Тысяча и одна ночь отделения скорой помощи Болье Батист

– Он совершенно не согласен.

Мадам Антидот взорвалась:

– Согласен – не согласен, таков закон! Чем таким важным он собирается там заниматься?

Внезапно вернувшись в детство, я подумал: наверное, кормить оленя Рудольфа, упаковывать подарки, инструктировать гномов, проверять исправность тормозов волшебных саней на будущую зиму…

В конце концов Дедушка и Бабушка Мороз пообещали использовать датчик угарного газа, который принесет им тот малый, который занимается отоплением.

Итак, я вас предупредил: в этом году никому не удастся взять Деда Мороза за… ну, сами понимаете.

Лично меня все время одолевали сомнения: бородатый старик в красной куртке и штанах раздает подарки детям, но сначала заставляет их посидеть у него на коленях. Людей и за меньшее в тюрьму сажают.

И все же я привык к сказкам и мифам: в детстве мама меня часто ими потчевала.

Она устраивалась у моей кровати – а иногда даже оставалась стоять, чтобы удобнее было играть роли, – и рассказывала о богах, богинях, героях древних сказок. Я шел по лесу следом за Красной Шапочкой. Я будил Спящую красавицу. Я знал абсолютно все об Актеоне и его собаках, о Ликаоне, превращенном в волка. По моему мнению, каждый встречный-поперечный, любой пришедший на прием пациент может оказаться Зевсом, прикинувшимся нищим, или Афиной в гриме старушки. Конечно, это вносит некоторую неразбериху в мои отношения с реальным миром… К пьянице, поступившему в больницу в четверг вечером, относишься куда уважительнее, если подозреваешь, что на самом деле он – бог, спустившийся с Олимпа, чтобы испытать твою доброту и щедрость души.

Тем утром заскорузлый указующий перст богов был направлен на месье Зенона, человека-гриба. Он вернулся из Германии. Меланома с обширным метастазированием. В Мюнхене попытались прибегнуть к крайним мерам. Экспериментальный метод лечения. Провал.

Болезнь поразила легкие. Ему суждено было умереть от удушья. Он сам стащил куртку, с пуловером справился с трудом, снять рубашку мы ему помогли.

Так впервые я столкнулся с врагом лицом к лицу.

О нем говорят, присваивают степени, фотографируют на рентгеновском аппарате, но его никто не видит. Поначалу он крошечный, прячется в клетках, и обычно замечают только его последствия.

Вот и у месье Зенона раковые клетки разъели кости, обглодали внутренние слои кожи и эпидермис и вырвались наружу. Из-под соска, захватывая подмышку, вдоль выемки грудной клетки до самого пупка свисали три огромных черных колбасы. За неделю, если месье Зенон выживет, они вырастут до бедер, словно ядовитые грибы, из которых сочится горькая багровая жидкость.

В следующий раз, когда у меня будет больной с этим диагнозом, я спроецирую на него эту картину. Не важно, где располагается поле сражения – в молочной железе, яичнике, желудке или толстом кишечнике… Враг все тот же: я видел его нынче утром.

Я попытался помочь человеку-грибу, стараясь не думать о пациентке из седьмой палаты. Хуже всего, когда один больной напоминает вам о другом.

10 часов,

боксы 6 и 3

Бокс номер 6: пожилая мадам Харибда недовольна тем, что ей приходится ждать. Со стариком Сциллой из третьего бокса я уже почти закончил: ему хотелось поскорее уйти. Мне следовало поторапливаться:

• первая готова была меня растерзать, поскольку уже отчаялась дождаться врача;

• второй злился, поскольку хотел сейчас же выписаться домой.

В бокс мадам Харибды вошла ее дочь.

Я подумал: “Классно! Сейчас она успокоит свою мамашу!”

Не тут-то было.

Она подхватила жалобную песнь матери, и теперь они голосили хором.

Наконец я разделался с дедом Сциллой и вернулся к бабке Харибде.

Обе встретили меня, сердито ворча, но, что удивительно, у первой лицо перекосилось в злобной гримасе, а у второй на нем светилась чуть заметная улыбка.

Бабушка Харибда вопила:

– Нет, как вам это нравится?! Я целый час валяюсь на этой неудобной кровати, весь хребет себе отлежала, ни попить, ни поесть не принесли, не дают ни писать, ни какать… Хватит, надоело!

Дочь поднялась со стула и подошла ко мне вплотную, повторяя слово в слово:

– Как вам это нравится? Она целый час валяется на этой неудобной кровати, весь хребет себе отлежала, ни попить, ни поесть ей не принесли…

Вдруг она наклонилась поближе и почти неслышно прошептала:

– Удачи! – Затем громко продолжала: – Не дают ей ни писать, ни какать… Хватит, надоело!

Как это здорово, когда можно всю жизнь оставаться маленькой девочкой.

11 часов,

в лифте

Человек-гриб с его “новым” телом все время стоял у меня перед глазами.

Небольшой урок анатомии для новичков: у человека две руки и две ноги. Посередине живот, органы размножения и голова.

Голова нужна, чтобы радоваться и страдать.

Покройте все это кожей – получится что-то вроде картошки.

Еще один урок для новичков, на сей раз по патофизиологии: люди болеют. Болезни бывают острые и хронические, но результат один и тот же. В теле происходят изменения. Болезнь – наглядная картина человеческой приспособляемости. Род человеческий способен к метаморфозам, и этого не скрыть. В больнице мы постоянно наблюдаем всяческие видоизменения. В коридорах, над гипсовыми подвесными потолками и в вентиляционных трубах обитают бледные божества: они тихо переговариваются, воздевают перламутровые руки, поднимают бровь – и трансформация начинается, совершается медленный, неуловимый алхимический процесс. Они завладевают плотью, преображают ее, коснувшись губами. Этот ядовитый поцелуй создает новые очертания в анатомическом атласе человека. Галактус, например, постепенно превращается в менгир. Месье Зенон стал напоминать дрожжи. Да, руки и ноги, а также живот, гениталии и голова, которая нужна, чтобы радоваться и страдать, – все по-прежнему на месте, только целостность нарушилась. Кожа приобрела другой цвет и текстуру. Иногда истаивают мышцы, а порой они затвердевают. Шарниры ржавеют, движение затрудняется. Суставы становятся зубчатыми колесами. Болезнь, словно произнесенное наугад колдовское заклинание, превращает человека во что-то иное – в дерево, цветок, ручей, фрукт, животное. Овидий в “Метаморфозах” ничего не выдумал: сходил в лечебницу и потом поэтично описал то, что там увидел. Он был не поэт, а натуралист.

Есть боги. Есть герои. А между ними – полубоги. Например, шеф Викинг. Высокий мужчина со светлыми бровями, которые кажутся совершенно белыми.

Я столкнулся с ним в дверях лифта.

– Амели мне сказала, что ты собираешь разные байки. У меня кое-что есть. Но рассказывать буду САМ!

Эхо его голоса все еще сотрясало коридор грохотом катящихся камней, а он уже сидел у кровати моей пациентки.

– Он хорошо придумал, этот парень, – сообщил он, указывая на меня пальцем. – Байки я люблю. Все любят. У меня есть смешные и не очень смешные. Я вам все расскажу, даже грустные, почему бы нет?

Жар-птица разглядывала его вполне доброжелательно. Когда он вошел в палату, горизонтальная ось координат съежилась. Для пациентки это не имело значения: она уже начала медленное восхождение по вертикали, отделяющей мертвых от живых. Шеф Викинг и она были созданы, чтобы понимать друг друга…

Стоя в сторонке, я слушал его. Однажды его вызвали на дом к “перевозбужденному” пациенту (правда, удачное слово?).

Тут два варианта: либо шеф Викинг не любит “перевозбужденных” пациентов, либо… Нет, пожалуй, второго варианта нет: шеф Викинг их не любит.

Он вошел в комнату. У пациента в полном разгаре приступ агрессии (если в словах “приступ агрессии” поменять довольно много букв, получится “он буянит”).

Типа “сейчас разобью этот хренов телевизор, переверну шкаф, а вы все гады и вообще козлы”.

Шеф Викинг на глазах у остолбеневшей медсестры схватил пациента в охапку, швырнул его на кровать, и пока он там барахтался, накрыл его диванной подушкой и… уселся сверху:

– Закрой пасть! Сейчас же! Иначе задохнешься.

Медсестра перепугалась:

– Доктор, что вы делаете?

– Лечу его.

Пару минут спустя пациент, став тихим и сговорчивым, смиренно проводил бригаду до самой машины.

Думаете, он вел себя жестоко? Шеф Викинг – это шеф Викинг, а не генерал Бэмби или директор Динь-Динь.

Нет, он не кто-нибудь, а ШЕФ ВИКИНГ.

И это работает!

Пациентка из седьмой палаты, ничуть не робея, привела свой довод:

– “Мудрость не имеет нужды в насилии”. Так сказал Толстой[21].

Он подхватил:

– Мудрость без насилия? Согласен. Но не с психами. Тут, чтобы достичь цели, нужно быть очень искусным и обладать приличными манерами. Я далек от искусства, и с манерами у меня проблема!

Я заметил, что он доверяет прекрасной незнакомке, и это меня не удивило: в одном шаге от великого перехода все условности и запреты отменяются. Тем, кто одной ногой в могиле, все мы не чужие.

Шеф Викинг прочистил горло, и его взгляд затуманился. Я догадался: сейчас он расскажет ту самую историю… которую тяжело вспоминать.

Двадцать пять лет назад – он тогда был совсем молодым врачом – его вызвали на дорожную аварию. Надо было это слышать: его тембр, паузы между словами, мучительные попытки сглотнуть слюну, словно в горле колючая проволока… Он держал эту историю в заточении.

Целых двадцать пять лет?

Нет, это случилось вчера. И правда, для него это случилось вчера, двадцать пять лет тому назад.

– “Пежо двести пять” развалился надвое: сто два с половиной – одна половина, сто два с половиной – вторая. Сплошной металл. Туго скрученный металл. С одной стороны – восемнадцатилетний брат, с другой – четырнадцатилетняя сестра. При ударе обе головы снесло начисто. Одновременно. Погибли вместе. Ничего не осталось.

Он помолчал.

– Плоть.

Снова пауза.

– Спустя два часа в больницу приехали родители: “Здравствуйте, мы хотели бы узнать, что с нашими детьми. Они вроде бы попали в ДТП”.

Ступор.

Он опять замолчал, потом продолжал:

– Мэр, жандармы, пожарные, бригада “скорой” – все наложили в штаны. Никто им ничего не сказал. Я отвел их в свой кабинет. Заставил сесть, закрыл дверь и…

(…)

Мать захотела увидеть тела, обнять их в последний раз. Я объяснил ей, что по закону мы не имеем права открывать патолого-анатомические мешки. Врал, конечно, но голов-то не было, а значит… Мы воспользовались строительной пеной. Пришла мать, обняла одного, потом второго, поцеловала, попрощалась с пеной. Для нее там, в мешках, были сын и дочь. Это и вправду были они. От ее жизни остались лишь клубки пены под пластиковой пленкой, две ее половины разбились, ударившись о дерево.

Он опустил голову. Жар-птица повернулась к окну и стала смотреть на снег, укрывший холмы.

– “Вместе с материнской любовью на заре вашей юности вам дается обещание, которое жизнь никогда не выполняет”[22], – проговорила она. – Это Ромен Гари.

Шеф Викинг поднялся: он не совсем пришел в себя, но уже обрел обычную уверенность.

– Ну вот, на сегодня все. Зайду завтра. Ждите меня здесь.

Мне всегда нравится, когда он говорит таким тоном. Он запрещает людям умирать.

Шеф ушел, а я в подробностях рассказал пациентке из седьмой палаты об Адриене, о Деде и Бабке Мороз, о Жоржии – старушке, которая пыталась поднять себе настроение при помощи бутылки арманьяка. Но даже не упомянул о человеке-грибе. Мне хотелось, чтобы она повеселилась: ей тоже полезно было поднять настроение.

– Он просто великолепен, этот вождь Викинг! Жаль только, что он не кениец! Он меня заинтриговал.

– Я о нем мало что знаю.

В ее глазах было такое разочарование! Это правда, я не так-то много о нем знал. Но даже это “мало” я превратил ради Жар-птицы в целую эпопею:

– Шеф Викинг хотел стать ветеринаром. Но не набрал проходного балла и поступил на медицинский факультет, что оставило у него привкус горечи, как мундштук во рту лошади: до чего же странен мир, в котором человек, недостойный лечить животных, считается пригодным для лечения людей. В самом начале учебы он представлял себе, что его пациенты ходят на четырех лапах, ревут или блеют. Благодаря этому умственному упражнению он перестал жалеть о том, что все так сложилось.

Я выпил стакан воды, закатал рукава халата и продолжал в итальянской манере, оживленно жестикулируя:

– У него система устоявшихся взглядов. Он считает, что орехи – это фрукты, а тальятелле – овощи. Потому что первые растут на деревьях, а вторые он просто очень любит, как и вообще все виды пасты. Жена пытается объяснить ему, что он ошибается, он не соглашается и упорно придерживается своей собственной диеты: он ест пять фруктов и пять овощей в день. Первые с рокфором, вторые – со сливками и лососем. “Я прислушиваюсь к советам теледоктора”, – сообщает он дочерям, видя их отчаяние. Они очень привязаны к отцу, а он привязан к своим орехам и лапше.

Каков он как врач? Никогда не поддается панике, знает, что это плохая советчица. “Шеф, шеф, идите скорее, у девочки из четвертой палаты приступ эпилепсии, она вся синяя!” – “Это нормально”, – говорит он, спокойно шагая по коридору к палате. “Она задыхается!” А его руки уже с невероятной скоростью вскрывают спасительную ампулу диазепама.

Он хотел бы, чтобы все на свете выздоровели, но мир велик, а потому он решил начать с маленькой провинциальной больницы.

Жар-птица спросила, почему шеф Викинг работает в отделении скорой помощи, и я слукавил:

– Эму нравятся всплески адреналина, когда ты мчишься на вызов – на огнестрел или аварию, – спасаешь чью-то шкуру и говоришь себе: а я ведь сегодня на что-то сгодился. Когда я задаю ему этот вопрос, он показывает на живот, потом на голову: “Нужно, чтобы все было в порядке здесь и здесь. Этого легко добиться, если в течение дня съесть тарелку овощей и фруктов и спасти восьмилетнего малыша”.

Я не сомневался, что у шефа Викинга была более важная и более личная причина стать врачом. Он этого никогда не отрицает, но от прямого ответа уклоняется. Так что я этого никогда не узнаю. Жар-птица тоже.

Полдень,

наверху, палата 7

– Недавно заходила одна из твоих коллег. Молодая, тоненькая, очень красивая. Она сосала леденец.

– Анабель?

– Да. Она очаровательна. Насмешила меня своей историей про кардиостимулятор…

Бланш, Фроттис, Анабель… Все мои коллеги были на месте. Они видели меня с пациенткой из седьмой палаты: ради нее я превратился в певца-сказителя. Они знали, что Жар-птица пробудила во мне горестные воспоминания. И решили мне помочь. Тем лучше, а то я не справился бы сам.

Брижит подошла ко мне утром:

– Я вспомнила ту историю. Может, расскажешь ей?

– Но она такая грустная!

– Ну да, зато очень красивая.

Я тихонько сообщил Жар-птице:

– У меня есть кое-что менее забавное, если не возражаете.

Хорошенькое дело – рассказывать умирающей про умирающих. Все равно что стать булочником, страдая аллергией на глютен.

Пациентка не возражала:

– Хочу слушать все подряд. Не надо меня щадить.

Некоторое время я настраивался и приводил мысли в порядок.

– Мне тогда было двадцать четыре года, и вместе с бригадой скорой помощи я выехал в три часа ночи по вызову в интернат. Молоденькая девушка. Попытка самоубийства. Этой красивой девчушке с длинными черными волосами она удалась! Когда мы приехали, пожарный уже обессилел. Я его сменил и делал непрямой массаж сердца так, как не делал никогда в жизни, стараясь сотворить невероятное. Доктор интубировал. Я молился, а потом тоже выдохся. Я хотел стать волшебником. Или лучше Иисусом! Вот это хорошая идея: прямо завтра стану Иисусом и буду воскрешать юных девушек с длинными черными волосами. Это же такая глупость – в семнадцать лет! Я продолжал делать массаж сердца, молился, думал о ней, об Иисусе, снова о ней, о жизни, которая у нее впереди. В конце концов она умерла. На ее столе мы нашли письмо, адресованное младшему брату. Мы положили тело на кровать, нога стукнулась о стену, фотография, висевшая наверху, сорвалась и упала: это была она, стояло лето, и ей заплетала косички женщина с такими же черными волосами. Где-то на другом конце департамента ее родители спали, не зная, что в три часа ночи со стены упала фотография… Мы сели в машину, все молчали. И услышали помехи на внутренней линии нашей радиосвязи: другая бригада принимала скоротечные роды. Минута – и раздался пронзительный крик младенца! Три двести, пол мужской, доношенный. Какая удивительная синхронность! Совпадение, говорящее обо всем и ни о чем…

Вспомнил и о том, что сделал, когда наступило утро:

– Я позвонил родным и сказал то, что говорю, к сожалению, редко, потому что идиот. С трудом дождался вечера и пошел в ресторан (ресторан – это дорого), затем отправился в бар выпить (выпивка – это дорого), потом танцевать (почти до упаду) и трахаться (долго). Затем проспал три дня кряду. Проснулся со зверским желанием уйти в тибетский монастырь и стать бонзой.

– Зачем? – сурово спросила Жар-птица. – Наверно, ты бы все же вернулся, потому что либо жизнь имеет смысл, но до него трудно докопаться, либо жизнь не имеет никакого смысла, и тогда лучше просто есть, пить, танцевать и трахаться столько времени, сколько тебе отведено. Я кое-что в этом понимаю. Обещай извлечь из всего этого максимум пользы.

Я пообещал. Снова пообещал. Она, как всегда, одержала верх.

Стоп-кадр: 13 часов, в больнице,

внизу, бокс 5

Возьмем большой котел под названием “Отделение скорой помощи”. Смешаем в нем соль ожидания, лимонную кислоту боли, горечь усталости персонала. Добавим немного античной трагедии.

Подогревайте на медленном огне столько времени, сколько в среднем уходит на ожидание врача, то есть три часа. Как только варево дойдет до кипения, создайте на сцене незабываемую атмосферу: свечи, белая скатерть, три размеренных удара… Тук… тук… тук… Тук! Тук! Тук![23]

Смесь готова. Можно подавать на стол. Ешьте, сколько влезет.

На сцене появляются Фроттис, интерн, и мадам Каллас, пациентка: она будет петь.

Мадам Каллас, двадцати семи лет, обратилась по поводу болей во влагалище и выделений с неприятным запахом.

Они пока этого не знают, но трагедия уже началась.

Фроттис сегодня сильно опоздала, осталась без завтрака. Пациентов слишком много, а значит, останется и без обеда. Она устала, к тому же пациентка – женщина неприятная (“Не люблю врачей, больницы, вы слишком молоды, чтобы изображать доктора…”).

Близилось неотвратимое. Фроттис натянула перчатку, вспоминая наставления профессора: “Чтобы пациентка хорошо перенесла вагинальное обследование, нужно неотрывно смотреть ей в глаза – в этом весь секрет”.

Примерная ученица, Фроттис в точности последовала совету: не спуская глаз с пациентки, протянула руку, подцепила каплю смазки и приступила. Пациентка тоже смотрела на нее. Они могли бы играть в “Замри – отомри”: “А кто первый отомрет, тот получит шишку в лоб”. Но это выглядело бы странно, ведь это была не игра.

В действительности всем стало не до смеха, потому что на этом представление закончилось – acta fabula est.

(То, что произошло потом, было слишком печально, чтобы рассказывать об этом; пусть читатель сам додумает, когда поймет, какая драма разыгралась на подмостках.)

Какой урок извлекла Фроттис из этого эпизода?

Смотреть пациентке прямо в глаза – это хорошо, но перепутать смазку с водно-спиртовым гелем – это, наоборот, плохо. И больно. Пациентка запела. На латыни.

Первый этаж,

Амели

Моя коллега приступила к работе в кабинете амбулаторного приема.

Гармония М., тихое хрупкое существо, обратилась к нам по поводу кожной сыпи. Странное сочетание экземы и псориаза. Высыпания по всему телу.

– Это появилось неделю назад. Начальник снова накричал на меня и – бац!

Она сняла перчатки, помахала руками.

Не помогали ни кремы, ни лосьоны. Несчастная страдала, потому что не могла послать своего шефа куда подальше.

Их много, этих тиранов, мужчин и женщин, шишек на ровном месте, микроскопических повелителей неведомо чего. Они угнетают других, гнут их в бараний рог, наслаждаясь собственным садизмом.

Две недели назад она заметила, что кожа стала шелушиться.

– Он наорал на меня, потому что я не сложила почту в алфавитном порядке. И что мне было делать, доктор?

Амели подмывало сказать: “Убить его и закопать труп в лесу”, но это не согласовывалось с должностными инструкциями врача, которые сочиняют вышестоящие инстанции.

– Смотрите, какой ужас! Как змеиная чешуя! Я так испугалась…

– Пошлите его к чертовой матери.

– Не могу. Он же мой начальник, это грозит серьезными последствиями.

Будь я на месте Амели, я бы не стал давать советы. Ведь я сам уже в который раз обещаю себе послать ко всем чертям шефа Мегафона. Безуспешно. Самые болтливые львы – не всегда самые храбрые. Амели, не моргнув глазом, продолжала:

– Серьезна только смерть. Он вам отравляет жизнь, а значит, вы сейчас придете к нему и скажете: “Пошел к черту!”

И повторила, чтобы усилить впечатление:

– Серьезна только смерть, мадам, а жизнь полна неожиданностей. Сегодня вы пошлете его куда подальше и станете для него неожиданностью.

Гармония, наконец набравшись решимости, проговорила:

– Хорошо, я это сделаю. Уже пора.

Амели рассудила справедливо: стоит ли покрываться чешуей и превращаться в змею, если не хочешь укусить?

Изучая эмбриогенез, мы узнали, что и нервная и кожная ткани имеют общее происхождение – они развиваются из наружного зародышевого листка. А значит, все, что мы чувствуем, все, что с нами происходит, долго скрывать невозможно. Все проступает на коже.

Хирургическое отделение, третий этаж,

Пуссен

Мы порой привязываемся ко всяким мелочам. А в медицине эти мелочи иногда прочно связаны с нашей собственной персоной.

Возьмем, к примеру, мошонку.

Месье Меркурий, тридцать шесть лет. Госпитализирован накануне по поводу перекрута яичка (тут нечего объяснять, все и так понятно).

Решения может быть только два: либо вручную исправить ситуацию, либо вскрыть мошонку и посмотреть, не почернел ли мистер Бин (так я зову яички). Если мистер Бин почернел, значит, уже поздно и машинку для производства детишек придется удалить.

Очень редко, но такое случается…

Каково же преимущество мистеров Бинов? Их двое!

Пуссен осматривал месье Меркурия на следующий день после операции. Он метался и крутился в кровати, наверное, хотел задать вопрос, но не решался. Пуссен чувствовал, как он волнуется… Пуссен, добрая душа, заговорил первым:

– По-моему, вы хотели у меня что-то спросить. Давайте, мы же с вами мужчины.

Тот смущенно пробормотал:

– Меня вчера хирург прооперировал, но сегодня я его не видел, а поскольку боюсь трогать повязку, то не знаю…

Пуссен все понял и испуганно спросил:

– Не знаете чего?

Пациент выдохнул:

– Отрезали ли мне яичко…

Ой!

– ОНО на месте, месье, ОНО по-прежнему на месте…

Послышался вздох облегчения.

Третий этаж, гастроэнтерология,

Анабель

У нее пациент – месье Жозеф семидесяти трех лет, на пенсии, дедушка, страдает диабетом. Бывший плотник. Всю жизнь пилил. Поленья, бревна, доски. Потом пришли в негодность пальцы ног: месье Жозеф махнул рукой на свой диабет. И ему удалили пальцы – сначала на левой ноге, потом на правой. Ой!

Два месяца спустя настала очередь предплюсневых костей.

Он сказал:

– Будет непросто…

Шесть месяцев спустя отрезали стопы до лодыжек. Сначала левую, потом правую. Ой!

Месье Жозеф сказал:

– Будет очень непросто…

Логическое продолжение: ноги. Сначала левая голень, затем правая. Ой!

Месье Жозеф сказал:

– Будет трудно…

Для персонала тоже: чем больше от него отрезали, тем труднее становилось его носить, труднее мыть, перевозить… Кроме того, все любили месье Жозефа и не хотели, чтобы его нарезали тонкими ломтиками.

Однажды пришлось отрезать ему ноги выше колен. Чем больше его подрезали, тем больше он удивлялся:

– Ну и чего? Я тут гадаю, чего еще сегодня хирург отчудит? Невозможно…

С этим-то вопросов нет: хирурги всегда что-нибудь придумают.

Невозможно? Да, спокойно смотреть на то, как меняется схема твоего тела. Видеть, как от тебя отрезают ветку за веткой, как ты медленно превращаешься из деда / пенсионера / бывшего плотника в человека-бонсай.

13 часов,

наверху, палата 7

Она попросила принести книги. О приключениях. Чтобы были лошади, принцессы в беде, мерзкие злодеи, мрачные замки на фоне грозы.

– “Граф Монте-Кристо”?

Она расхохоталась:

– У тебя поменьше не найдется? Я же до конца не дочитаю.

Я предложил ей Жюля Верна.

В конце концов она выбрала поэзию:

– В ней есть все, а чего не хватает, я сама придумаю. Пабло Неруда написал: “Хочу сотворить с тобою то, что весна сотворяет с дикой вишней в лесу”[24]. Хотела бы я, чтобы мне кто-нибудь такое сказал.

Цитату я на всякий случай запомнил: пригодится, когда встречу достойную особу.