Кавказские новеллы Уртати Аланка

– Что ты здесь делаешь, Лара?

– Еду в Нидерланды, меня везёт мой дальний родственник.

– В Нидерланды? – заинтересовалась Лена.

И Лара рассказала свою короткую историю Лене, русской девушке из Сибири.

Штефан через небольшой промежуток времени тоже знал историю будущих бельгийских иммигрантов, еще не видя Лары, не подозревая, что она вырвалась побродить по городу, чтобы прийти в себя от грубости и хамства певца, становившегося всё более труднопереносимым с тех пор, как они покинули Беслан.

Поздно вечером он привёз их в Вараждин, где ни в одной гостинице мест не нашлось: был июльский наплыв туристов.

Массагетская царевна мгновенно приникла к душе Штефана. Едва только он взял её, как котенка, на руки, чтобы отнести в свою машину, она крепко прижалась к нему своим крошечным телом, обвив ручками шею, чего никогда не делала с певцом.

Мать Штефана, была известна сельчанам как самая добрая и сердечная женщина, особенно с детьми. Тогда еще Цветлин был густо населен, детей было много, и все любили тетю Минкицу.

Она собирала целебные травы и цветы, как древняя ведунья, и возила их на продажу в Словению. Стараясь прокормить двоих детей после смерти мужа, она продавала также разные деревянные поделки: ложки, лопаточки, половники. Возвращалась Минкица всегда с полной торбицей за спиной, и дети Цветлина ждали её с нетерпением, стараясь помочь, а по дороге жевали розданные им гостинцы. Многие, кто был еще беднее, находили еду и приют в этом доме.

Когда этот незнакомый измученный ребенок доверчиво прижался к Штефану, и он услышал стук маленького сердца, что-то отозвалось у него из глубин души.

В конце концов, ему ничего не оставалось, как поздно ночью привезти их к себе домой и уложить спать, выделив Ларе с ребенком спальню, а певцу комнату с террасой над двором. Как он понял, эти двое не были ни супругами, ни любовниками.

Но на следующий день все будущее благополучие Лары в Нидерландах вмиг лопнуло, и началось то, что не могло присниться ей в страшном сне ни в Беслане, ни в Москве, ни по приезде в древнюю и роскошную, как мечта, Пулу.

С утра Штефан отвез певца к тем, кто мог переправить его с Ларой через границу, сам же вернулся домой, не подозревая, что певец уже всё решил для себя и развернул широкую рекламную кампанию в «гостильнице». Он предлагал каждому «настоящую российскую жену», добавляя в это понятие, кроме чрезмерного трудолюбия, ещё и восточный элемент рабской покорности.

Обо всем этом Штефан узнал позднее от своего знакомого, к которому певец тогда обратился непосредственно.

В то же время певец наметанным глазом уже оценил ситуацию одинокого и вполне благополучного Штефана, с особняком, усадьбой, хорошим автомобилем, поймав однажды его внимательный взгляд на Лару и заметив мгновенно возникшую детскую привязанность «пираньи» к доброму Штефану.

Он сделал надлежащие выводы, и еще через день, когда уже была достигнута договоренность с теми, кто брался помочь перейти в Словению, попросил Штефана завезти его к своему парикмахеру, чтобы тот привёл его в более подходящий для Запада вид.

Штефан был так ошеломлён, когда увидел певца, словно преображённого в негра-альбиноса – с белой гривой вокруг тёмного лица с широким носом, что остальное пропустил мимо внимания.

На самом деле гораздо важнее было то, что певец передал для Лары 350 евро и обещал появиться завтра, а сейчас он явно спешил всё по тому же пограничному делу.

Штефан принес деньги Ларе, и та долго смотрела на них, разгадывая в этом символе гораздо больше, чем Штефан.

По-видимому, через какое-то время оглядываясь назад, певец в результате своих нечистых помыслов вдруг открыл для себя, что ничего преступного ему вменить нельзя, потому что судьба Лары неожиданно для него самого складывается удачно.

Он не продал её подобно сутенеру, не бросил с ребенком в чужой стране, он просто оставил её со всеми проблемами Штефану, судя по всему, приличному одинокому мужчине, что как нельзя лучше должно было устроить их всех.

И навсегда исчезнув из Цветлина, он продолжал названивать ей веселым голосом, демонстрируя родственные чувства и не остывавшую заботу о ней и «малышке», которую прежде называл не иначе, как «пираньей».

Звонил он из Словении, якобы посаженный в тюрьму полицией, отобравшей все его деньги, затем позвонил из Голландии, еще позднее он звонил уже из Бельгии, судя по его телефонной карте, номер которой она знала.

А Лара сидела в доме у Штефана, оглушенная шоком, в состоянии думать лишь об одном, не больший ли ужас ждал её, когда певец готов был не только продать её любому, кто снимет с его плеч заботу о ней, но еще выпрашивал под свою опеку её ребенка, которого порой, похоже, ненавидел?!

Штефан, вручив Ларе крохи от её средств, посланные заботливым родственником, еще не подозревал, кому помог выбраться из страны. Про свои деньги Лара сказала ему не сразу, а только когда пришла в себя и обратила, наконец, внимание на хозяина дома, под крышей которого продолжала жить и пользоваться радушным гостеприимством.

Массагетская царевна уже постоянно висла на нём, весело смеялась, принимала подарки от всех, кто заходил проведать Штефана, и была вполне счастлива в его доме, как не была уже счастлива в своей маленькой жизни, ставшей такой трудной, кочевой.

А потом пришёл Иво со своей улыбкой и сладостями, массагетская царевна полюбила Иво.

Братья Иво и Габриэл, оба из когорты непримиримых противников графини, жили рядом со Штефаном.

Иво, с нежным, как у девушки, лицом, с вечной полу улыбкой, так сторонился всего чужого и чуждого, что отказывался где-либо работать за пределами дома.

Ещё была жива мать Иво и Габриэла, когда Штефан взял его с собой в Австрию, где работа, на взгляд Штефана, была не бей лежачего, но Иво, вернувшись, пожаловался матери, что ему было невыносимо трудно.

Штефан, со всей своей ответственностью за все, за что брался, не мог понять его, проще было решить, что тот не хочет работать и больше никуда его не тянуть.

Однако со временем стало ясно, что Иво – человек Цветлина, со всеми его предрассудками, псевдо мужскими принципами и заблуждениями. Оттого он не мог задержаться ни в Италии, ни в Швейцарии, куда еще дважды кто-то всё же его вытаскивал для хорошо оплачиваемой работы каменщика.

Денег у братьев хватало, когда их приносил старший брат Габриэл, работавший в фирме, где шили чехлы для завода автомобилей.

Иво пил тихо и дома, с такими же смирными друзьями. Габриэл шумно пил в любом баре, а если в своей «гостильнице», то с другом пел до полуночи.

Когда спускались все деньги, пригождался талант Иво вести домашнее хозяйство. В сарае у него всегда были традиционные осенне-летние заготовки: квашеная капуста, сушёные грибы, картофель, фасоль и прочее. Готовил Иво, как когда-то их мать, фантастически вкусно.

Друзья пили виноградное вино, принесённое от Томо или Симона, имевших лучшие виноградники в бывшем лесу графа Драшковича.

Иво не был ленив, наоборот, был способен работать день-деньской – он жил и делал всё, что необходимо для человека в этих горах, кроме ловли зайцев капканом и убийства кабанов.

Друзья приносили ему мясо убитого в соседнем лесу дикого кабана или пол зайца, но уже разделанное, как из магазина.

Чувствовалось, что Иво по рождению пацифист, хотя и отслужил в Приштине солдатом в регулярной армии, но то было еще бескровное время до распада государства.

Он не тронул ни одной куницы, которые в благодарность съели всех его кур, заведенных еще матерью.

Иво убирал в доме, колол дрова, сам стирал белье: в их доме, который на фоне остального Цветлина выглядел бедным бунгало, была вся необходимая бытовая техника, в том числе стиральный автомат.

Из года в год он поддерживал огонь в огромной изразцовой печи старинной печной архитектуры, дававшей тепла больше всех других печей в селе.

Никто в своем новом особняке не мог повторить эту уникальную печь. Она обогревала дом так, что бесполезно было пытаться со своего балкона угадать, в каком состоянии находятся братья, если у них на морозе не вьётся дым из трубы и даже настежь открыта входная дверь.

«Эта печь настоящих мужчин», – похвалялся Габриэл, ни разу не разжёгший огонь в её очаге.

