Трепанация Коротенко Александр
В церкви они просто стояли рядом позади прихожан, ближе к двери. Она украдкой посмотрела на Ивана снизу вверх. Открытое лицо и отстраненный взгляд. Он вслушивался в то, что говорил отец Феодосий, и от падающего сбоку света его глаза казались прозрачными. Такой взгляд, наверное, у человека, который один стоит на высокой скале, перед тем как прыгнуть в океан.
Возможно, близость была рождена отцом Феодосием, который буквально перед службой разговаривал с ней. Именно с ней. А теперь говорит со всеми. Такое ощущение, должно быть, испытывает ученик, с которым доверительно разговаривает учитель. И в этой доверительности возникает чувство индивидуальной принадлежности. После этого учитель, выступающий перед классом, связан с конкретным учеником особыми отношениями. Он для одного ученика уже нечто большее, чем для всех остальных. Они связаны передачей друг другу кое-чего сокровенного, что укрыто от других.
Может быть, «предать» происходит от «передать», то есть передать то, что тебе не принадлежит, другим?
Иван пошатнулся, прижал руку ко рту и выбежал из церкви. Вероника последовала за ним скорее по инерции этого неожиданного действия, чем под влиянием суждения.
Его вырвало. Один раз. Еще раз. Затем череда приступов перешла в стон. Он стоял сразу за углом церкви и опустился на колени, когда она подошла к нему сзади. Он напоминал животное в такой же ситуации, но его организм ничего не выделял.
Из деликатности она отвернулась, но посматривала на него через плечо. Наконец он успокоился. Сел на камень. Она протянула ему бумажные салфетки. Он взял их и вытер рот.
– Вам лучше? – задала она банальный вопрос.
Он кивнул.
– Может, вы отравились чем-то?
Он помотал головой, сморщившись и сжав губы.
Только тогда она заметила, что глаза его мокрые и красные. Нет, не заметила она этого. Она почувствовала, что он плачет, но слезы втекают внутрь его глаз.
Присев рядом, она положила руку на его плечо.
– Чем я могу вам помочь, Иван?
Он отрицательно помотал головой. Она устроилась на углу камня, на котором сидел Иван, и молча сочувствовала ему. Бумажные салфетки кончились, и ничего больше она ему предложить не могла.
– У вас проблемы, да?
Он молчал, но она почувствовала, что на правильном пути.
– У меня тоже.
Помолчали.
– Меня бросил любимый. Или я от него ушла. Все равно, мне тоже так плохо. Но что поделаешь? Отец Феодосий говорит, что надо быть сильными, и все будет хорошо.
– Что хорошо? – спросил Иван, повернувшись к ней. Глаза его были напряжены и сконцентрированы в черные блестящие точки. – Что хорошо? Что вы говорите? – переспросил он с интонацией безумца. – Вы дура, конченая дура. Понимаете?
Вероника от неожиданности даже раскрыла рот. Глаза ее расширились от ужаса. Она вдохнула глубоко и не могла выдохнуть.
– Я потерял мать, сына и жену. Понимаете? – глаза его были сухие и жестокие. – А вы мне тут свою чушь талдычите. Дура, вы еще не знаете, что значит терять. Терять всех, без остатка.
– Как это всех? Что вы такое говорите? Как это всех? – наконец выдохнула она.
– Вот так, – совершенно спокойно ответил он. – Раз – и нет никого. А уж как – это вопрос риторики. – И он укрыл лицо ладонями.
– Извините меня, пожалуйста, – пролепетала она, и слезы струйками полились по ее щекам. – Как же это может быть? Извините меня, пожалуйста, – она шмыгала носом и не могла справиться со слезами.
Наконец, обхватив его плечи руками, она уткнулась в него и зарыдала.
Вот так мы и помогаем друг другу. Наверное, так женщины оплакивают своих неродившихся детей, которые могли бы вырасти в мужчин и испытать настоящее горе. Может, горе своих детей они и оплакивают? Возможно, возможно.
– Извините меня, – сказал Иван, – церковь у меня всегда вызывала ощущение смерти. Вот меня и прихватило. Накатили воспоминания, что ли. Как будто попал на похороны. Извините.
Вероника успокаивалась. Она села ровно и лишь продолжала изредка вытирать глаза рукой.
– Я же не знала, – совсем по-детски пролепетала она.
– Ладно, ладно. Вас как зовут, Анжелика?
– Вероника.
– Ах, да. Извините.
– Ничего, ничего. Я понимаю.
– Пойдемте прогуляемся. Мне что-то не хочется в церковь.
– Пойдемте.
И они пошли. Не было ни людей, ни машин, никого и ничего. Даже деревья застыли, как в искусственной декорации. Небо стало нарисованным. И только воздух поддерживал их существование.
Под таким впечатлением Вероника находилась после этого еще некоторое время. Она ловила себя на мысли, что вот она смогла поддержать в трудную минуту неизвестного человека, и от этой мысли становилась сильнее, как ни странно.
Глядя в окно на перемене между лекциями, она вспоминала и вспоминала детали встречи с Иваном, вела с ним разговор, и от этого его образ обретал черты живого человека, возможно, далекого от реальности, но ощутимого для нее.
– Привет!
Или:
– Здравствуй, Вероника!
Или:
– Девушка, вы из этой аудитории?
Или, или, или. А важно ли это?
Она, собственно, и не помнила, как подошел и что сказал Осип. Она помнила взгляд Вениамина, детский и растерянный. Ей не хотелось общения, но желание продолжить жизнь было сильнее, и после лекций они сидели в кафе.
Осип рассказывал интересно и забавно. Постепенно и Вениамин расслабился. Стали вспоминать общих знакомых по университету. Обсуждать преподавателей. Вероника призналась, что не замечала Вениамина, но она вообще бывает рассеянной и невнимательной. Вениамин смешно рассказывал анекдоты про психологов и их клиентов.
В конце концов он осмелел и признался, что постоянно за ней наблюдает и ждет ее появления в аудитории. У Вероники на щеках появился румянец. Она отшучивалась, почувствовав себя раскованно и свободно в компании этих обаятельных ребят.
Встретились они через неделю в боулинге, но ощущение постоянного общения сохранилось благодаря «аське» и скайпу, которыми они активно пользовались все это время.
Конечно, Вероника чувствовала отношение Вени к себе, но что она могла поделать, если он ей представлялся еще совсем юным. Его шутки, знаки внимания и поведение были какими-то наивными. Радостными, да, но лишенными глубины и осмысленности. Он иногда напоминал резвящегося щенка.
Другое дело Осип. Его красивые глаза всегда были грустными. Даже когда он шутил, казалось, он непрестанно продолжает что-то обдумывать и отвлекается на секунду только ради вас, возвращаясь в свой мир. Он был сильный, но и груз его внутренних проблем был не слабым. И от этого его хотелось утешить, как ребенка, которому, кроме слов, нечем помочь.
И все же к обоим она относилась ровно, как к друзьям. По крайней мере, старалась это делать. Хотя женщины не в состоянии скрывать свое истинное отношение.
Как это часто происходит, рано или поздно Вероника узнала и историю Осипа, и его отношения с Вениамином и роль Александра Борисовича Гордона в этой истории.
В свою очередь, она поделилась с братьями своей историей любви.
Все это было воспринято молча, но с большим пониманием.
Хотя нет. Вениамина возмутило поведение Паши, и он что-то высказывал, но это было не существенно, а лишь эмоционально.
Рассказала Вероника им и о священнике, которого она посещала хотя бы раз в неделю. Она не была уверена в том, что стала верующей, но личность Феодосия, его простые и ясные суждения успокаивали Веронику, и она стала испытывать в них потребность.
Людям свойственно делиться хорошим, хоть и не материальным. Неудивительно поэтому, что Вероника привела Осипа и Вениамина к отцу Феодосию, чего, может быть, и не следовало делать. Хотя что случилось, то случилось.
Следует признать, что Осипу было все равно, так как он продолжал считать, что помогает брату.Откровения Вениамина
Мать Вени, Роза Леонтьевна Короткая, была полностью поглощена мощью и силой своего мужа. В нем она растворилась и существовала в виде красивой женщины, сознание которой все воспринимает сквозь призму мировоззрения мужа.
Ребенок появился как-то незаметно. Так же незаметно он и существовал для нее. Она его любила как мать, но, в отличие от других, Веня существовал всегда рядом, но никогда – в ней. Свое отношение к нему она всегда сравнивала с отношением отца и при совпадении следовала за мужем, как за путеводной звездой.
Веня с детства был застенчивым, как многие дети, но его сутулость, проявившаяся в юношеские годы, скорее была следствием авторитаризма и харизматической целостности натуры отца. Эта глыба воли и рассудочности, лишенная эмоций, придавливала его всю жизнь и напрочь лишала права на свое мнение или самостоятельность поступков. И все же в нем теплилась жизнь и надежда на выживание собственного Я под этим прессом абсолютизма.
Первые признаки одиночества проявились, как ни странно, примерно в пять-шесть лет.
Случилось это так. Как-то в выходной день с утра Веня стал испытывать непонятное беспокойство. Ему хотелось трогать свое тело и тереться голыми местами. Хотелось раздеться догола. У него возникла сильнейшая эрекция, и он боялся, что кто-то войдет к нему в комнату и все увидит.
Преодолевая страх, с сильно бьющимся сердцем он опустил штанишки до колен и сжал свой членик. Затем присел и потерся попкой о стену. Это было восхитительно, но тут дверь распахнулась, и вошел отец.
– Что ты тут делаешь?
Веня лихорадочно встал и натягивал штанишки.
Отец молча смотрел на него.
– Я ударился, – только и смог произнести Вениамин.
Чувство вины бросило кровь к его лицу.
– Дай посмотрю, – сказал отец и, наклонившись над сыном, слегка оттянул штанишки у пояса.
– Ничего там нет. Пойдем завтракать.
Много раз после этого на Веню накатывали кошмарные ощущения внезапности и отчаянной вины, которые он испытал. И одиночество. Возможно, впервые он почувствовал, что есть его собственный мир и он принадлежит только ему, со всеми кошмарами и потрясениями, и никто не сможет войти в него для того, чтобы ему помочь. А отец? Отец оказался первым в списке тех, кому недоступны переживания сына, несмотря на то, что он был талантливым, а может даже выдающимся психологом.
Возможно, сложившаяся замкнутость и интенсивная внутренняя жизнь подтолкнули Веню к изучению психологии и выбору ее как специальности впоследствии.
Однако в отличие от отца, который, как ему казалось, видел и чувствовал происходящее в душе пациентов, Веня считал, что это иллюзия и самообман. Не способен человек в принципе чувствовать или понимать происходящее в сознании другого.
Возможности психологии он представлял только в совместной работе психолога и пациента, но ни в коем случае не самостоятельного психолога. Последний всегда без зрения. Он никогда не может ничего увидеть. Можно представить самолет, который потерял пилота, как в некоторых голливудских фильмах. Находится пассажир, который первый раз садится за штурвал и по связи с диспетчерской службой на земле сажает самолет. Или не сажает. Так вот, психолог – это и есть диспетчер, который пытается вместе с пассажиром посадить самолет.
Отец был недоволен позицией сына, называя ее трусостью и нежеланием брать ответственность на себя. Он считал, что психолог должен принимать решения и объяснять пациенту то, что тому непонятно. Брать его за руку и вести к выходу. Да, бывают и ошибки, а где они не бывают. Но и психолог имеет право на ошибку, как любой другой человек, и не стоит этого бояться. Надо смело менять жизнь пациента, если это ведет к выздоровлению или улучшению состояния.
Особенно бурной была реакция отца на робкие возражения Вени против его рекомендаций в случае с клиентом С.
Молодая пара одного возраста поженилась. До этого они встречались, и у них были нормальные отношения в период ухаживания. Несколько раз происходили незначительные ссоры. Молодой человек настаивал на собственной свободе, а девушка считала, что он связан обязательствами их отношений, основанных на любви.
В конце концов они решили пожениться, но это противоречие привело к тому, что на время они расстались, хоть и страдали от этого.
Спустя некоторое время они помирились, и девушка сообщила, что беременна.
Они сыграли свадьбу.
Поведение обоих не изменилось. Каждый отстаивал свою позицию. В результате происходили частые ссоры. Они расставались, но вновь мирились и воссоединялись.
С каждым разом отношения становились напряженнее, а атмосфера невыносимой для обоих. Кроме того, девушка постоянно делала замечания своему избраннику, что тоже приводило к конфликтам.
Александр Борисович высказался конкретно и безапелляционно. Надо развестись, и все.
Это было грубое вмешательство в жизнь пациента, что, по мнению Вени, недопустимо. Он считал, что надо совместными усилиями корректировать поведенческие установки, то есть, в сущности, адаптировать их друг к другу.
Отец разразился тирадой о личных качествах Вени. От слабоволия до некомпетентности. Таким образом, разговор получился приятный. Да, да, приятный для Александра Борисовича – он чувствовал внутреннее удовлетворение от беседы с сыном. Впрочем, сын его не радовал.
В тот момент Веня хотел окончить психфак и начать самостоятельную жизнь. Он понимал, что это будет непросто. Непросто будет освободиться от отца, который продолжал изо дня в день методично и последовательно, как он сам выражался, «формировать мышление» сына.
Можно себе представить, какая радостная тревога охватила Веню, когда он узнал о том, что у него есть брат.
Сознание было захвачено Осипом. Его разбитость и пассивность не могли скрыть твердый характер и ясное мышление. Он был симпатичен, приятен, хоть и внутренне напряжен. Но в общении с ним приходило понимание того, что напряжение не связано с собеседником. Оно – суть его натуры, и это добавляло, как ни странно, обаяния.
Веня очень волновался, когда впервые шел в гости к брату, и когда все оказалось проще и свободнее, а напряжение ушло, но чувство симпатии к Осипу только усилилось.
Эта симпатия переросла в нечто большее, когда Осип так легко познакомил Вениамина с Вероникой, девушкой его мечты, чего он даже не мог себе представить.
Неизвестно, догадывался ли Осип, что значил для Вени этот поступок. Никто, так он считал в тот момент, не сделал для него в жизни больше, чем Осип.
Конечно, они говорили и об отце. Позиция Вени удивила. Он считал, что Осип абсолютно прав в своем отношении к отцу, который его, по сути, забыл и оставил на произвол судьбы. Более того, он считал, что, вопреки ожиданиям отца, Осип имеет право сказать ему в лицо все, что думает о нем и его отношении к своему ребенку. Как он имеет право учить жизни других, если сам поступает так низко!
Разговоры личностей отличаются от разговоров обычных людей тем, что рано или поздно они приводят к действию.
Так и произошло.
Осип пришел к отцу.
Не закрывая двери кабинета, с порога и не здороваясь:
– Я все обдумал и пришел поговорить.
– А, Осип! Здравствуй, здравствуй. Проходи. Веня, сделай нам чаю.
– Я не могу называть вас отцом, биологическая сущность для человека вторична, как вы понимаете.
Александр Борисович посмотрел на него внимательно, вышел из-за стола, прошел к своему креслу и сел в него, скрестив руки.
Осип подошел ближе.
– Вы, наверное, чувствуете себя богом, управляя людьми и манипулируя их психикой? Ждали, что я приду и кинусь обнимать вас? Ждали слез и признания в любви? Светило снизошло к нам лично, – театрально разведя руки, продолжал Осип. – У вас нет сердца. У вас остался только мозг, наполненный битами информации. А человек – не машина, которую можно настроить и перенастроить, как вам вздумается.
– Ты считаешь? – с иронией заметил Александр Борисович.
– Вы не имеете права быть отцом. Я сочувствую своему брату Вене. В какой кошмар он попал! Вы просто функционер, не несущий никакой ответственности за свои поступки.
Александр Борисович медленно кивнул.
– Какие аргументы могут быть оправданными, когда отец бросает своего ребенка?
Он замолчал в ожидании ответа.
– Никакие, – ответил он за Александра Борисовича. – Молчите? Нет слов?
Тут Александр Борисович посмотрел на Вениамина, стоящего с подносом в дверях.
– А ты как считаешь, Вениамин?
Веня раздумывал, хватит ли у него сил отразить атаку после своих слов.
– Если все так, как говорит Осип, наверное, я с ним согласен, – тихо проговорил он.
– С чем конкретно? – тихо, но внушительно спросил отец.
– Я думаю, бросать ребенка – это безнравственно.
– А если я не мог поступить иначе? Ты не думал об этом?
– Все равно всегда есть возможности проявить свою заботу, – чуть смелее ответил Веня. – У тебя и на меня никогда особенно не было времени, – и он посмотрел куда-то в сторону.
– Вот видите, Александр Борисович, я такой не один, – добавил Осип.
Александр Борисович покачал головой.
– Хорошо. Что еще?
Все молчали.
– Какие еще претензии к богу?
– С вами бесполезно говорить. Для людей вы мертвы. Вы как сантехник, которому все равно, что остается после него, главное – чтобы в трубе вода текла. Если я не ошибаюсь, это называется профессиональной деформацией. У врачей и милиционеров часто бывает, когда они уже не чувствуют чужой боли.
– Это все? Или еще что-то? – спокойно спросил Александр Борисович.
– С вами бессмысленно говорить, но я рад, что сказал это, и надеюсь, что больше не увижу вас в своей жизни.
– Ну хорошо, теперь я скажу, с вашего позволения, – сказал Александр Борисович, кладя ногу на ногу. – Мораль и нравственность – это вы сами придумали и сами с ней разбирайтесь. В крайнем случае можете Ницше почитать. Думаю, читать вы еще не разучились? Бог я или не бог – не вам судить. Я сам за себя в ответе. Надо мной тоже не держали зонтик всю жизнь и пищу не разжевывали перед тем, как положить в рот. А мне это приходится часто делать. Не так ли, Вениамин? – и он посмотрел на Веню. – Но начнем сначала, если уж такая песня получилась. Осип, я не твой отец, – и он выразительно посмотрел на Осипа. – Я не твой отец, Осип.
Тишина. И лишь за окном шум проезжающих машин.
– Как это? – спросил в недоумении Осип. Он нахмурился, пытаясь понять происходящее.
– Да, я жил с твоей матерью, это так, но когда мы познакомились, тебе было уже около года. Кто твой отец – я не знаю. Я хотел жениться на твоей матери и усыновить тебя, но по известным тебе обстоятельствам мы не смогли быть вместе. Когда мне переслали из Америки твое письмо, я понял, что ты считаешь меня своим отцом. Точнее сказать, тогда я понял это. Моя ошибка была, наверное, в том, что я решил использовать это в психологических, так сказать, целях. Ты нуждался в объекте своей обиды, чтобы высказаться. Чтобы снизить то внутреннее напряжение, которое в тебе копилось долгие годы. Вот я и решил стать таким объектом для тебя и в твоих же интересах. Но я не твой отец.
Молчание.
– Присядь, успокойся.
Осип машинально сел в кресло напротив психолога.
– Пока не ясно, но мне кажется, что мы добьемся нужного эффекта.
Осип посмотрел на него с желанием что-то сказать, но слов не было, и психолог ему помог.
– Помолчи. Не торопись. Понимание придет само. Мне тоже это далось нелегко. Но ведь я никого не обманывал. Я старался лишь быть как можно ближе к действительности. От этого казалось, что я бездушен и бессердечен, но, поверь мне, действительность куда более бездушна и бессердечна, чем я. Так как мне быть? Быть мягкотелым и сочувственным? Быть благодушным и сердечным? А дальше что? Чем я смогу помочь в таком случае людям? Они ждут уверенности и помощи. Так ведь?
Осип кивнул.
– Вот ты капитан, и твой корабль полон детей, а ты сбился с курса и не знаешь, куда плыть. Что ты сделаешь? Вместе с ними начнешь плакать и сокрушаться, что все пропало, и ждать гибели? Или все же будешь рисковать, хоть и с вероятностью ошибиться?
Молчание.
