Отмытый роман Пастернака: «Доктор Живаго» между КГБ и ЦРУ Толстой Иван

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

«Внучка подхватила ветрянку»

... я хочу, когда умру, чтобы он (Фельтринелли. – Ив. Т.) выкупил, пусть даже за большие деньги, мое тело у советской власти и похоронил в Милане. А О<льга> отправится хранительницей могилы. Чего Вы смеетесь, – таково мое завещание?

Пастернак, письмо Жаклин де Пруайяр, 14 ноября 1959

«30 мая в прощальных словах, обращенных к нам с братом за несколько часов до смерти, отец, – вспоминал Евгений Борисович, – предупреждал нас о „другой, незаконной стороне“ своего существования, которая стала „широко известна за границей“. Он надеялся, что его сестра Лидия Слейтер, приезда которой мы ждали со дня на день, узнает обо всем этом от той „стороны“, займется этими делами и „все устроит“. Так как он не оставлял никакого завещания, его волновала незащищенность всего этого после его смерти, и, прося нас оставаться полностью „безучастными“ к этой стороне его существования, он надеялся на помощь своей сестры в защите прав Ивинской за границей(...)

Лидия Слейтер, просидев две недели в советском посольстве в Лондоне, получила визу только на второй день после похорон брата. Мы передали ей просьбу отца, но объяснить конкретно, что он имел в виду, было некому. В один из дней, проведенных в Переделкине, она виделась с Ольгой Всеволодовной Ивинской, которая ни словом не приоткрыла ей эту тайну, оставив ее в полной неопределенности насчет того, чем она должна помочь «незаконной стороне» жизни своего брата и какими делами «заняться». Ивинская не сомневалась в своих правах, чувствовала себя вполне уверенной в себе и объявила, что теперь именно она будет распоряжаться средствами Пастернака и распределять их между наследниками» (Континент, № 108, с. 270—271).

Какие основания были у Ивинской уверять в этом сестру Пастернака? Унаследовала ли она в самом деле какие-то права? Оставил ли Борис Леонидович завещание? Кому вообще принадлежат его рукописи?

Посмертный пейзаж получился таким, а не другим по воле самого Бориса Леонидовича – как результат его отношения к происходящему. После Пастернака – не значит, в данном случае, без Пастернака, в отрыве от него, но – по его чертежам.

Еще 13 августа 1959 года в письме к Жаклин де Пруайяр Пастернак готовил ее к возможным будущим бедам, прежде всего, к арестам:

«Если я протелеграфирую Вам как-нибудь: внучка подхватила ветрянку, – это будет значить, что О<льга> арестована, в моем случае будет – внук, и Вы это узнаете от нее».

При жизни Бориса Леонидовича Ивинскую никто не тронул – она нужна была властям на свободе, при Пастернаке. Благодаря ей он оказывался на виду. Она же с самого начала оказалась и соучастницей его контрабандных операций.

Деньги из-за границы начали приходить еще при жизни Бориса Леонидовича и с его согласия. Ивинская рассказывает в своих воспоминаниях, что о получении «огромных» заграничных гонораров заговорили сами власти: Пастернака вызвали в Инюрколлегию, и он «написал просьбу пришедшие на его имя из Норвежского и Швейцарского банков деньги разделить между Зинаидой Николаевной и мною поровну». Ивинская утверждает, что именно она отговорила Пастернака

«от всяких денежных распоряжений до беседы с Поликарповым.

Поликарпов, конечно, отсоветовал брать деньги за неизданный здесь роман, но обещал какие-то переиздания переводов и работу. В ответ на мои жалобы на безденежье, он бросил двусмысленную фразу: «Хорошо бы – привезли вам ваши деньги хоть в мешке, чтобы Пастернак успокоился».

Я передала Боре этот намек, и он счел, что может получать свои гонорары с благословения властей и без Инюрколлегии» (Ивинская, с. 358).

Очень трудно интерпретировать подобные мемуарные свидетельства, где все зависит от речевой интонации, от порядка передаваемых слов и желания мемуаристки оправдаться задним счетом. Впрочем, оправдание тут сомнительное: Ольга Всеволодовна признает («я передала Боре этот намек»), что инициатива запросить деньги из-за кордона принадлежит ей. Сколько тут желаемого, а сколько действительного – спросить не у кого. Пастернак в самом деле писал 1 апреля 1959 года Дмитрию Поликарпову, предлагая в случае получения гонорара часть суммы перечислить Литфонду: «Как Вы знаете, до сих пор я никаких денег за издание моего романа за границей не получал и не предпринимал никаких попыток к этому».

Поликарпов пастернаковское предложение отверг, требуя, чтобы он от денег вовсе отказался – в пользу советского Комитета защиты мира. Расценив такое требование как попытку «договора Фауста с Дьяволом», Пастернак в конце месяца писал в Управление авторских прав:

«Я отказываюсь пользоваться вкладами, имеющимися на мое имя за издание романа „Доктор Живаго“ в банках Норвегии и Швейцарии, о которых мне сообщила своим письмом Инюрколлегия».

Борис Леонидович лукавил: уже несколько раз ему по нелегальным каналам доставляли крупные суммы.

Карло Фельтринелли приводит следующие цифры, основанные на расписках Пастернака и Ивинской:

21 декабря 1957 получено 12 800 рублей,

4 июня 1958 – 4 000 рублей и еще 1 000,

в октябре – 10 000,

17 февраля 1959 – 5 000,

28 марта – 3 000,

1 августа 1959 – 5 000 рублей (Карло, с. 119).

Если к этим цифрам прибавить те, о которых прямым текстом или другим недвусмысленным образом упоминается в различных мемуарах, письмах и примечаниях к ним, то за два с половиной года, с декабря 1957 до апреля 1960, Борису Леонидовичу были доставлены:

100 000 рублей через Хайнца Шеве (за семь или восемь раз по 15 тысяч),

30 000 рублей через Герда Руге,

30 000 рублей от Жаклин через Дурову,

30 000 рублей от Д'Анджело через Гарритано.

В общей сложности – 230 800 рублей.

Чтобы представить себе, много это или мало, вспомним цены тех лет. Проезд в трамвае стоил 15 копеек, килограмм мяса – 11 рублей, книга в переплете (том из собрания сочинений Василия Ключевского) – 11 рублей, драповое пальто – 510, автомобиль «Победа» – 16 тысяч.

Весной 1959-го, как вспоминает Ивинская,

«пришел Гейнц (так в написании мемуаристки. – Ив. Т.) Шеве – высокий, еще молодой, благожелательный человек, скверно, но не без юмора говоривший по-русски. Он представился Боре как однокашник. И правда: бывший летчик, он окончил затем Марбургский университет, где почти за 45 лет до этого слушал курс знаменитого проф. Когена Борис Леонидович. И еще одно очень важное обстоятельство: Г. Шеве был ближайшим другом Джанджакомо Фельтринелли, привез от него для Б. Л. советские деньги и деликатное поручение – просить Б. Л. держаться подальше от Д'Анджело и близких ему людей. Издатель просил поддерживать связь с ним исключительно через Гейнца» (Ивинская, с. 315).

Денег действительно становилось все больше. Нужда была забыта. У Бориса Леонидовича появилось два автомобиля, хотя в те времена и один был большой редкостью. Правда, Пастернак машиной пользовался в исключительных случаях, а ездил, как все, – на электричке.

Но контрабандные гонорары стали неплохим утешением для Ольги Всеволодовны. Наконец-то она могла хоть в малой степени отыграться за все унижения – отвергнутость семьей, литературным обществом, полуофициальность. Именно в эту пору денежного достатка с Ивинской познакомилась скульптор Зоя Масленникова, закончившая к тому времени гипсовый портрет Пастернака. Наблюдательный и литературно даровитый мемуарист, она дала Ивинской едкую характеристику:

«Зимой 1959—1960 года Ивинская позвонила мне и попросила разрешения посмотреть портрет. К тому времени он был закончен и отформован в трех экземплярах, один находился в кабинете Пастернака, а два у меня, второй, по желанию Бориса Леонидовича, предназначался Ольге Всеволодовне.

Она пришла в каморку за перегородкой, в которой мы ютились на Арбате, скинула черную каракулевую жакетку, пуховый платок, и вот передо мной оказалась полная женщина порядком за сорок, с пучком светлых волос, завязанных черной лентой в конский хвост. Ее миловидное лицо не портили ни укороченный нос, ни крупный треугольный подбородок. У нее была прелестная нежная, очень белая кожа. Светло-голубым глазам слегка навыкате соответствовал цвета перванш шерстяной свитерок на манер футболки. Такие свитерки были в ту пору очень в моде, за ними стояли километровые очереди в ГУМе, но у спекулянток их можно было тут же перекупить втридорога. Туалет ее завершала черная юбка и черные замшевые ботинки на каблучках, самые дорогие и недоступные в ту пору. Она вела себя обаятельно и бесцеремонно. Любовно держала меня за руки, сидела напротив, упираясь коленями в мои, и густой волной от нее исходил шарм беззастенчивости, ума, лукавства и доверчивости, била струей женственность, пряная, как мускус. Чуть ли не первые слова ее были:

– Не говорите ему, что я у вас сегодня была впервые, я ему наврала, что уже приходила к вам» (Масленникова, с. 314—315).

Это описание нисколько не противоречит тому, что говорили об Ивинской Ахматова, Чуковская, Шаламов, Ариадна Эфрон, но – объединяет их высказывания и синтезирует. Самые верные человеческие характеристики всегда – не распадающиеся, а синтезирующие, держащиеся не союзом «но», а союзом «и». Ум и беззастенчивость.

«Когда мы уславливались о ее визите, – добавляет Масленникова, – я предупредила, что в четыре у меня начнутся уроки, но она сильно опоздала, пришла почти к четырем, я отправляла одного ученика за другим домой, что, кстати, не вызывало у нее ни малейшего смущения, никаких поползновений уйти» (там же, с. 315).

Стоит ли удивляться, что Ивинская «ни словом не обмолвилась», чтобы забрать предназначавшийся ей скульптурный портрет. И до смерти Пастернака так и не забрала.

Карл Фельтринелли, встретившийся с Хайнцем Шеве через много лет, записал его слова:

«Я доставлял деньги по поручению Фельтринелли семь или восемь раз, всего на сумму около ста тысяч рублей. Разумеется, это было рискованно, мне грозил арест, или еще мало ли что; порой у меня возникало ощущение, что ангелы-хранители просто махнули на меня рукой, решив, что раз уж я из предосторожности никогда не вожу с собой слишком больших сумм, то Бог со мной... Думаю, что и Руге не раз передавал деньги от имени Фельтринелли» (Карло, с. 154).

Одна из таких денежных передач легла в основу обвинений Ирины Емельяновой. Ивинская вспоминала:

«Как-то утром на Потаповский приехал Б. Л. и огорчился тем, что я, на ровном месте сильно повредив себе ногу, сижу в гипсе. Моя глупая неосторожность выбила его жизнь из обычной колеи, а это его раздражало больше всего. Вдруг телефонный женский голос с иностранным акцентом попросил меня придти на почтамт и взять привезенные для Б. Л. новые книги. Я догадалась, что это была Мирелла, жена журналиста Гарритано, оставшегося в Москве взамен уехавшего на родину Д'Анжело. Боря еще больше расстроился: я идти не могла, его мы от всяких встреч с незнакомыми людьми отстраняли, дома никого больше не было, а получить посылку с книгами ему очень хотелось. И тут пришли Ира и Митя. Я, конечно, поддержала Б. Л., когда он попросил Иру сходить на почтамт за посылкой. А так как она одна знала в лицо Миреллу, но спешила в институт, то Б. Л. попросил пойти с ней Митю. Дети не могли не выполнить просьбу Б. Л., они ушли. Ира получила на почтамте из рук Миреллы чемоданчик, а Митя принес его нам с Борей на Потаповский. Раскрыв чемоданчик, мы так и ахнули: взамен обещанных новых книг в нем аккуратными рядами лежали запечатанные пачки советских денег. Выложив мне на расходы одну пачку, Боря увез чемодан в Переделкино, а Ира, о действительном содержании чемодана понятия не имевшая, попала в лагерь за передачу денег... » (Ивинская, с. 358—359).

Арест Ирины Емельяновой отложили по той же причине: при жизни Пастернака требовалось сохранять статус кво. Каждый ждал своего часа.

Этой контрабандной истории Евгений Пастернак подводит такой итог:

«Беспрепятственно пропустив через границу подлинных преступников, которые перевозили купленные во Франкфурте за бесценок советские рубли, и дав им благополучно покинуть Москву и вернуться в Италию, махина КГБ всей своей мощью обрушилась на двух женщин, приговорив одну на восемь лет, другую на три к исправительным лагерям. Главный инициатор этой операции, казавшейся „слишком опасной“ даже для Фельтринелли, Серджо Д'Анджело, по воспоминаниям Ивинской, сам приезжал в Москву уже после ее ареста с новой порцией „подарков“. Не желая возвращать деньги Фельтринелли, он торопился как можно больше дешевых рублей переправить Ивинской. Его никто не задержал, и никто им не интересовался» (Континент, № 108, с. 273).

Так имела Ивинская право на получение пастернаковских гонораров или нет? В воспоминаниях она утверждает, что

«задолго до смерти Пастернак переслал своему издателю Джанджакомо Фельтринелли письменное указание, в котором значилось: „...при жизни моей и после смерти всеми моими гонорарами распоряжаться я уполномачиваю Ольгу Всеволодовну Ивинскую“. (Речь шла о гонорарах за роман „Доктор Живаго“, „Автобиографический очерк“, пьесу „Слепая красавица“.)

Такой документ имеется, и даже не в одном экземпляре, и даже не в одном варианте – их было несколько – все они дошли до Фельтринелли» (Ивинская, с. 372).

Даже если в бумагах Фельтринелли и были подобные документы, уверенности в их подлинности быть не может. И не потому, что их сфабриковали на Лубянке, в ЦК или Союзе писателей. Нет, источник подделок находился в ближайшем к Пастернаку кругу, более того, Борис Леонидович и был этим главным источником. Надо было лишь правильно его использовать.

Еще в дни октябрьской травли 58-го года Пастернак, как известно, передал Ивинской из Переделкина в Москву подписанное им письмо к Хрущеву, а вместе с ним, по воспоминаниям Ольги Всеволодовны, «еще несколько чистых бланков, чтобы я могла исправить еще что-нибудь, если понадобится».

Несколько – это два, три? Куда они впоследствии подевались?

В 1960 году Ивинская, как она рассказывает,

«по странному поручению Бориса Леонидовича встретилась с Гарритано, передала ему два чистых бланка с подписью Б. Л. и какие-то важные распоряжения и документы для передачи их через Д'Анджело – Фельтринелли» (Ивинская, с. 316).

К этому времени, впрочем, как пишет сама Ивинская, у Фельтринелли с Д'Анджело возник «острый конфликт, с которым мы, к сожалению, не посчитались». Знали, но не посчитались? А ведь Ивинская путает – конфликта к этому времени еще не было. Было лишь настоятельное требование Фельтринелли поддерживать связь исключительно через Шеве. Тем не менее, этим требованием она почему-то пренебрегла. С умыслом?

«Гарритано, – продолжает Ивинская, – уехал, как потом выяснилось, не в Италию, а на юг. Когда он вернулся, уже после смерти Б. Л., то его жена Мирелла несла мне несусветный вздор о том, будто „корзинка“ со всеми этими адресованными Фельтринелли документами попала под какой-то легендарный кавказский ливень, размокла и „исчезла“» (там же).

Ни Ивинская, ни вмешавшийся в историю Шеве не поверили рассказу итальянских супругов. Случай с Гарритано ничем не кончился, листы не нашлись. Кстати, это были те самые чистые страницы, восходящие к нобелевским дням, или другие? Сколько всего раз Пастернак подписывал пустые бумаги?

И почему все-таки Ивинская ослушалась Хайнца Шеве и не передала эти листы в Милан через него, если на то было прямое указание от Фельтринелли? Ведь «этот Гарритано, – сознается она, – возбуждал у всех нас какое-то интуитивное недоверие и неприязнь». Возбуждал, но она передала. Не потому ли, что в пакете было что-то, предназначавшееся и для Д'Анджело?

Узнав о случившемся, Фельтринелли написал Ивинской письмо, полное сдержанной ярости:

«Милан 8 июля 1960

Дорогая госпожа Ольга,

письмо и сообщение Хайнца Шеве повергли меня в глубокое отчаяние.

Нет смысла долго объясняться по поводу обоих Гарритано. Но я должен Вам сказать: зачем, о зачем Вы возложили на таких людей такие важные и доверительные обязанности?! Зачем, при том, что Х. Ш<еве>, наш общий друг, был у Вас под рукой? В будущем не доверяйте никому, кроме Хайнца Шеве. И если его в один прекрасный день уже не будет в Москве, доверяйте пожалуйста лишь тем, кто в качестве удостоверения предъявит Вам клочок, оторванный от Вашего рубля. Теперь по сути наших дел:

Дорогая Ольга! я попробую все, чтобы доверить выплаты третьим лицам. Если мне это не удастся, я буду вынужден сделать это так, чтобы обеспечить существенную часть денег для Вас или для Ирочки. При этом Вы должны позаботиться о следующем: 1) старый договор с Борисом Пастернаком на публикацию Д<октора> Ж<иваго> так же, как и новый договор (который я убедительно прошу как можно быстрее послать мне), никоим образом не должен попасть в руки властей или семьи Пастернака. То же относится к моим письмам к Борису или к Вам. Нельзя, чтобы кто-нибудь нашел у Вас эти доверительные документы;

2) пошлите мне при случае другие документы, которыми Вы располагаете и которые также, учитывая существование Пруайяра (мужа Жаклин. – Ив. Т.), могут быть мне полезны. Все, что я получу (я даю Вам честное слово), будет считаться посланным мне непосредственно Пастернаком;

3) любым способом и в любой форме я изо всех сил буду защищать Вас. Доверяйте мне;

4) я не буду спокоен до тех пор, пока ВСЕ пастернаковские письма, рукописи и т. д. не окажутся на Западе. Дорогая Ольга! Все, что в эти годы может быть предпринято, может быть основано лишь на взаимном доверии. Осложнения могут возникнуть лишь, если другие люди, о которых я часто ничего не знаю, будут вмешиваться в наши отношения. Все, что в будущем может быть предпринято, возможно лишь, если Вы имеете ко мне полное доверие. Со всей любовью и дружбой обнимаю Вас.

Ваш Джанджакомо

P. S. У Д'Анджело осталось еще много всего. Его путь кажется мне слишком опасным. Мне бы хотелось, чтобы Вы написали мне, что он должен все, что у него осталось, вернуть мне. Я это Вам переправлю тогда и так, как Вы это определите.

P. P. S. Если кто-нибудь Вам покажет тот клочок, который был оторван от Вашего рубля – Вы должны также предъявить свой обрывок» (Континент, № 108, с. 272).

«Это письмо, – комментирует сын Пастернака, – широко цитировалось Сурковым, ставшим главным обвинителем и гонителем Ольги Ивинской, подобно тому, как несколько лет тому назад он нападал на Пастернака. Рассказ о разорванном рубле, обрывки которого должны были стать опознавательным знаком заговорщиков, широко ходил по Москве как главное доказательство „преступного замысла“» (там же, с. 272—273).

Когда Ивинскую летом 1960-го арестовали, одним из предъявленных ей обвинений была организация валютной контрабанды в целях личной выгоды, за спиной писателя. Советская власть во всей этой истории вела себя, конечно, преступным образом, но, признаться, Ольга Всеволодовна своими действиями дала достаточно поводов для подобных претензий. А сговор с Фельтринелли, предлагавшим пастернаковские гонорары в обмен на бумаги писателя (в том числе и поддельные), изложен миланским издателем яснее ясного.

В последние четверть века разговор о поведении Ивинской, как правило, не свободен, он постоянно подпирается с одного бока именем Пастернака, своего рода индульгенцией, когда перестают действовать общепринятые правила, но вступает в игру условие: Борис Леонидович любил Ольгу Всеволодовну, значит всякая критика в ее адрес – камень в пастернаковский огород.

Помимо общего жульничества таких условий, это еще и унижение памяти поэта: он ведь дорог не только защитникам Ивинской. И вообще, огораживание в истории литературы каких-либо запретных зон ведет к манипулированию культурой.

Чего ни коснись в истории с живаговскими гонорарами, во всем противоречие, умалчивание, выразительные намеки на нечистоплотность других лиц. А в действиях Ивинской, между тем, – постоянная двусмысленность. Такая же, как в ее взаимоотношениях с властями.

В истории с чистыми страницами Ольга Всеволодовна признает, что передавала их Гарритано. Сам этот факт тянет на статью о соучастии в мошенничестве, независимо от того, какой политический строй на дворе. В книге «В плену времени» Ивинская называет это «странным поручением» Пастернака и не входит ни в какие подробности. Однако плотность ее участия в пастернаковской жизни и в переписке тех месяцев совершенно исключает незнание обстоятельств «поручения».

Как тут не предположить, что это происходило за спиной Бориса Леонидовича?

От прояснения некоторых обстоятельств зависит реальный портрет Ивинской. В многолетних спорах на эту тему высказываются несколько версий произошедшего.

Версия первая. Пастернак действительно просил Ольгу Всеволодовну передать Фельтринелли чистые листы. Это нужно было поэту для избежания опасной переписки на денежные темы. Писатель спешил удовлетворить просьбу издателя и хотел воспользоваться ближайшей оказией. А Гарритано всех подвел.

Версия вторая. Пастернак просил Ольгу Всеволодовну передать чистые листы, но не имел в виду Гарритано. Ивинская сама проявила инициативу в выборе гонца. А Гарритано подвел.

Версия третья. Пастернак никаких чистых листов не передавал, Ивинская сама добавила их к пастернаковским бумагам, действуя без ведома поэта. Ее цель – удовлетворить просьбу Фельтринелли, поскольку она опасалась скандала, которым тот грозил. Довольный же Фельтринелли сможет отблагодарить ее позже. К тому же, на Запад собирается уехать ее дочь Ирина, нуждающаяся в средствах, так что иметь Фельтринелли союзником – прямая выгода. Гарритано же всех подвел.

Версия четвертая. Фельтринелли не предполагал, что в цепочку встрянет Д'Анджело со своим знакомым Гарритано. Для Д'Анджело это было возможностью присоседиться и получить то, что ему было нужно, – часть чистых листов с пастернаковской подписью. Без тени смущения он пишет в своих мемуарах «Дело Пастернака: Воспоминания очевидца»:

«...Пастернак, во время обострения болезни, принял единственное возможное решение: подписать чистые листы, которые после его смерти Фельтринелли смог бы использовать, чтобы составить „новый договор“ или дополнить старый, не испытывая нужды датировать его ранней датой» (Д'Анджело. Дело, с. 137).

Сын Пастернака категорически возражает, что в дни последней болезни (а именно этот период имеет в виду Д'Анджело) отец подписывал какие-то бумаги тайно от всех.

«Совершенно очевидно, – без всякой очевидности продолжает Д'Анджело, – что чистые листы с подписью Пастернака, когда Ольга попыталась переправить их Фельтринелли, не могли быть использованы с какой-либо другой целью, вопреки воле писателя» (там же).

Абсолютно голословное заявление. Далее:

«По логике вещей они (листы. – Ив. Т.) не являлись потенциальным оружием против де Пруайяр, которая к тому времени уже отказалась от доверенности и прекратила отношения с миланским издателем» (там же).

Это справедливо. Но где логика в следующих словах:

«А Ольга и в мыслях не держала воспользоваться этими листами против семьи Пастернака – в противном случае она бы заполнила их в Москве текстом завещания в свою пользу» (там же)?

В Москве-то как раз было опасно высовываться с таким «завещанием»: Ольга Всеволодовна была персоной «вне закона». Без Пастернака она одолеть сопротивление его семьи не могла. Это во-первых. А во-вторых, что она получила бы на советской территории по этому завещанию? Гонорары от постановки «Гамлета»?

Деньги на безбедное существование, по свидетельству знавших ее, у Ивинской были. Теперь они ей нужны были за границей («Дочь мечтала о браке с французом, // О Париже „в сиреневой мгле“, – писала Ольга Всеволодовна в тюремной камере). И помочь в получении денег мог Д'Анджело, для чего ему требовался документ с подписью Пастернака.

Подчеркнем: все это – не более чем ходячие версии, попытки современников и читателей логически выстроить поведение людей, отважившихся на авантюру, уголовно наказуемую в любой стране.

Желающие познакомиться с воспоминаниями Д'Анджело могут обратиться теперь к их русскому переводу, вышедшему в 2007 году. Здесь подробно рассказано о тяжбе автора с Фельтринелли, продолжавшейся десятилетие и приведшей к победе третьей – советской – стороны. Суть заключалась в том, что Д'Анджело претендовал на половину пастернаковских гонораров за «Живаго». В основание своего иска он положил письмо Пастернака к Фельтринелли, написанное якобы 25 декабря 1957 года, где поэт указывал, что в благодарность за исключительные заслуги Д'Анджело он передает ему половину им заработанного. И скромный Д'Анджело против этих слов на полях письма якобы собственноручно написал:

НЕТ.

Фельтринелли как ответчик настаивал, что Д'Анджело говорит неправду: в действительности, никакого письма от 25 декабря не было, а было письмо от 25 ноября, в котором, среди прочего, Пастернак писал:

«У меня к Вам большая просьба. Ничто из происшедшего не могло бы осуществиться без участия С. Д'А<нджело>, который был нашим неустанным ангелом-хранителем. Хотя помощь столь высокого уровня не может быть денежно оценена, доставьте мне большую радость, вознаградите его, когда он вернется к Вам, за безграничную трату времени и сил. Удержите из суммы, которую Вы считаете нужным сохранить для меня на будущее, значительную часть в пользу С. Д'А, какую сочтете нужной, и удвойте ее».

Борис Леонидович прочел это письмо вслух в присутствии Д'Анджело, и тот просил это место вычеркнуть. Но Пастернак настаивал, и вот тогда Д'Анджело на полях написал свое «нет».

В суде Фельтринелли утверждал, что письма о половине гонорара никогда не существовало, Д'Анджело же настаивал, что издатель его скрывает. И тогда как из-под земли возникла некая переводчица с итальянского Галина Оборина, дама с подозрительной биографией. Она сама нашла Серджо по телефону. Позвонила, напомнила, что они знакомы еще по Москве. Оказывается, она вышла замуж за итальянца, переехала в Рим (ей даже маму разрешили вывезти), но, узнав, что муж работает на итальянскую разведку, разошлась с ним и существует на алименты. Чудесным образом у Обориной оказалось то, в чем больше всего нуждался Д'Анджело, – письмо умирающего Пастернака, отписывающего ему половину своих гонораров.

Якобы 15 мая 1960 года Борис Леонидович принял ее в своем доме и продиктовал ей это невероятное письмо о половине гонораров. Причем Пастернак уже не вставал и ему пришлось диктовать лежа, а Галина Оборина не просто записывала слова больного, но печатала их на пишущей машинке, которую почему-то привезла в Переделкино с собой. Если учесть, что пишущие машинки с русским шрифтом в 1960 году были громоздки и увесисты, как скала, а стучали подобно выстрелам в тире, то ясно, что эпизод с завещательным распоряжением укрыться от домочадцев не мог. Против него говорит и размашистая, совершенно «здоровая» подпись Пастернака, выдающая явно застольную позу владельца.

Тридцать лет спустя Д'Анджело узнал, что Оборина была агентом Второго главного управления КГБ, но остался в наивном убеждении, что в 60-е годы ее общение с ним не имело ничего общего со спецзаданием. Конечно, обидно признавать себя марионеткой. Не зная основных фактов и обстоятельств, мы не можем строить особенных предположений, но похоже, что КГБ могло использовать Оборину с ее невероятным письмом для ослабления позиции Фельтринелли, который не желал делиться пастернаковскими деньгами с Советским Союзом. Когда же к миланскому издателю нашелся другой подход, нужда в оборинской фальшивке отпала.

Отметим, что весь этот эпизод нам известен только в изложении Д'Анджело – лица заинтересованного. Судьба чистых страниц с пастернаковской подписью так и остается непроясненной.

Спор прекратился с неожиданной гибелью Фельтринелли в 1972 году. Он то ли сам взорвался, готовя теракт у вышки высоковольтной передачи под Миланом, то ли был кем-то убит. Впрочем, предчувствие дурного конца жило в нем не первый год.

«Если вскоре под каким-нибудь мостом найдут обезображенный труп, – говорил Фельтринелли знакомому журналисту, – не забудьте вспомнить обо мне».

Подозрительным в этой истории было то, что вышка стояла на земле, принадлежащей самому Фельтринелли. С какой стати человеку взрывать собственное имущество?

Но летом 1960-го он был еще жив и здоров и спешил с помощью Ивинской получить все остающиеся пастернаковские бумаги. Сын поэта поясняет:

«Фельтринелли сильно преувеличивал участие Ивинской в делах Пастернака. Его переписка и рукописи не были ей доступны, они находились в той части архива, которая оставалась в семье. Письма Фельтринелли и оба договора не могли быть посланы ему, они вскоре были переданы Александру Леонидовичу Пастернаку на хранение и для разбора. Творческий архив Пастернака был очень невелик по объему, он не хранил свои рукописи, раздаривая беловые автографы друзьям и уничтожая черновики. Работа над переводами, автограф второй части романа „Доктор Живаго“ и черновики стихов, остававшиеся у Ивинской, были не очень интересны для Фельтринелли. Судьба его писем к ней нам неизвестна. В ответ на его просьбу 24 июля 1960 года Ольга Всеволодовна переслала ему через Шеве машинописный экземпляр неоконченной пьесы „Слепая красавица“» (Континент, № 108, с. 273).

В каких драматических обстоятельствах происходила передача этой пьесы, описано в мемуарах Ивинской:

«Наступило двадцать четвертое июля – день моих именин.

Я только что вернулась из Тарусы, где четыре дня отдыхала у Ариадны. Гейнц привез какие-то подарки от Фельтринелли и от себя.

– А вот вам «подарок» от меня, – сказала я. И он положил в портфель приготовленную мною копию рукописи «Слепой красавицы». Разумеется, без права опубликования, а только чтобы сохранить.

Когда гости разъехались, я пошла проводить Гейнца по направлению к станции (он был без машины). Где-то посередине Баковского леса мы простились, и я повернула назад к даче. Но, оглянувшись, увидела: Гейнц почему-то остановился, я побежала к нему обратно, и он показал мне глазами – за кустами на животе лежал человек. Стало страшно, и мы вернулись на дачу. Человек полз за нами по кустам, белесые волосы страшно встали дыбом, и он, нагло топая и уже не скрываясь, перебежал нам дорогу» (Ивинская, с. 356).

В тот день ни Ивинскую, ни Шеве не тронули. Вероятно, план ареста был властями разработан еще не до конца. Или разработан, но ждали приезда нужных исполнителей.

Ивинскую как сыгравшую свою роль решено было вывести из игры, осрамив при этом и напрочь лишив сочувствия со стороны советских и западных сторонников. Что может лучше подойти для такой цели, чем провокация с деньгами – особенно контрабандными. Да еще не ею заработанными, а с гонорарами Пастернака! Пусть попадется на незаконном получении большой суммы, которую захочет потратить на свои удовольствия.

Все так и случилось.

Вскоре после смерти Бориса Леонидовича в Москве появились супруги Бенедетти.

«Они пришли на Потаповский, – пишет Ивинская, – и для объяснения с ними я вызвала из Переделкина знавшую французский Иру. Ехала она неохотно, будто предчувствуя беду.

Бенедетти передали мне письмо от Д'Анджело; он уверял меня, что посылает лишь половину денег, которые он должен был вернуть Пастернаку (полмиллиона советских рублей в старых деньгах). И злополучные туристы вынули из чемодана рюкзак с деньгами. Как я ни умоляла их забрать рюкзак с собой – они не могли себе уяснить, что человек может отказаться от собственных денег. – Вы не имеете права отказаться, – говорили они, – эти деньги вы должны израсходовать на достойный памятник Борису Пастернаку и на помощь тем людям, которым бы помог он сам; да и потом – это частный долг, и мы обещали Д'Анджело его обязательно доставить, что было для нас очень трудно.

И, откланявшись, супруги Бенедетти удалились. Я, Ира, Митя с ужасом смотрели на рюкзак...» (Ивинская, с. 359).

В примечании к этому эпизоду Ивинская пишет:

«После моего ареста к Мите явился приехавший по туристской путевке Д'Анджело. В руках его было две объемистых сумки. Не зная об их содержимом, Митя догадывался, что там опять могут быть деньги. Между тем, наш с Ирой арест скрывался от мира, так что в квартире даже посадили женщину, чей голос был похож на Ирин, а Митю предупредили о необходимости соблюдать тайну (пообещав, что при этом условии нас выпустят). Но Митя оказался на высоте: он сумел сообщить Д'Анджело о нашем аресте и выпроводить его с одной из сумок вон из квартиры. Когда вслед за этим сидевшие в засаде люди ворвались в комнату за оставленной сумкой – там оказались лишь приведшие их в ярость присланные Джульеттой нейлоновые юбки и помада. Позднее стало известно, что в унесенной сумке у Д'Анджело был остаток долга Пастернаку – вторые полмиллиона рублей... Подчеркиваю (это очень важно): во всех без исключения случаях деньги были советские; ни гроша в иностранной валюте мы и в глаза не видели» (там же, с. 359—360).

Интересно отметить, что Серджо Д'Анджело в своей книге ни словом не упоминает, что в этот приезд он собирался передавать деньги. Из его описания следует, что это был просто дружеский визит.

Кому из мемуаристов верить меньше?

Ивинскую взяли 16 августа. В своих воспоминаниях она показывает здравое понимание ситуации:

«...После Бориной смерти все переменилось. Я начала понимать, что у властей, попавших из-за романа в неудобное положение, явилась счастливая мысль переложить на мои плечи всю ответственность. Некоторые, как стало ясно мне потом, впали в ошибку из-за недостатка эрудиции. Говорил же мне на следствии Т. (очень крупный чин), что я „ловко законспирировалась“, протащив под именем Пастернака свой преступный, антисоветский роман.

Пастернак слишком известное имя, чтобы стоило на долгое время заклеймить его ярлыком врага. И поэтому после смерти Б. Л., когда можно было уже не опасаться, что он преподнесет новый сюрприз (вроде стихотворения «Нобелевская премия»), власти предпочли поместить его в пантеон советской литературы. Сурков сделал поворот на 180 градусов: объявил, что Пастернак был лично им уважаемым, честным поэтом, но подруга поэта Ивинская – «авантюристка», заставившая Пастернака писать «Доктора Живаго» и передать его за границу, чтобы лично обогатиться» (там же, с. 361).

Наступил день кафкианского суда. Это был один из первых в бесконечной череде политических судилищ, заполнивших последние тридцать лет советской власти. На скамье подсудимых – вероломно использованные мать и дочь.

«Всеобъемлющая паутина слежки, – вспоминала Ивинская, – опутывающая наш каждый шаг, зафиксировала каждый случай передачи денег. Так почему же ни один из этих иностранцев не был задержан и допрошен хотя бы в качестве свидетеля? Ведь это и были „подлинные“ контрабандисты, привезшие из Милана (если верить версии следствия) советские деньги.

Не странно ли, что судят тех, кто получил «контрабанду», но даже в свидетели не приглашают тех, кто ее перевез через границу.

Ларчик просто открывался: допроси хоть одного из этих иностранцев – он тут же доказал бы, что деньги разменял в Госбанке СССР, и этот зловещий фарс лопнул бы, как мыльный пузырь» (там же, с. 373).

А Серджо Д'Анджело через много лет добавил деталь, придающую этому кафкианству дополнительное измерение: Хайнц Шеве был, по мнению некоторых журналистов и издателей, «человеком восточных спецслужб» и «автором доноса, приведшего к аресту Ольги». От себя Д'Анджело прибавляет, что

«как правило, „буржуазные“ корреспонденты высылались из СССР в сорок восемь часов за малейшие нарушения установленных правил: например, за то, что дали экземпляр своей газеты советскому гражданину или хоть чуть-чуть выбрались за пределы короткого радиуса вокруг Москвы без специального на то разрешения. Так каким же образом Шеве – названный (...) единственным и бесценным посредником в делах, квалифицируемых советской властью как глубоко преступные, – смог оставаться в СССР еще долгие годы после ареста Ольги и Ирочки?.. » (Д'Анджело. Дело, с. 138)

В атмосфере такой бесовщины не удивительно, что Ивинской не помогло письмо на имя Хрущева, написанное ею в лагере. Письмо это в отрывках выплыло наружу в 90-е годы – в пору отвратительного судебного процесса, когда Ольга Всеволодовна, а после ее кончины наследники – дочь Ирина Емельянова и сын Дмитрий Виноградов – обратились в Российский государственный архив литературы и искусства (РГАЛИ) с требованием вернуть им пастернаковские бумаги, конфискованные в августе 1960 года при обыске у Ивинской. И проиграли процесс. В качестве одного из доводов против истицы адвокат РГАЛИ использовала цитаты из тюремного письма, в котором Ольга Всеволодовна взывала к руководителю государства с просьбой защитить ее, выполнявшую ответственные распоряжения власти. Она писала, что после всего, что она сделала по заданию, с ней поступили так несправедливо.

Письмо это целиком не опубликовано, поэтому точные слова Ивинской недоступны. Но две вещи Ирина Емельянова подмечает совершенно точно. Во-первых, что

«такие письма писали миллионы людей из заключения. Это письмо – так называемая „помиловка“. Кто хоть косвенно соприкасался с репрессивной системой тех лет, те знают, что люди в полном отчаянии, ни за что сидящие в лагерях, матери в основном...» (Эхо Москвы)

А во-вторых,

«на 90 процентов этот архив (РГАЛИ. – Ив. Т.) состоит из конфискованных рукописей расстрелянных, репрессированных наших писателей, во главе которого стоит человек (Н. Б. Волкова. – Ив. Т.), доверенное лицо КГБ, который еще обвиняет маму в том, что она была агентом» (там же).

Цитирование материнского письма в «Комсомольской правде» Емельянова приравнивает к использованию писем «из гетто, это аморально».

В гетто сидят «другие», враги. А что если в случае Ивинской КГБ посадил «свою», только уже израсходованную и слишком много знающую? Ответить на этот болезненный для пастернаковской биографии вопрос (может быть, самый болезненный) позволит только публикация уголовного дела и сопутствующих архивных документов. Без них размышления скатываются в спекуляцию.

Вернемся к 1960-му. Как реагировали на эти аресты заинтересованные современники?

Из воспоминаний Зинаиды Николаевны:

«Восьмого сентября мне сообщили об аресте Ивинской. Говорили, что она арестована за какие-то темные дела с долларами. Я ничего не понимала и ничего не знала, но опять вокруг этого имени ходили слухи и сплетни. Рассказывали, например, что когда ее увозили, она обратилась к своей матери и сказала: „Это дело рук Зинаиды Николаевны“.

О, если бы она знала, что от одного упоминания ее имени мне казалось, что меня запачкали! А не то чтоб следить за ее поведением и заниматься доносами. (...) Во время ее процесса меня навестили два человека из органов госбезопасности, показав свои документы. По-видимому, на процессе она пачкала Борино имя, а заодно и мое, и этим, вероятно, объяснялся их визит. Они хотели проверить ее показания. (...) Я им выдала все ключи от шкафов в Борином кабинете и просила осмотреть его гардероб и вещи в его комнате, с тем, чтобы они могли судить о его скромности и бедности. Они сказали мне, что по ее показанию, Боря получил из-за границы сто пар ботинок и пятьдесят пальто. (...) Я требовала, чтобы они немедленно сделали обыск, но они не хотели даже смотреть, когда я открывала шкафы и сундуки и показывала им, что в них находится. Они говорили, что они в обыске не нуждаются и абсолютно мне доверяют. Показывая оставшиеся после него вещи, я рассказала им, что я его похоронила в костюме его отца, привезенном Сурковым из Англии (на самом деле – Константином Симоновым. – Ив. Т.), что Боря очень любил помогать бедным и неохотно тратил на себя деньги (...). На прощанье мне задали следующий вопрос: они ищут триста тысяч, которые, по показанию этой дамы, были у меня, так ли это? Я засмеялась и сказала, что такой суммы я никогда не видела» (Зинаида Пастернак, с. 406—407).

19 января 1961-го, то есть спустя месяц после суда в Москве, сведения о процессе просочились на Запад. Издатель «Воздушных путей» Роман Гринберг писал Глебу Струве:

«Сегодня во всех газетах история Ольги Всеволодовны Ивинской и ее дочери Ирины (...).

Когда я писал «уголовное» в кавычках, я, разумеется, не имел в виду, что ОВИ могла совершить что-нибудь преступного в обыденном смысле, а имел в виду, что власти предержащие ей «пришили» что-то такое, чтобы суметь ее приговорить. Вы же знаете, что Россия, может, единственная страна в мире, где выносится приговор до вердикта. А вина ОВ была в глазах партии в том, что она выполняла поручения БЛП для за границы. И кто знает, возможно, что она и помогала мне несколько раз в жизни? Вы ошибочно пишете, что дочь ее, Ирина, тоже приговоренная к трем годам, – дочь от БЛ. Нет, ей было около пяти лет, когда БЛ познакомился с ОВ».

Все газеты стремились напечатать какие-то подробности о скандальном процессе. Обратились и к специалисту по Пастернаку Глебу Струве. Борис Филиппов в письме от 1 февраля 1961 благодарил своего соавтора:

«Я очень рад, что Вы отказались дать статью о Ларе – Ольге Ивинской. Не нравится мне вся эта шумиха: несчастным женщинам она не поможет, а в ней такой непрятный налет базарного интереса к интимной жизни покойного писателя... Думаю, что дата первого знакомства с Ивинской неверна: сведущие люди мне говорили, что Ирина – ДОЧЬ Пастернака. Но кто может проверить – знали ли это хорошо сами сведущие люди?»

Узнав об осуждении матери и дочери, Запад взорвался протестами. Международная кампания в защиту Лары шла по всему миру. Ее поддерживали многие знаменитые фигуры: писатели, ученые, общественные деятели, руководители государств.

Существенные шаги со своей стороны предпринял и Фельтринелли. Пытаясь вызволить Ивинскую, он решил задружиться с Москвой и передал руководству Института Маркса-Энгельса-Ленина оригиналы нескольких писем Пастернака.

«В чем смысл этого жеста? – спрашивает сын издателя Карло. – Вот как объяснил его Поспелову сам Джанджакомо: „Бесполезно говорить вам, насколько по-человечески были важны для меня эти бумаги. Я добровольно передаю их вам, если это решение сможет быть расценено как шаг к закрытию данного дела“» (Карло, с. 183).

Летом 1962 года, отсидев половину срока, на свободу вышла Ирина Емельянова. Сыграло ли какую-то роль заступничество Фельтринелли? Он был уверен, что да:

«Я думаю, – писал он 2 июля 1962 находившемуся в Москве Шеве, – не стоит распространяться о той роли (большой или малой), которую я сыграл в освобождении О. и И. (Фельтринелли поторопился с выводами: Ивинскую отпустят только осенью 1964. – Ив. Т.). Состоялся контакт между здешней и московской партиями. Возможно, я оказал русским услугу, передав им документы, о которых вы знаете. Но Ирина не должна об этом знать» (там же, с. 184).

Конечно, судьбу Зинаиды Николаевны нельзя равнять с драмой Ивинской, но ей тоже досталась горькая участь. В не отправленном письме Хрущеву (5 августа 1963) она так описывала свое положение:

«Я кругом в долгах, и мне еще надо вернуть полученную однажды ссуду Литфонда. За три года вышла одна маленькая книжка стихов Б. Пастернака, и больше никаких договоров с нами, наследниками, не заключают. За многолетние издания различных произведений Б. Пастернака за рубежом в иностранных банках на счету моего мужа лежат деньги, которые могли бы избавить меня от материальных затруднений. Из письма сестры Б. Л., живущей в Англии, мне стало известно, что единственным препятствием перевода денег в СССР итальянский издатель Фельтринелли считает отсутствие разрешения Советского правительства.

(...) Прошу Вас: не оставляйте меня в моем безвыходном положении – очень тяжело на старости лет оказаться необеспеченной, без пенсии и не иметь уверенности в завтрашнем дне и не знать, как расплатиться с долгами» (Зинаида Пастернак, с. 14—15).

Младший сын Пастернака Леонид отговорил мать посылать это письмо.

Как вспоминал старший сын Евгений, «угрозы выселения с дачи, болезни и быстро надвигающаяся старость толкали ее (Зинаиду Николаевну. – Ив. Т.) к тому, чтобы обратиться за помощью к Фельтринелли. Итальянский издатель живо отозвался на ее просьбу».

«Милан, 27 апреля 1965.

Милостивая сударыня,

Я получил Ваше письмо от 12 марта 65 и рад известиям от

Вас.

К сожалению, ответ на Ваши вопросы, который я прилагаю, написан по-итальянски, потому что мне трудно перевести на французский различные юридические термины, которые соответствуют разным вопросам, которые Вы мне задали. Надеюсь, что у Вас не будет трудностей это перевести на русский.

Прошу принять мои уверения в лучших чувствах.

Джанджакомо Фельтринелли» (Континент, № 108,

с. 273—274).

«К письму, – пишет Евгений Пастернак, – был приложен длинный список бумаг, требуемых адвокатами, которые должны были определить официально подтвержденное отсутствие на территории Советского Союза завещания, подписанного покойным, состав законной семьи на момент смерти, отсутствие побочных детей и других законных наследников и разные другие документы, заверенные как союзными, так и республиканскими должностными лицами, налоговые бумаги от всех наследников и всевозможные юридические справки о законах наследного авторского права» (там же, с. 274).

Собрать все это больной Зинаиде Николаевне было не под силу. Она положилась на судьбу.

Между тем, 9 ноября 1964 Лидия Чуковская записала в своем дневнике слова Анны Ахматовой:

«Все радиостанции мира кричат об освобождении Ивинской и Бродского. Для того ли я растила Иосифа, чтобы имя его стояло рядом с именем этой особы... Ладно, приеду в Италию, потом в Оксфорд – и объясню им who is who» (Чуковская, т. 3, с. 249—250).

Чуковская замечает:

«Боюсь, не удастся. Поэзия сильнее правды. Боюсь, Ивинская все равно войдет в историю как звезда любви, как муза великого поэта... Как Лара из „Живаго“. – Нет, не так, – ответила, подумав, Анна Андреевна. – Она войдет, как Авдотья Панаева, обокравшая первую жену Огарева. Так» (там же).

После того, как в 1965 Серджо Д'Анджело предъявил иск Фельтринелли о выплате ему половины пастернаковских гонораров, в Кремле стали беспокоиться за судьбу этих значительных сумм, и советские юристы из Инюрколлегии подключились к защите прежнего врага – Фельтринелли. Были предъявлены бумаги от наследников. Идея Д'Анджело «использовать долю этого состояния на учреждение литературной премии в честь Пастернака для молодых талантов, которые наилучшим образом будут представлять ценности свободы», рухнула. С его точки зрения, это намерение вынудило Фельтринелли вступить в договорные отношения с советскими адвокатами и, чтобы насолить Д'Анджело, согласиться в конце концов на выплату гонораров.

«Мы с братом, – рассказывает Евгений Борисович, – не считали возможным поднимать вопрос о заграничном наследстве до освобождения Ивинской. После смерти Пастернака у нее не было никаких законных прав на получение гонораров. Совместно с Инюрколлегией мы выработали соглашение о дарении Ольге Всеволодовне равной с нами четвертой части от общей суммы, что соответствовало высказанному ею желанию. (...) После крупных отчислений в соответствующие советские организации, первые выплаты пришли через год после смерти Зинаиды Николаевны Пастернак, летом 1967 года» (Континент, № 108, с. 274).

В начале 70-х по Москве стали ходить первые страницы будущей мемуарной книги Ивинской. Зоя Масленникова с сомнением взяла из рук самой Ольги Всеволодовны «написанную чернилами рукопись первых трех глав». Ее смущали запомнившиеся «повадки ангела, цинизм ее суждений». Но проблема оказалась в другом, в нехватке у автора собственной памяти:

«Ольга Всеволодовна жаловалась, что совсем разрушилась память, ничего не помнит, смогла только сделать двадцатиминутную запись воспоминаний на магнитофоне, писал за нее совсем посторонний Пастернаку человек, заимствуя материалы, где придется. Кстати, и большие куски моих записок о Борисе Леонидовиче, тогда еще не опубликованных, выдавались за воспоминания Ивинской. Мне срочно понадобился совет отца Александра (Меня. – Ив. Т.), и я передала ему рукопись на очень короткий срок» (Масленникова, с. 328).

Александр Мень ответил:

«Прочел (хотя не все) с большим интересом. Но неприятно действало сознание того, что это фактически – фальшивка. Трудно читать такую книгу без доверия. Построенная на заведомой лжи, она не вызывает доверия и в деталях, а именно достоверность должна быть ее главным качеством.

(...) Вряд ли оба (автора. – Ив. Т.) пойдут на единственное, что можно сделать: разделить текст на книгу о П<астернаке> и ее восп<оминания>. Но во имя правды все ошибки Вы обязаны ему указать и плагиатство пресечь!» (там же).

Страницы: «« « ... 678910111213 » »»