Русская фантастика 2015 Князев Милослав
Кожаный портфель дружески похлопывал по бедру. Старый, мама подарила, когда Никита Викторович выиграл городской тур математической олимпиады. Надо было ехать в Москву, в МГУ, прямая дорога к поступлению. Мама вручила портфель, пахнущий остро и празднично, и заплакала: как же ты без меня-то в большом городе? Как же я тут одна. Кому-то везет, хватает удачи покорить столицу, но от Победилова фортуна отвернулась через год после рождения, когда отец скончался. Математический факультет местного пединститута ничем не хуже. Уважаемая профессия – учитель. И к маме поближе. Где родился – там и пригодился.
Он задумался и свернул не туда – к школе. А надо было налево, к трамвайным путям, на остановку, благотворитель американский проводил олимпиаду в городском клубе. И Никиту Викторовича обязали присутствовать, судить. Вы же – заслуженный учитель, кандидат наук, высшая категория… Ну да, ну да.
Медленно серело. Начался дождь, Никита Викторович пристроил на колене портфель, вынул зонт – мама проследила, чтобы не забыл. Холодной водяной пылью, как смертным потом, заморосило лицо. Ежась и вздрагивая, Победилов семенил к остановке. Там горели фонари, сулили тепло и безопасность – врали.
Но шаг сам собой ускорился, зря, конечно – тут же одышка, тахикардия. Физкультурник как-то заметил: следить надо за здоровьем, одно тело дается на жизнь, давай, Никита Викторович, я тебе упражнения покажу. И начал скакать… Мол, хочешь так же? Да и хотел бы – не смог бы, генетика, отец до сорока не дожил, сердце слабое, нельзя мне. Кому-то везет с телосложением, кому-то – не очень. Физкультурник хмыкнул: да мне в шестнадцать врачи запретили спортом заниматься, а я не послушался. Вот, мы же с тобой, Победилов, ровесники, за пятьдесят, а я бегаю каждое утро.
Трамвай, дребезжа и тренькая, подкатил к остановке, в него тут же набились, а Победилов не успел, и двери не придержали, не подождали.
Он остался один. В одной руке – зонт, непослушный, будто в пубертате, в другой – портфель с бумагами и очками, с завернутыми в салфетку и пакет бутербродами: вареная колбаса, соленый огурчик. И термос с чаем, сладким, уютным. Налетел ветер, методистом вцепился, под пальто залез, до глубины души пробрал.
И выскочил из предрассветного глянцевого мрака автомобиль. Белый «мерс» прокатил мимо, колесами – в лужу, грязь – на ботинки Победилова. Он крутанулся, едва не упустив зонт, выгнувшийся параболой, чертыхнулся. Это же Зайцева машина, однокашника. К родителям ездил, теперь вот домой, в Москву, спешит. Повезло Зайцеву, чудесным образом повезло. Он в институте еще компьютерами увлекся, программированием. Давай, говорит, Победилов, и ты: направление перспективное, скоро только на ЭВМ все держаться и будет, брось ты свою педагогику к такой-то бабушке, посмотри на себя, ну какой из тебя Корчак? Будет не будет держаться, а учителя всегда нужны и всегда при деле, маме опора нужна, самому – стабильность. И кто мог сказать со стопроцентной вероятностью, что Зайцеву повезет? Теперь у него своя фирма. Про Никиту Викторовича и не вспоминает, везунчик.
Чудо же? Чудо. Хоть бы одно, хоть бы маленькое, чудо Победилову.
Следующий трамвай был уже заполнен, Никита Викторович с трудом втиснулся на заднюю площадку, его зажало местной фауной – вонючей и тусклой. Глаза – пустые, как суждения институтки, слюнявые рты, рты, вымазанные кровавой помадой, локти и сумки. Все нормальные люди давно уехали из города, их место заняли селяне, восемь классов образования, ПТУ, зарплату нельзя давать по понедельникам – никто не выйдет во вторник, запьют.
Кира уехала. Тогда был не то чтобы бум, мода – уезжать. Кто в Германию по программе, кто – в Израиль, кто – в Америку. Давай уедем, шептала Кира, распишемся и уедем, еврейская жена – не роскошь, а средство передвижения, ты же талант, умница, будешь заниматься наукой, а я рожу тебе детей. У нас будет много сыновей. Никиту передергивало – он уже проходил в школе практику, и о крикливых, тупых, хитрых чадушках имел самое нелестное мнение. Давай уедем, сейчас всех выпускают, в Иерусалим, представляешь, живая история, тепло круглый год, и мерзости этой нет, мы же – молодые, все впереди. А как же мама? Устроимся – вывезем маму, мне нужна будет ее помощь, нянчить внуков. Мы купим дом, свой дом, настоящий. У тебя будет кабинет… Ты с ума сошел, сказала мама, куда мне, старухе, в Израиль? Там же кругом евреи. Нет, Кирочка твоя – солнышко, я ее люблю, потому что она тебя любит, но кругом чужое, языка я не знаю и уже не выучу, а вы езжайте, вы молодые, вам самое время. А я тут как-нибудь, в родную землю лягу, ты только могилку навещай раз в год, на Родительскую – мою и папы. Ты с ума сошел, плакала Кира, ну чего ты добьешься в нашем болоте, здесь нет будущего, я задыхаюсь здесь, я не смогу. Я подала документы, сообщила Кира. Пришел вызов. Никита хотел проводить – не разрешила.
Обстоятельства так сложились. Чудо обошло Победилова стороной, реальность не пустила.
Ну и ладно, сказала мама, и забудь, у тебя тех Кир будет… И где, мама, «те Киры»? У нее, говорят, шестеро детей. И публикации в научных журналах. Кира – биолог. Повезло – и с профессией, и с новой страной.
На третьей остановке Никита Викторович сошел.
Клуб – полуколонны, крыльцо, облезлая имперская роскошь, в вестибюле – топот, галдеж, насупленные педагоги ловят питомцев. Лестница на второй этаж истерта, перила скрипят, подниматься тяжело. Никита Викторович волочил мокрый зонт, мокрый портфель и сам волочился, кряхтя. Вот аудитория, где будет проходить городской отборочный тур. В президиуме – коллеги и представитель американского мецената, белозубо-рекламный, наша зубная паста удалит любой налет из любого места. Говорят, подающий надежды математик. Никита Викторович поздоровался, снял пальто, пристроил на вешалку. До начала оставалось полчаса, американец, сияя, объяснял на слишком правильном русском: дети тянут билет, задания раздали за несколько дней, чтобы подготовиться. Все – нестандартное, на смекалку. Дополнительные вопросы не возбраняются.
Он занимается теорией вероятности, вспомнил Никита Викторович. Такое близкое направление. Побеседовать бы в перерыве… А впрочем, смысл?
Через полчаса пошли дети, похожие больше чем яйца в одной коробке. Победилов за десятилетия практики насмотрелся на школьников и знал наизусть все увертки, жалкие попытки обойти педагога, несуществующие знания продать за настоящие, подсмотреть, списать, увести разговор в сторону.
В начале девяностых бывший директор, молодой кандидат наук, как Победилов, собрал коллектив и предложил: давайте откроем гимназию. Отберем лучших из лучших, экзамены при поступлении, умеренная плата, но самых талантливых можно и без денег. Языки, информатика, естественные науки. Страна меняется, мир меняется, а мы сидим в трясине устаревших методик. Рискнем, коллеги? Рушился Союз, зарплаты не хватало даже на еду, маме нужны были лекарства. А если не получится? А если новая власть не удержится, что будет с частной гимназией? Останемся без работы, потом никуда не возьмут. Да ты что, Победилов, удивился директор, кто не рискует – тот не пьет шампанского, и боржоми-то не всегда пьет, довольствуется водой из-под крана. Риск – надежда на чудо. Никите Викторовичу никогда не везло, и он остался в государственной школе.
Вот они – ученики той гимназии. Их сразу видно. Самоуверенные, носы задирают, в форменных джемперах. Они гордятся своей школой, боготворят директора и отмечают день лицеиста.
Объявили перерыв, Никита Викторович вышел в коридор размять ноги. Юра из одиннадцатого «А», прыщавый юнец с пробивающимися усиками, дылда сутулая, заметил, поздоровался, доложил с гордостью:
– А я только один билет выучил, другие даже не смотрел.
– И зачем вы мне это говорите, Юрий?
– А вот увидите, Никита Викторович, его и вытащу. Мне всегда везет. Вытащу, отвечу – и поеду учиться в Америку.
– Ну-ну, молодой человек. Знаете популярный математический анекдот? Он не лишен смысла, хотя четкого основания… Впрочем, вы все равно не поймете, примите за аллегорию. По теории вероятности, даже крупа, рассыпанная на пол, может сложиться в копию Моны Лизы. Только этого почему-то не происходит. Чудеса, знаете ли, только в книгах бывают.
– А вот увидите! – дерзко улыбнулся пацан.
Эта побасенка про Мону Лизу в свое время поразила Никиту Викторовича. Он занялся теорией вероятности, сферой зыбкой, почти магической. Поверил алгебру гармонией, трудился годами. Никому не говорил – а смысл? Это была маленькая блажь, попытка объяснить, почему другим все дается, а ему – нет. Почему при равных исходных один прозябает в убогом кабинете и в пальцы его въелась меловая пыль, а другой разъезжает на белом «мерсе». Маломощный компьютер справлялся с трудом, Победилов не высыпался, но душой отдыхал за письменным столом, когда мама уже спала, и тихо было дома, и научные труды пахли старой бумагой… И сквозь туманные формулы, интуитивные расчеты проступила система. Неудачи Победилова, сложившиеся против него обстоятельства, должны были накопиться и явить чудо. Настоящее, полновесное, пример небывалого везения. Он ходил, как пьяный, пошатываясь. «Теория везения» – назывался труд. Неделю пребывал Никита Викторович в эйфории, даже не открывал синюю папку, не перечитывал. Отправить бы в журнал… Обдало холодом. Не может такого быть, чтобы поняли, не осмеяли. А вдруг закралась ошибка? Наверняка она притаилась в самом начале, в первой же главе, и редактор будет смеяться, и выставит Никиту Викторовича, учителя из провинциального городка, в таком свете, что хоть вешайся.
Прошло много лет.
Синяя папка лежала в нижнем ящике стола. Победилов так и не открыл ее.
В аудиторию ворвался Юра. Он ничего не боялся, подмигнул Никите Викторовичу. Ну-ну. Сейчас жизнь тебя обломает, юноша, если ты не слишком туп, если не предпочтешь раз за разом прыгать на грабли с разбегу, надеясь на несуществующую удачу.
– Тяните билет.
Юра взял карточку, не раздумывая ни секунды.
– Пятый.
– Будете готовиться?
– Нет, я сразу отвечу.
И снова подмигнул Никите Викторовичу.
Мама позвонила, когда он шел домой: кончился рис, Никитушка, ты уж зайди в магазин. И молока литр, три и две десятых процента, но бери не в пакете, в бутылке, такой, с полосатым котом. И десяток яиц первого сорта, белых.
В магазине была очередь. И перед Никитой Викторовичем, естественно, оказалась бабулька со списком. Он маялся за согбенной спиной, оглядывал полки с товаром. Повезло мальчишке. Небывало повезло. Билет – единственный! – он знал на отлично. Этот лентяй и наглец поедет в Америку. Представитель спонсора чуть ли не расцеловал Юрку, а парень лыбился, кривлялся, подмигивал. И даже дополнительные вопросы, самые каверзные, которые только мог измыслить Победилов, не смутили его.
Хороший у вас ученик, сказал американец, можете гордиться собой. Высшая честь для педагога – когда ученик превосходит его.
Покупки не уместились в портфель, Никита Викторович сложил их в пакет, зонт не ухватить, но до дома недалеко. Пятиэтажка, в подъезде на ступеньках сидит крыса, здоровенный пасюк, щерится, уходит медленно – его территория. Путь на третий этаж долгий и трудный, у соседей кричат, каждое слово слышно: ты мою молодость загубил, ты мне всю жизнь испортила!
В маминой комнате бормотал телевизор. Бедненько, зато чистенько, говорила мама, Никита, ну что ты, зачем ремонт. Пыль, шум. И правда, зачем? Линолеум еще когда дом сдавали, положили. Прихожая тех же времен. Никита Викторович убрал ботинки в галошницу, тихо, чтобы не потревожить маму, прошел на кухню. Молоко и яйца – в холодильник, а рис нужно пересыпать в жестяную коробку с соответствующей надписью.
Неловко вскрыл пакет, он скользнул из рук.
Победилов попытался перехватить его, но рис уже сыпался. Не везет. Как всегда – не везет. Черти бы побрали…
С невнятно-бежевого пола смотрела на него рисовая Джоконда.
Владимир Венгловский
Геноморф
Старик, сидящий перед т-станцией, давно потерял счет дням. Кое-какой временной меткой служила трещина, появившаяся у основания стены после землетрясения. Трещина год за годом продвигалась всё выше, разветвляясь причудливыми узорами. В конце последней зимы она задела выбитый портрет-барельеф и уперлась в наклонную крышу, отколов кусок покрытия. В образовавшемся углублении ласточки свили гнездо.
«Жрать, жрать!» – требовательно пищали птенцы.
Четырехкрылые родители без устали сновали туда-сюда, откармливая ненасытное потомство.
Жизнь на Эспере продолжалась. Накопитель гудел, снабжая т-станцию энергией. Старик ждал.
В день, когда ожидание закончилось, с самого утра собирался дождь. Выглянувшая над лесом грозовая туча неумолимо наползала, намереваясь заполнить всё небо. Под ней, на границе света и тени, в ожидании дармовой энергии носилась стая грозовиков. Сверкнула молния. Грозовики с искрящимися крыльями бросились врассыпную. Двери т-станции открылись, на пороге появился человек в помятом водонепроницаемом костюме. На бледном лице с впалыми щеками красной линией выделялись тонкие губы. Прилизанные белые волосы торчали на затылке смешным хохолком, отчего человек походил на выпавшего из гнезда птенца. Мутные глаза подслеповато щурились – такой взгляд бывает у людей, долгое время проведших в криосне тюремных камер.
– Здравствуй, – сказал старик.
Беловолосый нахмурился.
– Вы кто? – спросил он и рефлекторно потер правой рукой левое запястье с красными следами от контактов «морозильника». – Что случилось с поселком?
Сквозь буйную поросль виднелись заброшенные дома. Вокруг неподвижно сидящего старика чернела пустая земля. Шар перекати-поля, шебурша семенами, подпрыгнул и замер у ног ждущего.
– Долгий срок, – улыбнулся старик. Слова давались ему с трудом. – Всё меняется. Но я тебя дождался, Создатель.
Взгляд старика был направлен сквозь беловолосого. Тот обернулся и отшатнулся от барельефа на стене. Портрет напоминал скорее детское творчество, чем работу мастера. Но глаза получились похоже. Они пристально смотрели на беловолосого, подсказывая, как он выглядел раньше.
Потому что это было его лицо.
– Кто последний – останется октопусом навсегда! – завопил Илька и рванул к скалистому берегу.
Загрубевшую кожу на пятках кололи острые камни. Высокая трава хлестала по ногам, и сотни кузнечиков разлетались в стороны зелеными лоскутками. Илька чувствовал, что его догоняют. Кто – Август или Марийка? Длинноногая девчонка не отставала от друзей во всех их безумных затеях. А то и превосходила.
Первой поднялась в гнездо горного орла. Илька запомнил, как она протягивала на ладонях толстого неуклюжего птенца. Птенец сердился и щипал ее за пальцы изогнутым клювом.
Первой оседлала дикого гриджампа. Илька и Густик только крякнули от досады, глядя, как Марийка, хохоча, пыталась удержаться на скользкой зеленой спине.
Но сейчас Илька успел раньше. Далеко внизу блеснула ярким солнцем морская вода. Илька сбросил на ходу красные шорты и, оттолкнувшись от нагретой скалы, взвился в воздух. Под ногами разверзлась бездна. Секунды полета, когда ты взмываешь ввысь, а потом ухаешь вниз, и ветер свистит в ушах, а сердце, замерев, начинает колотиться, выскакивая из груди. Бурлящая вода приближается, и послушное тело начинает меняться. Кожа идет пузырями. Ноги разделяются, превращаясь в щупальца. Главное – сосредоточиться и помнить, кем ты хочешь стать.
Илька вытянул руки, ладони срослись, удлинились в жгуты с присосками, и мальчишка плавно, почти без всплеска вошел в воду – ух-х-х! Холод ударил по телу. Податливая мягкая кожа впитала морскую соль. Рядом бултыхнулся нерасторопный Густик, ему пришлось меняться уже на глубине. Последней стремительно погрузилась Марийка. Не оглядываясь на друзей, она поплыла к Их камню.
Копна Марийкиных волос шевелилась, когда девчонка на мгновения останавливалась, загребая щупальцами, чтобы тут же мощным толчком послать тело вперед. Илька залюбовался плавными движениями. Рядом пыхтел Густик, в его глазах читалась решимость – догнать! Во что бы то ни стало!
«Ах, так!» Илька тоже поднажал. Марийка оглянулась и неслышно засмеялась. Струйка пузырьков поднялась к поверхности из ее малиновых губ. Девчонка рванулась, гибкое тело начало обрастать чешуей.
– Не в рыбу! – завопил Илька. Рот наполнился водой, которую он выпустил через жабры. – Не в рыбу! Так нечестно! Мы договаривались только в октопусов!
Но Марийка плыла уже далеко впереди. Илька мысленно чертыхнулся и поспешил измениться.
Конечно, и в этот раз девчонка успела первой. Ребята лежали на мокром, покрытом скользкими водорослями Их камне, и волны касались ног белой пеной. Ласковое солнце грело кожу. Ссориться не хотелось, тем более что Марийка не настаивала на своей победе.
– Гроза будет, – сказал Густик.
Илька тоже заметил нескольких грозовиков, поднявшихся в небо, и спорить не стал.
– Хорошо бы измениться в грозовика. – Марийка приподнялась, опершись на локти, и хитро посмотрела на мальчишек. – Окунуться в тучу, поймать молнию. Что скажете?
– Нет, – нахмурился Густик. – Опасно.
– Трусишки! – воскликнула Марийка и бултыхнулась в воду, окатив друзей холодными брызгами.
– Держи ее! – Илька и Густик бросились вслед за девчонкой.
Их ждала обратная дорога, новая гонка, острые камни, колючая трава с неугомонными кузнечиками и детская радость жизни.
– Где ты был, Илья?! – грозно спросила мама, чистившая принесенный отцом улов. – Опять со скалы сигали?!
После этого наказанный Илька сидел на кровати в своей комнате, поджав ноги и обхватив колени. Вспоминались мамины заплаканные глаза – но не из-за него, Ильки. По пути домой он встретил тетю Ингу, а мама часто плакала после ее ухода. Илька услышал, как папа подошел к маме и пытался утешить, шепча что-то ласковое.
– Уйди! – воскликнула мама.
«Хрясь!» – послышался удар разделочного ножа по доске.
– Не могу! Устала за всех переживать. За сорванца, который бегает неизвестно где и разобьется так, что регенерировать будет некого. За тебя, которого в любой момент может сожрать кит. За сестру… Где ее муж?! Где Ольхерт?! Ушел?! Бросил?! Что с ним случилось?! Ты хочешь, чтобы я тоже стала вдовой?!
«Хрясь!» – И рыбья голова со стуком упала в ведро с требухой.
– Уйди! Не прикасайся ко мне своими щупальцами! Фу! Сначала верни тот облик, что я любила! Это всё Ольхерт виноват! Посмотри, в кого превращаемся мы и наши дети! Не люди, а монстры какие-то!
«Я не монстр, – подумал Илька. – Монстры читать не умеют».
Он соскользнул с кровати, подошел к тумбочке и достал книгу по биологии, в которой закладкой служила фотография дяди Ольхерта. Тонкие губы, белые волосы и пронзительный взгляд голубых глаз. Книга – его подарок.
«Учись, Илья, ученье – свет, – сказал тогда дядя. – А неученых – тьма, от которой нам пришлось бежать».
Селение на Эспере – человек сто. Семьи работников научной лаборатории, которую возглавлял дядя Ольхерт. Там, по другую сторону т-станции, большой мир и хаос затихающей войны. После восстания модификантов на Мельхиоре генетические исследования под запретом. Дядя, сбежавший с последователями в мир на околице т-сети, объявлен преступником.
«Я – умеющий читать ребенок преступников», – повторил про себя Илька.
Звучало неплохо.
«Мал ты еще, – говорил дядя Ольхерт. – Вырастешь – поймешь то, что не понял проклятый мир. Мозг – огромная сила, с ее помощью мы можем менять структуру собственного генома. Не знаешь, что это? Так учись! Неуч…»
Дядя Ольхерт ушел в т-портал за нужным оборудованием, когда Ильке было семь универсальных лет. После этого связь с т-сетью оборвалась, портал с той стороны не отвечал.
– Не плачь, дорогая, прошу тебя. Ну, перестань. Успокойся.
Илька представил, как папа гладит шершавой ладонью маму по голове. Рядом на столе лежит безголовая рыба. Вскоре, хорошо просоленная, она будет потрескивать на сковороде, распространяя по дому запах вкусного ужина. Но иногда можно съесть и сырую, когда полностью изменишься. Только людям так делать не пристало, и Илька не рассказывает родителям о своих угощениях.
– Тот кит всё еще заплывает в бухту? – спросила мама.
Папа не ответил. Перед глазами у Ильки возник огромный хищник с белыми пятнами на спине. Однажды Илька видел его совсем близко. Кожу вокруг китовых губ покрывали шрамы от присосок октопусов. Торчали пожелтевшие бивни. Илька удрал, изменившись в быструю меч-рыбу. Но папа не такой умелый. Для изменения в рыболова-октопуса и обратно у отца уходит несколько часов. Как говорил дядя Ольхерт? «Наследственные изменения в ментальной силе трансформации генома сильнее проявляются в каждом новом поколении участников проекта «Геноморф». Илька записал это выражение, выучил и любил повторять, хвастаясь перед друзьями.
При мысли об отце становилось очень страшно. Кроме шрамов и клыков у кита был упрямый взгляд. Хищник не привык отступать. Вдруг он дождется?
– Всё будет нормально, – сказал отец. – Всё будет хорошо.
Илья и Марийка гуляли вдвоем на солнечный опушке. Изумрудный мох упруго прогибался под ногами, и в него было приятно погружать босые ступни. Желтые бабочки вспорхнули с огромного блуждающего цветка. Из кустов с писком взмыли два испуганных грозовика, оставшись кружить в небе. Марийка, прищурившись, подняла голову вверх.
– Гроза приближается, – сказала она. – Помнишь, я предлагала побыть грозовиками… Тогда, на нашем камне.
– Да, пять лет прошло.
– Целых пять? Ты запомнил?
За прошедшие года Марийка выросла, изменилась и стала… повзрослевшей. Смотреть на нее было очень приятно.
– Ты уже набрался храбрости? – рассмеялась она.
– Знаешь, Густику ты очень нравишься, – перевел тему разговора Илья. – Только никогда тебе не признается. Он храбрый лишь на охоте вместе с отцом.
– Густику. А тебе? – хитро улыбнулась девушка.
– Мне?
Илья почувствовал, что краснеет. Сначала начали гореть уши, потом жар перекинулся на щеки, и, чтобы скрыть неловкость, Илья попытался что-то сказать. Но Марийка приложила палец к его губам.
– Тише, – прошептала она. – Слышишь?
Неподалеку затявкал гриджамп. Один, второй, третий… затем раздался хруст веток, и несколько больших зеленых существ выпрыгнули на опушку. Блуждающий цветок поспешил убраться с их пути. Передний гриджамп увидел замерших людей и предупредительно квакнул, надув пузырь на горле. Вся стая исчезла среди деревьев.
– Хочу! – сказала Марийка.
Прежде чем Илья успел ее отговорить, девушка изменилась в скользкую гриджампиху.
– Догоняй! – крикнула она, и ее голосовые связки утратили способность к человеческой речи.
Илья упал на четвереньки. Мышцы налились силой. Задние ноги согнулись и распрямились, словно взведенная пружина.
– Ква-а-а!
Короткий миг полета, когда солнце и небо становятся ближе. Под горлом надулся пузырь – признак мужского превосходства.
– Ква-а-а!
Вслед за Марийкой Илья врезался в стайку роящихся комаров, раскрытый рот наполнился вкусной мошкарой. Оттолкнуться, взмыть в воздух, поймать добычу. Крепкие ноги разгибались, подбрасывая послушное тело. Затем холодный мох расстилался зеленым ковром. Вверх – вниз. Вверх – вниз. Спина Марийки, с остатками одежды, виднелась впереди. Еще дальше прыгала стая гриджампов… Таких же, как он. Звала за собой дикой свободой, недоступной людям. Людям?! Он – человек!
Илья навалился на изменившуюся, и они вместе покатились по траве, подминая колючие цветы.
– Марийка! – закричит он, тормоша ее зеленое чужое тело.
Марийка медленно изменилась в человека.
– Никогда больше так не делай, – шептал Илья. Его рука и лоб были расцарапаны в кровь, и он зарастил ранки, регенерировав кожу. – Слышишь?! Никогда! Мы не должны полностью… меняться. Мы забываем. Обещай мне! Я люблю тебя, слышишь!
Марийка робко улыбнулась в ответ. Вдали сверкнула молния, и первая капля дождя упала на Марийкину щеку.
Илья увидел мамины заплаканные глаза и понял – случилось. Это не из-за тети.
– Где папа?!
Мама смотрела сквозь Илью.
– Не вернулся.
– Кит?!
– Да… Кит. Видели как… всё произошло. В бухте.
Илья обнял мать, бросился к двери.
– Я вернусь. Я быстро.
Он остановился.
– Я так должен… хочу. Обязательно. Понимаешь, ма? Прости.
Если бы Илья отправился на рыбалку вместе с отцом, как договаривались вечером, то этого бы не произошло. Но Марийка с утра позвала на прогулку в лес.
– Мама, передай Марийке… А-а-а, не надо, – махнул он рукой.
Илья бежал к утесам, сдерживая слезы. Он найдет проклятого кита. Найдет – и убьет. Есть много существ, размером с человека, в которых можно измениться. Хищных, яростных, тех, кто могут прикончить людоеда. Месть? Животному? Зверю? Да!
Пускай будет месть. Маленький смысл существования. Бегство от действительности.
Илька оттолкнулся от скалы и погрузился в холодную воду. Он не вернется, пока не выполнит задуманное.
Илья потерял счет времени. Он плавал рыбой в темных глубинах, ища знакомый аромат, оставленный китом-убийцей. Бродил по дну морским пауком. Резвился в быстрых холодных течениях змеехвостом. Порой он забывал, что когда-то был человеком. Но всегда помнил цель – найти и убить. Иногда ему мерещилась спина с белыми пятнами, и тогда он принимался за поиски с новой силой.
Океан у берегов в зимние холода покрывался тонким льдом. Весенние речки добавляли запах просыпающейся жизни и грядущего лета.
Кит нашелся солнечным жарким днем, когда лучи окрашивали океан в бирюзовые тона. Илья долго крался за ним, дрожа от охотничьего азарта и дожидаясь момента, когда хищник надумает подышать. Наконец кит поднялся к самой поверхности и высунул голову из воды. «Уф-ф-ф!» – забил наверху фонтан. Илья метнулся к брюху врага, изменяясь в морского паука. Клешни вспороли гладкую кожу, пахнущую мускусом. Кровь расплылась и повисла в воде красной бесформенной медузой. Она ударила в нос, вскружила голову. Кит извивался, выпрыгивал из воды, пытаясь стряхнуть вцепившегося маленького убийцу. Илья рвал на клочки податливую плоть и кромсал внутренности. Он менялся. Человек – рыба – паук – октопус. Октопус – паук – рыба – человек, который одновременно походил на Ильку и его отца. Он был всеми и мстил за всех, успокоившись, только когда кит дернулся в последний раз и замер неподвижной тушей.
После этого Илька долго плыл по поверхности, изменившись в человека, и смотрел в далекое небо.
– Мама?
Илья не узнал своего дома: стена заросла плющом, незапертая дверь поскрипывала под порывами ветра. Сколько времени он не был человеком?
– Мама, где ты?!
В пыли на полу оставались его следы. Сквозь доски паркета пробивалась трава. Илья, предчувствуя беду, побежал к дому тети.
– Она ушла, – сказала тетя Инга. – Изменилась насовсем и ушла. Тебя долго не было – она не дождалась.
– Ушла? – переспросил Илья.
– Мы не умираем сейчас людьми. Мы меняемся – в последний раз и навсегда. Измениться назад нет сил. И желания. Знаешь, говорят, что, когда полностью становишься зверем, меняется и мозг. Ты ничего не помнишь и не знаешь, что надо быть человеком.
– Мама… умерла? – Илья всё еще не верил в происходящее.
– Она изменилась, малыш.
Тетя обняла плачущего Ильку и прижала к себе.
– Эх ты, такой же мальчишка, как и раньше.
– А где Марийка?
– Мария Шарно? Это дочь того рыжего лаборанта? Как же, помню, ты еще с ней встречался. Так она тоже изменилась.
– Как?!
– Молодые больше не хотят оставаться людьми. Зачем? Быть зверем – это свобода – говорят они. Нет придуманных проблем. Есть только жизнь и борьба за эту жизнь. Ты знаешь, Илька, мне кажется, что с каждым изменением мы теряем частичку себя. Абсолютная мимикрия избавляется от разума.
– Марийка…
Инга оттолкнула от себя Илью:
– Да ушла твоя Марийка! Вместе с Августом-Густиком ушла. Беги – ищи ее теперь по всей Эспере! Может, Марийка – вот это дерево у дороги? Или орлица в облаках? Или, может, Марийка вместе с Густиком скачут по лесу в виде зеленых гриджампов и жрут комаров?! Давай – беги, ну же! Лови ее! Не надо было тебе уходить! – Инга спрятала лицо в ладонях. – Прости, Илька. Они все уходят, и я не могу их удержать. А Ольхерт не вернулся.
Илья молча поднялся и направился домой. Старая книга по биологии лежала в тумбочке. Фотография Ольхерта всё еще служила закладкой. Илья сунул ее в карман, нашел молоток, зубило и побрел к т-станции.
– Люди! Друзья! Не уходите! Остановитесь! Послушайте!
Илья стоял возле серой стены, на которой его неумелой рукой был выбит портрет Ольхерта.
– Зачем вы пришли в этот мир? Зачем Создатель дал вам способность меняться?
Люди останавливались и с интересом прислушивались к его словам. Выходили из домов, шли к т-станции.
– Мы все участники великого эксперимента! Только Создатель знает конечную цель и смысл. Он испытывает нас. Мы должны остаться людьми и дождаться его возвращения. И тогда мы узнаем истину. Я уходил в океан, где мне явилось знание. Я смог остаться человеком.
Он говорил, а они слушали.
Илья знал, что Марийка не вернется. Ни сегодня, ни завтра – никогда. Но он должен дать людям надежду, которую потерял сам.
Постепенно имя Создателя забылось.
– Он тот, кто дал нам возможность меняться, – говорил старик.
– Возможность меняться, – повторяли они на утренних служениях.
– Мы участники эксперимента, – взывал он, а оставшаяся молодежь вторила за ним.
Те, кто еще верили. Пять лет назад изменилась тетя Инга.
«Так лучше, чем вы будете возиться с моим телом», – сказала она.
Старик был последним из тех, кто помнил Создателя.
– Мы должны оставаться людьми! Лик Человека напоминает нам об истинном обличье.
– Оставаться людьми.
– Хранить изначальный облик.
– Ждать, – говорили они вслед за ним.
– Зачем мы должны ждать? – спросила как-то раз девчонка из третьего поколения. Или уже четвертого? Старик давно сбился со счета. – Зачем оставаться людьми?
На нее было неловко смотреть. Девчушка не могла зафиксировать один облик дольше минуты, словно пыталась отыскать свое место в этом мире.
– Может, Создатель дал нам свободу выбора? Может, это ты его не понял? Дожидайся сам!
Она ушла, и многие ушли вслед за ней. Но не все. Прежде чем он остался один, прошло еще десять лет.
– Прости меня, Илья, – сказал Ольхерт. – Меня схватили, но я сбил настройки т-портала и не выдал место нашей колонии.
Илья молчал.
– Сто лет криосна – долгий срок, ты прав, – продолжил Ольхерт. – Скоро мое тело начнет быстро стареть, догоняя время, и я умру. Прости, я не думал, что всё так глупо получится. Они все здесь, да?
– Да, – ответил Илья. – Те, кто еще живы. Но они не вспомнят тебя. Они больше не люди.
– А я после криосна не могу меняться, – вздохнул Ольхерт. – Ты частично стал деревом, да? Потому и живешь до сих пор? Неплохой способ питания.
Он посмотрел на ноги старика, покрытые корой и вгрызшиеся в землю.
– Я – человек, – сказал Илья. – Думаю, что им остался. Я дождался тебя. А теперь уходи. Мне тоже пора.
Порыв ветра подхватил перекати-поле, и оно покатилось дальше, скрывшись среди деревьев. Ольхерт пошел к своему старому дому. Сделал десяток шагов, остановился и оглянулся. Старика не было. Лишь в небе навстречу туче летел одинокий грозовик.
Ударила молния, и статические разряды яркими огнями засверкали на его широких черных крыльях.
Антон Фарб
Откровение живых мертвецов
Я отправился за едой ближе к полудню, когда солнце уже висело в зените, но еще не раскалило улицы города добела. Вероятность нарваться на кровососущую тварь в это время суток минимальна. «Бентли» я оставил на парковке, дробовик положил поперек тележки, отогнул фанерный лист, которым была заколочена раздвижная дверь супермаркета, и осторожно вошел внутрь.
Батарейки в длинном фонаре «маглайт», позаимствованном в один из прошлых визитов на оружейном складе, следовало беречь, и поэтому я сломал несколько химических факелов и раскидал их по сумрачному нутру супермаркета. Факелов в свое время набрал достаточно в туристическом магазине; они оказались разноцветные – синие, зеленые, красные, – и окружающий мир окрасился в психоделические оттенки кислотной дискотеки. Для защиты от диких животных, которые могли проникнуть в супермаркет, я зажег фальшфейер и, под его злобное шипение и плевки искрами двинулся в сторону продуктового зала, мимо разгромленных бутиков с разбитыми витринами и покореженными ролетами.
Турникет на входе в торговый зал я выворотил еще в позапрошлый раз и теперь без труда прокатил тележку с дробовиком внутрь, после чего остановился и прислушался. В супермаркете было тихо, как в могиле. От лотков с зеленью несло гнилью. В чудом уцелевшем аквариуме плавали кверху брюхом дохлые карпы. Из давно не работающих холодильников смердело тухлятиной. Разбитые лампы дневного света хрустели под ногами.
Я миновал ряды с консервами, погрузив в тележку оливки, фаршированные креветками, и маринованные шампиньоны, заглянул в секцию элитного алкоголя, где поживился бутылкой односолодового виски восемнадцатилетней выдержки и коробкой сигар Cohibas Esqusisito, после чего отправился за сыром и хамоном.
Сыры в нынешнем положении я предпочитал исключительно выдержанные, можно даже сказать – очень выдержанные, ибо все остальные в неработающих холодильных камерах превратились в заплесневевшую белую массу. Выжили только пармезан и грюйер, которые и перекочевали в тележку. Обогнул стенд – еще в прошлый визит заприметил висящий над прилавком испанский окорок и собирался сегодня им поживиться, – но хамона на месте не оказалось.
Пока я осмысливал сей прискорбный факт, фальшфейер, пырхнув напоследок, погас, и тут до меня дошло, что в супермаркете светлее, чем должно быть. Я поднял голову. Так и есть: один из стеклянных люков в крыше был разбит, а фанера, его прикрывавшая, проломлена, и из дыры падал вертикальный луч света, в котором танцевали пылинки.
Рука сама скользнула на дробовик. На затылке выступил холодный пот.
Кто? Мертвяк бродил по крыше и провалился? Не страшно – при падении с такой высоты он бы переломал все кости и не смог даже ползать. Да и слышно бы было характерный хрип.
Генералу надоела армейская тушенка? Но зачем проникать через крышу, когда можно открыть дверь?