– Все мы живем в первый раз, – усмехнулся Александр Борисович. – Веня, ну что, мы выпьем чаю, или ты так и будешь там стоять?
Веня как будто вышел из оцепенения.
– Чай уже остыл, наверное.
– Сделай новый, а то я устал с вами что-то.
Веня вышел. Осип сидел молча, склонив голову.
– Что скажешь? Видишь, как бывает в жизни. Сейчас черное, а через минуту белое. Нельзя цепляться за постулаты, они могут быть ошибочными. Критерий оценки только внутри должен быть. Это как с музыкой. Есть классическая музыка, основанная на проверенных канонах, и есть джаз, в основе которого импровизация. Что выберешь, то и сыграешь.
И вдруг без перехода:
– А маму я твою любил. Она потрясающая женщина, но с ней невозможно было сосуществовать, настолько она самодостаточна. Я это понял и, несмотря на любовь, с ней расстался. Ты очень похож на нее. Ты такой же красивый, как и она. Бойся определенности, после нее может наступить хаос. Уж лучше, по мне, привыкать к хаосу. Но это я так считаю. Ты найдешь свой путь. А Веня очень хороший мальчик. Дружи с ним.
– Я пойду, Александр Борисович, – исподлобья глядя на психолога, сказал Осип.
– Ладно, но ты все равно заходи. Мы все же не посторонние люди.
В дверях Осип остановился перед Веней.
– Ты все равно для меня как брат, – с чувством сказал Веня.
– Заходи в гости, – вместо прощания сказал Осип.
Как ни странно, после этого их отношения не прекратились, хоть Осип и испытывал некоторое неудобство. Но это быстро прошло, и они продолжали навещать священника Феодосия.
Откровения отца Феодосия
Отец Феодосий, в миру Владимир Алексеевич Гундяев, говорили, был родственником некоего церковного иерарха. Так это или нет, неизвестно, но некоторые события его жизни наводят на размышления.
Родился он в Ленинградской области в семье сельского священника, лишенного сана за пьянство и вольнодумство и проработавшего до самой смерти библиотекарем.
Можно сказать, родился случайно, так как его отец действительно почти всегда был нетрезв и мало интересовался живущей рядом с ним женой, которая молчаливо несла свой крест. Крест предыдущих или будущих грехов.
Когда отцу сообщили, что родился мальчик, он очень удивился, поскольку не заметил беременности жены. Да и нетрезв он уже был, выпивая с друзьями на заднем дворе и разбирая очередную крайне важную проблему земного мироздания.
Хотя, когда друзья спросили, как назовет, он на минуту задумался, встал, нахмурил лоб и почти торжественно произнес:
– Пусть будет Володей. Как Ленин.
Чокнулись, выпили, но Алексей не сел, а продолжил:
– Я хоть и не Ильич, а тоже много добра сделал простым людям. Так ведь?
Все закивали и забормотали.
– Я, можно сказать, с ним идейно и не согласен, но он по-своему, по-ленински, тоже верующий человек и, значит, нам брат. Так что пусть будет Володей. Пусть поправляет старшего брата.
– Хорошее имя. Правильное. Да и князя Владимира напоминает тоже, – поддержал друга Леонтий, сосед Алексея.
Так же отец не заметил, как Володя подрос и стал набожным подростком. Он был тихим, спокойным, но на редкость упрямым. Это упрямство было бы продуктивным, если бы было рациональным, что ли. Основанным на целесообразности. Этого не было, и окружающим приходилось портить себе нервы.
Чего стоила только одна кампания, развернутая комсомольской организацией школы ради его спасения.
Все началось довольно обычно. Один из уроков истории был посвящен верованиям древних народов и возникновению религии.
Все единодушно были согласны с историком Егором Кузьмичом, что Бога нет. И что жаль древних людей, которые не могли объяснить явления природы и придумали религию.
И тут учитель спросил Володю, что тот думает об этом.
А Володя думал так. Бог есть, иначе не было бы человека и Духа Святого, и не верить в Бога – значит попасть в ад. И лично для него понятно, что Бог наказывает людей за грехи войнами и болезнями.
Что тут началось! Сначала дети смеялись и бросали в него бумажными шариками, а Леха даже плюнул в него из трубочки. Очень больно. Хотя за это потом и получил.
Но Егор Кузьмич был не только историком, он был еще секретарем партийной организации колхоза и, быстро сообразив, что перед ним идейный враг, хоть и ребенок, придумал необходимую стратегию.
Он успокоил детей, поставил Володю у доски и предложил ребятам по очереди, организованно выступать с критикой религиозных взглядов товарища.
Все так увлеклись, было так интересно, что дети пропустили перемену.
Но религиозный фанатик стоял на своем.
В конце концов Егор Кузьмич не выдержал и спросил неизвестно кого:
– Как такого человека могли принять в пионеры?
Тут же было принято решение: после уроков устроить пионерское собрание и рассмотреть дело пионера Гундяева.
К сожалению, пионерское собрание оказалось безрезультатным. Гундяев не сдавался.
Решили подойти комплексно.
На следующий же день перед входом в школу появилась стенная газета, в которой с крестом в руке и на шее был изображен некий человек с подписью «религиозный фанатик Гундяев». Кто-то незаметно подрисовал ему бороду и усы, и получилось очень смешно.
За самим фанатиком решили закрепить двух отличников, которые должны были каждодневно проводить с ним атеистические беседы.
Не остались в стороне и комсомольцы. Комсорг лично вызвался в составе группы наиболее сознательных комсомольцев посетить отца Гундяева (что само по себе было смешно) и вызволить товарища из религиозного плена.
Интересно, что все эти активисты встретились в библиотеке, где слегка пьяный Гундяев-старший подбирал для них атеистическую литературу и довольно охотно соглашался с тем, что Бога нет, хотя непонятно, откуда тогда взялся человек. Что Дарвин прав, так это понятно, но откуда взялась Земля и все живое и неживое… В общем, с ним было говорить бесполезно. Хотя с сыном он обещал побеседовать сегодня же.
Сегодня же не получилось, так как отмечали годовщину смерти зоотехника. На следующий день был выходной с баней и водкой, и так далее.
Короче, как это бывает у русских, кампания закончилась. Мальчика оставили в покое, но кличка «фанатик» осталась за ним до окончания школы.
В это же время от инфаркта умер отец. Мать, похоронив его, поехала к родственникам в другую деревню да так там и осталась.
Володя сначала работал на ферме, а потом его отправили учиться в техникум, затем забрали в армию куда-то на Украину. Вернулся он с женой Клавой, крепкой немногословной женщиной на несколько лет старше него.
Все происходящее с ним в жизни до сих пор было настолько инерционно, настолько независимо от его воли и сознания, что порой казалось: лежи он на диване с раннего детства и ничего не делай, все равно он бы оказался в этом месте в это время в таком состоянии, к которому пришел, перемещаясь в пространстве.
И он это понимал.
Он был думающий человек. Более того, он был просвещенный человек, поскольку всю жизнь читал и размышлял.
Определенным образом на него повлиял и отец. Тот хоть и был пьяницей, но обладал одним удивительным качеством – неистребимой тягой к знаниям.
Любимым развлечением отца было вычитать что-то новое в библиотеке и расспрашивать собутыльников, знают ли они что-то об этом. Конечно, никто ничего не знал. И тогда, выдержав паузу и добившись внимания, он начинал излагать. Это были минуты блаженства и величия, в которых он нуждался, как нуждался в алкоголе и слушателях.
Такими слушателями часто оказывались его жена и сын.
Возможно, некоторые свойства характера являются заразными, но так или иначе, а мальчик унаследовал эту тягу к знаниям и был прекрасно эрудирован.
При всем при этом удивительным было то, что его совершенно не тянуло поступать в высшее учебное заведение или определять свою жизнь в рамках какой-то специальности, которая позволяла бы эти знания использовать.
Его, казалось, вполне устраивает работа инженера на ферме и те простые люди, с которыми ему приходилось общаться. Иными словами, интеллектуальная неустроенность его совершенно не волновала.
Интересную роль сыграла его жена.
Читать бесплатно другие книги:
