Тысяча и одна ночь отделения скорой помощи Болье Батист

Месье Ибн-Хайян семидесяти двух лет, алжирец, владелец книжного магазина, морщинистый, как скомканная рубашка. Обширная рана на руке. Он раскатисто произносил “р” и обращался ко мне на “ты”.

– Немного музыки?

Я включил телефон. На всю перевязочную зазвучала El Baraka M’rennika.

Месье Хайян расплылся в улыбке:

– Ты знаешь Шеба Хасни?

Я пару раз изогнул шею, как в индийском танце, выписывая кончиком носа восьмерку, что могло означать и да и нет.

– Более или менее…

Я врал, как целитель с площади Джемаа-эль-Фна.

– “Мы занимались любовью в ветхом сарае”, – стал напевать он.

Не понимая, о чем это он, я тем не менее обрадовался, что в семьдесят два года кто-то еще играет в зверя с двумя спинами. Я пообещал себе, что в этом возрасте обзаведусь фермой, чтобы так же тереться друг о друга голыми телами в каком-нибудь симпатичном ветхом сарае, главное, чтобы тебя не скрутило и не заклинило в нужный момент.

Мы заговорили о книгах.

– Прочти Фрэнка Конроя, “Тело и душа”. Никто и никогда не писал ничего красивее о человеке и музыке.

Я подхватил:

– А вы тогда прочтите “Сто лет одиночества” Габриэля Гарсиа Маркеса. Никто и никогда не писал ничего красивее, и всё. Никогда.

Я всегда выражаю мысли точно и кратко.

Заговорили о религии. Он перестал соблюдать обряды: “Не то чтобы я был неверующим, но я слишком люблю Всевышнего, чтобы заключать его в тесные рамки узколобого людского догматизма”.

Нас с ним обоих восхищала идея недвойственности в индуистской философии. Его глубоко волновал палестино-израильский конфликт.

Он прочтет “Сто лет одиночества”. А я после дежурства отправлюсь на поиски “Тела и души”: бывают домашние задания и похуже. Вряд ли мы с ним увидимся еще, но, читая эти книги, вспомним о нашем разговоре. Это самое главное.

Наша работа – прежде всего непрерывное взаимное обогащение. Мы встречаем разных людей. Да, тело у них больное. Но это личности. Каждый вечер я стараюсь составить список тех, кто оставил во мне какой-то след. Я похож на скупого, пересчитывающего свои монеты, или ювелира, наводящего блеск на жемчужины. Я мысленно собираю коллекцию людей. Пытаюсь за многообразием лиц увидеть единую суть. Порой все перемешивается в мутном водовороте ртов, носов, лбов, ран, болезней, улыбок, ясных взглядов. Все путается, и я не могу вспомнить их лица. Это не страшно: Ellm onru. Всё есть одно.

18 часов,

внизу, бокс 4

Ваш покорный слуга был на пределе. Конец смены: ноги болят, спина блит, сердце болит, грустно, поесть не удалось, попить не успел, начинается насморк (куча сопливого народу, и все чихают прямо на вас, можно сто раз подохнуть).

Я вошел в четвертую палату: маленькая Лили, четыре года, с ней мать.

– Здравствуйте, я интерн, сейчас я осмотрю вашу дочь.

Мать выпустила когти и с пеной у рта прорычала:

– Мы три часа ждем! Вы ни на что не годитесь или вам на все плевать? Даже в Китае столько ждать не приходится. А китайцев, между прочим, миллиард! ЭТО НЕДОПУСТИМО!

Я бросил стетоскоп, рухнул на табурет, зажмурился, заткнул уши и стал думать о своих ногах и спине.

– Ничего не вижу, ничего не слышу. Сейчас встану, спиной вперед выйду за дверь, закрою ее локтем, чтобы не вытаскивать пальцы из ушей. Шесть раз повернусь вокруг себя, открою глаза, опущу руки, снова распахну дверь. Представлюсь, и вы тоже представитесь. СЕРДЕЧНО. Если нет, начну все снова. Пока вы мне не улыбнетесь…

Я вышел пятясь за дверь, шесть раз повернулся вокруг своей оси на глазах у оторопевшей Брижит, потом снова вернулся в палату:

– Здравствуйте, я интерн, сейчас я осмотрю вашу дочь.

И случилось самое чудесное, что только может быть: Лили захлопала в ладоши, решив, что это волшебство! А ее мать расхохоталась, извинилась, и я стал заниматься Лили, как алхимик кусочком свинца: я превращу ее в золото, ей станет лучше, да и мне тоже…

19 часов,

внизу

Месье Панда, шестьдесят четыре года, упал на бамбук. Проткнул левую ягодицу. Бамбук сухой и твердый. Если он еще и срезан наискосок, ягодица месье Панды запомнит его надолго.

Дыра оказалась размером с монету в два евро. Мощный удар. Тут даже “Каргласс”[29] был бы бессилен.

Я почистил рану, вытащил десятки обломков.

– Позову специалиста. Предупреждаю вас: он превосходный хирург, но редкостный придурок.

– Ага! И зачем вы мне это говорите?

– Потому что он сделает вам больно, когда будет осматривать.

Пожаловал хирург, шеф Мегафон:

– Здравствуйте.

И засунул весь палец в рану, не обращая внимания на то, что пациент корчился от боли.

Пациенту было больно, но шеф Мегафон не торопился, он словно китайскими палочками масло взбивал.

И чихать ему, что я суетился рядом, заглядывая то справа, то сверху, то снизу, то слева, то снова снизу… Его палец отплясывал макарену, двигаясь взад-вперед в ране на ягодице месье Панды.

Шеф Мегафон заявил:

– Прооперируем вас прямо сейчас. Расширим рану и все как следует вычистим.

И вышел, не добавив ни слова.

Я посмотрел на несчастного месье Панду. Он прикусил верхнюю губу.

Я положил руку ему на плечо и сказал:

– Я вам не соврал: он и вправду отличный хирург…

Почти 20 часов,

внизу, процедурный кабинет

Шеф Мегафон, святой покровитель циников, повернулся ко мне:

– Слухи быстро расходятся. Я узнал о твоей пассии с шестого этажа. Представь себе, я был заинтригован. Это так называемый контрперенос. Ни ей, ни тебе от этого пользы не будет. Она скоро умрет. И сколько бы ты ни занимался этой пациенткой, твоя мать не оживет.

Такого я не ожидал.

Одно слово – головокружение.

Я пробормотал беспомощно:

– Думайте что хотите.

Какая смелость!

Возьмите воздушный шар в виде льва, проткните его. Слышите? Пшшшшш – это я. Сдуваюсь на глазах.

Шеф Мегафон удалился, я закрылся в туалете и стал размышлять: неужели я и вправду слишком сильно привязался к Жар-птице?

Бланш мне только что сообщила:

– У пациентки наблюдается сонливость, чем дальше, тем больше.

Вот и все, что мне известно: у нее сонливость. Чем дальше, тем больше.

20 часов,

внизу, в голове потрепанного льва

Когда у меня в башке поднимается печальная буря, я ищу связи между совершенно разными предметами. В облаке из черных блесток на сцене появляется важный маленький человечек и, щелка я хлыстом, возглашает: “Овидий, кролик с батарейками “Дюраселл”, кот. Что между ними общего? На все про все четыре часа! ШЛЕП!”

Четыре часа? Ха! Мне хватит двух минут: понадобится только моя коллега-интерн, приемный покой и подходящие пациенты в подходящий момент.

Неделю назад ко мне в подходящий момент попали подходящие пациенты:

– Мадам Фрейд, сорок два года, приехала в больницу в сопровождении мужа, месье Фрейда. Они играли во взрослые игры, и игрушку длиной 24 см засосало в глубины толстого кишечника мадам.

Знайте, миром правят два универсальных закона: закон земного притяжения и закон кишечной перистальтики.

Первый таков: если вы подбросите вверх яблоко, оно треснет вас по голове.

Второй гласит: если вы слишком глубоко засунете в анус продолговатый предмет, кишечник, совершая свое движение, затянет его вверх и ни за что не выпустит обратно (имеющий уши…).

Мадам прооперировали. Пуссен спросил у хирурга:

– Куда игрушку девать?

– Отдай им. Это же их игрушка…

Сегодня, в 20 часов, в отделении скорой помощи.

У человека неодолимая склонность затыкать отверстия.

Пример тому – месье Фрейд, который ждал приема. Он стоял в сторонке, наклонившись вперед, у него явно болел живот. Окружающие как-то странно на него поглядывали. Если бы он мог раствориться в воздухе, он бы это сделал.

Ррррррррррр…

Месье Фрейд урчал. Точнее, урчал его живот. Нет, он не проглотил котенка и, к огорчению Овидия, не собирался превращаться в кота. Нет… Ничего похожего…

На сей раз уже месье Фрейд (ну вот, опять, скажете вы – и будете правы) решил поиграть с игрушкой для взрослых.

Второй универсальный закон неумолим.

Месье Фрейд, шаловливый супруг мадам.

Dura lex, sed lex: те же причины, та же кара.

Ррррррррррр…

Интересно, как долго может работать вибратор?

Порой я ненавижу милашку кролика “Дюраселл”.

Позднее, в операционной.

Месье Фрейду сделали операцию. Пуссен спросил у хирурга:

– Куда игрушку девать?

– Скажи, что потерялась. Я их рожи уже видеть не могу.

Никому не под силу противостоять двум универсальным законам, правящим миром.

21 час,

наверху

На шестом этаже человечек с хлыстом исчез, уступив место сбитой с толку Бланш. Она не знала, плакать ей или смеяться. Смерть человека – это всегда печально. Однако то, как ушла из жизни пациентка из первой палаты, наводило на определенные размышления, и губы сами собой складывались в улыбку.

– Миссис Келли Голдграсс скончалась, – сообщила мне Бланш бесцветным голосом.

Дочь достойного отца – очень важного лица из Букингемского дворца. Высокородная дама из высоких кругов, пятьдесят четыре года, верная подданная Ее Величества. Есть люди, которых можно охарактеризовать одним словом. С ними очень удобно: они всегда служат примером – хорошим или плохим. Если хорошим – подражать им. Если плохим – ни в коем случае им не подражать.

Миссис Келли Голдграсс была особой достойной.

И очень больной.

Тем утром Фабьенн и Бланш с удивлением констатировали, что она до сих пор не ускакала на разноцветной лошадке под звуки песни Lucy in the Sky with Diamonds.

В ее палате собрались: миссис Келли Голдграсс собственной персоной, взявшая над ней верх болезнь и ее достоинство, с коим она была неразлучна пятьдесят четыре года. Кроме того, там были: ее сын, ее дочь, ее друг – все они по очереди держали ее за руку. Она боролась три дня. Три дня близкие сменяли друг друга у ее изголовья.

Под конец третьего дня они позволили себе взять паузу и отправились пить кофе, и тут миссис Келли Голдграсс повернулась к Бланш:

– Они ушли?

– Да.

– Дайте мне руку.

Бланш робко приблизилась, и миссис Келли Голдграсс, дочь достойного отца из Букингемского дворца, взяла за руку юного интерна.

– Я хотела, чтобы они при этом не присутствовали.

И миссис Келли Голдграсс – просто класс! – скончалась, как и подобает дочери важного лица из Букингемского дворца.

Я обнял Бланш и сказал:

– Ничего не попишешь – британская утонченность!

Есть! Она улыбнулась!

Я попытался поддержать Бланш, но Смерть, унесшая миссис Келли Голдграсс и еще многих других до нее, показывает без прикрас и своих жертв, и тех, кто их окружает… Кто может утверждать: однажды в моей обычной человеческой жизни мне довелось видеть, как умирает человек? Мы все, кто работает в больнице, можем сказать: “Однажды, в такой-то день, в такой-то час, я видел… Была одна женщина… один ребенок… один мужчина… Он лежал, я долго массировал ему грудную клетку, а потом шеф сказал: “Все. Кончено”, – и я понял, что здесь, у меня под носом, когда мир падал в тартарары, совершалось великое таинство”.

К этому можно быть готовым?

Чуть больше 21 часа,

палата 7

Жар-птица лежала вся в поту, она не заметила, как я вошел. Я постарался забыть о том, что ее состояние серьезно ухудшилось. Ничего не буду менять в своих привычках… Сесть на табурет, открыть тетрадь на пружинке, прочистить горло и начать читать:

– Полоумная старушка из шестьдесят шестой палаты окопалась в углу и решила поиграть в войну. Но чтобы вести военные действия, нужны боеприпасы. И тут в ее лохматой башке раздался ехидный голосок: “Что тут думать? Желтый контейнер! Туда медсестры выбрасывают использованные иглы. Ха-ха-ха!” Силы в старческих ручках оказалось достаточно, чтобы сорвать прикрученную к контейнеру крышку.

Вошедшей в палату сиделке грязная игла вонзилась в левую скулу. Она позвала на подмогу медсестру. Тот же результат. Они отступили, созвали на совет остальных:

– Входить нельзя. Опасно.

– Чуть без глаза не осталась.

– Слышите? Она кричит и ругается.

– На волосок от меня пролетела.

– Что делать-то?

Все пожали плечами:

– Делать нечего, надо звать шефа Викинга.

Шеф Викинг решительно взялся за дело: натянул две куртки с длинными рукавами одна на другую, прихватил небольшой матрас, но засомневался в выборе оружия: швабра или штатив для капельницы. Остановился на швабре – она удобнее. Вошел в палату, и бабушка осыпала его градом иголок и ругательств. Меткий удар по контейнеру обезоружил старушку, и Викинг опустил свой щит.

Старушка повернулась и голыми руками схватила пригоршню иголок.

Безумная, но не безоружная – у нее имелся запас!

Мне показалось или Жар-птица и вправду улыбнулась? Лучше поверю в это, мне так удобнее: как будто она хочет, чтобы я продолжал. Я перевернул страницу и стал читать дальше.

Бланш была экстерном. Ее стажировка в психиатрии началась с трех месяцев в отделении принудительного лечения, то есть в течение этих трех месяцев с ней могло случиться все что угодно. В понедельник пациент вам улыбается, а в четверг втыкает вилку в руку. Она подружилась с симпатичным месье Суфром, обитавшим в больнице уже три десятка лет! Месье Суфр очень ее поддерживал, всегда находил доброе слово. Он относился к ней по-отцовски, и ей становилось спокойнее на душе. Они взяли за правило каждую пятницу после обеда, перед тем как Бланш уходила на уикенд, играть в шашки. Он спрашивал ее об учебе, о том, чем она собирается заниматься потом. Он-то хорошо знал врачей: шутка ли, тридцать лет в лечебнице!

Стажировка закончилась. Началась последняя партия в шашки, у Бланш сжалось сердце, и она, поддавшись необъяснимому порыву, спросила:

– Почему вы здесь так долго?

Он немного помолчал, потом произнес:

– Однажды ночью мне все так надоело… И я убил семь человек. Взял в руки…

– СТОП! Ничего не хочу знать. Не надо было спрашивать…

Разумеется, Бланш ни в коем случае не следовало задавать этот вопрос. Но теперь-то мне ужас как хотелось знать, что он такое взял в руки, чтобы убить семь человек.

Я наклонился к Жар-птице и с драматическим надрывом, достойным фильма ужасов, прошептал ей на ухо:

– Он взял в руки…

Почти 22 часа,

в общежитии интернов, под душем, в маске

Я рассказал еще несколько историй, потом ушел. Мылся, думая о миссис Голдграсс и о Бланш.

