Тысяча и одна ночь отделения скорой помощи Болье Батист
Но я взмолился божеству престарелых влюбленных. Однажды он непременно придет в себя и будет с тобой танцевать.
Он будет с тобой танцевать.
Долго.
Около 20 часов,
в лифте
Жар-птица и я. Наша вторая встреча состоялась в самом начале ее лечения.
Помню ее, словно это было вчера: мы столкнулись в коридоре, она подняла на меня глаза, я отвел взгляд. Озарение. Случайностей не бывает. В ней я увидел то, что искал, а я ей кого-то напомнил. Может, наша жизнь стала бы проще, если бы при появлении на свет появлялась цепочка белых следов, по которым нам следует пройти, тянущаяся от материнской утробы через всю Землю, намечая наш маршрут, весь путь до самой финальной точки, где наше существование оборвется? Не знаю, действительно ли так было бы легче, но белые следы маленьких ножек Жар-птицы и мои кружили рядом с той самой минуты, когда врач открыл дверь своего кабинета и пригласил ее войти.
Все началось с легкого умопомрачения, вылившегося в слова. Множество слов. У меня было что рассказать, она хотела слушать.
20 часов,
наверху, палата 7
– …И она гордо выпятит грудь и скажет мне: “Вперед, папаша, мой анус создал “Джоконду”!”
Жар-птица расхохоталась. Я немедленно начал рассказывать другую историю, не давая передышки ее скуловым мышцам. Когда она смеялась, мне казалось, будто я вижу, как над ее головой появляются дополнительные жизни, будто в компьютерной игре. Маленькие сосуды в форме красных сердец, наполняющиеся кровью.
Она выпрямилась, потом попросила послушать ее анекдот:
– Человек однажды пришел к Богу и спросил: “Господи, что такое, по-твоему, вечность? – Пфф! Вечность, на мой взгляд, всего лишь минута. – Господи, а что такое, по-твоему, миллиард евро? – Пфф! По-моему, все равно что один евро. – Скажи мне, Господи, а не найдется ли у тебя одного евро?” – А Бог ему: “Погоди минуту!”
Я спросил ее, надеясь, что она не задаст тот же вопрос мне в ответ:
– Вы верите в Бога?
– Нет, его нет, потому что Тома не со мной.
Жар-птица была права: для матери это неоспоримый аргумент.
– Расскажи мне лучше о Бланш!
– Интерне с шестого этажа? Которая за вами присматривает?
– Да. Она приходит, уходит, следит за процедурами, знает обо мне все, а я ничего о ней не знаю.
Неожиданно для себя я сказал:
– Что мне особенно нравится в Бланш, так это ее противоречивость. Твердит, что у нее мягкий характер, а сама залепила пощечину мужику, который ей сказал: “Смотрю, как ты двигаешься, и думаю: в постели ты супер”.
Так ему вмазала, что звон пошел. Она модница, но очень аккуратная и дотошная. По натуре госпожа. Дита фон Тиз отдыхает.
– И давно ты в нее влюблен?
Я едва не задохнулся:
– Вы что такое говорите?! Бланш и я? Никогда!
Она улыбнулась, уверенная в своей правоте.
– В молодости мне хотелось переспать с тысячами разных парней. Потом я встретила отца Тома. И захотела быть только с ним – тысячи раз. Встречаешь кого-то и сразу понимаешь, что это не просто физическое влечение.
– У нас с Бланш несколько раз было. Но с этим всё. Мы слишком разные, она… Бланш… Это… Короче говоря, она такая, как есть.
– И больше ты мне о ней ничего не расскажешь?
Я пожал плечами и отрицательно покачал головой. Бланш – белый рыцарь шестого этажа, та, с которой, по ее же словам, “ничего никогда не случается”. Интерн, специализирующийся на паллиативном лечении… Такой человек должен быть, хотя бы один. Она занималась умирающими (хотел написать – онкологическими больными, но вовремя спохватился: умирать можно разными способами, их не меньше, чем способов хорошо жить и радоваться жизни). Ее первая настоящая любовь кончилась тем, что он бросил ее у алтаря. Из этого она сделала вывод, что у любви вкус горечи и запах потухшей свечи. Левый глаз Бланш выражает самодовольство, а правый – презрение.
В действительности она любит людей и плачет при виде кошки, сбитой машиной. Но это секрет, и он никого не касается. Когда я спросил, почему она выбрала медицину, она сказала, что отец хотел отправить в коммерческую школу, но она сообщила своей умирающей бабушке, что ей хочется лечить людей и стать врачом.
Она обожала свою бабушку, но та, несмотря на это, умерла. Такое часто случается.
Когда они проводили ее в последний путь, оказалось, что старушка перед смертью продиктовала письмо, в котором определила судьбу внучки: “Бланш пойдет в медицинский институт, и ни в какой другой. Когда она станет врачом, я буду на том свете ею гордиться”.
– И отец больше не заговаривал о подготовительных курсах. Давая клятву Гиппократа, она прежде всего будет думать о бабушке.
Пациентка вывела меня из задумчивости:
– А другие интерны?
– Их четверо: Фроттис, Амели, Пуссен и Анабель. Фроттис вместе со мной работает в отделении скорой помощи. Анабель – в гастроэнтерологии, но на этой неделе у нее ночные дежурства в “скорой”. Амели ведет амбулаторный прием. Она занимается терапией. Ее прозвали Отличницей, потому что она никогда не ошибается. Такая же одаренная, как шеф Покахонтас. Пуссен – интерн в хирургии. Я расскажу вам о них завтра. Уже поздно.
– Мне кажется, пора тебе обращаться ко мне на “ты”. Ты был рядом, когда мне объявили, чем я больна. Значит, у тебя должны быть некоторые привилегии.
– Например, звать вас на “ты”.
– Одно человеческое существо сообщает другому, что его конец близок – конечно, они друг другу близкие люди. Ты был там, смотрел мне в глаза. Я плакала. Ты видел меня всю как есть, всю мою сущность. Значит, можешь говорить мне “ты”.
– Да, мадам.
Она рассмеялась.
– Родителей ты зовешь на “ты”?
– Да.
– Ты их уважаешь?
– Да.
– Ну вот, ты и меня станешь звать на “ты”, но тоже будешь уважать.
– Да, мадам.
Около 21 часа,
наверху, палата 7
Час уже поздний. Фабьенн унесла поднос с едой. Пациентка ни к чему не притронулась. Только выпила немного воды.
– Мне уже много лет не дает покоя один вопрос, – проговорила она. – Почему нам приходится так долго ждать своей очереди в отделении скорой помощи? Тут какая-то тайна? Вроде загадочного Бермудского треугольника, возникающего в приемном покое и превращающего минуты в часы?
Она засмеялась. А я вспомнил о недавнем пациенте: “У меня болит локоть, когда я машу рукой во всех направлениях”. Таких у меня на приеме – хоть отбавляй.
– Месье Арган, двадцать восемь лет. Ему приспичило отправиться в отделение скорой помощи в три часа ночи. Что-то вроде позыва к мочеиспуска нию. “У меня уже три месяца тусклый цвет лица. А на этой неде ле он стал совсем серым. Вот я и сказал себе: “Жо жо, надо что-то делать!” Просканируйте меня на МРТ – вдруг у меня рак, метастазы или еще что-нибудь похуже.
(Знайте: нет ничего более серьезного, чем метастазы, и никто не “сканирует на МРТ”, тем более в три часа ночи…)
Я решил уточнить:
– Рак чего? Цвета лица?
И тут встревоженный месье Арган произнес незабываемые слова, оскорбительные для всех тридцатилетних (я не советую им читать следующий пассаж):
– Посмотрите на меня! Со мной что-то не так! Мне двадцать восемь, а выгляжу я на тридцать один!
Решив, что он шутит, поскольку между двадцатью восьмью и тридцатью одним разницы никакой, я поднял ставки:
– А почему же тогда не тридцать два, раз уж на то пошло?
Месье Арган ощупал свое лицо и запаниковал:
– Я И ВПРАВДУ ВЫГЛЯЖУ НА ТРИДЦАТЬ ДВА?!!
Жар-птица прыснула со смеху.
– Так вот вы спрашивали, почему приходится подолгу ждать своей очереди? В приемных покоях сидят тысячи месье Арганов. Хотите знать второй секрет врачей “скорой”? Мы здесь В ТОМ ЧИСЛЕ и для того, чтобы успокаивать месье Арганов.
21 час,
наверху, перед уходом
– Вы меня слушаете?
– Нет, если ты мне выкаешь.
Я поморщился: у меня не получится. Жар-птица отмахнулась:
– Ничего, со временем привыкнешь.
– Как-то раз у нас в “скорой” появилась дама по имени Генриетта девяноста трех лет. Она была старая и выжившая из ума, почти ничего не соображала и все путала. Она сидела в коридоре отделения. Ждала, когда освободится место на этаже. Вы знаете, больница – как игра в музыкальные стулья. Генриетта прямо-таки влюбилась в меня: всякий раз при моем появлении раздавалось громогласное: “Сука!” Это высокая честь: когда мимо проходили другие интерны, она даже не пикнула. А я удостаивался диких воплей: “Су-у-у-у-ка! Су-у-у-у-ка!” Это к вопросу о заботе и внимании. После десятого раза я повернулся к бригаде с видом оленя, ослепленного фарами внедорожника среди суровой канадской зимы, и бросил:
“Как она догадалась, чем я занимался сегодня ночью?” Все покатились со смеху. Я продолжал: “Нет, все-таки она не знает, иначе бы обозвала меня как-нибудь похуже”. И тут – честное слово, не вру! – из коридора раздалось: “Грязный кобель!” “Надо же, все-таки угадала!” – огорчился я.
Жар-птица улыбнулась. Щеки ее, обычно бескровные, чуть порозовели.
– Обожаю влюбленных в меня бабушек.
Я поставил свой стул в угол.
– Пообещай, что пойдешь развлекаться, – без всякого перехода проговорила она. – Обещай мне.
Я пообещал. Умирающим нельзя перечить.
21 час,
на пандусе у общежития интернов
Уже давно стемнело. Промерзнув до костей, я старался плотнее запахнуть полы своего пальто из шкуры неведомого зверя, которое купил на барахолке в Риме. Лев без шкуры – ничто. Моя напоминала то, что осталось от Немейского чудовища. Я весьма чувствителен к холоду, как все семейство кошачьих.
Я повернулся и посмотрел на окна больницы: в одних свет гас, в других зажигался. Здание выглядело необычно, оно походило на гигантское дерево, на ясень из железобетона, а еще немного напоминало очертаниями человеческую фигуру. Архитектор все предусмотрел, размечая вертикальную ось проекта:
• второй этаж – ортопедия и отделение реабилитации. Тело крепко, когда основание надежно.
• третий этаж – гастроэнтерология и абдоминальная хирургия. Тело сыто, когда живот в порядке.
• четвертый этаж – кардиология и пульмонология. Сердце бьется, легкие расширяются. Кислорода хоть отбавляй!
• пятый этаж – неврология и гериатрия. Мысли появляются, потом куда-то исчезают. На пятом этаже рано или поздно соберутся все воспоминания об этом городе.
Затем он завершил каркас здания:
• подвальный этаж – акушерство и “скорая”. Там постоянно поддерживают огонь, идет борьба за Жизнь.
• наверху, на самых высоких ветках, на последнем, шестом этаже – онкология и паллиативное лечение. Сюда уже не доходят питательные соки, и листья, засыхая, улетают в темные небеса. Борьба окончена.
Мне кажется, есть смысл в этой вертикальной композиции. То, что на земле, отчаянно бьется, сражается. То, что повыше, нуждается в помощи, а дальше, там, где гаснут огни, – умолкает навсегда.
Шум и ярость. Сжатые кулаки. Битва.
Крайняя беспомощность и покой. Раскрытые объятия.
И я.
Внизу.
И пациентка из седьмой палаты.
Наверху.
День второй
Back to You
Revolver
Почти 8 часов,
по дороге в больницу
Я надел наушники. Нил Янг, куплет – движение, куплет – движение. After the Gold Rush – самая красивая песня на свете (как и многие другие: выбрать невозможно…).
Тем утром продрогший до костей интерн, подходя к зданию, исполнял быстрый танец. (Важное замечание: изображая “лунную походку”, удостовериться, что вокруг никого. Чтобы уборщица больше не поглядывала на меня, как вчера.)
8 часов,
в приемном покое
Если часы не врут, я опоздал. Пора надеть белый костюм супергероя.
Супермен уже присвоил темно-синий, а черный цвет Бэтмена не годится: только представьте, подхожу я к пациенту в костюме служащего похоронного бюро и говорю: “Мы вами займемся…”
В отделении скорой помощи, прежде чем попасть в мужскую раздевалку, нужно пройти мимо женской. Прежде чем почувствовать запахи пота, дешевого приторного дезодоранта и старых потных носков, ощущаешь аромат душистого масла и губной помады. Мир всегда был поделен надвое: они моются, а мы густо обмазываемся парфюмами…
В мой халат въелся запах шестого этажа. Буду стирать его хоть сто раз, чтобы не осталось следов моего пребывания наверху…
Жар-птица заупрямилась и не желала уступать:
– Никакого морфина! Я буду в сознании до конца, не хочу, чтобы мысли путались.
Персонал отделения и я пытались ее урезонить. Мы рассуждали так: она страдает, мы пытаемся ей помочь.
Она посматривала на нас снисходительно, потому что знала правду: и я, и лечащие врачи добивались ее согласия, желая успокоить самих себя, потому что смерть мучительна и страшна: не важно, что мы сталкиваемся с ней каждый день, она день за днем все так же нас пугает. Каждая медсестра или сиделка, заходя в палату, старалась внести свой вклад в общее дело:
– Обезболивающие не нужны? Вы уверены?
Или:
– Не можем же мы оставить вас в таком состоянии!
Вчера я, видимо, перегнул палку, Жар-птица повысила голос и с видом матери, читающей нотацию сыну, похлопав меня по щеке, произнесла:
– Напрасно вы все беспокоитесь: мое состояние свидетельствует не о том, что я скоро умру, а о том, что моя жизнь подошла к концу. Вот так-то: не смерть, а конец жизни. Очень просто. По ее понятиям, разница колоссальная. Она безмятежно принимала боль и скорый конец. Думаем ли мы когда-нибудь о смысле некоторых слов? Они причиняют боль, как ожог, но имеют глубокий смысл.
Около 9 часов,
внизу, суета вокруг носилок
Для садовых работ дисковая пила – штука полезная. В отделении скорой помощи становится понятно, что она также без труда отпиливает куски человеческого тела. Месье Ахав встал пораньше: хотел обрезать елку. Лучше бы он снова лег спать: ель одержала победу. Он потерял предплечье левой руки, немного ниже локтя. Отныне никаких одиноких удовольствий, разве что он правша или состоит в кассе взаимопомощи…
Привычные к тому, что уход за садом превращается в кровавую бойню, мы деловито хлопотали вокруг пациента, не совершая лишних движений, хладнокровно, слаженно. Словно играли по нотам.
Я поймал на лету несколько фраз. Потом прочту их пациентке из седьмой палаты.
– Без руки какой теперь кайф?
– Думаешь, они ее пришьют?
– Кого?
– Не кого, а руку!
– А она где?
– Видишь пакет из супермаркета? Она в нем.
– Смотри-ка, на ней часы “Касио”. Ходят…
– Потому что марка немецкая!
– “Касио”? Не немецкая, а испанская – на “о” заканчивается.
– Отрублена наискосок.
– Пришить не смогут. Или эта будет короче другой…
– Да ладно! Знаешь, почему тиранозавры такие злые?
– Не знаю.
– У них передние лапы слишком короткие, они дрочить не могут.
– Месье Ахав, вы правша?
– К счастью, он правша.
Уточнение: месье Ахаву не придется отказывать себе в одиноких удовольствиях, даже если касса взаимопомощи закроется.
В приемном покое сидел пациент и жевал батончик “Марс”.
– Месье, что у вас?
– Большой палец на руке вывихнул.
Мимо провезли носилки с месье Ахавом и его окровавленной культей.
– Палец подождет, – проговорил мужчина, побледнев и засовывая в карман батончик. Иногда все слишком страшно и происходит слишком быстро. И ненароком скажешь бог знает что. Нельзя привыкнуть к тому, что рука валяется отдельно от тела, а тем более в пакете из супермаркета.
9 часов,
внизу, бокс 3
Мадам Медея принесла пятимесячного сына. Всего пять месяцев, а уже двенадцать килограммов.
Пытаюсь в этом чудище разглядеть младенца.
– Как вы его кормите?
– Из бутылочки.
Из бутылочки – это хорошо. Многовато молочной смеси – это еще ничего. А если вы ему в молоко мед добавляли и поили кока-колой из той самой бутылочки, то ни один врач этого не одобрит.
– Почему кока-колой, мадам?
– Он от нее лучше засыпает.
И молочные зубы у него, едва прорезавшись, сразу почернеют… Мне хотелось спросить, не покупает ли она ему сигареты “Житан” без фильтра и не варит ли двойной эспрессо. А может, дает хлебнуть виски с утречка?
Малыш лежал голый. Мамаша с гордостью воскликнула:
– Вы когда-нибудь такого видели?
Я подумал: “Да, в зоопарке!” Помолчал, потом произнес:
– Таких здоровых – никогда.
Усадил мамашу на стул и принялся объяснять все с самого начала.
10 часов,
наверху, палата 7
Мне хотелось выпить кофе или выкурить сигарету, но вместо этого я пулей помчался к ней.
Жар-птице перевалило за пятьдесят. Ее красота ушла. Хотя и страшилищем она не стала. Она была очаровательна. Сдержанна. Когда она начинала говорить, то словно загоралась изнутри и становилась неотразима.
– “Между колоколен протянул я канаты, между окон протянул гирлянды, от звезды к звезде – золотые цепи, и вот я танцую”[11].
– Это Рембо, – узнал я. – Написав эти строки, он бросил вызов абсолюту.
– Но все равно умер, – ответила она.
Эта женщина получала удовольствие от жизни. Получала удовольствие и много смеялась: в уголках глаз у нее лучились “гусиные лапки”.
Из-за лечения волосы у нее выпали. Только на макушке сохранилось несколько пучков, таких маленьких, что даже цвет не определить. Скорее всего, наполовину седых. В зеркально гладкой коже между ними отражался свет неоновых ламп.
– Раньше я терпеть не могла детективные сериалы. Они мне отомстили: теперь я похожа на Коджака.
Я решил ее поддразнить:
– Вы к нему слишком жестоки!
Иногда она закрывала глаза. Если бы не частые движения век, можно было бы подумать, что она спит.
– О чем вы думаете?
– О сыне. Перестань выкать.
– У вас есть новости?
– Вулкан верен себе: он извергается. Самолеты боятся летать, каждый клочок пепла приводит их в ужас.
Она взяла себя в руки и расправила плечи.
– Расскажи мне об Анабель.
Сначала она пожелала разузнать про Бланш, теперь о другой девушке – тоненькой как спичка Анабель.
– Она интерн в гастроэнтерологии, но на этой неделе она на ночных дежурствах в “скорой”.
Моя тоненькая темноволосая подружка постоянно сосала леденцы. Никогда не видел, чтобы человек поглощал столько всякой гадости и при этом оставался таким худым. Волосы Анабель нарочно взлохмачивала, и казалось, что прямо над ее прекрасным классическим лицом неудачно приземлилась ворона.
Я ее встретил, перед тем как подняться сюда. Мы столкнулись нос к носу и перекинулись парой слов. Она мне протянула карамельку:
– Хочешь конфетку?
– Перед дежурством не употребляю, быстрые углеводы возбуждают.
Она то и дело облизывала крошечный сахарный шарик, зажав его между зубами… И вся дрожала.
– Отчего тебя так трясет?
Ни грамма жира, да и мяса совсем мало.
– Я чуть не умерла от страха. Со мной такое случилось!..
Она не жила в общежитии для интернов и ездила в больницу на машине. На обочине она увидела мужчину. Высокого, худого, в синем тренировочном костюме, с тяжеленной спортивной сумкой в руках.
Анабель затормозила:
– Вам куда?
– В больницу.
– Надо же, нам по пути! Садитесь, я вас подброшу.
Они мирно беседовали. Ехать было недалеко. Но едва показалось здание больницы, мужчина заявил:
– Я говорил не об этой больнице, а о психиатрической. Ну и пусть. Раз уж я оказался здесь…
Мужчина направился в отделение скорой помощи и попросил госпитализировать его. Он боялся, что кого-нибудь убьет.
В спортивной сумке обнаружились вилки, ножи, половник – словом, целая коллекция кухонных принадлежностей, при помощи которых можно при желании приготовить клубничную шарлотку или мадленки, а можно кого-нибудь убить.
Анабель – кожа да кости, на макушке прикорнула ворона – тряслась с головы до пят, представляя, чего ей удалось избежать.
Читать бесплатно другие книги:
