Кавказские новеллы Уртати Аланка

Пушкин и древняя Алания

Из цикла «Время и Вечность»

Бог решил напомнить людям, что они должны слушать своих поэтов, и соединил чернокожее африканское племя с блистательной великосветской ветвью в северной заснеженной стране. Так Он снова и снова объяснил, что мир перевит родством всех и вся – черных, белых и желтокожих, и что там, где скрещиваются далекие судьбы, произрастают самые редкие и удивительные растения.

Есть истина, из века в век непреложная – никогда не прекращает своего движения Река жизни, она несет свои воды, вбирая на своем пути самые маленькие речушки, которые делают ее полноводной и могучей. Все, что рождено на этой земле, исполнено смысла, великое множество людей и поколений участвует в предопределенности существования той единственной в своем роде личности, которая суммирует весь опыт и выдает нам его с непревзойденной силой своего таланта.

При всей кажущейся простоте всяческого существования, оно полно таинств и безмерной глубины непознанного.

В российской своей линии жизни потомок незначительного и никому не известного африканского аборигена оказался ввергнутым в круговорот российской истории, став потомком великого князя Александра Невского.

Двадцать два родовых колена протянулось от великого воина к великому поэту. Это шесть столетий русской истории, замешанной на крови княжеских междоусобиц и народных освободительных войн, дворцовых интриг и переворотов, стрелецких бунтов и жесточайших казней, на христианском всепрощении и нехристианском предательстве друг друга, на любви и ненависти – на всем, чем жила российская держава.

Через столетия неслась непрерывная Река Жизни – от рода к роду, от колена к колену, и все русское общество было повязано далеким и близким родством.

Сам Пушкин сказал, дорожа этим: “…имя предков моих встречается поминутно в нашей истории”.

Праправнучка Александра Невского соединилась узами брака с боярином царя Василия II Иваном Всеволожским, внучка боярина Всеволожского, Василиса Ивановна, стала женой князя Даниила Дмитриевича Холмского.

Дочь от этого брака, Анна Даниловна Холмская, вышла замуж за киевского казначея Ивана Владимировича Головы, родоначальника тех Головиных, которые сыграли в истории отечества весьма заметную роль.

Был среди них сподвижник Петра Великого – флотский адмирал Иван Петрович Головин. Браком с Марией Богдановной Глебовой он породнился со славной древней ветвью, идущей от Мстислава Храброго, сына Владимира I ”Красно Солнышко”, крестившего Русь.

Дочь Ивана Головина и Марии Глебовой родила Александру Петровичу Пушкину Льва – будущего деда поэта.

Лев Пушкин родил сына Сергея.

У Сергея Львовича Пушкина 26 мая 1799 года в Москве, в день Большого Вознесения, родился великий российский поэт Александр Сергеевич Пушкин.

Вернемся же к корням пушкинского генеалогического древа на два поколения назад – к великому князю Александру Невскому, сыну Ярослава II от суздальского князя Всеволода III и Марии Блаженной.

Брак Всеволода III и Марии Блаженной продолжил ветвь древнерусских Рюриковичей и подарил будущей России великих полководцев – Александра Невского и Дмитрия Донского, царей – Василия Шуйского и Ивана Грозного.

Наконец, эта прямая ветвь привела к поэту Александру Пушкину.

Мария Блаженная родилась в 1158 году. Удивительный 12-й век! В Европе – походы на Восток крестоносцев. На Руси неведомый автор в разгар братоубийственных междоусобиц писал “Слово о полку Игореве”, оплакивая загубленное князем Игорем войско, позор самого князя.

В Грузии Шота Руставели писал своего “Витязя в барсовой шкуре”, воспевая царицу Тамар, но более всех – ее супруга и соправителя, воспитанника царского дома Багратидов, славного рыцаря из древне-аланского царского рода Давида-Сослана Царазона.

Загадочен образ древнего поэта, возможно, это он еще не так давно содержался на фреске стены древнейшего иерусалимского храма Креста под надписью – Шота Руставели, туаллаг. Не он ли проделал свой таинственный путь с Запада на Восток и не он ли писал, как великие поэты на Востоке?!

Но стерта была надпись тайными злоумышленниками и порушен тот образ на стене храма, и не можем мы до поры до времени разгадать. Однако приставка к имени Шота – Туаллаг означала туальского алана из самой глубины Кавказских гор, конечно, воина, преданного своему герою-витязю, о котором написал. Кем был он, кто был им?

Кому и почему так важно было скрыть аланское имя и образ человека, запечатленного на стене старинного храма, уж не за то ли, что был он великим поэтом, ходившим за моря со своим витязем в походы крестоносцев в древний Иерусалим и превзошедшим всех иных?

Тайны преследуют народ ясов, пронесшихся сквозь азиатские степи и европейские земли на своих длинноногих конях, порой трудно установить их след. И так благородны были они, что каждый желает запутать их след, дабы присвоить себе древний великий статус рожденных воинами. Такова судьба этого народа, Бог, испытывая их, дает им порой непобедимые трудности, и все же хранит их, чтобы рано или поздно отыскивался их след.

Он отыскался в той линии, ведущей начало от африканского аборигена и Мстислава Храброго.

Запутанным и скрытым путем след привел к супруге великого владимирского князя Всеволода, ведет же он к тому же ясскому народу, ибо была она Марией-ясыней.

Великая русская княгиня, рожденная аланами, создавала гнездовье с двенадцатью детьми великому князю Всеволоду, прозванному за это “Большое гнездо”. Она возводила церкви и монастыри во Владимире, своем стольном граде, набиравшем силу, в то время как терял ее древний Киев.

Быть может, история христианства Восточной Европы способна была бы сказать об этой женщине больше, чем скупые строки древнерусских летописей, быть может, в византийских источниках скрыты крупицы истины о великой женщине.

С Х по XIII вв. ее ясский народ, народ аланов, принадлежал к наиболее крупной и важной для окружавших его народов политической силе Северного Кавказа. Влиятельная Западная Алания заключала династические браки с монархами Византии, Грузии и Руси.

Согласно древним русским летописям в 1107 году Владимир Мономах женил сына своего Юрия на внучке аланского князя Осени. Всеволод, женившись на Марии, выдал сестру ее, ясыню, за Мстислава, сына Киевского князя Святослава.

Из той же Западной Алании вышли аланская царевна Бурдухан, дочь царя Худдана, давшая жизнь грузинской царице Тамар. И не было более благоприятного и великого времени в царстве Грузинском, чем при правлении племянницы ясского народа и соправителе ее и муже – царственном алане.

Две христианнейшие особы, великие современницы, близкие по крови – грузинская царица Тамар и русская княгиня Мария “Всеволожья” – беззаветно служили христианству.

Первая старалась вернуть в веру Христову Восточную часть Алании, отходившую по воле исторических обстоятельств к своей исконной древней арийской вере, к язычеству.

Жизнь же Марии-ясыни доказывает служение не только христианству, но и будущему российской страны, раздробленной княжескими распрями. Примером совей семьи создала она модель единого русского государства – Большое Гнездо. Ее супруг, князь Всеволод, выделялся из круга своих современников спокойствием, мудростью и миролюбием, заслужив свой титул Великого князя.

Но только Лаврентьевская летопись сохранила нам известие о княгине Марии:

“ В марте (1206 г.) постриглась великая княгиня Всеволожья в монашеский чин в монастыре св. Богородицы, который сама же и создала, и нарекли ее Марией, как и крещена была. И проводил ее великий князь Всеволод со слезами до монастыря с сыном Георгием и дочерью Всеславой…

Были епископ и игумен Симон, отец ее духовный, и другие игумены и чернецы из всех монастырей и горожане все – провожали многие со слезами, потому что на всех изливала добро благоверная княгиня Всеволода, с детства любившая правду…и нищих любила, и странников, печальных, унылых и больных всегда утешала и подавала милостыню”.

Она умерла на второй день после пострижения в монахини, “и была положена в монастыре своем в церкви св. Богородицы, погребена с рыданием и плачем великим над нею…”

Шквалом политической истории нашей страны церковь эта была позднее разрушена.

За мудрость, доброту, сподвижничество мужу и благочестие Мария провозглашена Святой, и явилась третьей Святой на Руси – после Киевской княгини Ольги Прекрасы, принявшей в Константинополе христианство, сделавшей первые шаги к принятию на Руси христианства, после Владимира I, крестившего Русь.

Четвертым святым на Руси стал сын Марии князь Михаил Черниговский, пятым – внук Марии Александр Невский, двадцатилетним юношей защитившим родину от врагов, шестым стал правнук Даниил, так и прозванный Святым.

Ясыня, ясская княжна, православная Мария, подарила России семь святых и… величайшего российского поэта всех времен!

По-разному складываются судьбы народов. “Царство алан сильнее и крепче всех народов, которые вокруг нас”, – сказано в Кембриджском документе Х века.

“Осетинцы – самое бедное племя из народов, обитающих на Кавказе”, – скажет Пушкин в своем “Путешествии в Арзрум”.

“Женщины их прекрасны”, – добавит он, не ведая о том, что восемь веков назад в лоне одной из женщин могущественного на тот период племени алан зародилась предопределенность его существования.

Ветвь, идущая от одного сына Александра Невского – Андрея III привела к рождению Александра Сергеевича Пушкина.

Ветвь, идущая от другого его сына – Даниила Святого, привела к рождению прекраснейшей из женщин, первой красавицы российского двора – Наталии Николаевны Гончаровой.

Судьбе же было угодно соединить обе эти ветви в их счастливом и трагическом союзе.

Согласно той судьбе на обширной карте родословной поэта, где переплелись не только разные народы, но даже расы, прочерчена в глубь веков линия к Алании раннего средневековья. К тому воинственному племени, в реку жизни которого влилась кровь скифов, сарматов, алан, прозывавшихся на Руси ясами…

1985 г.

Праздник святого Георгия

Из цикла “Кавказ, мой Кавказ!”

Мелисса, тридцатипятилетняя женщина, изваянная, словно статуя, поднялась, как всегда, рано, чтобы отдать свое прекрасное тело восходящему солнцу. Так рождалась она каждое утро и умирала поздно вечером на своем одиноком ложе.

Одиночество иссушало ее уже не одну зиму и осень, но вот весной, в момент возрождения природы, клетки ее тела послали в мозг мудрейший на этой земле сигнал – пропеть гимн жизни. Мелисса захотела утвердить в себе женщину, пусть даже вследствие какой-то чудовищной ошибки одинокую, отметить свое существование праздником. Что-то должно было подсказать ей, каким праздником отмечают величие природы и свое единение с ней.

– Господи, научи меня! – взмолилась она, хотя Бог был для ее земляков ни чем иным, как вместилищем вопросов самого разного толка.

В таких случаях ответы могли черпаться отовсюду и даже из собственной головы.

– Я так и не поняла, в чем загадка моей жизни, и я не согласна с этим!

Но Мелиссе не пришлось мучиться в догадках, ответ незамедлительно прозвучал откуда-то из-за сарая:

– Ты слишком горда, Мелисса!

Тогда она осмелилась задать еще вопрос:

– Чем я могу восславить эту жизнь, чтобы заслужить прощение?

На него тоже последовал ответ:

– Постарайся хоть однажды угодить мужчине, смири свою гордыню…

Древнейший праздник Кавказа – праздник Святого Георгия.

Празднуется он осенью, когда земля щедро воздает дарами за труд. В этот праздник мужчины, все до одного: красавцы и уроды, молодые и старые, сильные и слабые, – все, кто только способен держать в руках бокалы, пить за мужское здравие, есть мясо, освежеванное утром этого же дня, встречаются со своим покровителем.

А женщины, не наводя праздничной красоты, с утра пораньше, засучив рукава, готовят для них обильную еду.

И Мелиссе было подсказано, что именно в этот день она должна принести в жертву свою чрезмерную гордость, ставшую несчастьем для нее самой.

– Но я не знаю, как… – сказала она.

На это Господь продиктовал ей подробную инструкцию праздника. Кажется, он был готов продиктовать даже список приглашенных, но на Святого Георгия приглашались все мужчины без исключения.

Решение это укреплялось с каждым днем по мере того, как Мелисса все более погружалась в хлопоты.

Она готовила сыр, который вымачивала в рассоле, время от времени обмывая его головки чистой водой нежно и тщательно, дабы не пересолился он и не затвердел. Вялила мясо домашних животных, заказав охотникам для пышности стола еще и турьего мяса из глубины гор, где туры спускаются с поднебесья пить целебные нарзаны.

Она печалилась из-за мужского запрета подавать в этот день дичь, потому что ее куры обещали быть к столу ароматными, что зависит не только от корма, но и умения мужчины выпустить кровь из надреза на шее – ни больше ни меньше, чем подсказывает опыт, чтобы на подносе появилась нежная, с желтизной подкожного жира, благоухающая как амбра, домашняя курица.

Женские хлопоты не исчерпывали смысл затеянного. Душа Мелиссы, полная величия, не согласилась с тем, чтобы, облюбовав какого-нибудь мужчину, хорош он или плох, заманить его в дом, угождая ему всячески и привязывая к уюту. А одного-единственного в своей жизни не встретила…

И Мелисса передала свою просьбу собранию старейшин на Ныхасе, выспрашивая их высочайшего разрешения на чествование Святого Георгия в этот год в ее доме, чем повергла стариков в крайнее изумление.

Мелисса же уповала на их мудрость, и они не опорочили себя перед молодой женщиной, ибо признавали право женщины на безрассудство. И безрассудство женщины прекрасно, если оглянуться назад, в свою собственную молодость…

Словом, они сказали:

– А почему бы и нет?! – После чего о месте застолья были оповещены все мужчины ущелья.

Пришли все – от седых мужей, отлюбивших свое, до юношей, готовых к любви. За длинный стол дружно сели самые разные возрасты, характеры, темпераменты, фамилии. Мелисса принимала у себя во дворе целый народ мужчин, еще пока чуждый и непонятный.

Они пришли принять то, что она приготовила для них за много дней и ночей. Осеннее изобилие продуктов матери-земли, поданное руками красивой женщины, не оскверненной никакими пороками, недоступной ни одному мужчине.

Вот пришли они и сели каким-то своим порядком, по старшинству и достоинству. Она молча наблюдала за их торжественным расселением, как в палате общин. За спинами старших встали младшие, готовые служить им, чтобы они не испытывали никаких неудобств: не остывала еда, не пустели бокалы.

Пожалуй, не лучший момент наблюдать за ними, еда не самое красивое занятие мужчин, но держатся они с достоинством за столом, ничего не скажешь.

Хозяйничали мужчины сами, ей не должно было вмешиваться, и она могла предаваться своим мыслям. Медленно продвигаясь невдалеке от одного конца бесконечно длинного стола, составленного из досок, к другому, она украдкой всматривалась в лица, изучая их.

Смотрела на них с интересом, как будто видела впервые, будто попала на планету, населенную только мужчинами. Кто были они все, зачем созвала она их в свой дом, устроив для этого пиршество, зачем забила в колокола своего одиночества?!

На это мог, наверное, ответить Святой Георгий, но его-то не было видно здесь. Мелисса окинула внимательным взглядом весь двор, заполненный до отказа, как будто мужчины из ее жизни, все, кого она могла встретить за свои тридцать пять лет, собрались здесь, чтобы она могла выбрать одного их них.

Возможно, так оно и было. Вот седой, породистый, как горный тур, он мог поразить ее воображение, когда ей было пятнадцать лет, тогда он было молод и очень красив, она помнила его. Он и сейчас красив. И даже сейчас они могли быть парой. Вдруг он представился ей в роли мужа – что бы он хотел съесть за ужином?

Любой из них, кто сейчас с аппетитом поглощал еду за праздничным столом, с таким же аппетитом мог съедать ужин, приготовленный красивой Мелиссой, – эдакая статуя у плиты готовит вкусную еду, смотреть одно удовольствие, где только глаза у всех мужчин?!

Но они едят и пьют, в последовательности произнося тосты, которых всего девяносто восемь – тост за Святого Георгия в этот день их главный тост. О женщинах они не вспоминают.

Потом они приблизились к тосту за изобилие стола, чтобы оно никогда не иссякало, вовеки вечное изобилие. Последним был тост за порог этого дома, чтобы чаще переступали его гости. И чтобы в этом пожелании не прозвучало непристойности, касающейся дома одинокой женщины, они тут же, в тосте, предостерегли, чтобы никакой гость не оскорбил этой чистой женщины.

Для Мелиссы прозвучавший тост означает возвращение кого-то одного из всех. Но кто же он? О нет, она не расставляет силков из обильной пищи, она честно и мужественно созвала всех, но, как у девочки, замирает сердце – кто же станет суженым из всех?

– Интересно, повсюду они одинаковы – мужчины? – задала бы она вопрос Святому, и у нее еще оставалась масса вопросов.

Праздник был в разгаре, его венчали застольные песни, посвященные Святому Георгию, покровителю мужчин и путников, в частности. Не его ли голос различала она в общем хоре, похожий на голос, дававший ей наставления за сараем?!

Правда, звучал он из груди того, кто выше отметки ничтожества никогда не поднимался в глазах Мелиссы – выпивоха и грубиян. Хотя он никогда не нагрубил ей, но тем не менее на таких в душе Мелиссы было табу – вечное, священное табу порядочной женщины.

Да, для такого Мелисса всегда была недосягаема – в этом заключался смысл или бессмыслица ее одиночества – такой даром не нужен, а лучшего не встретила. Поэтому этот голос ровным счетом ничего не означал. Но, возможно, Святой Георгий и вправду был среди них, как пели они в этот момент.

Вот подошли они к концу своего застолья, высказаны теплые слова благодарности ей, женщине, потрудившейся во имя этого. Что же дальше будет, ждет Мелисса. Все же она единственная женщина, о которой они вспомнили в этот день. Ведь для того устроила она святилище еды покровителю чужого пола, чтобы отыскался покровитель и для нее, не Бог, просто мужчина, но это важней. От Бога ребенка не родишь, она не Мария, да и утром следует просыпаться рядом с горячим телом мужчины, а не с бесплотным духом.

Но тут Святой Георгий собирает свое стадо и уводит по дороге. Увел их, наевшихся, а значит, слепых и глухих – правду ли говорят, что путь к сердцу мужчины лежит через его желудок?! Она наполнила множество желудков, не найдя ни одной дороги к сердцу.

Ее мог бросить только один мужчина, но она, опять же в гордыне своей неосознанной, посягнула на целое стадо неразумных, и в том, что она обманута и покинута сразу всеми мужчинами, увидела окончательное предначертание на всю жизнь.

– Ах, сказала себе Мелисса, – их покровитель такой же, как они, не может быть, чтобы женщина была сотворена из ребра мужского, как полагают они. Женщина больше, чем мужчина, со всеми его ребрами вместе взятыми.

Так она стояла, потрясенная, пока они уходили вслед за седым красавцем, который не обратил на нее внимания ни тогда, когда ей было пятнадцать лет, ни теперь, в расцвете ее женской красоты.

Ей не пришло в голову, что тогда она была слишком молода, сейчас же он слишком стар. И она, ощущая на пересохших губах горький привкус отчаяния, осталась совершенно одна среди грязной посуды и объедков, к которым слетались птицы, и собаки со всей округи уже хрустели костями под столом.

Но оказалось, не всех забрал Святой Георгий, обронив одного под раскидистым платаном во дворе – не мог идти от выпитого арака и теперь естественно и просто спал сном сытого и утомленного дружеским застольем мужчины.

Ушел со двора Мелиссы мужской праздник, оставив этот никчемный залог или подарок, привалившийся к вековому платану и осквернявший женщину своим присутствием.

Тщательно отгородившись от всего мира и пьяницы под платаном крепкими запорами на двери, свернувшись калачиком на постели, Мелисса горько плакала, но тут кто-то тронул ее за плечо – как только он проник сюда?

– Ты Святой Георгий? – спросила она, ослепшая от слез, но с волшебной надеждой.

– Георгий, – ответил он. «Но далеко не святой» – это он подумал про себя, вспомнив, как однажды вечером, просто-напросто завалившись за чьим-то сараем, вдохновенно нес что-то в ответ на вопросы, которые вслух никто не задает, разве что наедине с собой…

Голос этот обладал тем таинственным свойством, что ей не хотелось ни тогда всматриваться, кто же скрывался за сараем, ни сейчас – за ее спиной, но хотелось излить голосу всю свою горечь и безысходность.

А тот, кто стоял за спиной, смотрел на рыдающую Мелиссу и видел перед собой не изваянную, словно статуя, а беззащитную, как ребенок, женщину.

Видно, в жизни каждой женщины наступает момент, когда какой-то мужчина для нее Бог, в его власти вытянуть ее из пропасти одиночества или столкнуть. Это-то и переваривал он в своей голове, освеженной вечерней прохладой платана. Но не только прохлада платана отрезвила его.

– Клянусь, из каждой такой статуи выглядывает испуганная девочка. Мы с тобой оба мужики, Святой Георгий, и наши шутки одинаково скверны. Взять хотя бы тебя… Какой болван из твоей компании придумал, что из наших ребер рождены эти создания? Тогда бы один из моих друзей иначе распорядился своими ребрами, шесть из которых он потерял в пьяной автомобильной гонке. А ты, Святой Георгий, был в тот момент не могущественнее уличного регулировщика.

– И кому из нас двоих, брат, быть святым для этой женщины, решать мне, – так закончил Георгий свой внутренний монолог над рыдающей Мелиссой.

А она, жаждавшая чьих-то наставлений, готова была принять их послушно и в этот раз. И если нужно было напоить его водой, а потом постелить постель, как подсказал ей он, то она тут же сделала это, потому что Святому Георгию видней, как должна поступить однажды женщина, хотя он и покровительствует мужчинам. Иногда мужчина и женщина – половинки одного и того же, значит, он простер свое покровительство и над нею.

Так Мелисса в ту ночь обрела покровительство Георгия, а был ли он святым, или стал им, этого никто не узнал.

Да и важно ли это, если утром Мелисса вышла, желая вобрать как можно больше солнца, чтобы вечером отдать его любимому?!

1985 г.

Из Стамбула в Константинополь

Из цикла «Мои девяностые…»

По дороге из Владикавказа в Анкару – самолётом до Стамбула – мы чувствовали некоторую отчуждённость от рыночного авангарда нашей страны – «шоп-туристов». Приземлившись в стамбульском аэропорту, вместо того, чтобы проехать в центр города в автобусе, специально поданном к рейсу, мы поспешили отмежеваться от мешочников, сели в такси и приехали туда же, выбросив деньги на ветер.

С нас уже содрали на нашей родине за авиабилеты, как с иностранцев, притом, что мы взяли валюту в долг для поездки на Хельсинскую Ассамблею, чтобы встретиться со своими оппонентами – грузинскими участниками.

Нам следовало переговорить с грузинскими правозащитниками, выезжавшими на все международные конгрессы, об их родине, взявшей вместе с курсом вон из России тактику сжигания и изгнания в начале 90-х годов осетин с места их древнего проживания.

Чтобы Грузия не могла говорить на всех представительных форумах, что это, оказывается, её обижала наша маленькая, и вправду мужественная часть родины, разделенной властью большевиков на две части.

Из Стамбула нам никак не удавалось выехать в Анкару, потому что мы бросались прочь от пристававших автобусных зазывал. За билетной стойкой, нагловато улыбаясь, многочисленные кассиры называли нам цену авиабилетов на автобус.

Инстинктивно избавляясь от этого мира, мы резко повернули в другую сторону и оказались перед ограждённой трамвайной платформой, к которой не знали, как подступиться, пока молодой турок не взялся нам покровительствовать, разговаривая с нами на русском языке.

Он прыгнул куда-то вбок, затем запрыгнул обратно с билетами и втолкнул нас в трамвай. В переполненном трамвае я наступила каблуком на ногу женщине, она ойкнула. Я извинилась и спросила, почему она едет в турецком трамвае, как в какой-то Жмеринке. Она ответила, что здесь она за товаром, – просто, но для меня пока еще загадочно.

Гостеприимный стамбулец привёл нас в крошечный офис, где рядом со столиком транспортного бюро ютилась стойка валютного обмена и висела клетка с птичкой, распевавшей во все горло. Прощаясь, он велел нам сидеть здесь и ждать.

Дина, девушка из моего города Беслана, которую я позвала с собой на Ассамблею, чтобы была делегация, предусмотрительно захватила с собой русско-турецкий разговорник. Из него я задавала туркам вопросы о житье-бытье.

Они угощали нас чаем от уличных разносчиков, поминутно забегавших с круглыми подносами и крошечными фигурными стаканчиками. Так уютно и оживлённо пережидали мы время до того момента, как появится транспорт и отвезёт нас из древней столицы в молодую.

И вдруг в огромном, во всю стену окне, появилось то, что нельзя было спутать ни с чем, как флаг родины! Нашинские, советские, а ныне российские зады, которые, как могучие жернова, перетирали любые расстояния между странами, тяжесть огромных баулов и перипетии своей новой миссии на чужбине. Сейчас они целеустремленно проплывали туда и обратно, напоминая огромных рыб в океане, которых мы разглядывали через стенку батискафа.

Раньше эти опознаваемые части укладывались в картину советского туризма за рубежом, где худощавые, обтянутые спортивным трико, обнаруживали мужской пол, а пышные формы, завораживающие Восток и изумлявшие Запад – женский. В дополнение к различению полов были еще подследники, не для предохранения пяток от зарубежной пыли, а, наоборот, окружающего мира от порепанных пяток вечных тружениц земли советской.

Оказалось, легче сменить у государства строй, флаг и герб, чем породу его граждан. И это окно выдавало нам краешек российского мира на туретчине, полностью который мы увидели позднее.

Впечатление вполне отпечаталось на моём лице, потому что, улыбнувшись, турок поспешил объяснить это явление одним исчерпывающим словом – «Бизнес!».

Был декабрь 1993 года, на нашей родине повсеместно, даже в провинции, чувствовалось вступление в рынок, который прежде, чем вложить кусок в наше горло, уже смыкал на нем свои челюсти. И все же экономическая жизнь моей страны была за бортом моего сознания.

Дина, будучи более от мира сего, пояснила, что это были челноки в работе. Обычно одетые люди из нашего самолета были не в счёт, потому что именно в эту минуту я впервые осознала понятие «челноки».

Позднее стало понятным почтительное отношение к нам турок – мы направлялись в их столицу, куда путь российским челнокам был заказан. Рыночное гетто для наших людей было очерчено границами Стамбула.

Возвращаясь через несколько дней из Анкары верхним ярусом двухэтажного автобуса, мы ещё оставались высокомерными по отношению к нашим шоп-туристам.

Под Стамбулом на остановке автобуса кто-то назвал моё имя – анкарские осетины позвонили стамбульским, и встречавший нас человек, предки которого оказались здесь, возможно, в бурное время Октябрьской революции, пересадил нас в свой автомобиль и повёз через весь город мимо морского порта в гостиницу, откуда мы, спустя несколько дней, могли улететь домой обратным рейсом с очередным шоп-туром.

Он привёз нас в “Париж” – гостиницу с таким названием для северо-кавказцев и еще Бог знает кого.

Холл отеля с колоннами встречал роскошью старинной гостиницы: позолота, канделябры светильников, огромные кресла, в которых утопали временные аристократы-мешочники.

Но фешенебельность резко обрывалась при движении по лестнице или лифтом наверх. Туда восходил, будто искусственно воссозданный советский барак с мерзкими номерами, с протекающей сантехникой, ободранной и изломанной мебелью.

Войдя в номер, указанный на нашем брелке от ключа, мы сразу задохнулись от этого убожества после пятизвездочных отелей в Анкаре, которую покинули только вчера вечером.

Дина сочла себя оскорблённой и принялась втолковывать свой протест хитрому турчонку за стойкой в холле:

– А ну звони, ищи нам место в любой другой гостинице!

Я дополнила, произнеся волшебное слово, которое устилало наш путь в Турции дружелюбием, помощью и несомненным уважением – “Мы – черкесы!”.

В холле сновала масса таких же “черкесов”: дагестанцы, кабардинцы, ингуши, чеченцы, и, действительно этнические черкесы – торговля невидимой стеной отделяла этот многоязыкий северо-кавказский народ от политики и вражды в своей стране.

Произнесённое мною слово “черкесы” было кодом, понятным турку: мы – Черкесы, категория людей, которую в Турции принято уважать. Это отношение было заложено страданиями тысяч горцев, гонимых почти два столетия назад ветрами судьбы и волнами Русско-Кавказской войны.

Турки вылавливали лодки с раненными воинами имама Шамиля и их семьями и везли на свой берег, поселяя там под неизменным покровительством и защитой. И благодарные кавказцы брали турецкие фамилии, однако, втайне сберегая свои имена как реликвию древнего своего происхождения.

И все – черкесы, адыги, вайнахи и, значительно в меньшей степени, осетины, принявшие ислам, были объединены одним этнонимом – “черкесы”, ставшим в нашем случае сезамом, который открыл нам двери ключиком, вынутым портье из глубины стойки.

Ключ подходил к номеру по-прежнему без излишеств, но в приличном состоянии ванной и гостиной, выходившей окнами теперь не в узкий колодец внутреннего дворика, а на улицу, где кипела торговая жизнь, и можно было, не выходя, наметить маршрут по лавкам и магазинам.

Вечером, когда торговля замерла до утра, зажглись фонари и светильники, закрылись магазины и подвальчики, разъехались торговцы, исчезли разносчики товара и зазывалы, и все стихло, внизу под окнами обнажилась улица с изумительной своим великолепием архитектурой старинного города, одетого в переливающееся неоновое одеяние современного города.

Однако выходить в город нам было нельзя, потому что черкесское происхождение подразумевало высокую этику поведения, запрещавшую вовлекать себя в какие-либо приключения.

Вдыхая прохладу декабрьского вечера, мы смотрели из окон на древний восточный город.

Меня не переставало мучить ощущение того, что таилось в другой части город. Это был морской порт, заполненный благополучием торгового и пассажирского флотов Турции, кораблями из самых разных стран.

Но мне казалось, что опять всё было, как тогда, когда хлынула первая огромная российская волна – окровавленная, нищая, все потерявшая, бурным потоком уносившая отечественный люд от родных берегов.

Теперь шла вторая российская, только бескровная волна наших людей, и я ощущала пробуждённую из глубин времени боль, глядя на город, которому судьбой уготовано всегда быть на перепутье трагических российских дорог, ведущих прочь от родины.

Провожая нас, анкарский осетин, купивший лучшие места второго этажа омнибуса, сказал с внезапной печалью:

– Ночью вы увидите с левой стороны на горе огни нашего старого села.

Это было первое, теперь заброшенное пристанище осетинских переселенцев, откуда выплеснулись потомки по всей Турции. Мы встречались с ними в их фешенебельных офисах, адвокатских конторах, в ресторане с близким для осетин звучаньем – “Аланья”. И каждый новый единокровец, приходя к нашему очагу, называл себя, но всякий раз имя это было не турецкое.

Это было Богом хранимое имя его по ущелью предков в Осетии-Алании!

Утром следующего дня мы вступили в отведённый для нас мир и, обходя квартал за кварталом, обнаруживали, что улицы и здания были облеплены по фасаду всем на свете товаром, и тем же были заполнены их чрева.

Это делало кварталы на одно лицо, потому, заблудившись, мы никак не могли выбраться к нашему Парижу.

И отовсюду – из лавок, подъездов, подвалов, из всех дверей и проемов звучало призывное “Наташа!”, как в квартале развлечений.

Только Наташи были без конца снующими, пролетавшими мимо, они отмахивались, не давались в руки, весело балагурили или хмурились, охваченные своими мыслями, словом, были самые разные, но с одной лишь целеустремлённостью – купить то, что нужно и как можно дешевле.

Я знала множество Наташ и самую главную из них, кроме знакового для всех девчонок школьного образа войны-мировской Наташи Ростовой, первую красавицу российского царского двора Натали Гончарову. Из её судьбы я бережно вытягивала ниточку собственного исследования, просиживая зимними вечерами под зелёной лампой бывшей ленинской библиотеки.

Я изучала кровную связь поэта Пушкина с Марией-ясыней, женой великого Владимирского князя Всеволода III, по прозвищу «Большое гнездо», как предполагала, аланской княжной.

Однако здесь мы столкнулись с тем отношением к себе, которое набрасывало на нашу собственную ауру плотное покрывало турецкого предубеждения, раз и навсегда заклеймившего в душе каждого турка российскую «челночницу» этим нежным, но в данных обстоятельствах унижающим, как выжженное тавро на плече, прозвищем.

Тысячи «Наташ», как амазонки, являлись сюда, перелетая через море самолетами, переплывая из Сочи и Батуми паромами и баржами.

Они заполняли улицы этих кварталов и стамбульский рынок «Каппалы-чарши» (на слух) своей этнической разноликостью, разностью языков, цвета волос и глаз, характеров и привычек, со всей огромной территории российской империи, подогнанные под один стандарт – несчастные дети вчерашней страны Советов.

И поверх торговых сделок, договоренностей о сроках, ценах, поставках товаров, интересующих обе стороны, независимо от социального происхождения, воспитания, образования, внешности и деловых качеств, здесь всегда витал флёр кажущейся доступности наших гражданок, манящий турецких мужчин.

Оттого Наташ звали, зазывали, приглашали, что-то предлагали, о чем-то просили, а могли наглеть и, возможно, даже творить насилие.

При всем том, турки в общем проявляли мягкосердечие, доброту, ласковость, желание идти на любой контакт и компромисс и, как самое верное доказательство мира и дружбы, поголовно овладевали русским языком и довольно хорошо изъяснялись на нем.

Всё это составляло маркетинговую основу турецкой стороны, которой на голову свалилось такое счастье и изобилие – величайший простор вчерашней сверхдержавы, завоёванной их рынком.

И Турция в знак признательности подарила эсенговскому гетто эту часть старинного города в несколько кварталов с рынком “Каппалы-чарши”, где суетилось общество, делавшее турецкую промышленность житницей российских и соседних рынков распавшегося Союза.

***

Одетая в чёрную одежду в соответствии с происходившим в Южной Осетии, я была в юбке, сшитой московской театральной художницей из МХАТа Леночкой Афанасьевой, и в итальянской кофте с кружевной вставкой, сквозь которую на груди поблескивало золотое распятие Христа, выполненное когда-то владикавказским художником.

Мы зашли в крошечный магазин верхней одежды, там был хозяин лавки или продавец – молодой высокий турок, и две женщины, сидевшие на коробах посреди комнаты.

Турок, неожиданно оказавшись передо мной, приложил руку к моей груди над распятием со словами:

– Такие лифчики у нас тоже были, – и отошел, как ни в чём не бывало.

Какое-то мгновение в растерянности я созревала, а потом, глядя ему прямо в глаза, как кобра, выдала весь набор ругательств, который невольно впитали мои уши.

– Вы осетинки?! – вскинулась одна из женщин, и обе они оживились, услышав явно знакомую речь.