Дневник последнего любовника России. Путешествие из Конотопа в Петербург Николаев Евгений

– Ах, хороша, шельма! – крикнул я ей вдогонку. – Давай-ка еще водки!

– Ну, признаться, вы меня изумили, совершенно изумили… – протянул Езерский. – Чтобы вот так сразу… И как можно-с? Ведь она же простая баба!

– Вот то-то и оно, что баба! – сказал я. – Не с тараканами же мне в гостиничной каморке ночь коротать!

…Вскоре ужинать явились конотопские купцы, еще какие-то проезжающие. В трактире сразу же сделалось шумно, жарко и темно от кухонного дыма. Корнет совершенно уже окосел и принялся кидаться вареными раками.

Я взял его под мышку и потащил в гостиницу.

– А ну, кого объездить?! – кричал Езерский в темноту. – Эй, девка, подать еще водки!

Из темноты на нас лаяли собаки, а влекомый мною Езерский на них огрызался.

Сила стихий

Поутру я отправился к колодцу, чтобы протрезвиться и смыть с себя грязь. Раздевшись догола, я встал на травку и приказал гостиничному служке поливать меня колодезной водой. Она была ледяная, и служка заметил, что лучше бы мне искупаться в реке или попариться в баньке. От этих предложений я решительно отказался: на баньку не было времени, а купаясь в реке, вряд ли смоешь грязь. Скорее – прибавишь новой.

Ведь это только считается, что реки наши чисты. На самом же деле это не так. Не раз погружался я в реки с головой и, открыв глаза, убеждался, что вода в них желтая, мутная, а подводные стебли в чехлах слизи. Да и может ли вода быть чистой, если в реках обитают всяческие жуки, пиявки, головастики и рыбы? И все эти существа беспрестанно едят и, соответственно, гадят. Кто поменьше, кто побольше, в зависимости от своего калибра, но гадят, гадят и гадят. С утра и до ночи. Да и ночью, конечно, тоже. Мне трудно представить, например, щуку, выходящую на берег, чтобы оправить там свои потребности. Притом следует заметить, что в реках, кроме всякой мелюзги, водятся рыбы преогромных размеров. Бывает, попадаются такие чушки, что просто даже страшно представить, сколько навозу они производят. Нередко и люди испражняются во время купания. По большому счету гадить в реку они, как правило, считают делом зазорным, а вот опустошить мочевой пузырь в заводи – это для них дело обычное. Что поделаешь, река – это ведь стихия, а стихия подчиняет себе волю человека, толкает его на такие поступки, о которых ему в других условиях и подумать-то было бы странно. Вот стоит на берегу какая-нибудь благородная компания, никому из нее и в голову не придет снять штаны и начать гадить при всех. Но стоит только кинуться им в реку, как тут же и благородные господа, и щепетильные барышни, только что изъяснявшиеся на французском, наперегонки начинают освобождать свои мочевые пузыри. Может, кто-то из них и не желал бы делать это, но коль уж в реке оказался, как не пустить струю в нее? Стихия диктует свои правила.

А что бывает с человеком, попавшим в стихию войны? Я видел солдата, которого так она захватила, что однажды он решил испробовать на случайно оказавшемся «под рукой» подростке, насколько хорошо наточена его шашка. Тогда его отговорил от этого намерения старший товарищ, по счастью, оказавшийся поблизости, и солдат оценил наточенность своей шашки, полоснув ею по столбу. Не думаю, что этот вояка был самым жестокосердным в армии и желал смерти ни в чем не виноватому ребенку, просто долгая стихия войны вымыла из него всякое сострадание и к себе, и к противнику, и вообще к людям как таковым.

Да что стихии! Порой довольно и одной кружки водки, чтобы вмиг пробудить и бойко вывести на свет то, что человек в себе даже и не чаял. Взять, к примеру, Езерского, который мнит себя аристократом, но всю подноготную суть которого мгновенно обнажил вчера лишний глоток водки. Подозревает ли этот юноша, что, может быть, куда больше он годится на то, чтобы, встав на четвереньки, лаять на собак, чем рассуждать о Байроне? Впрочем, как я слышал, и Байрон был не прочь покуролесить не хуже нашего брата-гусара: и морды бил, и девок любовью жаловал.

Но то любовь, божественная материя. В жизни ее часто путают со страстью, хотя между любовью и страстью лежит горькая пустыня разочарования.

«Гусар после стихии страсти»

…Занятно бывает наблюдать, как человека захватывает стихия. Иной раз смотришь на даму и мнишь ее воплощением духовности и возвышенности. Однако ж стоит оказаться с этой самой дамой в спальне, как тут же превращается она в некое животное. Казалось бы – только что в гостиной пела небесным голоском на итальянском, а, глядишь, уже повизгивает, как щенок, и хрюкает, как поросенок. О, страшная штука – стихия страсти. Но еще страшнее стихия одиночества…

…Итак, не желая угодить в стихию реки, я не пошел купаться, а приказал трактирному служке поливать меня колодезной водой, ведь в колодцах рыбы не водятся и никто не купается.

Омывшись, я вернулся в гостиницу. Наш караван уже был готов к дальнейшему путешествию: купцы и возчики неторопливо толковали о чем-то, ожидая моего возвращения, а Езерский, опустив плечи, прохаживался вдоль повозок. Он был бледен, и руки его беспорядочно блуждали вокруг головы, подобно нищим, просящим в неурожайный год кусок хлеба на площади у церкви.

– Да-с, с непривычки-то это тяжело, – сказал я корнету. – Но ничего, еще обучитесь и пить по-гусарски, и похмелье стоически переносить.

– Я был вчера безобразен? – спросил Езерский тоскливо. – Только уж честно скажите, поручик.

– Ну, почему ж безобразен, – пожал я плечами. – Вы были бы вообще вчера совершенно хороши, если б не пили водку. Это она во всем виновата – была просто никудышная. Меня и самого от нее до сих пор мутит.

– Кажется, я кидался раками… – запинаясь, спросил корнет.

– Вот тут вы действительно слегка оплошали. Вам ни разу не удалось точно попасть, все мазали.

– В кого же я… кидал раков?

– Да во всех. И в посетителей, и в купцов, – тут я указал на наших купцов, и они дружно закивали, подтверждая мои слова. – Вы даже и в ту ужасную стряпуху со скрипучим голосом метнули рака, так что она уж больше не высовывалась из кухни и не докучала нам. Хотя и в нее тоже промазали.

Езерский схватился за голову и со стоном полез в свою бричку.

Я быстро собрался, и мы отправились в путь.

Спать хочется

Поскрипывая колесами, наш караван отъехал от села и вскоре оказался в лесу. Он вошел в него, как входит скорняжья игла в черный мех. Деревья тут были так высоки, что даже и при свете утра дорога лежала как бы в потемках.

К полудню караван выехал на мелколесье. Здесь мы остановились и, раскинув рогожи, отобедали.

Я угостил Езерского из своей походной фляжки, после чего щеки юноши хорошенько зарумянились. Когда пришла пора снова отправляться в путь, корнет пересел в мою бричку. К тому времени он уже окончательно пришел в себя, окреп в мыслях и теперь желал узнать подробности нашего вчерашнего ужина. Разумеется, ему хотелось также выяснить – приходила ли ко мне ночью молодая трактирщица. Прямо об этом спрашивать корнет не решался, но по некоторым его вопросам мне было ясно, что это очень его интересует.

Чтобы не мучить юношу, я сказал:

– Ко мне приходила ночью молодая трактирщица.

– Неужели? – воскликнул Езерский и глаза его загорелись. – И что?

– Мы предались с ней утехам.

– Утехам? В самом деле?

– Ну, не в шашки же мы с ней стали играть! – рассмеялся я. – О-го-го-го, какая это была страсть! О-го-го!

– По виду этой бабы я бы не сказал, что она способна на страсть, – сказал Езерский. – Она мне показалась весьма медлительной и неповоротливой.

– А я сразу разглядел в ней огонь, – признался я. – Именно такие бабы в постели особую страсть выказывают, такие фортели выкидывают, что куда до них вулкану огнедышащему! Аж самого себя позабудешь! И уж такую изобретательность при этом показывают, что первый умник не придумает! И вроде бы ничего в ней нет, проста и незатейлива, как полено… Но внешность, корнет, обманчива. Нередко бывает так, что расписная пава, образчик красоты и вожделений, в деле оказывается все равно что тряпка: ленива, скучна до занудности. Трудишься на такой и думаешь – ну, зачем, в самом деле, я на тебя взобрался? Тебе оно не нужно, а мне-то зачем?

– А как же узнать, в которой есть огонь страсти? – взволнованно спросил корнет.

– Опыт, мой друг, опыт. Вот я вчера только увидел трактирщицу, так тотчас понял – это Везувий в юбке. Такая разгорается медленно, как бы даже нехотя, как сырое полено, но уж когда окончательно воспламенится, только держись! До золы сожжет! Куда до такой бабы какой-нибудь темноглазенькой милашке, немедленно воспаляющейся страстью и мгновенно достигающей вершины наслаждения… Такие темноглазенькие что твое сено – пых, и нету.

– А мне вот нравятся темноглазые, – с придыханием сказал Езерский.

– Слов нет – и мне они, конечно, нравятся, но не о них речь. Я говорю сейчас о тех бабах, чей темперамент внешне неприметен… в которых он дремлет, как огненная лава под зеленой горкой, где гуляют беззаботные овечки, не чуя опасности… Лишь по ходу долгой любовной баталии такая баба, как вчерашняя Настена, мало-помалу начинает осознавать, что с нею происходит, и постепенно распаляется. Но если уж распалится, то никакого удержу не будет, никак ее не остановишь, пока сама до полного изнеможения не дойдет и тебя до него не доведет. С меня вчера семь потов уже сошло, а грудь молодки только-только начала вздыматься от предчувствия грядущей страсти, и стоны сладострастия только еще пробовали ее горло. И лишь когда я сам уже дошел до безумия, страсть в ней по-настоящему закипела и показала себя во всей своей силе. Вы, конечно, слышали, корнет, наши неистовые вопли, грохот падавших горшков и тарелок?

– Нет, я крепко спал, – смутился Езерский.

– Помилуйте, как можно было не услыхать такого? – не поверил я. – Я полагаю, все село проснулось!

– Признаться, не слышал, – еще более смутился Езерский.

– Ну, ничего, корнет, не переживайте, у вас все еще впереди. Сами немало еще горшков побьете… А впрочем, вот вам мой совет – не зарьтесь на баб. Тем более на первых встречных. Это дорого вам обойдется. Ведь для бабы, будь то простолюдинка или аристократка, всякая особь мужского пола все равно что кость для собаки. Пока всю ее не изгрызет и весь мозг не высосет, не успокоится. Запомните это, корнет!

– А любовь? – с жаром воскликнул юноша. – Ведь встречается же на свете высокая любовь, подлинные чувства! Вот ведь вы любили же когда-нибудь?

– Вы о кузнечихе Ганне? – улыбнулся я.

– Что вы, что вы… – смутился Езерский. – Я вовсе не то имел в виду…

– А хотите, я расскажу вам о своей первой любви?

– Только если вы сами посчитаете это возможным.

– Что ж, я считаю это возможным и даже нужным, – проговорил я и с удовольствием унесся в воспоминания. – Авось, эта история послужит вам уроком. Свою первую любовь я встретил на нижегородской ярмарке. О, что за чудное это было созданье! Просто само совершенство! Глаза… Какой неизъяснимой нежностью они светились… Никогда уже больше не видел я таких глаз. При этом она была белокурая, статная, в трико с блестками, вроде тех, в которых выступают цирковые наездницы. Что в мире могло быть более дивного, что могло сравниться с ее неземным совершенством? Сердце мое упало, я стоял как вкопанный, не смея вздохнуть, во все глаза только смотрел и смотрел на нее.

– А она? – с придыханием воскликнул Езерский.

– Она… Она заметила мой восхищенный взгляд и ответила на него божественной улыбкой. Я вспыхнул до корней волос, и тогда она наклонилась ко мне и со словами «Ах, какой славный мальчуган» поцеловала меня в щечку. В этот миг я… Просто не выразить словами, что творилось со мной в те мгновенья. На землю меня вернул суровый голос моей няньки: «Пойдем домой, постыдился бы на барышень заглядываться – ведь тебе еще только шесть лет». И тут нянька потащила меня за руку домой. Разумеется, я пришел в бешенство. Я плакал, визжал и катался по траве, но нянька была неумолима.

– Как? – в изумлении воскликнул Езерский. – Вам тогда было только шесть лет?

– Разумеется, – невозмутимо ответствовал я. – Ведь я рассказываю о своей первой любви. Итак, весь оставшийся вечер я не находил себе места, а когда нянька стала кормить меня перед сном кашей, я швырнул ей в лицо тарелку. За это мой отец приказал высечь меня. Приказание было добросовестно исполнено, и спать мне пришлось на боку. Я долго сердился на свою няньку, а теперь благодарен ей, ведь она уберегла меня от первого разочарования в женщинах.

– Занятная история, занятная… – раздумчиво молвил Езерский. – Вы так откровенны со мной, позвольте же в таком случае и мне быть с вами откровенным. Я тоже расскажу вам о первой своей любви.

– Только если сами сочтете это возможным, – улыбнулся я.

– Если уж быть честным, то я не стал бы говорить вам об этом, но… Но я нахожусь сейчас в весьма затруднительном положении, и, возможно, именно ваш совет мне и нужен… Вы старше меня, я вас уважаю и уверен, что никто не узнает о моей тайне. Вернее, нашей тайне.

– Нашей?

– Да, нашей с Еленой Николаевной.

– С кем?

– С Еленой Николаевной Тонкоруковой. Мы любим друг друга.

Тут Езерский рассказал мне о том, что полюбил жену поручика Тонкорукова с первого взгляда. И что она любит его. А еще я узнал, что пока я сидел на гауптвахте, а поручик Тонкоруков – под домашним арестом, он, Езерский, тайно встречался с Еленой Николаевной, а теперь едет в Москву вовсе не по делам семейным, как написал в рапорте, а чтобы только увидеть свою любимую.

– Она ждет вас? – спросил я корнета.

– Да! Мы хотим уехать с ней за границу. Но… поручик… что с вами?

– Спать хочется, – сказал я, закрывая глаза.

Лесные разбойники

Я кипел и готов был пристрелить корнета прямо тут, хотя понимал, что он ни в чем не виноват передо мной. Ведь он не знал, что и я неравнодушен к Елене Николаевне. Однако ее низость породила во мне – такое нередко случается в жизни – ненависть не столько к ней, сколько к своему более счастливому сопернику. Умеряло мой гнев лишь то обстоятельство, что не только у Елены Николаевны, но и у меня самого рыльце было в пушку. Ведь чувства к ней отнюдь не останавливали меня на пути к другим женщинам.

– Да что с вами такое, поручик? – снова спросил Езерский. – Возможно, вы посчитали, что я был слишком откровенен и тем самым бросил честь на репутацию дамы? Смею вас заверить, что это не так. Я люблю Елену Николаевну и готов жизнь отдать за это возвышеннейшее и прекраснейшее на свете создание! А вам я раскрыл нашу тайну потому, что рассчитывал на ваше понимание, уважение к нашим чувствам и еще – на ваш совет.

– Что? На мой совет?

– Да, на ваш совет! – воскликнул Езерский. – Если хотите – на ваше благословение, в товарищеском, разумеется, смысле! Как следует нам поступить в этом положении, ведь Елена Николаевна замужем! Ваше мнение, поверьте, много для меня значит.

Умолчу, какое мнение по поводу романа моей возлюбленной с моим товарищем уже выползало с моего языка, но тут из леса сбоку раздался свист. На него немедленно откликнулись свистом впереди.

– Разбойники! – хриплым голосом воскликнул кто-то из купцов, и наш караван остановился.

Я высунулся из брички и, увидев поваленное впереди на дороге дерево, достал боевой ящик. Езерский воробьем выпорхнул из своей брички и принялся отвязывать свободных лошадей.

Купцы схватились за топоры, а мы с корнетом, вскочив на лошадей, крупной рысью поскакали вперед к поваленному через дорогу дереву. Лес вокруг шел густой, и увидеть затаившихся в нем злодеев было непросто. Тем не менее корнет, воскликнув «Вот он!», выстрелил. Кусты затрещали, и кто-то побежал в глубь леса.

– Промазал! – с досадой воскликнул Езерский, и лошадь его волчком закрутилась на дороге.

Голову мою пронизала мысль: «А что, в такой передряге корнет запросто может получить нечаянную пулю». Рука моя сжала рукоять пистолета, по спине пробежал озноб….

Тут, на счастье, в кустах что-то мелькнуло… Я выстрелил в кусты. И справа, и слева от дороги затрещали ветки под ногами убегавших людей. Вероятно, разбойники, увидев, что караван так просто не возьмешь, сочли за лучшее отойти и подождать более легкую добычу.

Мы спешились и осмотрели придорожные кусты. За одним из них мы нашли тряпицу с кусом хлеба и луковицей – трофей, доставшийся нам от незадачливого грабителя. Разумеется, этот трофей так и остался под кустом поджидать своего хозяина или какого-нибудь зверя, коих в этом лесу было, по всему вероятию, множество. Купцы и ямщики тем временем быстро оттащили на обочину дерево, и караван продолжил путь. Лошади теперь бежали куда резвее, а наши разговоры с корнетом о любви закончились. И слава Богу.

* * *

Избежав ограбления, конотопские купцы решили отблагодарить нас с корнетом. В ближайшем же селе, которого мы достигли на следующий день, они в честь нас закатили пирушку. Минута опасности, которую мы все вместе пережили, отодвинула на задний план сословные предрассудки, и мы все за одним столом уселись в тамошнем трактире перед поросенком в гречке.

Гулянка получилась веселая и закончилась тем, что я с одним из купцов отправился уже глубокой ночью на ловлю местных баб. Наш поход сопровождался беспрерывными драками в кромешной темноте с мужиками, стрельбой и бабьим визгом. Не помню, чтоб мы поймали хоть одну бабу, а утром у купца оказалась свернутой набок скула.

Удивительно: хотя края тут были глухие, но слухи распространялись с невероятною, даже противоестественною быстротой. Когда наш караван достиг следующего села, нас у околицы уже встречали мужики с оглоблями и вилами в руках. Наверное, вот так же в древние времена, когда здесь еще обитали разные Змеи Горынычи, мужики отстаивали от них свои жилища и жен. Мы не смогли даже въехать в село, а принуждены были двинуться по объездной дороге.

Вскоре часть каравана, возглавляемая купцом со свернутой скулой, направилась на Почепскую ярмарку, а мы взяли направление на Брянск.

Наше дальнейшее путешествие до самого Брянска прошло без особых происшествий и приключений, если не считать того, что зарядили дожди, дороги стали непролазными, и временами нам приходилось тащить через грязь брички чуть ли не на руках. Ночевать приходилось где попало, пара пирушек, разумеется, случилась, и однажды мне довелось овладеть зазевавшейся трубчевской подрядчицей в красном платке. Но это так, мелочи.

Разговоров с Езерским я избегал – и задушевных, и даже просто философических. Корнет никак не мог взять в толк – какая кошка между нами пробежала, а я не вдавался в объяснения.

Езерский теперь ехал в своей бричке, а я – в своей. Временами я слышал, как ошалевший от скуки корнет декламировал стихи на французском, а когда и это ему надоедало, кричал звонким голосом: «На Брянск! На Брянск! На Брянск!»

Homo homini

Мы услышали голос Брянска, когда до него оставалось еще с десяток верст. То грянули пушки арсенала, проверяемые на цельность.

– Во-ка, как говорит Брянск-батюшка! – радостно воскликнул ямщик. – А ну, пошли, пошли, родимые!

Он взмахнул кнутом и разразился жестокой бранью на лошадей, которых только что назвал родимыми. Езерский выскочил из брички и побежал рядом с дорогой, чтобы размять свои нижние конечности. Только сейчас я обратил внимание, что они у него были весьма тонкие и длинные – прямо как у кузнечика. Тотчас на меня нахлынули воспоминания о Елене Николаевне, я живо представил, как она, закатывая глаза, ласкает эти длинные нелепые ноги. К сердцу моему подступило что-то тяжелое, и я с удовольствием представил, как забавно взбрыкнул бы ими корнет, если б его сейчас подстрелить. Я засмеялся, а корнет, сочтя мой смех одобрительным, дружелюбно улыбнулся в ответ.

Насколько же мы, люди, не умеем понимать друг друга! Зачастую в сердце моем мохнатым огнем вспыхивает злоба к ближнему, а он, этот ближний, о том даже не догадывается, улыбается, как вот теперь Езерский. А бывает, что все человечество вдруг покажется мне чем-то вроде огромного дерева, где каждый живущий является листом на его ветке. Листья опадают, распускаются новые, но наш человеческий мир растет, подобно этому дереву. А упавшие листья оберегают корни. Все мы – одно целое, мы должны любить и беречь друг друга! И хорошо на душе делается у меня в такие минуты, но, увы, они быстро проходят.

«Homo homini lupus est», – вспоминаю я. И это тоже правда. Только другая ее сторона.

* * *

Унылы окраины наших городов. И вовсе были бы они несносными для глаза, когда бы разномастное их безобразие не закрывала летом буйная растительность, а зимой – снега.

Все на этих окраинах покосившееся, хлипкое, скользкое, случайное. Проезжаешь по посадским да слободским закоулочкам, и кажется, что все окружающее тебя было выворочено и брошено тут из какого-то невероятного рыбацкого бредня. Будто рыбаки вытащили его из старого, захламленного чем попало пруда, выбрали рыбешку, а тину бросили на берегу. Вот и лежит она, бедная, блестит мутной рыбьей чешуей и всякой дрянью, да копошится в ней незамеченный рыбаками рак, а сами они сидят в тенечке, варят уху и крякают, попивая водочку. А самый старый рыбак, затянув «Лучинушку», вспоминает молодость и роняет слезы в жирные от ухи усы. И никому на свете дела нет до кучи водорослей, вываленных на берегу из бредня.

…Купцы попрощались с нами и отправились на Свенскую ярмарку, а мы с Езерским остановились в брянской гостинице у Щепной площади. Я чувствовал себя простуженным, однако ж не усидел и отправился к знакомым драгунским офицерам, приехавшим на брянский арсенал за пушками.

Мы тут же уселись за ломберный стол. Играли всю ночь напролет, а под утро я составил банчок с местным помещиком Скоробогатовым, прежде служившим в гусарах.

Поначалу Скоробогатов выиграл у меня коня, но к обеду я отыгрался. Выиграл у него бричку и его дворового мужика Тимофея в нанковом сюртуке.

Калейдоскоп жизни и смерти

Взялся за перо я после долгого перерыва, находясь уже в жиздринском госпитале. Теперь мое состояние лучше, я почти уже выкарабкался из горячки. Этому способствовали лечебные кровопускания, а главное – усердие моего нового слуги Тимофея, не оставлявшего меня своей опекой ни днем, ни ночью. Кабы не выиграл бы я его тогда в Брянске в карты, кто ухаживал бы за мною, когда валялся я в бреду на госпитальной койке? Благодарен я и корнету Езерскому, который не оставил меня на произвол судьбы в болезни, а передал на попечение эскулапов. А ведь я-то сердился на Езерского, намеревался даже его подстрелить, найдя какой-нибудь пустяковой повод для дуэли. И там на лесной дороге… А он-то меня не бросил. Не совершил я злодейства и сам жив остался. Да, те самые люди, одного из которых я намеревался подстрелить, а другого, сочтя ничтожным, успел выдрать вожжами, не дали мне усесться в лодку Харона и отъехать в мир иной. Впрочем, не уверен, что поступили они правильно. А может, и вовсе лучше бы для меня было, коли никогда не появлялся бы я на свет. Бог весть.

Но как уж получилось, так получилось. Теперь я почти здоров; сегодня уже вставал, с удовольствием съел огурцы со сметаною, принесенные Тимофеем, и вновь взялся за дневник.

* * *

Последняя запись в нем была сделана еще в Брянске, где и началась моя горячка. Вероятно, я простудился под дождями, путешествуя по лесной глухомани, где выворачивал вместе с купцами и возницами застрявшие телеги и наши повозки из бурных ручьев и грязи. Поначалу я чувствовал лишь недомогание и прибег к простому способу от него избавиться – усердно хлестал водку. Так я полагал выбить хворь, но получил горячку. А чего мне только не мерещилось, когда я уже окончательно слег и очутился на госпитальной койке! Даже странно теперь вспоминать о виденном. То мне чудилось, что орлиная лапа с моего ментика шевелит когтями и хватает меня за горло, то являлись гурьбой круглолицые девки, сплетались в невероятный хоровод и, кружась надо мной, по очереди затыкали мой рот приторными своими сосками. Впрочем, это объясняется, вероятно, запахами мальцовских житниц, которые располагаются неподалеку от лазарета. А недавно являлась Елена Николаевна. При этом я видел самого себя как бы со стороны. Я стоял перед ней голый, рядом был голый корнет Езерский, а она мерила наши уды аршином – у кого длиннее. При этом мы с Езерским стояли как бы по команде «смирно». Потом, помню, мы оба закачались и, вдруг мгновенно преобразившись в огромные уды, принялись бойко выплясывать перед Еленой Николаевной. Я – казачка, а корнет – пошел вприсядку. Разумеется, мне было довольно странно видеть себя со стороны удом, пляшущим казачка. Непонятно также, каким образом я понимал, что этот пляшущий передо мной уд – не кто иной, как я сам. Тут Елена Николаевна взяла нас обоих под руки (хотя когда ж это у фаллосов были руки) и вдруг сама пошла коленцами. И каждое ее коленце словно проходило через мое темечко и образовывало в голове некую светящуюся гирлянду. Я принялся разглядывать эту гирлянду и все яснее понимал, что Елена Николаевна никогда в меня не была влюблена, а пришла на гауптвахту и отдалась, чтобы не понаслышке узнать, каков я в любовных баталиях и правду ли мой уд столь могуч, как говорили. Как и помещица Цыбульская, она не имела сердца, а была лишь искательницей новых ощущений. И только я это понял, Елена Николаевна сразу же пропала, и в горло мое впились орлиные когти ментика. Я оторвал их и очутился в сонме других видений.

…Особенно много подобных образов и видений мелькало во мне в последние дни болезни в госпитале. Однако до этого и наяву со мной происходило нечто, чему вряд ли можно сыскать объяснения. Так, например, со мной, пожалуй, беседовал черт… Впрочем, тут я не совершенно уверен, что это был он, а не человек, которого я с ним просто перепутал. Может, мне только это показалось. Впрочем, мысли мои вновь начинают путаться. Чтоб не допустить этого, начну излагать все по порядку, во всяком случае, так, как я помню последние события.

Приглашение по случаю

…Итак, отъехав от Брянска верст на двадцать, мы остановились обедать в небольшом селе, называвшемся, кажется, Крапивня. Был солнечный день, но меня порядочно уже знобило. Направляясь к трактиру, я увидел гревшуюся на завалинке древнюю старуху, одетую в выцветшее платье и еще более выцветший чепец.

Из-под оборок чепца торчали пряди ее волос, утратившие от древности даже и седину и ставшие почти прозрачными. Вообще, старуха более была уже похожа не на человека, а на семейство сморчков, обросшее грибной плесенью на старом пне. Казалось, подуй ветерок посильнее, и все это высохшее на солнце собрание разлетится в пыль.

Старуха поддернула под горло ворот платья, а я, усмехнувшись про себя, подумал, что только этой старухе и мне сейчас зябко на припекающем солнышке.

Войдя в трактир, мы с Езерским сели за стол и крикнули, чтоб побыстрее подавали обед.

Трактирщица, прыткая, как зайчонок, бабенка, умчалась на кухню. Ее муж, трактирщик, огромный мужик с косматой черной бородой, проводил жену неодобрительным взглядом, плюнул в сердцах себе на сапог и стал протирать стаканы. Делал он это грубо, даже ожесточенно. Я сразу же подумал, что молодая жена доставляет ему немало поводов для ревности.

В справедливости этой мысли я скоро убедился. Подавая нам графин мадеры, трактирщица наклонилась над столом столь низко, что даже и человеку самых высоких моральных правил подумалось бы, что грудь ее, вероятно, полагается к напитку в закуску. Трактирщик тоже заметил этот недвусмысленный маневр своей супруги и принялся своими огромными ручищами протирать столы так, что те жалобно затрещали. Глаза трактирщика натужно вращались, а белки страшно блестели из-под косматых бровей.

Тем временем его жена принялась таскать нам из кухни всевозможные блюда и закуски. Я есть не хотел и только стучал вилкой по тарелке да пил мадеру, а Езерский поглощал все принесенное с жадностью.

– Вот молодец, барин! Вот какой охочий до лакомств! – похвалила молодая трактирщица Езерского.

– Это я до лакомств охочий, а корнет – только до обеденных блюд, – поправил я трактирщицу. – Приходи-ка, голубушка, к полуночи в гумно за околицей. Конечно, можно б и у меня в номере, да боюсь, муж твой заметит, прибьет тебя, пожалуй. Вон у него руки какие большие. – Я кивнул на трактирщика, стоявшего в проходе и угрюмо смотревшего на нас.

Молодка зарделась и мышкой шмыгнула мимо мужа на кухню.

– Вы хотите заночевать здесь? – спросил меня Езерский.

– Да, – сказал я. – Мне, корнет, что-то нездоровится, и я хотел бы хорошенько отоспаться перед дальнейшей дорогой. Но если вы хотите ехать сегодня, то поезжайте один.

– Вы действительно неважно выглядите. Пожалуй, я тоже останусь, – сказал Езерский.

Я велел Тимофею отнести вещи в гостиничку, примыкавшую к трактиру, а затем и сам туда проследовал. Выпив стакан водки, я улегся в одежде на кровать и приказал Тимофею накрыть меня одеялом.

– Что, знобит, барин? – спросил мой слуга.

Уже не помню, что я ему ответил, потому что мысли мои уже уплывали куда-то вбок и мне было трудно за них зацепиться.

Ночные полеты

…Проснулся я, словно меня кто-то толкнул – и в бок, и в плечо, и в затылок, как бы во все сразу. В комнате и за окном было темно. «Молодка-то, наверное, уже на месте, в гумне», – подумал я, вскакивая с кровати. Все вокруг было каким-то зыбким, как если бы я оказался посреди кроны полуночного дерева с мириадами застывающих во сне листьев и порхающих меж них мотыльков. Иногда, словно от порыва ветерка, один из этих листков вздрагивал, будто хотел сказать: «Что же ты медлишь?»

Не берусь судить – на самом ли деле происходило со мной то, что я теперь описываю, или только померещилось. Но каким бы невероятным и немыслимым ни было случившееся дальше, я все отлично помню.

Спустившись со второго этажа, я повернул за угол гостинички и направился к гумну по тропинке. При этом мне казалось, что я как бы даже не иду, а плыву над нею вместе с сиянием месяца, а мой затылок следует за мною подобно шлейфу или как хвост за собакой. Я приблизился к гумну; из темной его глубины валил теплый запах зерна и слышалось чье-то сонное сопение.

«Трактирщица заждалась меня и уснула, – подумал я, проникая внутрь. – Милая уже спит, утомившись от дневных трудов».

Поначалу трактирщица сопротивлялась, как это любят делать дамы, изображая себя порядочными, но быстро уступила моему решительному натиску и вскоре уже пылала страстью – несколько раз в знак признательности она даже лизнула меня горячим языком в ухо. Признаться, мне показалось странным, что язык у трактирщицы какой-то очень уж длинный и тонкий, словно ремешок. Мало-помалу я стал замечать все новые странности в ней: во-первых, она была мускулистее, чем это обычно водится. Она стискивала меня в своих объятиях с такой силой, что кости мои трещали. А во-вторых, она оказалась намного волосастее, чем можно было ожидать. Немного придя в себя, я обнаружил, что не только ее руки, и ноги, но даже и сами щеки покрыты густой растительностью!

«Что такое, уж не мерещится ли мне все это?» – подумал я.

Тут в окошко гумна заглянула луна, и я увидел, что в моих объятиях была вовсе не трактирщица, а молодая медведица. И медведица увидела меня тоже. С минуту мы в полном изумлении смотрели друг на друга, после чего медведица вскочила и, словно от стыда, закрыв лапой морду, опрометью выскочила из гумна. Вероятно, она поджидала здесь медведя и перепутала меня с ним, как я перепутал ее с трактирщицей. Нужно было срочно ретироваться, ведь ее медведь мог явиться сюда в любую минуту и рассвирепеть, поняв, чем мы тут с его подружкой занимались.

Я быстро выбрался из гумна и вернулся в гостиницу. Меня распирало негодование на трактирщицу, которая не пришла на свидание, в результате чего я оскоромился с медведицей. Да мыслимо ли такое вообще, чтоб вступить в любовную баталию с лесным зверем? Медведица ведь сожрать меня могла, если б я в чем оплошал!

Я выпил водки и сел на кровать, продолжая размышлять о невероятном происшествии, участником которого мне довелось стать. Из темноты приплыл и встал на место мой затылок; новые подробности недавней любовной баталии с медведицей ударили мне в глаза. Вдруг что-то мохнатое ткнулось мне в щеку. Откуда же явилось это мохнатое? Вздрогнув, я обнаружил, что не сижу на кровати, а уже лежу, сморенный водкой.

«Неужели это медведица, не насытившаяся моими ласками, прокралась в гостиницу и нашла меня даже тут?» – с ужасом подумал я и, вскочив, зажег свечу.

Каково же было мое недоумение, когда вместо медведицы у кровати я увидел трактирщика, стоявшего на четвереньках. Он был одет в бабье платье, с алых губ его в черную бороду скатывалась сластолюбивая слюна. Этой-то бородой угрюмый трактирщик и ткнулся мне в щеку.

– Барин, я твой! О, барин! – вращая огромными своими глазищами, жарко шептал трактирщик. – Возьми меня! Скорее!

– Да ты ополоумел! – вскричал я.

Трактирщик быстро-быстро закивал головой в знак согласия.

– Иди к своей жене, дурак!

– Она не люба мне, барин! Вовсе не нужны мне бабы!

– Как так?! Да у тебя жена красавица! – воскликнул я, пытаясь собраться с мыслями.

Тут трактирщик сказал, что женат он только для видимости, что жену свою терпеть не может и что запер ее на ключ, чтобы та не смогла помешать ему прийти ко мне. Особенно же меня поразили его слова о том, что он полюбил меня сразу же, как только увидел в трактире, и едва дотерпел до ночи в предвкушении свидания со мной.

Я схватил его за ворот и, подтащив к выходу, пинком вышвырнул из номера.

– Барин, барин, умоляю – сжалься! – стоя на коленях, застонал трактирщик.

Тут мне в голову пришла остроумная идея:

«А что, если препоручить медведю-рогоносцу трактирщика, а самому тем временем нанести визит его женушке?»

– Ну что ж, – сказал я. – Если ты хочешь любовных утех, ступай в гумно у околицы, готовься, я скоро буду!

Потерявший всякий разум трактирщик поспешил к гумну, а я спустился на первый этаж гостиницы, где томилась молодка, запертая трактирщиком. Поднажав плечом, я выбил дверь и вошел в комнату. Тишина, только кто-то посапывает во сне на кровати. Наученный горьким опытом, я внимательно прислушался к сопенью: не медвежье ли оно, к случаю? Но нет – сопение было тихое, ровное, явно человечье. Это, конечно, жена трактирщика. Я нырнул к ней в постель и немедленно принялся за дело; молодка вздрогнула от неожиданности, но быстро пришла в себя и зашептала мне в ухо слова ободрения.

Впрочем, утехам с трактирщицей я предавался недолго – после медведицы все мои члены ныли, будто побывали в жерновах. Да и честно сказать, в кровать к трактирщице я, вообще, сунулся лишь по той же причине, по которой выпивший горькую пилюлю берет в рот ложку меду. Кому охота носить неприятную оскомину?

Наскоро покончив с трактирщицей, я поднялся к себе в номер и рухнул на кровать.

* * *

Мне снилось, что я танцую на балу. Открыв глаза, я обнаружил, что стою посреди номера в позе вальсирующего кавалера: руки были устремлены вперед и согнуты в локтях, как если бы они обнимали партнершу по танцам. Я был одет, и даже с кивером на голове. За окном светало; в номере был совершенный беспорядок, словно всю ночь здесь шла бесшабашная гулянка, в которой участвовало с дюжину гусар. Голова моя гудела, во рту все горело адским огнем. Я налил в стакан из бутылки, выпил и как-то само собою потихоньку запел.

Явившийся Тимофей принялся прямо на мне очищать одежду.

– Эва сколь репейников да шерсти к вам поналипло, – сокрушенно говорил он.

Я спросил у слуги, как ему спалось, но тот в ответ лишь крякнул.

Ужасное открытие

Вскоре мы выехали. Я чувствовал сильный жар, и сон то и дело смежал мои веки, однако я сумел заметить, что корнет, ехавший со мной в одной бричке, чем-то сильно взбудоражен. Он беспрестанно ерзал, глаза его горели.

Я спросил – уж не случилось ли чего.

– Сегодня ночью я воспользовался вашим примером, поручик! – воскликнул Езерский. – И полагаю, что вы меня бранить не станете – я вел себя как настоящий гусар.

– Похвально. Но каким же именно моим примером вы воспользовались, чтоб стать настоящим гусаром?

– Я решил испробовать, каковы простые бабы, и… испробовал.

– И каковы же они оказались?

– Хороши! Точнее сказать – хороша! Я испробовал только одну! – воскликнул сияющий корнет. – Вы были совершенно правы – простые бабы отменны! Вообще, все было просто замечательно!

– А как же Елена Николаевна? – с усмешкой поинтересовался я. – Ведь, кажется, вы недавно говорили, что влюблены в нее?

– Влюблен! Конечно, влюблен! – с горячностью воскликнул корнет. – Но я не считаю связь со вчерашней трактирщицей изменой своей возлюбленной. Ведь это совершенно разные вещи: одно дело – высокая любовь и совершенно другое – естественные физиологические потребности. Измена физическая не означает измену моральную. И полагаю, что вы не осудите мой поступок.

– Я осуждаю лишь то, что вы лжете.

– Лгу? – воскликнул Езерский. – Извольте, поручик, объясниться!

– Что ж, извольте.

Тут я поведал корнету, не упоминая, впрочем, о медведице и бородатом извращенце, как сам этой ночью был у трактирщицы.

– Постойте, постойте! – сказал корнет. – Вы утверждаете, что трактирщица живет на первом этаже гостиницы?!

– Разумеется.

– Вы ошибаетесь – она живет во флигеле! – воскликнул корнет. – А на первом этаже… Да такого быть не может… – он вдруг расплылся в улыбке. – На первом этаже живет бабка трактирщицы, хозяйка гостиницы! Та самая седая старуха, которую мы видели, подъезжая к трактиру… Ну, помните?

– Да этого не может быть! – заявил я. – Уж не знаю, где обитает бабка, а молодая трактирщица живет с мужем на первом этаже гостиницы.

– И мужа у нее никакого нет! – воскликнул Езерский.

– Как же нет? А бородатый?

– С чего вы взяли, что это ее муж?! Это просто нанятый работник! А вы… стало быть… вы… – Езерский уже едва сдерживался, чтоб не расхохотаться. – Да-с… да-с… Бывают в жизни такие случаи… В темноте-то немудрено молодку со старухой перепутать… Мои, поручик, соболезнования…

В голове моей все смешалось, а затем меня потряс ужас – неужели этой ночью я и в самом деле дважды перепутал молодую трактирщицу – сначала с медведицей, а потом и с древней старухой? С той самой старухой, что едва сидела на завалинке? О… То-то же слова одобрения, доносившиеся мне в ухо в минуты страсти, звучали столь невнятно. У старухи просто не было зубов! Да не погибло ли это древнее создание после моего любовного натиска?

Мурашки так и бежали по всему моему телу – в какие же конфузы я угодил! Тут же, впрочем, явились и другие мысли – уж не привиделось ли мне все это: любовная баталия с медведицей, бородатый мужик, жаждавший страсти! И как можно было перепутать хотя бы даже и в темноте крепкую молодку с костлявой старухой? Нет, нет, конечно же, все эти ночные события были лишь плодами воображения, явившимися в мою горячечную голову! Но… но слуга ведь очищал мою одежду от шерсти! Откуда ж взяться шерсти, коли ничего не было?!

– Тимофей, Тимофей! – крикнул я своему слуге, сидевшему на облучке. – Ты чистил мою одежду, видел ли ты на ней черную шерсть?!

– Что, барин? – спросил Тимофей, и бричка наша вдруг остановилась.

Оказалось, что она застряла посреди огромной лужи. Вокруг на деревьях всполошенно кричали сороки и галки, ставшие свидетелями этого происшествия. Тимофей, бормоча проклятия, спустился вниз и взял лошадей за поводья. В помощь ему откуда-то появился мужичок. Общими усилиями им удалось вывести из лужи бричку, после чего мужичок взобрался в нее и уселся рядом с корнетом.

Я удивился, почему Езерский позволил ему сесть рядом с собой и как им удается вдвоем помещаться на маленьком сиденье.

Речные снегири

– В тесноте, да не в обиде, – словно угадав мои мысли, сказал мужичок. – А ты, барин, не переживай – не такие еще конфузы приключаются.

– А ты кто такой?

– Что ж спрашивать, коли и сам знаешь.

Я пригляделся, душа моя похолодела, а «мужичок» захихикал. Я хотел перекреститься, но рука была как деревянная. Сидевший передо мной, заметив мою беспомощность, напустил на себя важный вид и, откашлявшись, сказал:

– Что ж, это еще полбеды, что тебе медведица попалась. А вот другому барину, Иванфедорычу, еще больше не повезло – в снегириху влюбился. Да ты ведь знаешь этого барина, очень хорошо даже знаешь, – «мужичок» снова захихикал, обнажая неровные желтые зубки.

– Не желаю тебя слушать! – вскричал я. – Сгинь, лукавый!

– Да что ж ты сердишься? Я ведь только напомнить хотел, чтоб тебе не так горько за вчерашнюю медведицу было. Ведь со снегирихой-то куда хуже вышло. Помнишь?

– Не помню.

– Так изволь, я напомню. Уж какая распрекрасная жизнь была у Иванфедорыча с супругой да сынком, но вдруг все пошло прахом. А отчего? Да всего-то потому, что снегириха в те края залетела да с муженьком-снегирем по соседству поселилась. Красивая, статная такая. Одна беда – погулять любила. Бабы говорили, что от того она в загулы-то пускалась, что снегирь ей попался больно занудливый. Не знаю – так ли было на самом деле, не так, но все ж уж с кем только ни блукатилась та снегириха! И с клестами, и с дроздами, и с сычами болотными, и с неясытью всякой. И все ей мало! Говорят, что и к беркуту в московский зверинец на свидания летала. А потом уж и к лесничему в постель стала наведываться. Лесничий после этого умом подвинулся, помнишь? – прищурившись, поинтересовался мужичок.

И, как будто на самом деле должен это помнить, я возмутился:

– Врешь, с лесничим она не блукатилась!

– Блукатилась, блукатилась. Снегирь, конечно, переживал очень. Еще бы – жена, а такое вытворяет. Как своим и лесниковым детям в глаза смотреть! И вот однажды не стерпел снегирь унижения да и пустил себе пулю в лоб. Недолго снегириха горевала… Иванфедорыч ее подхватил да вместе и в омут! Уж на что оба были распутные, да и то устыдились своего безобразия и в омут переместились, чтоб никто безобразия их не видел и укоры им не строил. А главное – чтоб жена Иванфедорыча ревностью не допекала. А впрочем, как она могла ревностию-то допекать? Разве что сынка за волосы таскать в отместку супругу – чтоб не напоминал о нем? А потом видит Иванфедорыч, что слишком далеко завела его любовь к снегирихе, и вынырнул. В усадьбу опять к сынку да жене с покаянием возвернулся. А супруга-то ему и говорит: «Не верю тебе!» А он: «Поверь, я совершенно исправился!» Помнишь? А-а, вижу, помнишь. Однако ж, конечно, Иванфедорыч не исправился, по крепостным своим девкам скоро стал шастать. Ну, супруга-то его и приказала потравить девок гончими! Помнишь ли, как травили их на лужайке?

– Врешь, не помню!

– Помнишь, помнишь. Но ведь и на этом история не закончилась.

– На этом и закончилась.

– Кабы так, – «мужичок» захихикал. – Сынок-то служить пошел, а папашка-то его, Иванфедорыч, не угомонился.

– Как так?

– В сома оборотился, нору в омуте вырыл, там и живет теперь со снегирихою. Ну, и в усадьбе своей, конечно, тоже иногда поживает, но все больше в омуте. Там ему больше нравится. А ты не знал? У них и детки есть – речные снегири. Да ты себя понюхай – не пахнешь ли сам-то речным снегирем? Или – лесником? Не напрасно, может, на медведицу-то польстился?

* * *

…Грянул выстрел. Корнет Езерский схватил меня за руки, на помощь ему пришел Тимофей. Вдвоем они вырвали у меня из рук пистолет, забрали саблю. «Попал ли я в него, попал ли?» – спрашивал я, вырываясь из их рук и пытаясь убедиться, что не промахнулся.

«Поручик, вы с ума сошли! На вершок от меня пуля пролетела!» – прямо в лицо мне кричал Езерский.

«Да он весь в огне, к дохтору его надо!» – как бы сквозь сон слышал я голос своего слуги.

Страницы: «« 12345678 »»

Читать бесплатно другие книги:

«Любите ли вы театр, как я его люблю? Тогда пососите лимон, чтобы унять непроизвольные движения горт...
«Мой любимый литературный герой – Скалозуб. Любимый чин – фельдфебель. Точки зрения наилучше классиф...
«– Пригласили в телевизор. Престижное ток-шоу. Интеллектуалы дискутируют: почему приблатненный жарго...
«Автомобиль, как известно, толком появился в Германии и набрал мощь в Америке. К 1917 году по миру б...
«Еще раз повторим: упадок страны, народа, государства начинается не с падения экономики, или политич...
«Это как бы вводное минисловосочетание испещрило обыденную речь как сыпь. Обсуждение его паразитичес...