Проблема Бланш? Она считает, что с ней ничего не произойдет. Моя подруга не замечает красоты, которая окружает нас день за днем здесь, в больнице. Вчера она заменила меня в отделении скорой помощи. Когда я спросил, как прошел ее день, она ответила:

– Ничего особенного.

Неправда. Нужно просто видеть простые вещи за сложными и восхищаться сложными вещами, которые прячутся за простыми.

Бланш ограждает себя от этого восхищения. Красота, скрытая в человеке – будь то миссис Голдграсс или мадам Галактус в процессе превращения в менгир, – эта красота пугает. Бланш молчит об этих прекрасных встречах. Кто говорит о встрече, подразумевает разлуку. Она защищает себя, и это ей дается непросто. Для того чтобы ум и сердце молчали, нужна тренировка, само собой так не получится.

Зато шеф Покахонтас в этом мастер.

Иногда я ее зову еще и Двуликой, как персонаж “Бэтмена”. Со студентами, медсестрами, сиделками она очень сердечна. Как педагог внимательна и доброжелательна. Объясняет, расспрашивает, выражает надежду, что мы успешно освоим профессию. С пациентами, наоборот, она превращается в глыбу льда.

– Но, доктор, что со мной?

– Я вам уже дважды объясняла. Могу и третий раз объяснить, только от этого ни лечение, ни прогноз не изменятся. Ваш вопрос – риторический. Вы хотите, чтобы я вас успокоила. К сожалению, с учетом имеющихся у меня данных это невозможно.

Кусок льда, да и только.

Я захожу к больным после нее.

– Ну вообще, ваша начальница, она такая мрачная! Наверно, вам с ней приходится несладко.

Мы с ними словно говорим о двух разных людях. Она умеет делать непроницаемое лицо, как хороший игрок в покер: входя в палату, надевает маску ледяной бесчувственности. Ни хорошая, ни плохая. Зато результат налицо: пациенты у нее ходят по струнке и слушаются беспрекословно. Они, конечно, слегка запуганы.

За чашкой кофе Амели открыла мне секрет ее поведения:

– Она готова на что угодно, лишь бы защитить себя…

Бланш мечтала очерстветь, как Покахонтас.

22 часа,

в столовой общежития

Мы с Амели пили травяной чай. Травяной чай и ром. Мы регулярно устраиваем так называемые вечеринки “под маскировкой”. Наша трапеза напоминала ужин для завсегдатаев “Клуба книголюбов старше восьмидесяти”, однако на самом деле это была грандиозная попойка.

В меню:

• Суп из тыквы и кабачков с кумином;

• Йогурт натуральный обезжиренный;

• Апельсин;

• Чай из шалфея с розмарином.

Секрет удачной вечеринки под маскировкой заключался в точной дозировке рома, добавленного к разным блюдам. Мы с Амели запаслись шприцами для внутривенных инъекций объемом 10 кубиков. Потому что для такой вечеринки ничего не жалко! Вначале мы произвели сложные расчеты, математически и биологически выверив нужную степень опьянения. Мы все вычислили с учетом массы тела, роста, возраста, а также способности почек и печени выводить этанол. Наутро от нашего опьянения не останется и следа. Вы представить себе не можете, сколько таможенных постов проходит глоток алкоголя с того момента, когда вы заливаете его в рот, и до той минуты, когда он выходит с мочой!

Чуточку рома в овощной супчик, глоток в йогурт, внутримышечная инъекция в апельсин. Не испытываешь никаких угрызений совести и пьешь, сохраняя ощущение, что ты благоразумный человек, приверженец здорового питания. Блюда и вправду выглядят тоскливо, зато в финале – праздник. До того, как я придумал вечеринки под маскировкой, мне никогда не приходилось пить в таких количествах травяной чай и поглощать столько обезжиренного йогурта…

В тот вечер Амели совсем пала духом: прием пациентов окончательно выбил ее из колеи. Нужно было выговориться, выбросить все из головы, но никак не получалось, и капелька рома пришлась кстати. Амели разрыдалась. Я сел рядом, обнял и дал ей поплакать вволю.

Утром около восьми часов к Амели в кабинет пришел на прием мужчина:

– Мне нужно оформить документы.

И стал объяснять содержание этих документов:

– Это произошло шестнадцать лет назад. Мы с супругой не могли иметь детей и усыновили мальчика сербского происхождения. После этого у моей жены словно сняли блокировку: у нас один за другим появилось двое детей. Теперь уже наших собственных.

Потом мужчина вкратце описал те шестнадцать лет, когда они были приемными родителями:

– В школе – полный провал. Драки. Кража в магазине. Не его братья, нет, только он. Потом начал пить. Потом мы поняли, что он употребляет наркотики. Тяжелые наркотики.

Моя коллега замолчала, судорожно сглотнула слюну.

Он продолжал:

– Жене, конечно, ничего не было известно, но я знал, как он добывал наркоту. Да, я знал… – Он хлопнул ладонью по столу с важным видом. – Он занимался проституцией.

Амели все больше сжималась, сидя на стуле напротив него.

– Чего вы от меня хотите?

– Справку о том, что он не наш биологический ребенок.

– Зачем?

– Месяц назад он покончил с собой. Мы хотим, чтобы он не значился в нашей семейной книжке[30].

Снова наступило молчание.

– Он умер дважды, – тихо проговорила Амели.

Она вытерла слезы тыльной стороной ладони. Я протянул ей усовершенствованный апельсин и воспользовался минутой откровенности, чтобы в свою очередь излить душу:

– Пациентка с шестого этажа… У меня в голове сплошная путаница.

– Не нужно ничего говорить. Ты к ней привязался, ты здесь ради нее – и точка. Если у тебя не хватит сил, мы тебя подменим. Мы, наши руководители, Фабьенн, Брижит, все. Тебе нужно развязать этот узел. А пока он не развяжется, будем вместе, в одной лодке.

Она прикоснулась к моему локтю. Я вздрогнул:

– У тебя руки холодные.

– Руки холодные, сердце горячее.

– Может, взять отпуск?

– Уехать? Но тебе нужно поддерживать огонь.

– Я ведь все время думаю: “Я учился, у нас полно книг, целая куча книг, набитых научными терминами. Должно же быть среди всей этой абракадабры хоть несколько слов, которые подсказали бы мне, как ее лечить”.

Амели… Когда она говорит, ее слушают даже старики. У нее нет недостатков, ни единого слабого места в доспехах. Умная, блестящая, красивая, нежная. Все ей удается. Есть еще Бланш: у нее ничего не получается. Есть Фроттис: она боится старости. И есть Амели: у нее нет никаких слабостей. Обычно такие люди раздражают. Она – нет.

– Давай я расскажу тебе, как мне стало понятно, что книги не дают ответы на все вопросы. Ей было девятнадцать, звали ее Камелия Дона. Ее прислал лечащий врач: боли в груди. Она сильно кашляла. А еще чувствовала утомление. Уже несколько недель. Решила, что это из-за экзаменов: стресс, наруше ния сна.

Амели помолчала, глотнула чаю и снова заговорила:

– На снимке: опухоль легкого. Сделали бронхоскопию с биопсией, рентген в разных проекциях и МРТ: инвазивная саркома со сдавлением органов средостения.

Эти термины на вид сложные, но если поменять местами буквы, получится: “через несколько дней девушка умрет”. Очень просто.

Амели поняла: она никогда не добьется того, чтобы “девушка поправилась, сдала экзамены, вышла замуж, родила детей, была счастлива / несчастлива, дожила до глубокой старости и умерла в окружении своих кошек”.

Буквы – это буквы, и можно сколько угодно тасовать их так и сяк, они никуда не денутся и смысл их не отменить.