История Кометы. Как собака спасла мне жизнь Падва Линнет

16

Август 2005 – октябрь 2006 года. Денвер и Седона

Доктор Фрей и все другие врачи больницы удивились, насколько быстро я сумел подняться с кровати и проделать тот триумфальный путь в туалет. Но никто не был больше поражен, чем я сам. Всю жизнь, как только я приближался к какой-нибудь важной вершине, здоровье отбрасывало меня назад, и я катился вниз по ледяному склону. Со временем я собирался с духом и снова начинал подъем, но лишь для того, чтобы опять грохнуться с кручи и начать все сначала. И так раз за разом. Ложась на операционный стол, я надеялся, что доктор Фрей сумеет облегчить мою боль, – правда, ожидания были не слишком велики. Хотя бы подарил мне один час – ничтожный отрезок в шестьдесят минут, чтобы я почувствовал себя так же хорошо, как бывало. Чтобы мог вспомнить, что значит чувствовать себя хорошо.

В первую неделю после операции я считал, что двадцать минут между приступами боли в ногах – следствие анестезии и наркотиков. Если ступни не жгло огнем, словно их поджаривали зажигалкой для сигар, я запрещал себе надеяться, что боль проходит. Когда поднялся и с помощью Фредди отправился в туалет, боялся прислушиваться к голосу, который мне твердил, что я чувствую себя нормально. «Если что-то кажется настолько хорошим, что не может быть правдой, значит, это неправда. Не смей даже думать, что поправился. Иначе завтра придется жестоко разочароваться».

В три часа утра, через шесть дней после операции, я шел по коридорам с пустыми руками – в первый раз за восемь лет без палок, без ходунка, без собачьего поводка. На несколько недель раньше, чем надеялись врачи. Каждый шаг вызывал в душе ликование, но я изо всех сил старался задушить слезы радости и не испытывать судьбу. Неужели? Такого не могло случиться со мной! Да! О господи, да! Пока я не закричал, сестры отделения меня даже не узнали. Мой поход в ванную вызвал переполох на этаже – больному требуется помощь! Однако присутствие медсестры в ванной, пока я принимал душ, не испортило настроения. Я стоял и радостно лил на себя воду, и она струилась по моему зашитому, распухшему телу.

Рано утром во вторник Фредди с Кометой уехала в Седону, предполагая вернуться в Денвер через неделю. Борзую пришлось силком стаскивать с моей кровати. Жена тянула ее, упирающуюся, за поводок, и я слышал, как собачьи когти скребли по плиткам больничного коридора. Перед отъездом Фредди предупредила меня:

– Не спеши! – Но даже она не могла умерить мою решимость выписаться из больницы как можно раньше.

Доктор Фрей и его коллеги рассчитывали, что я две недели буду лечиться стационарно, но я прошел необходимые процедуры в два быстрых приема. Больничные правила и правила страховой компании требовали, чтобы на период выздоровления для меня организовали амбулаторное лечение. Я позвонил Фредди сообщить о моих невероятных успехах и похвалился:

– В пятницу выписываюсь.

– Что? – воскликнула жена. – Почему ты никогда ничего не можешь делать по-людски? Ты… Ты…

Несмотря на недвусмысленную реакцию Фредди, я продолжал осуществлять свой план как можно скорее сбежать из больницы. Не успела жена запланировать свой новый приезд в Денвер, как меня перевели в дом инвалида, который должен был стать моим реабилитационным центром. Но и там я продержался недолго – через два дня вызвал такси. Не могу сказать, что там были плохие работники, – просто мне не хотелось оставаться в том месте, после того как после первой же тревоги по «синему коду»[11] мимо моей двери провезли каталку с накрытым простыней телом. Не стану лукавить: я подумал, что завершить назначенный курс по разжижению крови приятнее с хорошей едой, которую можно заказывать по телефону обслуживания номеров, и мягкими гостиничными одеялами. Фредди не понравилось, когда я сообщил, что буду ждать ее в отеле. Она слишком хорошо меня знала.

Ее прохладное отношение ко мне во время наших трехдневных «каникул» в Колорадо, пока я завершал процедуры разжижения крови, свидетельствовало о том, что жена сомневалась в моем рассудке. А вот доктор Фрей поверил, что я не совершу никакой глупости, если он выпишет меня намного раньше, чем запланировал. К тому же он знал, что у Фредди был опыт врача.

– Возвращаюсь! – повторял я по пути из Денвера в Седону.

Искрящиеся глаза Кометы и любящие взгляды, которые она на меня бросала, подтвердили, что ей понравилось мое настроение. Фредди же не разделяла энтузиазма борзой.

– Почему тебе надо вечно доказывать, будто ты такой отчаянный и крутой, что можешь делать в два раза больше того, что предписывают врачи? Неужели не понимаешь, что заслужил немного покоя? Только теперь не говори, что сбежал из реабилитационного центра, чтобы облегчить мне жизнь. Je te connais[12]. Не оправдывайся.

Но мой жизнерадостный настрой в конце концов заразил и ее. Даже осторожная Фредди не устояла перед радостью. Я снова мог ходить, а ведь именно этого так сильно хотели все мои родные. Сандоз мое новое состояние и озадачило, и привело в восторг. Как только мы оказались в Седоне, я сразу приступил к комплексу физиотерапии, предусматривающей упражнения дома и лечение в медицинских учреждениях города. С моего лица не сходила широкая улыбка, когда я наслаждался свободой идти по бегущей дорожке или вертеть педали на велотренажере. Комету везде считали желанным гостем и снабжали спортивным матом, чтобы она могла лежать на нем и присматривать за мной. Ее словно воодушевляли те, кто помогал мне. И она проявляла горячее дружелюбие к незнакомцам – врачам, медсестрам, а не только мужчинам в форме.

С каждым днем крепли мои мышцы, и я все больше верил, что излечился от недуга. Я казался другим человеком. Рядом с нами жила милейшая пенсионерка Мадлен. С тех пор как мы переехали в Седону, она наблюдала за мной, когда я ковылял мимо ее забора. Мы разделяли любовь к книгам и часто разговаривали о литературе. Через три недели после возвращения из больницы я отважился обойти квартал. Комета, готовая меня поддержать, шествовала рядом, но я не сгибался над палками. Мадлен мы встретили первую. Она подошла и, щурясь, с удивлением стала вглядываться мне в лицо.

– Здравствуйте, Мадлен! – воскликнул я.

– Вы, наверное, брат Вулфа? – произнесла она. – Крепкий, как он, но выше ростом.

Впервые за пять лет соседи видели меня распрямившимся.

– Мадлен, это я, Вулф!

Она поджала губы и еще раз, вглядевшись в лицо, пробормотала:

– Хорошо, поверю на слово. – И прошла мимо.

Это был не единственный случай, когда вовлеченные в мою орбиту за годы жизни в Седоне люди изумлялись моему новому состоянию. У Билла и Яны, когда они увидели, что я иду один, без посторонней помощи, стали такие лица, будто им сообщили, что они выиграли в лотерею. Ринди, когда я заглянул в ее контору по продаже недвижимости, обняла с такой силой, что чуть не отправила обратно в Денвер к доктору Фрею. Пам, которую я уже год, чувствуя, как слабеет мое здоровье, старательно избегал, заплакала от радости. Бен долго не выпускал из объятий. Но никто из моих друзей сначала меня не узнавал. Приглядывались, присматривались и лишь потом убеждались, что это я. Напрашивались на праздничные обеды, которые затягивались до глубокой ночи. А я радовался, как ребенок леденцам, когда меня сначала не узнавали, а затем поздравляли с тем, что снова могу ходить распрямившись. Но суматоха вокруг меня возбуждала сильнее, чем было полезно.

Возросшая скорость мира, в каком я теперь жил, служила напоминанием, сколько я потерял. Получался замкнутый круг: чем больше я делал, тем больше хотелось сделать. Уставая до изнеможения, когда мышцы от незнакомых нагрузок сводило узлом, я считал это ощущение наградой за упорный труд. Похожие чувства возникали у меня после футбольных тренировок в колледже. В конце сентября я убедил Фредди, что достаточно окреп, чтобы одному, без Кометы, лететь в Омаху и неожиданно появиться на церемонии принятия Кили в адвокатскую ассоциацию штата Небраска. Это был мой первый одиночный за восемь лет полет. Кили и Линдси несказанно удивились моему приезду и хорошему настроению.

– Папа, я тебя не узнаю! Ты выглядишь… таким здоровым!

Тот день был знаменательным для Кили, но плакала она, потому что радовалась за меня. У Линдси тоже глаза были на мокром месте, однако она отнеслась ко мне сдержаннее.

– Прекрасно выглядишь, отец. Как ты себя чувствуешь?

– На миллион долларов!

– Правда?

– Конечно. Доктор Фрей не врач, а волшебник.

– Что ж, поверю, если ты так говоришь.

Я не обратил внимания на ее скептический тон. Для меня было важнее, что дочери, как и Фредди, поняли, что все это не сказка. Чудовище вновь превратилось в принца.

Присутствовавшие на церемонии судьи, юристы и секретари судов подходили и восхищались моим преображением.

– Не могу поверить, что это ты! Прекрасно выглядишь.

Если бы они знали, как их замечания подогревали мое невысказанное желание вернуться к адвокатской работе. В пятьдесят один год я мог бы находиться на вершине профессионального взлета.

Когда прозвучал первый звоночек, я не обратил на него внимания и не сообразил, что пора снизить на несколько пунктов свои надежды. После перелета в Омаху и часовой поездки к зданию Капитолия в Линкольне, присутствия на церемонии приведения к присяге и нескольких последующих мероприятиях я не сумел заснуть. Таз бесконтрольно дергало почти точно в ритм приступам боли в ступнях и пальцах ног. Дают себя знать воспалившиеся нервы. Всему, чтобы успокоиться, требуется время. «Скоро пройдет», – бормотал я как молитву, массируя ступни. Три дня в постели после возвращения в Седону, и я воскресну.

Комета в это время активно перестраивалась. Она знала меня, когда была обычным домашним любимцем, которому я радовался как компаньону и товарищу по комнате, но не ждала от меня ничего сверх того, что я ее выгуляю, буду к ней добр и прослежу, чтобы в ее миске была свежая еда. Постепенно Комета стала существом, которое больше всех обо мне заботилось, что налагало на нее огромную ответственность, и превратилась из друга в наставника. В качестве служебной собаки ждала, что я стану вести себя не как забулдыга-пьянчужка, а как рассудительный, взрослый человек. В последние четыре года я постоянно зависел от нее, если только не сидел в кресле или не лежал в постели.

Теперь, чтобы подняться с кровати и при этом не упасть, борзая мне больше не требовалась. Я вставал с кресла без ее помощи и мог обойти дом без Кометы и без палок. В услугах служебной собаки я нуждался не так часто. Иногда просил ее поддержать меня. Комет с трудом усваивала, какова ее новая роль. Иногда, видя, что я стою, никем не поддерживаемый, недоуменно смотрела на меня, свесив хвост между ногами, и я читал в ее напряженном взгляде тревогу.

– Ты перестанешь или нет? Мы с тобой уже все обсудили. Уйди с дороги.

После возвращения из Омахи я возомнил, будто могу разгуливать по улице без палок и без собаки. Комета не соглашалась и, когда я собирался во двор, вставала в дверях, загораживая выход.

– Я же тебе сказал: мне не нужен костыль!

Я протискивался между борзой и косяком и уходил. Но и Комета успевала прошмыгнуть в щель, прежде чем я мог захлопнуть дверь. Не сомневаюсь, она делала это с единственной целью – хотела насладиться моментом, который наступал минут через пятнадцать, и всем своим видом показывать: «Ну что я тебе говорила?»

– Хочешь сказать, мне надо возвращаться за палками? – Опираясь на борзую, я ковылял к дому и всю дорогу приговаривал: – Не нахальничай, иначе пристегну тебя к ходунку.

Вскоре, не пренебрегая ни палкой, ни собакой, я в первый раз сумел обойти все наше большое поместье. Прогулка мимо каждого очередного фута поросшей деревьями, цветущим шалфеем и кустарником земли казалась походом в лучший ботанический сад. По мере того как улучшалось мое настроение, я стал не только любоваться пейзажами, но и подстригать, подрезать, поливать. Чувствовал, что, нагружая себя, вызываю боль и усталость в мышцах, однако, несмотря на строгие рекомендации врачей, старался обходиться без болеутоляющих. Хотел выяснить, каков мой порог выносливости.

Отказавшись от лекарств, я подверг испытанию свой измотанный болезнью организм и ощущал необыкновенную усталость после самых простых упражнений, которыми не занимался давным-давно, – таких как прогулки, которые теперь длились дольше, чем я должен был позволять. Тело очищалось, и я стал испытывать неприятную пульсацию и жжение, но убеждал себя, что это временное явление и фантомная боль.

– Ты бы поменьше садовничал и побольше с пользой для здоровья отдыхал, – такова была ежедневная присказка Фредди.

И по мере того как миновали зима и весна и наступило лето 2006 года, эта фраза превратилась из заботливого предостережения в нечто привычное, похожее на шум прибоя. Возвращаясь с работы, жена заставала меня распростертым в шезлонге почти в коматозном от изнеможения состоянии. У меня хотя бы хватало здравого смысла располагаться в тени внутреннего дворика и приготовить к ее приходу джин с тоником. Но ее не радовал напиток.

– Я думала, мы сходим с друзьями в паб «Виллидж»: сегодня там играет джаз-группа, – но ты, я вижу, опять загонял себя до смерти.

Кили и Линдси часто звонили по вечерам, когда одна приходила с занятий, а другая готовилась к завтрашнему дню. Фредди пришлось им сказать, что в пять часов я уже валюсь с ног. Она заверила дочерей, что мое выздоровление идет нормально, но они продолжали сомневаться. Как и Джеки. Приехав в третий раз из Флагстаффа специально, чтобы посмотреть на меня, и увидев, что я даже не замечаю ее присутствия, она заявила матери:

– Теперь буду только звонить.

От усилий окончательно вылечиться ко мне вернулись дурные привычки. Вместо рекомендованных физиотерапевтом получасовых упражнений я ежедневно занимался два раза по часу. Прогулки превратились в единоличный марафон. К обрезке кустарников прибавилась работа граблями и переноска тяжестей. От меня не было покоя и моим прежним клиентам. Когда я начал готовить почву для возвращения на работу, счет за телефон раздулся как воздушный шарик. Поскольку к тому времени, когда моя жена переехала в Аризону, мой ум был уже таким же негибким, как металлический столб, Фредди приходилось выполнять и функции бухгалтера. Она продолжала играть эту роль главным образом потому, что мы оба все еще сомневались в моих способностях вникать в детали. Я был на высоте, если речь шла о моих великих мечтаниях, но как обстояло дело со всякими мелочами? Не слишком хорошо. Я ждал вопроса по поводу счетов за телефон, но жена промолчала.

Однажды утром я подстригал разросшийся шалфей и заметил в патио пятна крови. Пошел назад по следу в выложенный грубыми кусками красного гранита задний двор и только там догадался осмотреть подошвы ног. Они были изрезаны от хождения босиком по острым камням и кровоточили. Надев обувь, я продолжил работу, не обращая внимания на то, что ступни явно потеряли чувствительность.

Следовало понять: что-то назревает, – когда в ответ на мои обычные резкости: «Мне не нужен отдых», – Фредди монотонно говорила:

– Прекрасно. Я устала с тобой спорить.

Если я пытался рассказывать дочерям о своем чудесном выздоровлении, они обрывали меня:

– Папа, давай не будем об этом!

Но даже их реакция не вернула меня из сказки в действительность. И когда Фредди везла меня на ежегодный осмотр в Денвер, а я всю дорогу дремал на пассажирском сиденье, то опять ничего не понял. Я не поправлялся. Скорее походил на замученную тренировками лошадь, которая только внешне кажется бодрой, а на самом деле смертельно устала и приближается к краю пропасти.

Прием у доктора Фрея начался радужно.

– На рентгеновском снимке все великолепно, – произнес хирург. – Смотрите! Он обвел кубические формы с ясно видимыми в них винтами, что служило мне теперь позвоночником. – Вместо диска и вокруг позвоночного столба сформировалась новая костная масса. Судя по всему, она надежно запломбировала пространство. И если не делать глупостей, сращивание пройдет успешно.

От этой новости у меня по коже побежали мурашки.

– Здорово! Как вы считаете, когда я сумею вернуться на работу? – Мне казалось, что больше нет надобности отнимать время у врача.

Лицо хирурга стало серьезным, и он опустился в кресло на колесиках. Доктор Фрей не стал тратить время даром и обошелся без предисловий:

– Вам не удастся вернуться на работу. Мы вас не вылечили, а лишь сделали ваше состояние терпимым.

– Что вы такое говорите? Я прочитал в Интернете множество историй, как люди после подобных операций возвращались к нормальной жизни. – Я забыл, что было не так много операций, похожей на мою, чтобы верить таким свидетельствам.

– Иногда, если кости правильно срастаются, мы выписываем больных без всяких ограничений. Нам вовсе не нравится устанавливать потолок, что людям можно, а что нельзя. Но ваши болевые симптомы даже через год после операции пока у верхнего предела. Прошу вас заниматься всем, что по силам, в пределах разумного, но хочу, чтобы вы не забывали, насколько плохо чувствовали себя до операции. Если я скажу вам, чтобы занимались лыжами или гольфом, вы меня послушаетесь?

– Наверное.

– По-моему, вы ничего не усвоили. Боюсь, ваша боль во многом хроническая и будет всегда вас ограничивать. Уверен, что если вы вернетесь к тому образу жизни, который вели до болезни, то недуг, вызвавший деформацию позвоночных дисков, в чем бы ни заключалась его причина, переметнется на здоровые отделы позвоночника. Не забывайте, вы даже на пол не можете сесть без посторонней помощи. Реабилитация идет прекрасно, но вы пытаетесь одним махом преодолеть урон, который десятилетиями наносила вашему организму болезнь.

– Хорошо, я приеду через полгода, и мы все обсудим.

Доктор Фрей улыбнулся:

– Я был бы рад пересмотреть все в любое время. Но позвольте задать вопрос: неужели вам недостаточно одного чуда? Разве нельзя найти иного занятия, кроме как донимать граждан судебными исками? – Хирург рассмеялся собственной шутке.

Я никогда не отдавал себе отчета, насколько умен этот человек. Мне всегда было комфортно рядом с ним. Но на сей раз я покидал кабинет доктора Фрея потрясенным, потому что в заключение он заявил:

– По моему мнению, вы никогда не сможете вернуться к своей прежней профессии. Отныне ваша единственная задача: быть здоровым и ходить без посторонней помощи.

Я был ошарашен, и даже не обратил внимания, что с тех пор, как мы сели в машину, Фредди не произнесла ни слова. Она не отрывала взгляда от дороги, пока мы не вернулись в отель.

– Ничего, все не так уж плохо, – уговаривал я себя. – Посмотрим, что он скажет через полгода.

Но чем упорнее я стремился вернуть прежнюю жизнь, тем раздражительнее становилась жена. Я видел, что в семье не все так радужно, как прежде, но был слишком разочарован и зол, чтобы что-либо предпринять. Фредди, как я это понимал, явно горевала о том, что ее принц никогда не подарит ей хрустальную туфельку. Что ж, ее дело. Я спрятал этот факт в мысленную папку, где уже хранилось нежелание дочерей интересоваться моим выздоровлением. Необходимо сосредоточиться и упорно трудиться, тогда все образуется и они поймут, что были не правы.

17

Март – октябрь 2006 года. Седона и Омаха

Был напоенный обещаниями весны солнечный мартовский день. Как в последнее время вошло у Фредди в привычку, вернувшись домой, она быстро прошла мимо меня, сидящего на своем обычном месте в патио. Устроилась в гостиной и стала ждать, когда сможет поговорить со мной. И то, что собралась мне сказать, отняло совсем немного времени.

– Я ухожу от тебя.

– Я слишком устал, чтобы оценить твой юмор!

– Я не шучу. Ухожу от тебя, сегодня вечером. – Жена говорила не громко и не истерично, обыденным тоном, словно давно планировала этот шаг. Так оно и было.

– Фредди, прекрати! Что тебе не нравится на сей раз? – Мы с ней поругались незадолго до того вечера.

– Почему ты считаешь, что наши ссоры происходят по моей вине? Что мне всегда все не нравится? – Она повернулась к небольшому чемодану, который был уже собран и ждал ее в коридоре. – Мне пора уйти.

От удивления я так раскрыл рот, что челюсти грозил вывих. Меня поразило решительное выражение лица Фредди, когда она выкатывала чемодан из двери.

– Подожди минуту! Что происходит? Ты же это не серьезно?

– Послушай меня, Стив. Не злись, просто выслушай. Я не могу больше выносить такое существование. Не желаю возвращаться домой к упертому маньяку, который не в состоянии поладить с собственной жизнью.

– Фредди, нам надо все обсудить. Нельзя же взять и уйти не поговорив!

– Стив, я устала говорить с тобой. Твой единственный ответ на мои слова: «Держись!» Я больше не хочу держаться. Не вижу никакого просвета в конце тоннеля… Я ухожу. – Она пылала такой решимостью, которую в других обстоятельствах я бы назвал геройством.

– Ты уходишь, потому что я не в состоянии вернуть нас к прежней богатой жизни? Признайся!

– Именно так, поэтому я ухожу, – спокойно кивнула Фредди и добавила: – Мне не важно, чем ты занимался в жизни: убирал мусор или вообще ничего не делал, – но ты настолько мучаешься чувством вины из-за того, что не в состоянии вернуть наше прошлое, так злишься из-за своего «провала», что складывается впечатление, будто тебе вообще не делали операцию. Ты упорно стараешься доказать, что способен все преодолеть, что у тебя вообще ничего не осталось – ни для меня, ни для кого-нибудь другого. Я больше не могу так жить.

Фредди подкатила чемодан к машине, погрузила его в багажник и уехала. Весь разговор занял не более десяти минут.

Следующие три недели я был почти ни на что не способен. Гнев гнал меня из комнаты в комнату, выпроваживал во двор, где я яростно рубил и кромсал деревья и кусты. В голове засела единственная мысль: «Меня незаслуженно обидели». Всю свою энергию я направлял на то, чтобы поправиться и вернуть нашу прежнюю жизнь. Хотел, чтобы семья опять обрела силу. Вот все, что мне необходимо. Я загонял себя, желая доказать Фредди, что я именно тот мужчина, за которого она вышла замуж. Хотел быть в форме, пробегать много миль, чтобы в теле осталось не больше восьми процентов жира, и по выходным устраивать дальние прогулки на велосипеде. Стремился стать тем, кем когда-то был. Фредди этого просто не поняла. Как я мог поладить с жизнью, если от меня осталась толика того человека, каким я был раньше?

Комета переживала отсутствие Фредди совершенно по-иному. Борзые больше других собак привыкают к рутине, и теперь она сильно переменилась. Не встречала, как раньше, Фредди, когда та приходила с работы домой, не получала еду через час после ее возвращения и не выпрашивала три (всегда только три) собачьих печенья. Теперь с наступлением вечера Комета укладывалась в прихожей, смотрела на дверь, при малейшем шуме на улице поднимала уши и до темноты не успокаивалась. Но, судя по всему, не злилась, что ею пренебрегают. Все ее повадки свидетельствовали о том, что она скорее обеспокоена, чем раздражена. «Почему ты на меня сердишься? Я переживаю. Что я сделала не так? Я исправлюсь. Когда ты вернешься домой? Я тебя по-прежнему люблю».

Окольными путями я узнал, что Фредди поселилась с какой-то подругой. Сама она запретила нашим друзьям сообщать мне ее адрес и даже номер телефона. К началу лета моя маниакальная работа в саду, упражнения и многомильные прогулки стали реже, а затем и вовсе прекратились. Я сидел в шезлонге, пока жара не становилась невыносимой, а затем переходил в дом и переживал свое бедственное положение: один распавшийся брак и не исключено, что и второй, духовное отчуждение дочерей, боль, которая не прекращалась, несмотря на упорные упражнения и попытки восстановиться и печальную реальность вечной инвалидности и невозможности работать.

Лежа в кресле со свернувшейся у ног Кометы, я возвращался к старым черно-белым вестернам. Их сюжет всегда один и тот же: в город приезжает герой и встречает девушку, бандиты грабят банк и ранят героя. Герой ловит бандитов, спасает банк, встречается с девушкой, она выхаживает его, и он уезжает навстречу заходящему солнцу, чтобы на следующей неделе повторить все свои подвиги. Не было ни единого случая, чтобы ковбой уселся посреди дороги и принялся оплакивать несправедливости жизни.

Место, где я вырос, напоминало один из таких пыльных городков, и уроки, преподанные мне за обеденным столом, перекликались с темами старых вестернов. Отец заслужил уважение и привязанность членов семьи, неуклонно следуя этому типу поведения. Быть мужчиной – это что-то да значит. Женщины в семье отца никогда не были слабыми, но считалось непростительным, если мужчина был неспособен защитить их и заработать средства к существованию. В шестнадцать лет отец ушел с семейной фермы, в двадцать – женился на моей шестнадцатилетней матери, и в двадцать три года нашел себе «городскую работу», чтобы содержать жену и двоих детей. Когда он говорил: «Заботиться о семье – мужское дело. Не жалуйся, не увиливай, просто выполняй то, что положено, и все», – я не задавал ему вопросов.

Предполагалось, что, когда отец умрет, я, единственный мужчина в семье, должен принять на себя его роль. Но к 1997 году мое здоровье настолько пошатнулось, что надеждам не суждено было сбыться. И когда отец ушел из жизни, я не мог занять его место. Наоборот, скатывался к немощи и зависимости от жены, неспособности работать и преодолеть боль. Я мог думать лишь о том, что не оправдал надежд, не вынес трудностей и не жил в соответствии с заветами отца.

Проводя долгие дни в компании лишь Кометы и Сандоз, я понял, что, если бы отец был жив, он мог бы кое-что сказать мне по поводу положения, в каком я очутился. Встряхнул бы меня как следует и пожурил: «Черт подери! У тебя три дочери и жена, они в тебе нуждаются. Ты ничем не поможешь им, если прячешься в доме словно мальчишка, которого обидели в школе. Веди себя как мужчина. Взбодрись, оторви задницу от стула и перестань себя жалеть».

Потерять всякий вид на будущее, зациклившись на своих «поражениях», отвратительно, но самому развалить брак и семью из-за своей гордости – грех. Ценности, на которые я опирался всю жизнь – самоотречение, скрытность, упрямство, молчание, – оказались такими же бесполезными, как ржавые крестьянские инструменты. В какой момент сила обратилась против меня самого? Я не мог определить. Но в середине дня явственно услышал голос отца: «Семья – самое главное».

– Знаю, – произнес я вслух.

Гостиная ответила мне презрительным молчанием.

Самый унизительный час для мужчины – когда он начинает сравнивать прожитую жизнь с тем, на что надеялся. Я был не только унижен, но и сбит с толку. Прощальные слова Фредди: «Мне надо быть от тебя подальше» – ранили и не давали повода сомневаться в том, что она хотела сказать. Но мои дочери не бросили меня. И с них я мог начать новую главу жизни.

Готовясь к поездке, я вспоминал прежние дни. Мусор и остатки пищи надо выбросить, почту аннулировать, Сандоз оставить у соседей. Поскольку Комета, как всегда, будет моим спутником и вторым пилотом, следовало запастись ее любимой едой и лакомством и взять на борт одну-две мягкие игрушки. Отправляясь в путь, я многим в Седоне объявил, что еду в Небраску, чтобы, пока меня нет, Фредди могла приехать и забрать свои вещи.