Иво готовил на ней еду и приносил очередное блюдо Штефану. Ни центр, ни «гостильницу» он не посещал, кофе, сахар и сигареты привозил ему Штефан. Однако для массагетской царевны в кармане у него всегда находились конфеты.

И всегда на нежном лице Иво, которого все любили за простодушие и непорочность, играла улыбка, полная природного обаяния.

Все знали, что Иво чист, как слеза Господа, и что весь его темперамент забрал Габриэл.

Как ни странно, но здесь присутствовала некая гармония, ибо в улыбке младшего брата было что-то от высшего, а старший был ему полной противоположностью.

Габриэл на тот момент положил глаз на девушку, обслуживавшую его с друзьями-выпивохами в «гостильнице», которая, возможно, и ответила бы ему взаимностью – Габриэл был красивым и соблазнительным для женщин.

Но когда однажды его приволок в бар один из друзей, и был он в пиджаке и туфлях с носками, а остальное на нем были шорты, очень похожие на семейные трусы в цветочек до колен, и подавать ему векию было бесполезно, потому что он и так уже ничего не соображал, а только мычал, девушка передумала.

Женитьба любого из братьев была бы катастрофой для обоих. Их дядя, считавший себя обязанным после смерти родителей позаботиться о мальчиках, заложил во дворе фундамент нового дома, который теперь смотрелся как археологические раскопки еще одного римского амфитеатра.

Габриэл не обращал внимания на ветхость дома, пока однажды во время своего ночного концерта не проткнул гитарой стену. Тут он заметил, что и потолок готов свалиться ему на голову. С тех пор в свободное от работы время одно занятие Габриэла – пить вино, сменяло другое – чинить бунгало.

Единственной особой женского пола в обоих домах долгое время была Мица, Мицика, шестнадцатилетняя собака Штефана, с великолепными зубами и шерстью, помесь ротвеллера и эскимосской самоедской лайки, белоснежный цвет которой бесследно утонул в черном. Ничего и от ротвеллера в характере у Мицики не было, она была слишком добра.

Мицика жила на два дома, как, впрочем, и кот: если первое блюдо они съедали у Иво, то за вторым приходили к Штефану, и наоборот.

После перенесённой тяжелой операцию эта мудрая собака смотрела на всё, как из вечности, и нисколько не злилась на Лару за то, что теперь не спит на втором диване в комнате Штефана, что её не возят на заднем сиденьи автомобиля, как прежде, что она уступила все свои блага чужой женщине и ребенку.

Мица умела радоваться за хозяина, с которым раньше делила не только его еду, но и его одиночество.

Даже на ветеринара, который ежегодно делал ей прививки, она не обижалась, а всякий раз доверчиво подходила поздороваться, и в это время он втыкал ей в шею шприц с очередной прививкой.

– Здравствуй, Лара, ты меня помнишь?

– Конечно, ты Лена! – хотя Лара и не сразу узнала Лену, а только когда вгляделась в её измученное лицо и похудевшую фигурку.

– Ты изменилась, – невольно вырвалось у неё.

– Да, было от чего. Убежала из Ливии, вырвалась через наше посольство в этой самой Джамахерии. Да какие посольства, если бы сын хозяина притона не помог!

И она рассказала, как Манукян с Йосей Шифнером переправили её туда, пообещав большие деньги, как только завершится договор о работе манекенщицей, на самом деле они продали её в сексуальные рабыни.

Как в подвале день и ночь она обслуживала самых грязных феллахов, от которых воняло потом хуже солярки. Когда она воспротивилась, не имея больше сил выдерживать такую жизнь, её приковали к железной кровати.

Лена задыхалась, подставляя своё тело так, чтобы всё скорее закончилось, и мечтала умереть. Она впадала в транс, и снова в тайге двигался грузовик её отца, и она ждала его у окна, маленькая, с двумя хвостиками, уже без бантиков, когда они остались вдвоем после смерти мамы, и безработный отец еще не спился.

– И что ты намерена делать, – спросила Лара, выслушав леденящий душу рассказ.

– Не знаю. В Россию нельзя, Йося с Манукяном найдут – убьют. Я и здесь их боюсь, у них повсюду агенты, такие же подонки и конченая мразь. Сейчас новую партию девочек отлавливают по России и переправляют в разные страны. Наши теперь по всему миру. А где найдешь защиту?

– Давай к нам в Цветлин, пока тебя не хватилась полиция, – решительно сказала Лара. – тот гуманоид смотрит на нас.

«Гуманоидом» был охранник высокого роста, наголо бритый, в черной форме. Он внимательно смотрел, пока они стояли в узкой улочке, напротив особняка российского посольства.

– Сейчас подъедет мой муж, и мы поедем к нам. Отдохнёшь, придешь в себя, а там решишь.

Лена подняла брови.

– Да, да, муж! По дороге расскажу всё. Только уедем поскорее из Загреба. У меня ведь тоже ничего не получается с документами вовремя, хотя я теперь хорватская жена.

Разные законы, у них на каждый случай выдают свидетельство о рождении, а у российского гражданина – один раз и навсегда, когда он родился, остальное его копии. И это только одна деталь. Замучились мы со всем этим!

Они спустились вниз по улочке к автомобилю Штефана. Тот вышел, чтобы познакомиться с Леной, вскоре они уже мчались по шоссе, ведущему на север Хорватии.

Лара не открылась, что, увозя несчастную Лену, она надеялась на чудо, какое произошло с нею. Тогда кто-то из цветлинцев найдёт свое счастье, а Лена – любовь и покой в Цветлине.

И едва Лена вышла солнечным утром к Брежанским горам, как по верхней дороге спускавшийся Марко даже зажмурился от видения – волосы у неё светились золотым ореолом вокруг синих, как цветы, глаз.

Позднее, когда Марко, совсем переставший пить, сел за руль, чтобы повезти её в Лепоглаву, Лена, увидев первое же придорожное распятие Христа, выбежала из машины, обняла его подножье и, как простые славянские женщины, разрыдалась в голос. Ее узкая спина и плечи так содрогались, что Марко, не выключая мотора на трассе, где только и сновал «Горан-полицай», выскочил за ней, чтобы поднять с колен и прижать к своей груди.

И это была вторая пара Цветлина, освобождавшегося от своего Принципа.

Ёжи-цветлинец когда-то захотел попасть в книгу рекордов Гиннеса и не чем иным, как пятиметровым стеблем конопли. Он вырастил такую коноплю и попал в знаменитую книгу, а вместе с тем попал на три года в хорватскую тюрьму за разведение марихуаны.

Выйдя из тюрьмы, он сразу оказался на войне – то с боснийцами, то с сербами.

Навоевавшись, он пил, иногда беспробудно, потому что было нечто такое, чего он, как ни старался, забыть не мог.

Ёжи погибал, пока полгода назад не вытащил из летней сутолоки возле Церкви Девы Марии – Киру, растерянную, неизвестно как попавшую туда, и неизвестно куда стремившуюся бежать дальше.

В этот зимний вечер они снова заехали в супермаркет под Бедней, над крышей которого всегда светился сакраментальный вопрос «ЧТО?». Ёжи набрал несколько бутылок пива, светлого и тёмного, чтобы пить до одурения.

Пока он ставил в гараже машину, Кира успела разжечь камин, они устроились возле него на полу, покрытом ковром, упираясь спинами в тяжелые кресла, и пили бутылку за бутылкой. После пятой бутылки Ёжи неожиданно сказал:

– Всё ничего – и гашиш, и тюрьма, ушло и всё! Но я убил его!..

И заплакал, как плачут дети.

Кира уставилась на него, пытаясь лучше рассмотреть в отблесках каминного огня. У неё было чувство, что всё, что было до этого, того не было, а то, что есть сейчас, это продолжение её погибельной жизни последних лет.

– Кого ты убил? – вначале почти беззвучно спросила она, потом яснее осознав эту страшную для неё новость, ломавшую всю её нынешнюю жизнь, стала трясти его, повторяя:

– Кого ты убил, отвечай, кого ты убил!

Она трясла его, он продолжал рыдать, пока, наконец, смог ответить:

– Маленького сербского мальчика, когда был снайпером. Он выскочил неожиданно и бросился к отцу. Тот уже лежал убитый. Я не знаю, как это вышло, но я убил и его!

Через какое-то время Ёжи, наконец, обратил внимание на то, что Кира съежилась в кресле, притихла и странно смотрела на него, будто только что осознала:

– Я ведь тоже убила… мальчика…, – и разрыдалась. Я знала, этот человек обманул меня, а у меня не было даже крыши над головой!

Дед Киры был генералом, они жили втроем: дед, мама и Кира в самом центре Москвы, на Остоженке, напротив того места, где со дна водного бассейна вновь поднялся Храм Христа Спасителя.

В той большой квартире старинного двухэтажного особняка родились и Кира, и её мама. В эпоху перестройки перемены стали косить старых фронтовиков, они быстро уходили один за другим. Умер и генерал.

Вскоре друзья стали предупреждать, что на такие квартиры в центре Москвы – с метровыми стенами, большой площадью – у нуворишей особый спрос.

Когда был объявлен капитальный ремонт дома, Киру с мамой выселили – «временно, на срок капремонта» – в какие-то хрущёвские трущобы, куда нельзя было вывезти ни мебель, ни книги их большой библиотеки.

Мама Киры в это время была уже тяжело больна, её пришлось положить в больницу, откуда она ни в какую квартиру больше не вышла. С похоронами помогали все друзья семьи.

И теперь испытания продолжались самым жестоким образом. Когда ремонт дома закончился, Кире квартиру не вернули.

Генеральскую квартиру очень быстро продали. Счастливчиком оказался шустрый телеведущий одного из каналов Центрального телевидения, который в своем интервью гламурному глянцевому журналу не смог скрыть горделивой радости, что стал владельцем старинной московской квартиры в самом центре столицы. Ко всем удовольствиям, она досталась ему без проволочек и совсем не дорого.

А самым замечательным было то, что его окна смотрят прямо на Храм Спасителя, словно это давало перманентное очищение от всех грехов.

Его передачи затрагивали самые больные для зрителей страны темы, которые цинично можно было считать «модными», если бы не их жесточайший реализм.

Но, как в истинном шоу, к концу передачи всем всегда должно было становиться легко и радостно, как было заметно, легко и радостно становилось ему, телевизионному живчику, умевшему вовремя все свернуть на нужной волне и так, словно он и вправду решил и эту проблему, и решит назавтра следующую. Набив на этом руку, он весьма преуспевал.

И никогда он не обратил внимания на одинокую фигурку, которая в любую погоду жалась к высокому каменному основанию величественного Храма и смотрела на его окна.

Кира смотрела на окна своего дома, где родились и мама, и она, и где они были очень счастливы, пока с ними был сильный и добрый дед. И глядя на эти окна, как в глубину прошлой жизни, она научилась беззвучно рыдать.

Зато её заметил молодой священник, но и он как человек, сопричастный современным российским проблемам через страдающую паству, не мог ответить, где и как ей жить дальше в родном городе, если у неё все отнято и попрано все.

Кира опять бросилась к друзьям деда, ей попался внук одного из них, удачливый бизнесмен, он обещал защиту и помощь. Кончилось это тем, что Кира осталась беременной, а он внезапно уехал в какую-то страну.

Старинные друзья семьи, уже никакие в этой новой жизни, перезваниваясь по цепочке, передали Киру старому опытному гинекологу, старушка сделала ей аборт у себя на дому.

За это время ушлые «менты» того района, куда их выкинули, продали её временное жильё, как недостаточно оформленное документально. Кира попыталась найти правду, но ей пригрозили, что посадят в тюрьму за наркотики, которых она никогда не видела.

Так внучка боевого советского генерала стала асоциальным элементом в родной Москве.

Одна из той старинной цепочки друзей, Марья Владимировна, предложила Кире жить у неё с тем, чтобы квартира осталась ей, но Кира уже знала, что за старыми одинокими москвичами охотились банды черных риэлтеров, преступная вертикаль которых восходила к чиновничьим верхам всех уровней и ведомств.

Кира уже не верила в возможность снова обрести кров, кроме того, любая попытка прописать, то есть дать ей юридическое право на владение, могла поставить и её, и эту беззащитную старую женщину под смертельный удар.

В таком полубезумном состоянии Кира случайно встретила бывшую однокурсницу, которая работала в турагентстве, и рассказала ей все.

Та хорошо помнила нежную, благовоспитанную девушку и искренне озаботилась её судьбой.

– Тебе надо уехать, Кирочка, причём, как можно скорее – вот только куда?!

И тут же принялась отслеживать горящие путевки, рассуждая, раз они на филологическом изучали старославянский язык, то Кире надо ехать в славянскую страну. И когда попалась путёвка в Хорватию, подруга всеми правдами и неправдами сделала необходимые документы, сама же и выкупила эту путевку.

Они прощались в аэропорту Домодедово, обе плакали от сознания того, что несчастную Киру выбрасывает волной с родины в полнейшую неизвестность и, возможно, навсегда.

Так Кира оказалась в том месте, куда Бог уже направил её любимого.

А сейчас она билась в истерике, вернувшись к тому, от чего бежала, повторяя и повторяя:

– Я убила ребёнка! Он уже шевелился во мне…не было дома…никаких надежд…

Теперь испугался за нее Ёжи. Он вдруг понял, как они одинаково беззащитны в этом мире, и если они не поверят в искренность друг друга, то окружающий мир поверит им еще меньше.

Он отнес её на кровать, лег рядом, обнял, и они заснули под потрескивание в камине сырых дров, тесно прижавшись друг к другу, как наплакавшиеся дети.

А из глубины измученных сердец уже поднималась мягкая волна успокоения.

И была это третья пара обновлявшегося Цветлина.

Из сорока лет, которые Игнасио провёл в Бразилии, последние тринадцать были кошмаром по имени Бранко, его младшего брата. Как и все молодые цветлинцы, выплескивавшиеся в самые разные страны, он поехал в Италию, потом из Генуи отплыл в бразильский порт Сантос за кофе, каучуком, бытовой техникой, мягкой древесиной и прочим, чем богатая Бразилия снабжала Европу.

В том порту он вышел и на судно больше не вернулся. Вначале поработал на автомобильном заводе между Сантосом и Сан-Пауло, потом отправился рубить для целлюлозного комбината в Монте-Алегри, штат Парана, мягкую древесину фернамбука и ипекакуану. На заработанные деньги Бранко продолжал носиться по всей Бразилии – от восточного побережья до западного мыса Педро.

В Пернамбуко он встретил то, что буквально свернуло ему мозги. Девушка была необычайной красоты, доставшейся от далекой прабабки-кафусо, которая получилась от смеси индеанки из племени чиригуано, по-видимому, с последним голландцем, потому что на тот момент португальцы уже изгнали из Пернамбуко их всех до одного.

Красоты одной этой кафусо хватило на триста пятьдесят лет потомства, среди которого было много шлюх, даривших свою красоту морякам в портах восточного побережья.

Девушка спала с Бранко, но уехать с ним отказалась, считая Европу лоскутным одеялом своей индейской прабабки. А Цветлина на карте она не нашла.

Огорчённый Бранко хотел забыться в работе, грузил палисандровое дерево для самой дорогой мебели в Европе, добывал с индейцами каучук из серинейры в бассейне реки Амазонки.

Там, в амазонском сельвасе, он заблудился. Племя индейцев камаюро, куда он случайно попал, встретило его столь сердечно, что он снял с себя часы и золотую цепь и подарил одному из них, как оказалось, вождю племени. Вождь с тех пор заботился о нём, как о сыне.

Из молодых камаюро на тот момент никого не было, и Бранко некому было вывести из селения.

Если говорить об индейском плене, то это индейцы были в плену у буйного Бранко, который трижды бежал от гостеприимных хозяев непонятно куда, и каждый раз им приходилось отлавливать его в непроходимом сельвасе, где он мог столкнуться нос к носу с незнакомым оцелотом.

Через полгода появилась английская экспедиция, которой нужен был носильщик, и племя с радостью отдало Бранко в носильщики. Англичане вывели его к Трансамазонскому шоссе, откуда он уже добрался до брата. Тот работал архитектором в городе всё того же восточного побережья.

Их мать строила в Цветлине большой дом, похожий на «викенд», на деньги, которые присылал Игнасио.

У Бранко, кажется, заканчивалось буйство крови, и он возвратился, чтобы жить в материнском доме с братом.

Игнасио, издававший в Бразилии на португальском книги по архитектуре, печатавший сборники своих стихов, теперь всерьёз занимался живописью. Вернувшись, наконец, на родину, он постарался купить себе дом подальше от Бранко.

В это время из Словении тем же путем возвращался отряд болгарских женщин, которым когда-то помог Штефан. Это был настоящий криминальный роман, в котором Бранко использовал весь свой опыт амазонского сельваса, при этом взял в плен болгарское сердце Снежаны.

Но не скоро он выпустил свой дух буйства – часами висел высоко в небе на дельтаплане, обозревая, как ястреб, Брежанские горы.

Тогда Снежана не находила себе места, зная, что он висит и над Флорианом, где всего-то три дома, но где когда-то жила его первая любовь.

Он привил яблоневому дереву семь разных сортов яблок, это новое цветлинское чудо символизировало нынешнее состояние Бранко, твёрдо осевшего на родной земле.

И это была четвертая пара нового Цветлина.

Когда юная Аида влюбилась в Давора, когда уже назад, в Казахстан или в Россию, для неё не было хода, когда, целуя его левую серьгу в ухе и бриллиантовый пирсинг на волевом подбородке римского цезаря, она поняла, что любит этого мужчину безоглядно, как взрослая женщина, только тогда она узнала, что её возлюбленный гробовщик!

Аида всю жизнь боялась покойников и смерть, как таковую. Ее родители попали в странную катастрофу, в ней подозревали их лучшего друга, с которым её отец начал свое дело – автомобильный сервис и продажу.

Её единственный брат, бросивший из-за их с сестрой нужды последний курс юридического института, был убит при не менее загадочных обстоятельствах, когда с друзьями перевозил спиртное из России в Казахстан через границу.

Он был расстрелян в упор вместе с тремя остальными парнями, а огромная фура со спиртным словно растворилась в воздухе.

Всех её близких хоронил дядя по матери, но Аида не согласилась перейти жить в его семью, а с его же разрешения как единственного старшего в их сильно поредевшем родстве, перебралась в Россию.

Она получила новый паспорт, гражданство, работала секретарем-переводчиком в небольшой фирме, хорошо зная языки: английский и немецкий, кроме, конечно, русского и казахского.

Но из года в год Аида лелеяла одну и ту же мечту – уехать далеко-далеко от пережитого ужаса туда, где нет смертей, где можно увидеть бессмертие воочию, прикоснуться ладонью к тёплой от солнца вечности.

И по туристической путевке она вырвалась на Адриатику.

Давор встретил её на пути из Италии, когда она переходила ко второй части путешествия. Сердце гробовщика дрогнуло от необычайной свежести личика Аиды, поразительно живой красоты жизни – у Аиды была яркая смесь матери-казашки и русского отца.

Восхищённый Давор, похитил её у группы любознательных туристов, и сам не представлял потом, как ему удалось влюбить в себя эту девушку.

Несмотря на мрачность его профессии, его ценили в Цветлине за то, что был он незаменим в самый тяжелый час. Высокий, худощавый, очень сильный, он знал свое дело, нигде ему не обучившись, словно Господь поставил его бессменным часовым на границе жизни.

Если у остальных цветлинцев были сады и нивы, свои леса и участки гор, то у Давора был необычный сад на склоне горы, который весь день освещало солнце.

Он заготавливал землякам маленькие ладьи для большого путешествия в Вечность, провожая их на свой космодром, откуда у них был прямой путь дальше. «Дальше» Давора не касалось, жизнь после жизни он не исследовал, мужественно и честно выполняя свою работу на земле.

Кроме основного, он засаживал вечнозелёной туей и цветами последнее пристанище земляков, следил за порядком и чистотой всего кладбища, но, когда он выходил за пределы сада мёртвых, то был весьма жизнерадостным человеком.

Вечерами он играл с друзьями в карты, причём, в Цветлине играли не на деньги, памятуя о графине Юлиане, а строго на престиж победителя, командами по двое игроков.

Друзья Круно и Бранко решили придать «гробарю» некоторую праздничность, прокололи ему левое ухо и повесили золотую серьгу. Не ограничившись этим, они украсили бриллиантовым пирсингом ямку на его волевом подбородке.

Украшенный Давор не знал, что так Бранко воплотил свою память о пирсинге на животе прекрасной бразильянки из порта Пернамбуко. С его чувством собственного достоинства, он попросту не мог подозревать столь легкомысленного коварства Бранко.

Аида вначале была до ужаса потрясена его профессией, но гробовщик был трогательно нежным с возлюбленной, к тому же, его чёрные ладьи простаивали закрытыми в сарае – никто в Цветлине не собирался в ту дорогу.

Давор всё своё время отдавал Аиде, и она забыла об обратной стороне человеческого бытия, а позднее на смену мучившему её чувству пришло иное понимание перехода из мира видимого в невидимый.

Он научил девушку не только уважать, но даже любить смерть как продолжение жизни, рассказывая о многих её таинствах.

Не раз бывало так, говорил он ей, что именно ему, а не падре, доставались те последние, драгоценные мгновения жизни, когда человек стоял уже за порогом, но что-то ещё связывало его с жизнью.

Точно так же много мертвецов живёт среди живых, одни помогая, другие, отравляя им жизнь, – объяснял он возлюбленной.

Со временем Давор, стоявший как воин у последней черты, стал казаться юной Аиде самым мужественным и сильным человеком из всех, рядом с которым она нашла забвение от своих мучительных воспоминаний.

И это была седьмая, самая счастливая пара в Цветлине.

Цветлинские матери, вырастившие своих сыновей, чаще всего в бедности, теперь получали от них со всего света не только деньги на еду, ремонт или достройку домов, но и дорогие подарки.

Мариан прислал неграмотной матери Любице часы, да не какие-нибудь, а швейцарские, и теперь все цветлинцы считали своим долгом постоянно спрашивать её о времени.

Любица, однако, быстро нашла выход – она протягивала вперед руку и с лёгкой небрежностью произносила: «Посмотри сам!»

У цветлинцев были открыты не только души, но все входные двери были со стеклом и редко у кого закрывались на ключ. Воровство никогда не заглядывало в Цветлин.

Перед Рождеством падре обходил свои владения, кто не мог дожидаться его в доме, оставляли двери открытыми, и на их внутренней стороне появлялась очередная наклейка с образами и библейскими сценами.

Кто сколько мог, оставлял на видном месте свое пожертвование храму. Католический бог, посещавший своих овец через падре, судя по отсутствию катаклизмов в Цветлине, был вполне доволен их набожностью.

Всех цветлинских мужчин можно было увидеть вместе, когда выпадал обильный снег, и они выходили на свою единственную дорогу, ведущую резко вверх от начала села до дома Штефана и дальше, в сторону еще меньшего села за горой.

Туда, как замечали новые жительницы Цветлина, изредка поднимались роскошные автомобили, которых ничем, кроме как генетической памятью, нельзя было связать с чёрными, обрушенными временем, деревянными постройками.

И одинокий пес, верный кому-то одному или всему селу, остался исчерпывающей фауной уже несуществующего села. Ночами сквозь вой ветра прорывался его тоскующий зов, на который отзывалась сострадательная Мицика.

Цветлинца можно было встретить в любой стране мира, где ему подходила работа. Но сердцем цветлинского мужчины можно было овладеть только в Цветлине. Так устроил сам Господь, и он вполне нёс ответственность за этот порядок в судьбах своих подопечных.

Из Испании домой вернулся Милан с уругвайской женой Эстер и её трехлетней дочуркой, которая неожиданно заговорила на хорватском, да так чисто, что все диву дались.

У Хорватии с Уругваем не было визового соглашения, поэтому в Цветлине они жили по визе, которую получили в Словении, куда выезжали всякий раз, чтобы продлить.

И это была по счёту пятая пара нового Цветлина.

Шестой парой были Звонко, Звонимир, и Оксана-украинка.

Время от времени наезжал «Горан-полицай», проверявший срок годности виз, но даже Лене дружное цветлинское сообщество помогло не иметь проблем.

Одинокими пока оставались Матей, Франьо, Бруно, Фабиан, Даниэл и… обособленный Игнасио. Однако он был более чем другие цветлинец, потому что увёз цветлинский мужской принцип за моря и океаны в солнечную Бразилию, с ним же через сорок лет вернулся.

Кроме дома Иво и Габриэла, было ещё одно общежитие строптивых – трое братьев в большом двухэтажном доме, с балконами и удобствами «викенда», который издалека поддерживали средствами две замужние сестры и четвёртый брат, пожертвовавший собой для женитьбы, чтобы не иссяк их род по мужской линии.

В уютном холле этого сугубо мужского дома собирались цветлинские холостяки на ежевечерние турниры по игре в «belot». Не обходилось, конечно, без векии, чтобы снимать напряжение игроков и болельщиков от большой игры.

Иногда, расчувствовавшись, они пели гимн, который когда-то написал влюблённый профессор, изгнанный из этих мест – влюблён он был в жену мэра.

Но гимн остался, и любители «belot» вдохновенно пели:

«Прекрасный Цветлин – мой мир и мой дом…»