по несчастью шел по длинному коридору на улицу, его неожиданно окликнула пышнотелая женщина с малиновыми погонами старшины госбезопасности на плечах.

— Вам разрешено индивидуальное свидание, — сухо сообщила она Нефедову, не пояснив, за что ему такая честь. Краем глаза обрадованный мужчина поймал завистливые взгляды тех, с кем он только что был на равных. Даже в несчастье жизнь делила людей на блатных и не очень.

По дороге надзирательница еще раз напомнила счастливцу правила общения с подследственными.

— В случае любого нарушения разговор сразу прекращается, — предупредила она.

На этот раз свидание проходило в кабинете какого-то местного сотрудника. Символической разделительной перегородкой Борису и Ольге служил стол отсутствующего сейчас на своем рабочем месте хозяина. Контролирующая разговор надзирательница, взяв со стола пепельницу и отворив форточку, присела с папироской на подоконник, словно подчеркивая своей позой нестандартный характер происходящего.

Наверное, зомби — человек, у которого черный маг Вуду выкрал душу, выглядит живее, чем женщина, сидевшая сейчас напротив Нефедова. Он никогда не видел жену в таком странном, заторможенном состоянии. С совершенно отрешенным видом Ольга слушала, что он ей говорит, и механически отвечала, не вкладывая в слова ни грамма эмоций. Вид медленно угасающего родного человека рвал Нефедову душу. Похоже, что физические и моральные тяжести заключения иссушили ее. На бескровном фарфоровом лице остались одни безжизненные стеклянные глаза куклы.

Неожиданно надзирательница вышла из кабинета, оставив дверь полуоткрытой. Она громко спрашивала у какого-то Феди, который, похоже, находился в противоположном конце коридора, завезли ли в буфет свежие сардельки.

Как только надзирательница вышла, Борис перегнулся через стол и взял жену за руку.

— Я не отступлюсь от тебя, слышишь! — заверил он Ольгу. — Обязательно вытащу отсюда…

Она скользнула по его лицу безразличным взглядом и уставилась в зарешеченное окно, сквозь которое был виден только кусок внешней тюремной стены и плывущие по небу облака. Потом поежилась как от сильного холода, хотя в кабинете было хорошо натоплено.

— Что тебе «шьют»? — еще более понизив голос, попытался выяснить Борис. — Быстрее расскажи мне все. Да посмотри же на меня! Это же я, твой Борис.

Их глаза вновь на секунду встретились, зрачки Ольги расширились, и она тут же скосила наполненные ужасом глаза в сторону двери. Борис перехватил взгляд жены. Из кабинета виден был только начищенный до блеска носок сапога грудастой старшины. Но даже этого частичного присутствия было достаточно, чтобы вселять ужас в сердце заключенной. Так вымуштрованная собака глядит на своего строгого хозяина, безмолвно спрашивая у него, можно ли принять кусочек сахара из чужих рук. Это затравленное существо в казенной тюремной робе было лишь жалкой тенью той Ольги, которую Борис знал прежде. Можно было представить, что ей пришлось пережить за последние несколько недель.

«Господи, что они с тобой сделали!» — глядя на жену, Нефедов сцепил зубы и до боли сжал руками собственные колени, чтобы немедленно не наброситься с тяжелым пресс-папье на первого же попавшегося ему человека в погонах ненавистного малинового цвета. Неожиданно словно кто-то невидимый подсказал Нефедову последнее средство вывести любимую из состояния эмоционального ступора.

— Я знаю, где наш Игорек, — ласково шепнул он Ольге. — С ним все в порядке. «Эти» (он кивнул на старшину) до него не добрались. Тебя я тоже не отдам им на растерзание.

Впервые за их встречу во взгляде женщины появилось что-то осмысленное. Словно пытаясь что-то вспомнить, она буквально впилась взглядом в лицо Бориса. Сотрясаемая беззвучными рыданиями, Ольга судорожно закивала, давая понять, что понимает его.

Борис одним махом перемахнул через барьер, обнял жену, прижал ее к своей груди и нежно заворковал:

— Ну что с тобой, родная… Успокойся… Все будет хорошо. Я никому тебя не дам в обиду. Скоро заберу тебя отсюда. Обещаю… Я заранее куплю тебе красивое летнее платье. Мы возьмем нашего мальчика и уедем далеко к теплому морю. Там не будет плохих людей. Мы будем жить вдали от всех, в маленькой рыбачьей лачуге. Нам там будет хорошо, очень хорошо втроем. Обещаю…

В кабинет, громко стуча сапогами, вбежала старшина.

— Свидание закончено! — с порога завопила она. Охранница попыталась вырвать Ольгу из объятий Нефедова, тогда он довольно грубо оттолкнул тетку. Между ними возникла потасовка. На помощь старшине подоспели еще две надзирательницы. Борис закрывал собой жену от тюремщиц, не позволяя им надеть на нее наручники. При этом он пытался объяснить им:

— Разве вы не видите, что она больна! Ее нужно отправить в больницу.

Но его слова натыкались на циничное равнодушие тюремщиц. Для них речь шла не о живом человеке, а о номере «85», что был пришит к робе данной заключенной. Впрочем, вызванные бабой-старшиной на подмогу надзирательницы не прочь были покуражиться над супругами. Целый день они изнывали от нестерпимой скуки на своих постах, не знали, куда себя деть. И вдруг случилось нечто необычное. Пока начальница сверлила симпатичного мужика злым взглядом, одна из ее подчиненных напустила на себя выражение деланного сострадания:

— Да вы не беспокойтесь, товарищ муж, — посоветовала она Нефедову. — Сейчас мы ее в тюремную больницу сведем. А там сразу наручники снимут.

— Верно, Рая! — громко, по-базарному захохотала ее хамоватая напарница с толстощеким розовым лицом, — браслетики снимут, а смирительную рубашечку наденут. Да ты сам потом спасибо нам скажешь, мужик. Тамошние санитары большие баловники. Пока она будет связана, они будут ласкать ее между ног.

— Точно, подруга! — бойко подмигнула товарке, а затем Нефедову первая надзирательница. — Смотри, какая она у тебя тормозная! Не баба, а доска. От такой жены никакой радости. Ну ничего, общение с нашими медбратьями из тюремной больницы пойдет ей на пользу. Они ее, дуреху, растормошат.

От этого наглого цинизма и от того, что чужие грязные руки пытаются бесцеремонно вырвать у него любимого человека, Борис рассвирепел:

— Пошли прочь, шавки!

На что он надеялся, сжимая в объятиях жену с тюремным номером на робе?! Вырваться из этой мрачной обители — за эти решетки и толстые стены — было невозможно… Вскоре на место потасовки подоспела целая бригада местных стражей во главе с каким-то начальником. Впрочем, не это решило исход схватки. «Анархист» был готов как лев сражаться за свою любимую, пусть даже ему придется голыми руками передушить дюжину краснопогонников. Но появившийся на месте событий тюремный начальник применил необычную тактику. Этот развязный субъект с неряшливо расстегнутым воротничком служебного кителя сразу стал угрожать Ольге, что если ее муж немедленно не уберется вон, то заключенная проведет неделю в карцере. Там ее привяжут к специальному стулу, чтобы она не могла пошевелиться, и станут принудительно кормить, засовывая толстую резиновую трубку прямо в пищевод. Похоже, начальника вызвали из-за обильного обеденного стола. Губы и подбородок его лоснились. Привычно источая угрозы в адрес заключенной, он бесцеремонно между делом щупал похотливым взглядом женские прелести пышнотелых надзирательниц.

Видимо, ярко представив себе, что ее ждет, Ольга рухнула на пол, потеряв сознание. Борис подхватил жену на руки и сам отнес ее в тюремную больницу… Из случившегося Нефедов сделал вывод, что над Ольгой ставят какие-то бесчеловечные эксперименты с одной целью — надавить на него. Для этого-то и потребовалось такое свидание.

У обочины молодая женщина склонилась над мотором синего «Москвича-400». Но бредущий по улице мужчина не замечал ее. Он был настолько погружен в собственные невеселые мысли, что не сразу осознал, что к нему обращаются.

— Вы не поможете? — смущенно, но с нажимом повторила свою просьбу девушка, пытаясь обратить на себя внимание прохожего со странным отсутствующим взглядом. — Простите за настойчивость, но мне просто не к кому больше обратиться. Эта глупая машина неожиданно сломалась, а мне срочно нужно ехать.

Личико миловидной брюнетки в нескольких местах было испачкано моторной смазкой. Скорее всего она впервые в жизни держала в руках гаечный ключ. Во всем облике незнакомки было столько отчаяния, что отказать ей в помощи язык не поворачивался.

Мужчина молча кивнул и направился к машине; снял с себя пиджак, молча вручил его хозяйке автомобиля, засучил рукава. Меньше всего он сейчас был расположен к трепу с посторонним человеком. Все мысли Бориса были лишь об оставленной им в тюрьме жене. Поэтому на все вопросы хозяйки синего «Москвича» Нефедов отвечал короткими фразами по существу.

Борис довольно быстро разобрался, в чем проблема. Поломка оказалась пустяковой. Попросив хозяйку машины сесть за руль, он принялся энергично вращать рукоятку ручного запуска. Мотор раз пять чихнул и вдруг бодро затарахтел.

Девушка радостно захлопала в ладоши.

— Ой, вы просто кудесник!

Нефедов пояснил, что причина возникшей проблемы связана с неумелым стилем вождения начинающей автомобилистки. У нее в машине даже не оказалось тряпки, чтобы «механик» мог вытереть испачканные в машинном масле руки. Борису пришлось использовать для этой цели собственный носовой платок. Впервые он как следует рассмотрел девушку: стройная, хрупкая, с длинными волнистыми волосами, глядит робко. Что-то в ней показалось Нефедову неуловимо знакомым.

— Да вы не расстраивайтесь, — успокоил он хозяйку «Москвича», — опыт — дело наживное.

Чтобы развеселить отчего-то снова приунывшую водительницу, Борис рассказал ей байку про летчиков-испытателей, которые, являясь богами в небе, нередко попадают в дорожные аварии. А все потому, что, заметив перед собой препятствие, асы по привычке пытаются тянуть руль на себя, словно самолетный штурвал, чтобы перепрыгнуть препятствие.

Брюнетка улыбнулась и взглянула на него просительно своими томными синими глазами с голубоватыми белками.

— Понимаю, что это верх наглости с моей стороны, я и так вам очень обязана… Но вы не могли бы довезти меня до дачи. А то я боюсь, что снова заглохну, только уже где-нибудь в лесу на пустынной дороге.

Она пояснила, что всего десять дней назад получила права и не рискнула бы выезжать из города в одиночку. Но ее отец сейчас на работе. Между тем необходимо срочно отвезти лекарство бабушке, у которой больное сердце.

И снова Борис не смог отказать хозяйке «Москвича», гордо назвавшейся редким на Руси именем Изольда. Как только девушка представилась, Нефедов вдруг понял, кого она ему напоминает. Чем-то хозяйка «Москвича» была похожа на его бывшую любовницу Зинаиду Красовскую, какой он знал ее в первые дни их знакомства. Бывшая провинциалка тоже произносила взятую «на прокат» звучную фамилию с нарочитой важностью служанки, тайком примеряющей платье своей хозяйки.

— Вы случайно не актриса? — наугад поинтересовался Борис, включая зажигание.

Девушка одарила его застенчивой перламутровой улыбкой и вдруг ойкнула, увидев свое перепачканное лицо в салонном зеркальце заднего вида. Она тут же полезла в косметичку за платочком и принялась приводить себя в порядок…

Они приехали в дачный поселок, находящийся в 80 километрах от Москвы. Изольда в знак благодарности пригласила Нефедова в дом, выпить чаю.

— Через час мы так же на машине сможем уехать обратно в Москву, — пояснила она. — Я бы сразу отдала лекарство и не стала вас задерживать. Но бабушка так долго меня ждала, что не побыть с ней хотя бы полчаса, было бы жестоко… Вы пока проходите в дом, а я сейчас зайду к соседке и тоже приду. Мою бабушку зовут Марья Ивановна.

Борис открыл калитку и направился к дому по петляющей между плодовыми деревьями тропинке — мимо подвешенных на ветвях детских качелей, прислоненной к побеленному стволу лопаты. Мирная дачная картина. И все-таки Борис чувствовал на себе чей-то пристальный недобрый взгляд. В окне соседского дома показалось было любопытное детское личико, но тут же исчезло за торопливо задернутой строгой родительской рукой занавеской. Поднявшись по скрипучим ступеням на крыльцо, Борис потянул на себя дверную ручку. Из глубины дома доносилась музыка и соблазнительно пахло жареным мясом.

Борис снял ботинки и вошел. Посреди горницы стоял накрытый стол с угощением и вином. Сервирован он был на две персоны. Кто-то завел к приходу гостя патефон и поставил пластинку с лирическими песнями Александра Вертинского, которого они с Ольгой очень любили.

В дальнем углу комнаты в кресле-качалке сидел человек. Лица его было не разобрать. В комнате царил полумрак. Струящегося сквозь щель в задернутых гардинах дневного света хватало лишь на то, чтобы различить контуры окружающих предметов.

— Ну вот и свиделись…

Едва различимый силуэт в углу выдержал сентиментальную паузу. «Скрип-скрип» — стонали под его задумчиво покачивающимся креслом старые половицы.

— А ты постарел… Но все такой же неугомонный. Сотрясаешь этот похабный мир сверхчеловеческими подвигами, пыжишься что-то кому-то доказать.

Борис вдруг узнал этот голос, но все еще не мог поверить в то, что не ошибся. Ведь это был голос с того света. Нефедов, конечно, слышал о самоубийстве своего одноклассника Артура Тюхиса в конце войны.

Из прихожей донеслись голоса. Вошедшая в дом Изольда изменившимся сильным, насмешливым голосом с кем-то кокетничала, видимо, с людьми Тюхиса. И куда только подевалась прежняя застенчивая девчонка, потерянной собачкой бегавшая вокруг своего сломавшегося автомобиля!

— Уже познакомился с моей Любочкой? — самодовольно произнес человек-призрак. — Она у нас начинающая актриса и непременно станет «звездой»… если, конечно, я не передумаю. Но пока я щедро плачу по ее счетам. Бедняжка выросла в бедном районе, а у трущобницы не может быть хороших зубов. Чтобы плохие зубы не погубили ее карьеру, приходится регулярно отстегивать крупные суммы хорошему дантисту.

Разговор словно шел о породистой лошади, имеющей определенный изъян и тем не менее показывающей неплохие результаты на тестовых бегах.

— Я попросил Любашу разыграть небольшой театральный этюд с твоим участием, чтобы заполучить старого друга для приватной беседы. Надеюсь, ты не в обиде на нас за такой творческий экспромт?

Голос из темного угла позвал девушку в комнату. Она тут же явилась, гордо покачивая бедрами, и первым делом распахнула шторы. Призрак рывком поднялся с кресла и подошел вплотную к Нефедову.

— Ну что, теперь признал школьного товарища? — Его губы растянулись в неком подобии улыбки: — Надеюсь, не забыл, чем обязан школьному дружку?

Конечно, Борис помнил, как почти пятнадцать лет назад кадровый сотрудник НКВД и его приятель детства Артур Тюхис пообещал помочь ему выйти на свободу из тюремных застенков. Тогда только что вернувшегося с испанской войны летчика арестовали по ложному обвинению, и все шло к тому, что дело для героя обороны мадридского неба кончится в безымянной могиле для расстрелянных. Но Нефедов не разделил трагическую судьбу многих своих недавних сослуживцев и командиров. Как Тюхис и обещал, его однокашника тогда действительно выпустили.

Но затем, уже во время Великой Отечественной войны, были странные визиты полковника СМЕРШа в особую штрафную авиачасть, которой командовал капитан Нефедов. Борису эти визиты были интуитивно неприятны. Он чувствовал фальшь в словах знакомого, разыгрывающего из себя друга. Но, помня о том, что это Тюхис помог ему выбраться из застенков НКВД, Нефедов старался быть благодарным и ничем не обидеть одноклассника. Он не догадывался, чем заканчиваются эти визиты Артура.

Только значительно позже Борис узнал, что вместе с особистом особой эскадрильи майором Лакеевым Тюхис тайно вызывал его летчиков на разговор. В ходе таких бесед Артур вынуждал штрафников дать показания против своего командира, письменно подтвердить, что будто бы капитан Нефедов планирует всем составом своей части на боевых самолетах перелететь к немцам…

А потом Борис получил письмо от одного своего однокашника, в котором тот между прочим сообщал, что Артур застрелился. Узнав о его смерти, Борис по-христиански простил все и забыл о его существовании. Поэтому его так поразило нежданное воскрешение Тюхиса.

Артур остался доволен произведенным эффектом. Видимо, он не догадывался о том, что Борису удалось кое-что выяснить об истинной цели его «дружеских» визитов на фронтовой аэродром в середине 1944 года. Поэтому чекист привычно нацепил маску старого друга.

— Я рад, что мы наконец свиделись, — проникновенно произнес он. Некогда безупречное лицо светловолосого мужчины было страшно изуродовано, но своим единственным глазом он смотрел на Нефедова ласково. Борис вспомнил недавнее предсказание Вольфа Мессинга: «Опасайтесь одноглазого человека. Циклоп давно охотится за вами!»

Артур не мог простить Нефедову того, что вместо заслуженных генеральских погон, ему пришлось в 44-м стрелять себе в голову. А ведь еще с предвоенных времен молодой сотрудник органов безопасности сумел заслужить у начальства репутацию большого эксперта по военной авиации. В мастерстве придумывать несуществующие заговоры, придавая им максимально правдоподобный вид, чтобы высшее руководство страны по заслугам могло оценить бдительность тех, кому поручено держать карающий меч госбезопасности, талантливому молодому латышу не было равных. «Если заговора нет, его можно „срежиссировать“» — таково было кредо делающего ослепительную карьеру офицера НКВД.

Дело о перелете на сторону врага боевой авиачасти могло стать ослепительным пиком карьеры Тюхиса. Но тогда Артур слишком увлекся блефом. Выдав себя в рискованной игре с германским абвером[42] за одного из организаторов готовящегося перелета штрафной авиагруппы, полковник военной контрразведки НКВД пошел ва-банк: чтобы форсировать ход операции и убедить немцев в искренности своих намерений, Тюхис на свой страх и риск без согласования с руководством подкинул немцам кое-какую секретную информацию о дислокации наших частей и оперативных планах действия советской авиации в полосе предстоящего крупного наступления.

В итоге Артур упустил крупный выигрыш и чуть не расстался с собственной жизнью. Тюхис до мельчайших подробностей помнил тот страшный день, когда его вызвал к себе Берия и ледяным тоном сообщил, что у шефа СМЕРШа Абакумова есть неопровержимые данные о его преступной деятельности:

— Мы не можем допустить, чтобы на органы государственной безопасности легло пятно позора. Вы должны сегодня же подчистить за собой то, что напакостили. Иначе нам придется помочь вам это сделать.

В этом разговоре просто не нашлось ниши для того, чтобы подчиненный мог попытаться оправдаться перед руководителем. Берия просто отдал приказ, а Тюхис обязан был его выполнить.

Но по счастливому для самоубийцы стечению обстоятельств пуля отрикошетила от коренного зуба и вышла через глазницу. Затем Артуру повезло еще раз: его не добили свои же. Для главных действующих лиц этой истории пустивший себе пулю в голову офицер госбезопасности был только шахматной фигурой, на которую в разное время имели виды конкурирующие между собой абакумовский СМЕРШ и НКВД Берии. За те восемь с половиной месяцев, что получивший тяжелейшее ранение чекист балансировал на тонкой грани между жизнью и смертью, а потом медленно выздоравливал, начальство про него забыло. Тюхиса просто списали со счетов, как калеку. Это его и спасло. Артур не только сумел выкарабкаться фактически с того света, но впоследствии был прощен своим шефом и вновь взят в дело как ценнейший специалист по организации крупных провокаций. Он вновь оказался всем нужен и занял ответственный пост в следственной части по особо важным делам МГБ СССР. Среди узкого круга осведомленных людей этот департамент Министерства госбезопасности неофициально именовался «кухней заговоров», ибо здесь придумывались и раскручивались многие громкие процессы конца сороковых — начала пятидесятых годов.

Теперь Тюхис твердо намеревался взять реванш сразу за все свои прошлые неудачи. А пока он пригласил Бориса к столу. Прислуживала им Люба-«Изольда».

— Мне нужна твоя помощь, Борис, — проникновенно обратился он к школьному товарищу. — Только тебе могу довериться в этом деле. Сам знаешь, в Корее мы основательно забуксовали. По последним сводкам, наша авиация несет там большие потери. В последнее время наши летчики-истребители допустили, чтобы американцы разбомбили несколько стратегически важных объектов на территории наших корейских и китайских союзников. Что это, я тебя спрашиваю, как не саботаж, стратегическое бессилие, преступная халатность или даже прямое предательство?

Тюхис завел разговор о недавнем массированном налете американской авиации на стратегически важную гидроэлектростанцию Супхун, расположенную на реке Ялуцзян. Он подавал нашумевшую историю, как грандиозный провал командования воюющего в Корее 64-го истребительного авиакорпуса.

Иностранная пресса много писала о том, что американские летчики наблюдали, как более двух сотен МиГов, базирующихся на аэродромах вблизи Аньдуна, при подходе «Летающих крепостей» взлетали и трусливо брали курс на Маньчжурию, и что, мол, ни один из них не попытался атаковать американскую воздушную армаду. «Способные нападать лишь из засад в пределах пресловутой „Аллеи МиГов“, русские варвары бежали при виде приближающегося воздушного флота, представляющего высокоразвитую западную цивилизацию. Не способные действовать в открытом бою лицом к лицу, пилоты МиГов спешили унести ноги, оставив корейские объекты беззащитными» — таков был лейтмотив публикаций в западноевропейских и американских газетах.

На самом деле Борис хорошо знал, что в этот день ни один МиГ вообще в небо не поднялся. Причина же того, что командование корпуса не попыталось выставить надежный заслон на пути врага, была связана с погодой. Ко времени подхода американцев к Супхунской ГЭС мощный грозовой фронт с низкой облачностью и сильным дождем полностью закрыл все запасные аэродромы в Маньчжурии. Он быстро продвигался и находился непосредственно у Аньдунского аэроузла. Наши самолеты, будь они подняты в воздух, никаких шансов на благополучную посадку не имели. Истребительная авиация 64 ИАК, вылетевшая на перехват противника, наверняка бы погибла из-за штормовых условий. В этой ситуации командир корпуса принял трудное, но единственно правильное решение: МиГи на отражение массированного налета противника не поднимать.

Что же касается упомянутых Тюхисом больших потерь и в целом неспособности нашей авиации, выражаясь языком профессиональных боксеров, постоянно держать американцев и их союзников «в углу», как это было на первом этапе войны, то как участник боев в Корее Нефедов знал как минимум две причины этого прискорбного факта. Мы действительно растеряли свое первоначальное преимущество. Едва появившись в небе Кореи, МиГи быстро и уверенно завоевали господство в воздухе и довольно долго его удерживали, усыпав местные поля и горные склоны обломками вражеских истребителей и бомбардировщиков. Но постепенно ситуация менялась к худшему. А все из-за того, что в высоких штабных инстанциях возобладало мнение, что господство в воздухе отныне нам гарантировано.

Так что виновных надо было искать прежде всего в Москве. Именно здесь какой-то высокопоставленный дурак предложил использовать корейский театр военных действий как полигон для повышения боевой подготовки нового поколения офицеров-летчиков. Таким образом планировалось к 1954 году полностью компенсировать уже «понюхавшими пороху» двадцатипятилетними старшими лейтенантами и капитанами естественную убыль из частей истребительной авиации ВВС СССР по причине списания с летной работы и ухода на пенсию ветеранов Великой Отечественной. Идею поддержали в Главкомате ВВС и даже в ЦК. И она могла бы принять вид толковой программы, если бы большие начальники сочли нужным согласовать свое решение с хорошо знающими ситуацию командирами воюющих частей. Но этого не произошло, и дело обернулось обычной кампанейщиной с громкими лозунгами, добровольно принятыми на себя соцобязательствами и прочей пропагандистской шумихой.

А ведь только при условии, что костяк боевой эскадрильи составляют опытные ветераны, можно без катастрофических последствий постепенно — «поштучно» — в парах со «стариками» или хотя бы небольшими группами вводить в бой необстрелянных новичков. Их же стали бросать в пекло воздушных свалок целыми полками. Делалось это исключительно для того, чтобы поскорее отрапортовать начальству о высоких численных показателях фронтовой подготовки молодых летчиков.

Естественно, вчерашние курсанты начали гибнуть пачками, платя своими жизнями за традиционную российскую чиновничью тупость и любовь к эффектным реляциям. В этой «мясорубке» перемалывались десятки 20-летних лейтенантиков. Часто они погибали, даже не успев понять, что и как произошло. Уровень потерь мог идти и на сотни, но, к счастью, сам ограниченный масштаб конфликта не позволял нашим стратегам привычно завалить противника трупами.

Самым роковым для нас образом примерно в этот же самый период американцы взяли на вооружение систему, от которой мы отказывались. У них спешно создавались специальные школы воздушного боя. Прежде чем попасть в зону боевых действий, выпускник Военно-воздушной или Военно-морской академии проходил многоэтапную подготовку. Зато ветераны, прежде всего имеющие за плечами опыт Второй мировой войны, получали полный карт-бланш. Успевших выйти в отставку заслуженных асов Министерство обороны США серьезными деньгами и разными преференциями привлекало обратно на службу, в первую очередь для того, чтобы в небе над «Аллеей МиГов» было кому опекать новичков.

Происходящее напоминало трагический театр абсурда. Советское командование заменяло опытные, хорошо слетанные боевые части новыми эскадрильями, которые были укомплектованы едва «вставшими на крыло» пацанами. Вашингтон же спешно менял цыплят на ястребов.