Пора было приступить к врачеванию важной составляющей моей жизни. Тело могло подождать. Но во мне жил страх. А если я не сумею найти к дочерям правильного подхода? Ни Кили, ни Линдси не знали, что я собрался навестить их. Измучившись сомнениями в дороге, я решил прибегнуть к испытанному методу: если сомневаешься, делай что угодно, но делай сегодня же. За час до прибытия в Омаху позвонил Кили и сказал:

– Не знаю, сколько времени я пробуду в городе, и хотел бы в выходные пообедать с тобой и Линдси.

Дочь ответила осторожно:

– Попробую связаться с Линдси и выяснить, каковы ее планы. Давай договоримся на вечер пятницы.

Когда Фредди ушла от меня, я позвонил дочерям и рассказал о нашей ситуации. Жена поддерживала связь с девочками, но откровенничать с ними не пожелала. И в пятницу, в любимом ресторане, Кили и Линдси с раздражением принялись рассуждать о наших проблемах.

– Я по-настоящему разозлились на Фредди, – заявила Линдси. – Не могу понять ее мыслей и поступков, но все выглядит так, будто она бросила семью. А женщина, с которой она живет, в прошлом году тоже ушла от мужа. У Фредди, похоже, кризис среднего возраста.

– Вполне согласна с Линдси, – кивнула Кили. – Фредди ведет себя странно.

– Не судите ее строго, девочки. У нее есть на то причины. – Будучи в компании самым старшим, я счел себя обязанным соблюсти благопристойность. Кроме того, я все больше убеждался, что у поступка Фредди имелись оправдания, хотя теперь очень скучал без нее. Я тяжело вздохнул:

– Думаю, вы согласитесь, что у меня было нечто вроде заскока по поводу собственной личности. – Дочери замерли и уставились на меня. – Мне всегда казалось, будто я в любой ситуации обязан проявлять силу и демонстрировать ее окружающим при малейшем осложнении. Фредди, наверное, стало трудно с этим жить. И вам тоже.

– Но ты же болел! – возразила Кили.

– Не имеет значения. Мы одна семья. То, что происходило со мной, влияло на остальных, но я никому не позволял высказывать свое мнение. Особенно в последний год.

Дочери обменялись растерянными взглядами и сменили тему. Я почти задыхался от своего признания, но они, судя по всему, не заметили.

Следующие десять дней Кили и Линдси продолжали критиковать Фредди, но их возмущение было частично направлено и на другой объект. Я ощущал их скрытую враждебность к себе. Девчонки были еще подростками, когда я заболел, а когда болезнь полностью сразила меня, обеим было едва за двадцать. У них отсутствовал опыт, который помог бы разобраться в причинах моей депрессии и отдаления от семьи. А мое маниакальное поведение после операции их только встревожило. Я мог бы пообещать им измениться, но вместо этого поклялся себе, что докажу на деле, что стал иным.

Омаху я покидал с ощущением, будто мои перспективы в роли отца стали радужнее. Восстановить репутацию у дочерей являлось достойной целью, даже если для этого пришлось бы каждую неделю звонить им и наведываться в их город. Времени у меня хватало и в первый раз в жизни хватало и терпения. Я усвоил, наблюдая за Кометой, как достойно попрощаться с прошлым: сосредоточить внимание на насущных требованиях дня, сознавая, что в жизни могут появиться и иные задачи, кроме тех, которые ты себе изначально выбрал. Это вовсе не поражение, а жизнь. И если я не понял этого вовремя, чтобы сохранить брак, то еще не поздно показать дочерям, что они могут положиться на своего отца.

Вернувшись в Седону, я почувствовал, что день ото дня становлюсь сильнее. Пока не так легко сходился с людьми, но мой мозг прояснялся. Я смирился с тем, что болеутоляющие в какой-то мере останутся со мной до конца жизни. Если я буду разумно распоряжаться своим свободным временем, отдыхая, когда мне требуется, и правильно принимая лекарства, боль не станет так изнурять мой мозг и тело. Разумеется, никто не возьмет меня практикующим адвокатом, ведь я не мог гарантировать, что продержусь нужное количество часов и проявлю себя эффективным работником. Поэтому я решил, что сидеть на стуле с прямой спинкой и стоять на трибуне больше чем двадцать минут – это подвиг, который пусть совершают молодые и сильные.

Я же хотел изведать кое-что новое. Всегда любил читать – и для развлечения, и чтобы отвлечься от боли. Литература помогала по-новому взглянуть на свои испытания и скоротать длинные ночи. С детских лет я запоем читал детективные романы, и они продолжали захватывать меня даже в дни, когда болезнь особенно свирепствовала. Я провел так много времени с книгами, что начал подумывать, не начать ли сочинять самому. «Вестник Фонда защиты прав коренных жителей Америки», который я ежемесячно получал, был полон судебных историй, способных послужить трамплином для целой серии детективов. А почему бы и нет? Надо же чем-нибудь занять себя. Ведь гольф и лыжи исключались.

18

Ноябрь 2006 – декабрь 2010 года. Нью-Мексико, Аризона, Небраска

Девять месяцев мы с Кометой прожили одни, после чего я решил поехать в Альбукерке, штат Нью-Мексико, на писательскую конференцию Тони Хиллермана. Я узнал об этом ежегодном семинаре для начинающих авторов из объявления в журнале, но сначала посмеялся над идеей принять в нем участие. Мое внимание обострилось по сравнению с дооперационным периодом, однако было трудно быстро воспринимать информацию. И что еще хуже, я ничего не знал о писательском труде и порядке публикации произведений за исключением узкой, связанной с юридическими вопросами сферы. Это означало, что я сознательно рисковал поставить свое ранимое эго в потенциально неловкую ситуацию. Но уговаривал себя пойти на риск – мол, если мне понравится гостиница, в которой я остановлюсь на время конференции, в будущем она станет перевалочным пунктом на пути из Седоны в Омаху. Это оправдает поездку. Кстати, и Комета развлечется.

Благодаря нашим прошлым путешествиям борзая стала очень разборчивой. Со временем она превратилась в собаку, знающую толк в отдыхе и ценящую такие радости жизни, как внимание постояльцев гостиниц и подношения со стороны обслуживающего персонала. На пути из Небраски в Аризону я потворствовал ей, заворачивая в отель высшего класса при техцентре Денвера, находившийся в пятнадцати минутах езды от Института заболеваний позвоночника. Избаловавшись на шелковистых простынях рядом с телефоном, по которому можно заказать любое, по желанию, лакомство, а «шикарные люди» из обслуги доставят его, Комета смотрела на обычные придорожные мотели с высокомерием супермодели: «Не подойдет!» Когда я заворачивал на парковку без больших ворот и служащего при них, в зеркальце заднего вида возникали расширившиеся в панике собачьи глаза. Борзая отказывалась выходить из машины, и ее приходилось вытаскивать за поводок через заднюю дверцу.

