Год, когда мы встретились Ахерн Сесилия

– Что вчера стряслось? – Не знаю, зачем я об этом спрашиваю. Как-то само с языка сорвалось.

– Я должен был забрать его из школы после занятий по регби вчера днем. Но его уже не было, когда я приехал, куда-то ушел с друзьями. Домой заявился поздно, абсолютно пьяный. Я так думаю, что пьяный. – Ты хмуришься и снова смотришь на мои окна. – Начал на меня нападать.

– Слушайте, ну с кем не бывает в его возрасте.

Я припоминаю, бывало ли такое со мной. В общем, да.

Понятия не имею, с чего мне вдруг пришло в голову тебя утешать. Тебя, который приезжает домой вдребезги пьяный чаще, чем иные люди готовят себе яичницу на завтрак. Но ты с благодарностью усмехаешься, дескать, спасибо за поддержку.

– Э-э, – нервно откашливаюсь, – письмо вашей жены все еще у меня…

А вот и она сама подъехала. Ты напряженно смотришь, как она заходит в дом, негромко хлопнув дверью. Некоторое время все тихо.

– Он в спальне, наверху.

– Спасибо.

Через пять минут вы спускаетесь вниз, ты первый, следом Финн. Ну и видок: нос потемнел и распух, над губой запекшаяся кровь. Как я его ни умывала, она, вероятно, пошла снова, когда его рвало. Бледный, несчастный, помятый. Так, наверное, и спал в одежде, не пригодилась моя футболка. Выйдя на улицу, он жмурится от света. И тут выходит Эми. Рука прижата ко рту, чтобы не закричать и не расплакаться.

Все, хватит с меня. Я не хочу в этом участвовать, не хочу никаких разборок, оставьте меня в покое.

Иду домой и некоторое время нервно жду, что кто-то из вас позвонит в дверь, но потом мое внимание привлекает телевизор. Идут новости, звук выключен, но того, что я вижу, хватает, чтобы у меня внутри все похолодело.

Это она, та девчушка из отеля. Голубоглазая хохотушка, мастерица говорить тосты. Ее фотографию сменяет фото ее матери. Обе широко улыбаются. Лили нежно прильнула к маме, та обнимает ее, прижав к себе. Похоже, фотограф только что сказал им что-то смешное. Позади них видна рождественская елка, значит, снимали совсем недавно. И потом фото разбитой машины, перевернутый грузовик… я опускаюсь в кресло, ноги не держат. Беру пульт, включаю звук. Они обе погибли. Виноват водитель грузовика. Меня колотит крупная дрожь. В дверь звонят, но я не могу встать. Снова звонят. И снова. Вся в слезах иду открывать, негодуя на такую беспардонную настырность. Вижу три встревоженные физиономии.

– Простите, мы не вовремя, – сразу же извиняется Эми. – Извините нас, пожалуйста…

Мой гнев немедленно испаряется.

– Ничего… я просто… только что по телевизору показали…

Дверь в гостиную открыта, им видно телевизор, где идет все тот же сюжет.

– Ох, это ужасно. Я тоже уже видела. Они ведь совсем рядом, за углом здесь живут. Это жена Стивена Уоррена и их дочка. – Эми оборачивается к тебе: – Ты слышал про них?

– Дочку зовут Лили. – У меня перехватывает горло.

– Нет, я не знал.

Мы все замолкаем, а потом Финн решает, что пора ему прорезаться:

– Мм, спасибо вам за вчерашнее.

– Не за что. – Я не знаю, насколько Эми в курсе того, что у нас происходило, и отвечаю расплывчато.

Он с явным облегчением разворачивается и потихоньку уходит, шаркая длинными худыми ногами в приспущенных широких джинсах.

Ты и Эми по-прежнему не отрываете глаз от телевизора. Точнее, Эми смотрит, а ты, кажется, погрузился в мрачные размышления.

– Я видела их вчера днем.

Звучит так, будто я была с ними знакома. Что ж, в каком-то смысле так и есть.

– Это произошло именно днем. Возможно, вы последняя, кто их видел, – говорит Эми, и у меня в душе все переворачивается.

Она сказала просто так, ничего особенного не имея в виду, но я вдруг чувствую странную сопричастность тому, что случилось. Как будто они разделили со мной свои последние счастливые минуты. Может быть, и я должна теперь с кем-то этим поделиться? Не оставлять только себе? Наверное, эти мысли – последствие шока, а еще я совсем не выспалась и нахожусь в каком-то полувменяемом состоянии.

– Мэтт, ты ведь тоже знаком со Стивом и Ребеккой?

– Да не то чтобы близко…

– Ну вспомни, ты с ним несколько раз играл в бадминтон.

Меньше всего я ожидала услышать нечто подобное. И так удивляюсь, что даже задираю бровь.

– А, это давно было.

– Он всегда о тебе спрашивает. – Она поворачивается ко мне: – Сходите к ним вместе с Мэттом.

– Простите?

– Мэтт вас проводит. Надо пойти, выразить соболезнования. Вы разве не собирались? А я думаю, вам следует это сделать. – Тон у нее не самый любезный, прямо скажем. – Ну что ж, еще раз извините за беспокойство и спасибо вам, что позаботились о Финне.

Она резко разворачивается и уходит, а ты остаешься и смотришь на меня в ожидании дальнейших указаний. Небось надеешься, что если сделаешь, как она велела, то заработаешь галочку в списке похвальных поступков. Впрочем, возможно, я неправа. Ты пристально на меня глядишь, будто чего-то ждешь, будто настойчиво о чем-то просишь. О чем? А, ты хочешь, чтобы я перед ней за тебя заступилась. Сказала ей, как все было.

– Эми, – окликаю я, – насчет вчерашнего… Это вышло случайно. Мэтт не хотел его у…

И обрываюсь на полуслове, увидев, как она на тебя смотрит. Боже, сколько омерзения и гнева в этом взгляде. Ясно, она не знала, что это ты ему расквасил нос. Здорово я выступила.

Эми усаживает детей в машину, и ты подбегаешь попрощаться. Двигатель уже включен, дверцы закрыты, ремни пристегнуты. Ты хватаешься за ручку, вынуждаешь Эми разблокировать заднюю дверь и целуешь малышей. Смущенно треплешь Финна по плечу, но он никак на это не реагирует. Ты захлопываешь дверь, дважды легонько стучишь по крыше, и машина трогается. Машешь им вслед, но никто даже не оборачивается.

Мне грустно и тяжело это видеть. Странно, ведь я столько раз была свидетелем твоих ночных безобразий, я прекрасно знаю, каково приходилось твоей жене, сколько она от тебя натерпелась. Удивительно, что она не ушла раньше. Но вот ты стоишь посреди улицы, засунув руки в задние карманы джинсов, и смотришь, как они уезжают, оставив тебя одного в большом опустевшем доме, и мое сердце сжимается от жалости.

– Пойдемте, – зову я.

Ты в недоумении оборачиваешься.

– Пойдем к Стивену.

Подозреваю, что тебе совсем не хочется туда идти, но, с другой стороны, это поможет не думать о своих несчастьях. И мне туда не хочется идти, но это и мне позволит не думать о моих проблемах. У нас с тобой схожие мотивы…

Ты идешь в дом, чтобы взять куртку, я тоже иду к себе за пальто. Встречаемся посреди улицы.

– Простите, я не хотела вас выдавать. Не надо было ей этого говорить.

– Ничего страшного. Она все равно узнала бы. Так уж лучше от меня.

Вот как. «От меня». Ты, стало быть, считаешь, что я с тобой заодно? Поразительно, как это так получается. Не я ли проклинала тебя по ночам, не я ли всякий раз надеялась, что Эми проявит стойкость и оставит тебя на улице, невзирая на все твои мерзкие вопли?

– А где они сейчас живут? Эми с детьми, куда они переехали?

– К ее родителям. – Ты идешь рядом, насупив брови и зябко поводя плечами.

– Но она вернется?

– Не знаю. Она не хочет со мной разговаривать. То, что вы сегодня слышали, были ее единственные слова за все эти дни.

– Она написала вам письмо.

– Да, знаю.

– Вы должны его прочитать.

– Она тоже так говорит.

– Почему же вы этого не делаете?

Ты молча идешь рядом.

– Вот, возьмите.

Протягиваю тебе конверт. Ты с удивлением на него смотришь, потом небрежно забираешь у меня и суешь в карман. Не думаю, что ты станешь его читать, но я, во всяком случае, свое дело сделала. Я его тебе отдала. Или не сделала?

– Вы что, не собираетесь его читать?

– Господи, да что вы прицепились к этому письму?

– Если бы от меня ушла жена и написала мне письмо, я бы обязательно прочла.

– Вы лесбиянка?

У меня глаза на лоб лезут.

– Нет.

Ты хмыкаешь.

– Я заметил, вы последнее время не ходите на работу. Отдыхаете?

– Я в отпуске. Его еще называют «садовым отпуском».

– Ясно, – улыбаешься ты. – Но, знаете, при этом необязательно заниматься именно садом.

– Представьте, знаю. А у вас как дела? Слышала, вас с работы выгнали, – ядовито интересуюсь я.

Мой тон тебя удивляет, даже заинтриговывает. Ты смотришь на меня со своей дурацкой, насмешливой, всепонимающей ухмылкой.

– Нет, меня не выгнали. Я в отпуске. Как ни смешно, я тоже в «садовом отпуске». Но в отличие от вас я намерен побездельничать. И ни черта не делать.

– Принимать лунные ванны?

Ты смеешься:

– Точно.

Это мы с Хизер придумали, когда были маленькие. Лежишь себе под луной, на звезды смотришь, мечтаешь. Принимаешь лунные ванны. Мысль о Хизер тут же заставляет меня вспомнить, что я тебя на дух не выношу. Задираю нос и сердито замолкаю. Ты это, разумеется, тут же отмечаешь. Видишь, что меня мотает – от теплого сочувствия до холодной вражды. Ты вообще приметливый, профессионал человеческого общения.

– В общем, это временно. Меня отстранили, пока идет разбирательство, – сухо, чуть ли не официально сообщаешь ты.

– Да ладно, чего уж там. Выгнали с треском.

– Это называется «принудительный отпуск». Такова формулировка.

– И сколько он будет длится?

– Месяц. А у вас?

– Год.

Ты изумленно присвистываешь.

– Что же вы такое натворили, что вам дали целый год?

– Почему «дали»? Это же не тюремный срок. И ничего я не натворила. Просто они подстраховались, чтобы я не ушла к конкурентам.

Ты внимательно на меня смотришь и молчишь. Наконец спрашиваешь:

– И чем же вы намерены заниматься?

– Есть пара идей. Как раз года хватит, чтобы их обдумать и все разрулить. – Я и сама слышу, как фальшиво это звучит. – А вы?

– Вернусь, когда все устаканится. У меня свое шоу на радио, я диджей.

Ты что, шутишь? Нет, вполне серьезен. Надо же, я считала, ты уверен, что тебя знает каждая собака, что стоит тебе назвать свое имя, как все непременно кричат: «Ах, тот самый Мэтт Маршалл!» Но ты, похоже, искренне думаешь, что я не в курсе, какой у меня сосед знаменитый. И мне это нравится. А поэтому не нравится.

– Мне известно про ваше шоу, – говорю я с таким нескрываемым отвращением, что ты издаешь свой хриплый, прокуренный смешок.

– Так я и знал!

– Что именно?

– Вы из-за моей передачи так со мной держитесь. Враждебно. Напряженно. Как будто заняли глухую оборону.

Никому из моих друзей и в голову бы не пришло сказать обо мне такое. Неужели ты и вправду так меня воспринимаешь? Это очень неприятно слышать, в особенности от тебя. Ведь именно так я о тебе и думаю. Но мне в голову бы не пришло, что ты способен меня раскусить, разглядеть меня настоящую, ту, от которой я пытаюсь спрятаться. Друзья сказали бы, что я сама себе хозяйка, всегда поступаю, как считаю нужным, никогда не пляшу под чужую дудку. Может, добавили бы, что я упрямая, в худшем случае твердолобая. Но они видят меня лишь с одной стороны, я не показываю своего истинного «я». А ты умудрился докопаться до сути. Черт бы тебя побрал совсем.

– Вы, похоже, не из числа моих поклонников.

– Это уж точно, – злобно подтверждаю я.

– И что же вас так задело? – Ты суешь в рот антиникотиновую жвачку.

– Не понимаю. Вы о чем?

Сердце бьется как сумасшедшее. Ну вот, после стольких лет мы наконец добрались до этой точки. И теперь я могу тебе все высказать. Прямо сейчас. Судорожно подбираю нужные слова, чтобы ты понял, как сильно ты меня тогда оскорбил.

– Ну, говорите. Какая это была программа? Что я такого сказал, что стало вам поперек горла? А знаете, я шестым чувством вычисляю тех, кто ненавидит мое шоу. Вхожу в комнату и сразу определяю, кто фанат, а кто, наоборот, противник. Интуиция, наверное.

Ну и наглость. Верх самовлюбленности. Из всего, даже из чьего-то отвращения, ты умудряешься извлечь подтверждение своих талантов. Смотрите, дескать, какой я чутьистый.

– А может, дело вовсе не в вашей передаче, а конкретно в вас? – сердито спрашиваю я.

– Вот-вот, именно об этом я и говорю. – Ты улыбаешься и прищелкиваешь пальцами. – О таком подходе. Нет, Джесмин. Дело не во мне, а в моей передаче. Я – ведущий. Нейтральная сторона. Я направляю разговор, но не высказываю своей точки зрения. Я даю людям сообщить свое мнение в прямом эфире.

– Вы их провоцируете, разжигаете страсти.

– Приходится иногда. Но ведь так устроен любой спор – на противоположных суждениях. Поэтому нас и слушают.

– И вы считаете, что такие споры нужны?

Мы доходим до дома Стивена. В саду повсюду горят свечи, лежат букеты цветов и детские игрушки.

Останавливаемся и мрачно смотрим друг на друга.

– Ваше шоу не имеет ничего общего с попыткой хоть в чем-нибудь разобраться, вы плевать на это хотели. И факты вас не волнуют. Оно предназначено для придурков, которые жаждут выплеснуть свою ненависть, свою агрессуху и поведать всем свои тупые идеи.

Ты слегка хмуришься и отвечаешь очень серьезно:

– У нас все по правде. Никаких подставных звонков, все люди реальные. Это наши с вами соотечественники, и нелишне знать, что они думают об этой жизни. Оно, может, и комфортнее ограничиться только узким кругом своих вежливых, политкорректных друзей-приятелей, чтобы возникала иллюзия, будто мир – славное, уютное местечко, где все друг друга любят и уважают, но только неправильно это. Есть немалый риск поскользнуться на чьей-то блевотине и упасть мордой в грязь. Потому что мир – разный. И наше шоу дает возможность в этом убедиться. А заодно кое-что исправить. И для начала дать людям – всем без исключения – высказаться. Благодаря нам некоторые проблемы выходят на иной уровень обсуждения, вплоть до нижней палаты парламента. Травля детей в школах, однополые браки, наркотики, тайные бордели… мы много чего сделали, Джесмин. Точнее, мы дали толчок, привлекли внимание к проблемам.

Ты начинаешь перечислять список ваших добрых дел.

– То есть вы всерьез думаете, что действуете во благо общества? – фыркаю я. – Возможно, так бы и было, приходи к вам нормальные люди, а не дебилы невменяемые, полупьяные-полуобдолбанные. Или психи, сбежавшие из дурдома. А по-вашему, значит, очень хорошо, что они излагают свои пакости в прямом эфире? Да их надо бы, наоборот, запереть где-нибудь. И рот им заткнуть покрепче.

– Отлично, прекрасная идея, Ким Чен Ын[4]. Зачем нам свобода слова?

– Так, может, и его позвать в прямой эфир? Пусть чувак поделится своими соображениями? Как бы то ни было, в газетах пишут, что вам больше в этот эфир хода нет. Ни прямого, ни кривого. И больше у вас ни одной передачи не выйдет.

Решительно разворачиваюсь, задираю подбородок и иду прочь. Последнее слово за мной. Или нет? Или это тоже враждебная, нервозная нападка в рамках глухой обороны?

– Непременно выйдет. Мы с Бобом вот так. – Ты сплетаешь пальцы обеих ладоней. По-твоему, вы крепко спаяны. – Боб – директор радиостанции, мы вместе с самого начала. Меня отстранили, да, но это сугубая формальность. На нас постоянно поступают жалобы, приходится делать вид, что мы реагируем. А иначе его бы просто не поняли.

– Вы, похоже, очень собой гордитесь. Такой мощный общественный резонанс вызвали… – Я нажимаю кнопку входного звонка.

– Ясно. Я реально вас чем-то задел. – Ты стоишь рядом, готовый войти в дом. Свои слова ты шепчешь мне на ухо.

Оборачиваюсь к тебе. Ты саркастически подмигиваешь. До меня только сейчас доходит, что тебе нравится, что ты меня бесишь. И, как это ни ужасно, мне тоже это нравится. Ненавижу тебя. Но это – повод отвлечься от всего остального. Моя ненависть занимает кучу времени. Это уже почти полноценный рабочий день. Я трачу на свое отношение к тебе столько же, сколько тратила на работу. Нет, больше. Я ненавижу тебя круглосуточно – без выходных и обеденных перерывов.

Дверь открывается, на пороге стоит женщина с красными от слез глазами. Она сразу, немедленно, тебя узнает. Она тебе рада, более того, благодарна, что ты пришел. Тут же приглашает тебя войти. Господи, что они все – слепоглухотупые? Почему никто не видит тебя так, как вижу я?

Ты вежливо пропускаешь меня вперед.

На кухне куча народу, люди стоят отдельными группками, иногда переговариваясь друг с другом. Стол заставлен едой – все это принесли соседи: пироги, сэндвичи и салаты.

Нас с Мэттом ведут в гостиную. У окна, безучастно глядя в небо, одиноко сидит в кресле молодой мужчина.

На стенах висят фотографии, съемка явно профессиональная. Черно-белые портреты Стивена, Ребекки и Лили. Они оба в черных свитерах с высоким воротом сняты на фоне белого задника. Лили в белом прелестном платьице похожа на светлого ангела. Очень веселого, радостно улыбающегося в объектив. А вот Лили держит огромный леденец, вот – хохочет и показывает язык. Все трое, вместе – счастливые, любящие друг друга. Я узнала Стивена, вспомнила, что видела его в супермаркете и когда гуляла на побережье.

– Мэтт. – Он встает, и они обнимаются.

– Стивен, я очень тебе сочувствую…

Они замирают в молчаливом объятии. Друзья по бадминтону. Я озираюсь вокруг, смотрю на фотографии, потом в пол, не зная, чем себя занять.

– Это моя соседка Джесмин. Она живет напротив.

– Мне жаль, от всего сердца, очень жаль.

Протягиваю ему руку, и он слабо ее пожимает.

– Спасибо. Вы подруга Ребекки?

– Н-нет. То есть я… – глупо мямлю в ответ. Как бы это объяснить? Может, зря я сюда пришла? Не знаю. Вряд ли это было так уж необходимо. Зачем вторгаться в чужую жизнь?

Входит та женщина, что впустила нас в дом, и теперь они все выжидательно на меня смотрят.

– Я видела их вчера днем, в ресторане отеля «Марин».

Стивен в растерянности. Похоже, он мне не верит.

– Э-э, я сомневаюсь, что они могли там быть.

– Лили пила горячий шоколад. Она его называла «хоро-горо-шоко».

Он улыбается, потом обессиленно садится в кресло и прикрывает лицо руками.

– Она была в ударе. Ребекка все время хохотала над ее шутками. Я на них сразу обратила внимание, как только вошла. Лили произносила тост.

Он поднимает голову и смотрит на женщину – теперь я поняла, что она его сестра, они очень похожи.

– Это из-за праздника на той неделе, – поясняет он, и она кивает, улыбаясь сквозь слезы.

Стивен ловит каждое мое слово, ему дорога малейшая подробность. Ты тоже глаз с меня не сводишь, и меня это сильно нервирует. Стараюсь смотреть только на Стивена. И все больше вижу, как Лили на него похожа: те же светлые волосы, те же чистые, правильные черты лица. Так я стою посреди незнакомой комнаты и рассказываю чужим, по сути, людям про тост, про то, как они смеялись, вообще стараюсь ничего не упустить. Всячески подчеркиваю, что им было очень хорошо, что они наслаждались каждой секундой из последних отпущенных им минут, прежде чем сесть в машину и поехать в гости к родителям Ребекки, чтобы по дороге встретить тот проклятый грузовик. Мне кажется, это очень важно – объяснить, что они были счастливы. Стивен, как губка, впитывает мой рассказ и мысленно оказывается с ними рядом.

Наконец я умолкаю, повисает тишина, и я понимаю, что сейчас он во второй раз пережил их смерть. Они ожили, пока я говорила, они были здесь и снова исчезли.

Застываю, не зная, как себя вести, что делать дальше. Мне хочется подойти к Стивену и как-то его утешить, но понятно, что это не моя миссия. Его сестра заботливо над ним склоняется, а ты подходишь поближе и крепко сжимаешь его плечо. Потом идешь к двери, и я следом за тобой. Мне так плохо, что я передвигаюсь как механическая кукла, и в голове бьется одна мысль: не надо было сюда приходить, не надо, это была ошибка, я сделала только хуже, причинила лишнюю боль. Или я неправа? Хорошо бы ты что-нибудь мне сказал, как-то поддержал, что ли. А впрочем, нет, только не ты, ничего мне от тебя не нужно, никакого сочувствия и поддержки.

На улице ты выплевываешь антиникотиновую жвачку и закуриваешь нормальную сигарету.

Всю обратную дорогу мы проделываем в полном молчании. Щеки у меня горят. Мне тоскливо и горько. Вдруг ты разворачиваешься и участливо, мягко произносишь:

– Мне бы тоже было важно узнать то, что вы рассказали. – Выбрасываешь окурок. – Хорошо вы все сделали, очень правильно. – И треплешь меня по плечу.

И тут меня отпускает. Удивительно, до чего мне сразу же становится легче. Странно, ты понял меня, тебе не все равно, каково мне. Как это не вяжется с тем, что я привыкла о тебе думать.

– Джесмин! – окликает меня знакомый голос. Резко оборачиваюсь и вижу, что Хизер поднимается с моего крыльца. Идет к нам. Все смещается у меня в голове, я плохо соображаю, но ясно лишь одно: сейчас ты окажешься лицом к лицу с человеком, которого я всю жизнь пыталась от тебя защитить.