Комета с энтузиазмом одобрила мое решение посетить конференцию в Альбукерке. Когда мы появились в вестибюле отеля и подошли к регистрационной стойке, служащие пять минут кудахтали над ней. Это доказывало, что у них превосходный вкус. Преподаватели и слушатели приветствовали Комету улыбками и вздохами, умильно признавая ее королевское достоинство, и тем самым укрепили собаку во мнении, что мы попали в хорошее общество. Но главным событием недели стало знакомство Кометы с Тони Хиллерманом.

Был четвертый, завершающий день конференции, и я очень устал. На меня не только обрушился поток информации о мире писателей, мне впервые за шесть лет приходилось подолгу сидеть на стульях с прямой спинкой. Иногда я вставал и, чтобы снизить нагрузку на позвоночник, прохаживался, но в основном восседал на заднице. Живот и бока разболелись, словно я получил от Мухаммеда Али дюжину ударов по корпусу.

Мы стояли с Кометой у лифта, чтобы подняться на последнее мероприятие – торжественный обед с награждениями. Демонстрируя безупречные манеры, борзая дождалась, пока все люди не вышли из кабины, и только тогда устремилась в двери.

– Привет, Вулф!

В лифте уже находилась Энн Хиллерман, высокая энергичная женщина, всегда с сияющей улыбкой и искрящаяся энтузиазмом. Мы подружились во время конференции, и она знакомила меня с начинающими авторами и преподавателями. Я заметил еще одного человека в кабине и, внезапно потеряв дар речи, дернул Комету за поводок.

– Ну как вы, ребята? – спросила Энн. Я улыбнулся в ответ, и она продолжила: – Вулф, познакомьтесь, это мой отец Тони.

Господин Хиллерман протянул руку.

– Рад познакомиться, Вулф. – Он, улыбаясь, повернулся к Комете. – А это кто у нас?

– Мне тоже, мистер Хиллерман. – Ко мне наконец вернулась способность говорить. – Комета, поздоровайся. – Прежде чем я успел сказать, что он один из моих любимейших авторов, Хиллерман произнес:

– Наверное, девочка. Кобели крупнее. Английская борзая. А вы знаете…

Две минуты поездки на лифте и еще пять минут, пока мы двигались по коридору к банкетному залу, он цитировал статью из энциклопедии о породе английских борзых. Неужели этот человек, кроме литературного таланта, наделен и фотографической памятью?

Я нарочно пришел пораньше, чтобы выбрать за столом такое место, где Комета не мешала бы проходу, а сам, если больше не смогу сидеть, сумею встать и прогуляться. Несмотря на радость знакомства с человеком, чьими книгами я столько лет восхищался, через десять минут сидения за столом в ребрах возникла дергающая боль. В середину позвоночника словно вонзили раскаленную иглу – ощущение, которого я не испытывал с тех пор, как мне сделали операцию. Дернув собаку за поводок, я поднял ее, и мы поспешили к лифту. По опыту я знал: если пожар в подлеске срочно не потушить, может случиться очень нехорошее.

Через десять минут, когда я вошел в номер, каждая попытка набрать в легкие воздуха сопровождалась громким сипением. Болела челюсть, одежда промокла. Я сорвал с себя рубашку, брюки и поставил регулятор кондиционера на самую низкую температуру. Добравшись до кровати и упав на матрас, я ощутил за грудиной режущую боль. Перед глазами прыгали черные точки. Нащупав на телефоне кнопку связи с портье, я прохрипел в трубку:

– Заболел. Требуется помощь.

Через пять минут в коридоре раздались гулкие шаги, и мужской голос из-за двери спросил:

– Мистер Вулф! Мистер Вулф! С вами все в порядке? Здесь неполадки с замком! Карточка не открывает!

Неполадки с замком? И это четырехзвездочный отель? Вонзая в ладони ногти, я проклинал себя на чем стоит свет. Как я мог не обратить внимания на знакомые симптомы: ломоту в мускулах, опоясывающую грудную клетку ножевую боль? Я стал колотить кулаками по кровати и попытался крикнуть, но слабые удары и тихое мычание утонули в шуме и голосах людей по ту сторону двери. Наконец сквозь запекшиеся губы мне удалось выдавить:

– Подождите, я сейчас открою.

– Что?

Я услышал, как кто-то в коридоре предложил выбить дверь. С электронным замком у меня и накануне возникали проблемы, но потом его починили. Не повезло, в отчаянии подумал я, проваливаясь в беспамятство. Комета прыгнула на кровать, положила голову мне на грудь и пристально смотрела на меня. Уши торчком, на морде тревожный вопрос: в чем дело?

– Комета, дверь, – выдохнул я.

На мое счастье, ручка была не круглой, а рычажного типа. Комета бросила на меня взгляд, сорвалась с кровати и, умудряясь сохранять достоинство борзой, понеслась к двери. Замок со щелчком открылся, собака отступила в сторону, и в номер ворвались два медика.

Всякий раз, как в спине возникало сильное жжение, сосуды сердца сжимались в спазме, прерывая кровоток, и мне угрожал инфаркт без закупорки артерии сгустком крови. Я шепотом назвал симптомы, и врачи немедленно положили мне под язык таблетку нитроглицерина. Через несколько минут артерии стали открываться, и я вдохнул кислород через трубку в носу. Когда меня укладывали на каталку, чтобы отправить в местную больницу, сердечный ритм стабилизировался. Поскольку я был гол как новорожденный, меня закутали в одеяла. Возникла жаркая дискуссия, что делать с собакой, но поза Кометы и ее глаза ясно дали всем понять: она поедет со мной.

– Она моя служебная собака, и, кроме нее, со мной здесь никого нет. Кстати, дверь вам открыла Комета.

Врачи кивнули, и борзая пошла рядом, когда меня покатили по коридору. Пока мы проезжали вестибюль, полный любопытных постояльцев, и грузились в машину, бригада «скорой помощи» обращалась к борзой не иначе как «душечка». Врачи успокаивали собаку, обещая, что я скоро поправлюсь. И за ее отважную роль в моем спасении разрешили ехать впереди, откуда она внимательно наблюдала, как они колдуют, склонившись надо мной.

Комета не отходила от меня в больнице, где доктор установил, что у меня случился сердечный приступ и мои жизненные показатели приходят в норму. Но все-таки он хотел взять у меня анализы. Остальной персонал размышлял, что делать с Кометой. Через пять минут все в отделении знали ее имя. Собравшиеся у моей палаты врачи спорили, кому достанется право позаботиться о борзой.

Вернувшись через час, я застал Комету лежащей на груде простыней и одеял, которые специально для нее навалили на пол. В четыре часа утра врач поднял вверх большие пальцы, давая понять, что у меня все в порядке.

– Вовремя приняли нитроглицерин, – сказал он. – Не похоже, чтобы сердце пострадало. Но мой вам совет: никогда не путешествуйте без лекарства под рукой. – Врач дал указание дежурной сестре выписать меня ближе к утру, если не будет новых приступов.

Меня оставили в палате, и я лежал в полутьме, прислушиваясь к тишине и поскрипыванию подошв по линолеуму проходивших по коридору медсестер. Покосившись на Комету, я увидел, что собака внимательно наблюдает за мной из белоснежного постельного белья. В безмолвии больницы я не мог не признать печальную истину: в том, что я здесь один, виноват только сам. Моя поездка к дочерям возымела действие: они стали убеждаться, что я не с такой яростью ропщу против своего положения инвалида. Я не сомневался, что они хотели вернуть отца, и в моих силах укрепить семейные узы. Настало время исправить отношения с человеком, поддерживавшим меня в болезни и здравии. Я стану самым настоящим неудачником, если хотя бы не попытаюсь выполнить ту часть клятвы, которая гласит, что мы будем вместе, пока смерть не разлучит нас.

– Комета, нам надо ехать в Седону, поговорить с Фредди.

Борзая вскинула голову. Несколько недель назад Фредди все-таки продиктовала мне номер своего телефона. Я попросил у нее прощения за маниакальную зацикленность на своих неудачах, слабостях и приверженность дурацкому кодексу чести, который в течение всех лет нашего брака портил между нами отношения, а позже не давал мне радоваться дарованному новому шансу на жизнь. Но по сравнению со всем, что случилось, мои извинения звучали банально. Необходимо было показать Фредди, что тот, кто восемь лет назад похитил у нее мужа, теперь всего лишь куча компоста. Но все же лучик надежды оставался. Перед моим отъездом в Нью-Мексико Фредди спросила:

– Как ты думаешь, может, Комете захочется провести день со мной? Я по ней скучаю. Завези ее как-нибудь.

Чего только мужчина не добьется ухаживанием! Когда девятнадцать лет назад мы познакомились, я не заинтересовал Фредди. Но я был полон решимости привлечь ее внимание. Узнав, что она занимается кардиологией, плюхнулся в баре со стула, изобразив сердечный приступ. Вот ведь какая ирония судьбы! Теперь требовался более тонкий, но не менее театральный подход. Я позвонил флористу в Седоне и попросил доставить к дверям Фредди двенадцать дюжин роз (да-да, именно 144 штуки). Почему двенадцать дюжин? Это все, что нашлось в цветочном магазине. Следующий заказ через несколько дней включал 75 высоких цветущих тропических растений. Числом их было меньше, но они производили эффект размером. Я понимал: Фредди слишком умна, чтобы клюнуть на нечто подобное, но хотел, чтобы она знала: мои мысли о ней такие же возвышенные, как размах этих цветочных заказов. А вот ее мысли обо мне были вовсе не такими.

Фредди позвонила и поблагодарила за цветы, однако ее последующие звонки были отнюдь не столь любезными. Фредди не хотела встречаться со мной и объяснила почему. Даже в самые черные годы наших испытаний в ней тлел огонек оптимизма. Оставалась надежда, что появится что-нибудь хорошее и поможет переносить тяготы. Но когда после операции я превратился в маньяка, свихнувшегося на желании немедленного выздоровления, она осознала, что мной овладела и будет вечно править худшая сторона моего существа, которая со временем убьет в ней все живое.

– Я не могу жить без какой-либо перспективы, чтобы нельзя было ни посмеяться, ни отдохнуть.

Я понимал ее. Не сказал ей, но сам жалел о той жизнерадостной, любящей веселье и развлечения Фредди, в которую когда-то влюбился. Жизненная энергия жены оказалась на грани угасания не потому, что она служила мне сиделкой и зарабатывала на всю семью, а из-за моих бесконечных попыток достичь некоего совершенства.

В день, когда мне сообщили по телефону, что пора отвести Сандоз к ветеринару, я позвонил Фредди и изложил свои соображения по поводу наших отношений. И добавил:

– По телефону все очень обезличенно. Нам надо встретиться и пообедать.

Она не поддалась.

– Послушай, Стив. Я очень скучаю по нашему дому и собакам. Ужасно скучаю по дочерям. Кили и Линдси даже не хотят со мной разговаривать. – Фредди помолчала, и я услышал, как она тяжело вздохнула. – Но я не уверена, что снова смогу жить с тобой.

Ее слова, как бурав, пронзили мне сердце.

– Фредди, как ты можешь такое говорить? Нельзя же забыть семнадцать лет брака и нашу замечательную семью. Это просто невозможно. – Последние слова я произнес шепотом.

– Почему? – возразила она. – Ты же забыл.

В течение недели я звонил ей снова и снова, но все разговоры заканчивались так же, если Фредди вообще поднимала трубку. Собирался ли я сдаться? Вот еще!

Когда в день нашего знакомства Фредди поняла, что я симулировал сердечный приступ, она попросила швейцара отдубасить меня, если я еще раз осмелюсь приблизиться к ее столику. Я дал ему триста долларов, чтобы он забыл о просьбе Фредди. Это была самая полезная трата в моей жизни. Но теперь я не мог идти напролом, как какой-нибудь юнец. Мы выросли из возраста игривых ретриверов. Теперь я предпочитал манеру борзых, которую лучше всего можно выразить поговоркой: «Жить – это не ждать, когда закончится буря. Жить значит учиться танцевать под дождем». Хотел, чтобы Фредди узнала, что я наконец проникся этой мыслью. Я послал Фредди букет темно-красных роз и лилий и опять позвонил.

– В пабе играет прекрасный джаз-банд. Давай поужинаем и послушаем музыку?

Фредди не бросила трубку и даже усмехнулась.

– Все продолжаешь? Спасибо за цветы. Но мне кажется, я тебе сказала, что мне необходима свобода.

– Вот как? Не помню. Кратковременная память меня подводит.

– Нет.

– Да. Врач предупредил, что у меня все симптомы человека, перенесшего травму. Потребуется время, чтобы все восстановилось и память нормально функционировала.

– Под «нет» я имела в виду, что свидания не будет.

– В таком случае я заеду за тобой в семь часов.

Фредди рассмеялась:

– Сдаюсь. – И положила трубку.

За первой последовало еще несколько встреч, и каждая после таких же уговоров. Фредди повторяла, что боится продолжения отношений со мной, но доверие возвращалось.

– Откуда мне знать, что все, что ты обещаешь, надолго? Не уверена, что после первого же случая, когда не оправдаются твои надежды, ты опять не превратишься в одинокого ковбоя. Мне больше подобного не выдержать. Со спиной тебе легче, но дело ведь не только в спине.

– Ты и не можешь знать. Ценность моих обещаний, что я не превращусь в одинокого ковбоя, примерно такая же, как таймшер в Гуантанамо. Я просто постараюсь понять, что произошло. Поразительно, что мое сознание деградировало так же быстро, как тело.

Фредди пристально посмотрела на меня, кивнула и вдруг широко улыбнулась.

– Я ждала, что ты начнешь фантазировать о будущем. Ты удержался. Ни одной попытки ни в одном из наших разговоров. На прошлой неделе ты даже пытался танцевать со мной. Напоминает наши добрые старые деньки. – Фредди подняла бокал. – Sante![13]

Пожелание здоровья меня не излечило, но это явилось сигналом, что открылись новые перспективы. Последующие встречи не всегда проходили мирно, но никто из нас не выходил из-за стола с чувством вины или ощущением, что его обманули. Прошлое обсуждалось всего один раз, когда мы размышляли, как можно что-то исправить. Никто никого не винил, мы только соглашались, что туда нет возврата. И договорились, что не следует тратить столько времени, тревожась о будущем. Мы по собственному опыту знали, как мало у нас возможностей влиять на него. Когда я готовил угощение на День благодарения – индейку в шампанском и другие деликатесы, – мы уже прикидывали, как перевезти вещи Фредди в наш дом.

– Только не жди, что я буду готовить, – предупредил я. – Это никому из нас не нужно.

Мое выздоровление было долгим и непростым. Врачи оказались правы. Нервы с трудом передавали информацию мышцам, я по-прежнему был подвержен депрессии и вынужден постоянно корректировать прием лекарств. Занятие поистине на полный рабочий день. В свободное время я возвращал моральные долги хорошим людям, давая им бесплатные юридические консультации, и помогал в сборе средств и популяризации группы спасения английских борзых в Седоне. А дни, которые я проводил в постели, стали привычной частью моей жизни, и я больше против этого не возражал.

В следующие два года нам с Фредди сильно досталось. Мы были вынуждены усыпить Сандоз, нашу золотистую девочку. Она обожала жену и не отходила от нее ни на шаг. Собаку скрутила дисплазия тазобедренного сустава, и она даже не могла выходить на улицу в туалет. Фредди много горевала и плакала. А Комет пребывала в таком смятении, что отправилась к соседскому дому, где мы оставляли Сандоз, когда уезжали из Седоны, и ждала перед входом, не выйдет ли ее сестричка. Кили и Линдси все еще сердились на Фредди и избегали семейных сборищ. Джеки же явно решила, что счастливые дни все-таки настали, потому что регулярно приезжала к нам из Флагстаффа. Но четыре женщины пустили по кругу трубку мира лишь после того, как в июне 2008 года состоялась свадьба Линдси.

В тот период я увлекся скальными жилищами и другими артефактами доисторических культур Северной Аризоны. Интерес пробудился, когда друзья убедили меня водить Комету на прогулки в соседние каньоны. Никогда не думал, что буду способен разгуливать среди красных скал Седоны, но теперь у меня получалось. Комета шла впереди, обнюхивая камни и хилые кустики. Глядя, как собака замирала, наблюдая за бегущей вдалеке стаей койотов, я убеждался, что она не собирается в скором времени покинуть меня.

Фредди бросила заниматься таймшерами и стала представителем риелторского бюро по продаже курортных участков. Теперь ее муж мог участвовать в социальной жизни, встречаться с друзьями, и нам нравилось ходить в местные клубы слушать живую музыку. Мы вели себя так, словно только что встретились с помощью службы знакомств, но в то же время постоянно открывали друг в друге то, что никогда не должны были забывать.

Весенним днем мы с Кометой вышли прогуляться с друзьями, и тут завибрировал мой мобильный телефон. Я решил, что Фредди, забеспокоившись, захотела убедиться, что приятели заботятся обо мне, но звонила из Омахи Линдси сообщить, что забеременела и в сентябре появится наш первый внук. Фредди загорелась желанием вернуться в медицину и работать в Небраске, чтобы быть ближе к внукам. Она обучила столько медицинских сестер, студентов и интернов, что легко бы нашла место с гибким графиком в кардиологическом отделении. Идти на полный рабочий день и управлять другими Фредди больше не хотела. Нам и так было хорошо. Пособие по социальному обеспечению инвалидов плюс пенсия по нетрудоспособности покрывали недостаток семейного бюджета.

Нам сопутствовала удача: мы сумели продать дом за три месяца до того, как по всей стране рухнули цены на недвижимость. В тот период в Седоне цены были особенно раздуты, и мы получили от сделки хорошие деньги. Когда пузырь лопнул, мы купили небольшой кондоминиум у соседнего поля для гольфа и снова по своему желанию могли жить в двух местах. Решили, что из Седоны будем уезжать только на лето. Но когда узнали, что родится девочка, Фредди стала сомневаться, что ей удастся вытащить меня из Небраски.

Через четыре года после того, как Комета открыла дверь в отеле и тем самым дала мне еще один шанс на жизнь, я сидел перед огромным, во всю стену, окном нашего нового дома в Небраске и смотрел на замерзшее озеро. Впервые за много лет вся семья собралась на рождественские каникулы. Дочери хохотали после очередной грубоватой шутки моей матери. Муж Линдси и молодой человек Кили позаботились, чтобы вино текло рекой, и стремились всячески произвести на меня впечатление привязанностью к моим дочерям. В кухне Фредди подняла бокал, намекая, что хотела выпить со мной наедине.

Рядом со мной на полу в гостиной подходила к своей развязке тянувшаяся много месяцев драма. С тех пор как в мае мы перебрались в Небраску, маленькая дочурка Линдси, Натали, очень интересовалась Кометой, но боялась ее. Собака ей наверняка казалась огромным мастодонтом. Нисколько не обиженная, борзая выжидала и на безопасном расстоянии ходила за ребенком по всему дому. Теперь Натали исполнилось пятнадцать месяцев, и она стала ростом с собачьи лапы, отчего в девчонке явно прибавилось уверенности. На прошлой неделе я наблюдал, как она подходила к подстилке Кометы, но, так и не дотронувшись до ее головы, поворачивала назад. Борзая не шевелилась – лежала с закрытыми глазами и поднятыми торчком ушами.

Наконец Натали плюхнулась на собачью подстилку. Комета медленно подняла голову, пока ее глаза не оказались на уровне личика ребенка. Девочка явно успокоилась. Вытянула указательный палец и дотронулась до носа борзой. Я понял, что она пыталась сказать на своем детском языке: «Комета хочет со мной подружиться».

Поскольку мое выздоровление шло тяжело, Комета еще некоторое время исполняла обязанности служебной собаки: иногда помогала подняться с кровати или из кресла, – но подружившись с Натали, все больше склонялась к тому, что пора уйти на покой. Теперь она служила общественным представителем породы английских борзых. Где бы мы ни появились, вокруг нас собирались люди и восхищались Кометой. Если я разрешал, она медленно приближалась к ближайшему незнакомцу, высоко поднимала голову, и ее глаза лани словно обволакивали человека лаской. В присутствии Кометы люди почему-то успокаивались. Проходило несколько мгновений, и они начинали рассказывать о кошечках и собачках, какие у них были в детстве, как они их до сих пор видят во сне, о сыне в Афганистане или об умершей жене, по которой по-прежнему скучают. В магазине к нам подбегали обычно упрямые и непослушные ребятишки и вежливо просили разрешения погладить невиданное животное. А потом всякий раз обращались к родителям: «Давай купим такую же».

Комета превратилась в местную знаменитость, и в апреле 2010 года Общество защиты животных Небраски удостоило ее звания «Служебной собаки года». Представитель общества сказал мне: