История Кометы. Как собака спасла мне жизнь Падва Линнет
– Хорошо, – кивнул я, – не хочешь в туалет – не надо. – И, оставив ее у раздвижной двери, захлопнул дверь в спальню. Комета открыла ее. Я снова захлопнул. Она опять открыла. – Ну и что? – спросил я, глядя в ее бессовестную морду.
А затем, устроившись на краю кровати, раздраженно наблюдал, как она трусцой выбежала из комнаты. И уже готовился снова грохнуть дверью в спальню, но собака вернулась, шлепнулась грудью на пол, выбив при этом передними лапами барабанную дробь. Вскоре повторила свой маневр, добавив для пущего эффекта парочку энергичных вихляний всем телом. Я же в отчаянии закатил глаза, вспомнив едкое высказывание Марка Твена: «Комета, я хочу, чтобы ты знала: нет ничего более выводящего из себя, чем хороший пример».
Я ощущал себя Виктором Франкенштейном, а Комета являлась созданным мною чудовищем. Теперь у нее была работа, и она не собиралась отлынивать от нее. Ее обязанность не ограничивалась тем, чтобы вытащить меня из кровати, – ей еще требовалось выводить меня из дому. И она не позволит мне отлынивать от дневных прогулок. Через несколько дней я почувствовал, как пребывание на улице прочищает мне мозги. Миновала неделя, и я настолько собрался с мыслями, что стал составлять список дел, которые мы должны были выполнить вместе с борзой. В первой строке следовало записать нечто такое, что сняло бы лишние заботы с Фредди, – я хотел научиться путешествовать без ее помощи. Начав курс фентанила, я должен был раз в несколько месяцев проверять свое состояние у врачей в Омахе. Но ездить туда на машине мне было не по силам и я подумывал летать – с Кометой или без нее – на самолете. К счастью, все мои путешествия начинались и заканчивались в Финиксе, где жила моя мать, или в Омахе, где меня могли встретить родные. Сумки в багаж я мог легко сдать у стойки, после чего оставалась одна проблема: вовремя добраться от стойки до ворот. Хотя в каждом аэропорту есть носильщики, которые могут толкать инвалидное кресло или предоставить особую тележку для перемещения больных, в таких загруженных центрах, как Финикс, дождаться помощи нелегко. Лучше иметь собственную няньку, которая поможет преодолеть терминал.
Тянуть предметы, особенно если они тяжелые и с трудом сдвигаются с места, собакам не свойственно. Хаски специально обучены тащить сани. Но сумеет ли Комета везти инвалидное кресло со взрослым мужчиной? У меня не возникало сомнений: сумеет. Грейхаунды не только сильные собаки, у них повышенный болевой порог, и они знают, как эффективно расходовать свою энергию. Вероятно, борзые не смогут, как хаски, тащить по снегу тяжело груженные сани, но я и не требовал этого от Кометы. Да и начинать тренировку я собирался вовсе не с инвалидного кресла.
– Комета, ты же понятия не имеешь, как я ненавижу передвигаться по продуктовому магазину с этой проклятой тележкой, – сказал я борзой.
Сидящий во мне демон гордыни не позволял пользоваться тележками с мотором. И я решил, что магазинная тележка станет превосходным началом обучения, прежде чем мы решимся перейти к инвалидному креслу в аэропорту. В качестве первого шага следовало приучить Комету находиться в магазине, в то время как катить тележку буду я. Учебной площадкой стал «Уэбер». Это не был огромный супермаркет, и его продавцы знали всех своих постоянных покупателей по именам. Несколько лет владельцы позволяли Мэгги приводить к магазину ее пса, чтобы собирать средства на спасение борзых. И в итоге полюбили данную породу не меньше меня.
В первый раз я вошел в магазин с Кометой с таким видом, словно мы постоянно приходили за покупками вместе с ней. Намотав поводок на левое запястье и опираясь на палку правой рукой, я не спеша катил по проходу тележку. Помощник менеджера, окинув взглядом рабочий жилет Кометы и прочитав в карточке, в чем заключаются наши права, следил, как мы совершили круг по секции свежих овощей, и не спускал с нас глаз, пока мы переходили из отдела в отдел. Собак не пускают в магазины по понятным причинам. И он не хотел, чтобы ему дурили голову всякими россказнями о служебных обязанностях пса. Пусть даже с собакой явился знакомый ему человек. В конце концов, кому из покупателей понравится собачья шерсть в сельдерее?
Мы медленно подвигались по проходу, и Комета повторяла мои шаги от полок к тележке. Я толкал тележку одной рукой, опираясь на палку, и часто, чтобы сохранить равновесие, приваливался к борзой. Это был нелегкий, отнимающий время труд, но он доставлял радость. С родительской гордостью я наблюдал, как собака поводит носом, реагируя на обволакивающий дрожжевой аромат свежевыпеченного хлеба, перемешивающийся с доносившимся из мясного отдела резким запахом крови. И хотя взгляд Кометы с жадностью скользил по прилавкам, где были выложены блестящие пакеты, ей удавалось сдерживать себя, и она не рвала упаковки, чтобы добраться до спрятанных внутри сокровищ. Славная девочка! Добравшись до находившейся в середине гастронома секции замороженных продуктов, мы уже представляли собой картину слаженной команды. Я радовался способностям борзой. А она даже не вздрагивала, когда я бросал покупки в тележку.
Каждый раз в конце ряда я видел, что за нами из-за угла неотрывно следит славный инспектор Клузо[7], видимо, опасаясь, что Комета вот-вот голодной гиеной набросится на ближайшего к ней покупателя. Его терпение было вознаграждено, когда мы проходили отдел кормов и игрушек для животных. Я не заметил, чтобы Комета хотя бы повернула голову, зато явственно услышал писк резиновой кости в ее зубах.
– Комета! Сейчас же отдай!
– Вам придется купить эту вещь. После пасти вашей собаки мы не сможем продать игрушку. – По лицу инспектора Клузо было видно, что он хотел сказать: «Я так и знал!»
– Неужели дыхание Кометы настолько ядовито, что она безвозвратно испортила кость? – возразил я. Продавец, переминаясь с ноги на ногу, нерешительно смотрел на меня. – Хочу, чтобы вы знали: она таскала игрушки из лучших мест, чем ваш магазин, и никто не протестовал. В конце концов, она же Комета!
– Ладно-ладно, положим игрушку обратно на полку. – Продавец подошел и попытался вытянуть кость из пасти борзой, но та сильнее стиснула зубы и посмотрела поверх его плеча на полку, словно намекая, что не понимает его деревенский язык.
Я решил, что пришла пора милосердия, и, рассмеявшись, произнес:
– О, мы все-таки купим эту чертову кость. Комета, пошли к кассе!
Перед следующим посещением магазина я сделал все, чтобы отучить Комету от клептомании. Решив, что ее влечение к пищащим игрушкам не столь сильно, как вызывающее обильное слюноотделение желание стянуть печеночный крекер, я положил угощение на уровне ее носа на кухонном столе. И за час борзая усвоила, что, пока она в рабочем жилете, ей нельзя брать ни съестное, ни другие предметы. Во время наших тренировочных походов я заметил, что Комета слегка меняет позу, когда кто-нибудь восклицает: «Какая ты симпатичная в этом красном жилете!» Поднимает голову на несколько дюймов и едва заметно настораживает уши – собачий вариант человеческой позы, когда люди чопорно выпячивают грудь. Постепенно у нее выработалось представление, что наряд дает ей право холодно держаться с незнакомцами. «Смотреть можешь, а касаться не смей». Подобного поведения я и ждал от Кометы, когда надевал на нее рабочий жилет. В таких случаях она должна была полностью сосредоточиваться на мне, а обращать внимание на других лишь с моего позволения. И преодолевать искушения собачьими игрушками в продуктовых магазинах.
После нескольких успешных тренировочных набегов на «Уэбер» я почувствовал себя достаточно уверенным, чтобы перейти к следующему этапу. В Седону с кратким визитом приезжала Фредди и могла мне помочь в обучении собаки. На сей раз я встречал ее в аэропорту Финикса. Надеялся, что в Финиксе найду то, что отсутствовало в зоомагазинах Седоны, – рабочую упряжь для Кометы. Все, что мне предлагали до сих пор, не подходило на непомерно большую грудь борзой, резко переходившую в деликатное брюшко, вполне достойное карликового пуделя. Я видел упряжи на боксеров – собак, похожих на Комету по конституции, но меньших по размеру. Наверное, нужная мне упряжь найдется в зоомагазинах большой торговой сети, и один из таких располагался на пути в аэропорт.
– О чем задумалась, Комета? – спросил я.
Мы с борзой остановились на пороге торгового зала. Уши собаки торчали к потолку, глаза широко раскрыты, нос принюхивался к летающим в воздухе таинственным запахам. Эти запахи, как все, что находилось перед глазами, вызывали такое восхищение, что собака подрагивала от удовольствия. В кои веки дитя попало в кондитерскую! Комета пришла в такой восторг, что не заметила других бродящих по магазину собак с хозяевами. Я решил, что подобная экскурсия необходима: пусть мозг борзой сообразуется с ее трепещущими чувствами, когда она смотрит на хомячков и змей, рыбок и рептилий и принюхивается к кормам для животных.
Мы уже углубились в магазин, когда из угла раздался полный боли пронзительный крик. Комета остановилась как вкопанная. Ее тело содрогалось с такой частотой, что я испугался, как бы не началась фибрилляция сердца. Внезапно она дернула поводок и потащила меня на звук. Через несколько секунд мы оказались перед клеткой с попугаем. За сеткой топталась и вопила птица в оранжево-зеленом оперении. Комета подняла уши, резанула взглядом, словно лазером, попугая и, готовясь к прыжку, присела на задние лапы.
– Нет! – Я потянул собаку назад. – Пук перьев ценой в тысячу долларов мне не по карману.
С тех пор всякий раз, когда мы попадали в зоомагазин, борзая обходила зал, выискивая того омерзительного крикуна.
В отделе ошейников и поводков нам повезло. Примерив Комете несколько упряжей, я остановился на черной с коричневатым оттенком и золотистыми заклепками. Борзая одобрила мой выбор. Сбруя выглядела потрясающе на ее черной в коричневую полоску груди. И я не сомневался, что собака понимала это. Она не протестовала, когда, отправившись встречать Фредди, я оставил упряжь на ней.
Уже на подъезде к аэропорту мне пришло в голову, что у Кометы может случиться психическая перегрузка, если я возьму ее с собой в терминал, но ее энтузиазм по поводу нового наряда оказался заразительным.
– Когда-то же тебе надо привыкать к аэропортам, – произнес я, пристегивая поводок. И Комета с проворством пантеры выпрыгнула из задней дверцы.
Лифт поднял нас с парковки на третий уровень. Мы завернули за угол, и перед нами во всплесках неоновых надписей и многоцветной радуге лиц и одежд открылся центральный зал аэропорта. Воздух гудел от телефонных разговоров, смеха, объявлений о прилетах и отлетах по трансляции и возбужденных голосов пассажиров. У Кометы буквально отвалилась челюсть.
Я вспомнил свое первое посещение цирка: мелькающие огни, свистящие звуки органа каллиопе, запахи сахарной ваты и арахиса, львы, слоны, коверные шуты и усыпанные блестками кружащиеся в туманной высоте воздушные гимнасты. Праздник чувств настолько потряс меня, что закружилась голова и я ощутил себя почти больным еще до того, как мой двоюродный брат предложил мне первую в жизни сигарету. Уверен, я и на вид был таким же оглушенным, каким себя чувствовал.
Вот и на морде Кометы, когда мы оказались в зале с его суетой и шумом, застыло то же выражение: пасть открыта, вытаращенные глаза шарят по сторонам. Борзая постоянно застывала в потоке людей; взгляд, охватывая панораму, скользил вправо и влево и, вобрав все, останавливался, прежде чем собака поворачивалась в другую сторону, чтобы закончить обследование этой ошеломляющей картины. То был один из немногих случаев в наших отношениях, когда Комета не сознавала, что я с ней рядом. У стойки прилета появилась Фредди, и собака скакала на поводке, словно ей не терпелось рассказать, какие нас ждут невероятные испытания, если мы хотим пробиться обратно через толпу.
– Комета, в своем новом костюме ты выглядишь очень элегантно и деловито, – похвалила борзую жена.
И мы, следуя за борзой по терминалу, захихикали, словно юнцы на первом свидании. Собака тащила нас за собой, будто являлась хозяйкой этого места и хотела показать, где вкуснее всего пахнет булочками с корицей или бургерами. Мы едва успевали приблизиться к одному месту, как Комета тянула нас в другое.
Оказавшись во внедорожнике, Фредди устроилась за рулем и произнесла:
– А я уже готовилась сказать, как ты бледен, а тут впору вести речь об улыбке, которая словно приклеилась к твоей физиономии. Не ожидала, что ты настолько соскучился по мне.
– Просто не рассказать, как все было забавно! – воскликнул я и поспешно добавил: – А улыбаюсь, конечно, потому, что ты приехала.
– Вот и отлично. – Мы немного помолчали, и наши глаза на мгновение встретились. – А то уж я вовсе забыла, как выглядит счастливый Вулф. – Фредди посмотрела в зеркальце заднего вида на борзую. – Надо подобрать Комете новый наряд. Красная жилетка под сбруей не очень ей идет.
По дороге в Седону у меня было достаточно времени рассказать о своем плане самостоятельно летать на самолете домой с борзой в качестве помощницы.
– Сначала я решил научить ее катать тележку в гастрономе, а затем и инвалидное кресло.
Не отрываясь от руля, Фредди изумленно сощурилась, искоса взглянув на меня.
– Ты приехала очень вовремя: поможешь мне.
Брови жены взлетели вверх, губы сложились в неодобрительную усмешку, но она промолчала.
Я предоставил ей целый день, чтобы прийти в себя, и только после этого повел в наш «Уэбер». К тому времени Комета стала там желанным клиентом, и владелец больше не ходил за нами по пятам. Я бросил в тележку несколько тяжелых предметов и, пропустив поводок борзой спереди под рамой, дал его конец в руки жене.
– Прицепи к сбруе Кометы, – попросил я. – Тележка нагружена, но не сильно. Я буду придерживать ее сзади, чтобы она не наезжала на собаку, когда та будет останавливаться. Пусть привыкает, что, когда она работает, я нахожусь сзади.
– А мне что делать? – прошептала Фредди. – Давать ей угощение за то, что она вообще движется, или когда начнет тянуть тележку? – Жена двинулась вперед, намереваясь укрыться за каталкой.
Я понятия не имел, как научить собаку тянуть, и приходилось полагаться на метод проб и ошибок.
– Если ты пойдешь вперед, – поучал я Фредди, – Комета, наверное, постарается не отстать. Только не позволяй ей пугаться, когда она почувствует натяжение поводка. – Я бросил стыдливый взгляд в проход, желая убедиться, что мы не привлекаем внимания посторонних.
– Пошли, Комета, пошли, девочка! – позвала жена и сделала несколько шагов, повернувшись к собаке лицом, к проходу спиной и ухитряясь при этом двигаться крадучись. Комета мгновение глядела, как она удаляется, затем повернула голову, призывая меня остановить это унизительное публичное представление. – Идем, моя радость, – произнесла Фредди, но Комета не двигалась. – Видимо, тебе надо сказать ей, чтобы она шла за мной.
Несколько человек провезли мимо нас груженые тележки и недоуменно покосились на непонятную картину. Я чувствовал, что еще немного, и за нас возьмется охрана магазина.
– Нужно попробовать что-то иное. Давай я пойду вперед, а ты станешь придерживать тележку.
Я поменялся с Фредди местами, почесал борзую между ушами и, опираясь на палки, двинулся по проходу. Комета немедленно последовала за мной, но замерла на месте, почувствовав, что вес груза натянул поводок. Комета повернулась с явным намерением упрекнуть Фредди: мол, такие шутки неуместны во время работы.
– Иди сюда, девочка, – ласково позвал я и, поманив собаку рукой, показал ей печеночный крекер. – Вези сюда тележку. – В моем голосе прозвучало отчаяние.
Комета натянула поводок, остановилась и опять оглянулась. Фредди толкнула тележку вперед, ослабляя нагрузку на сбрую. Борзая посмотрела на меня – теперь собака тянула тележку, а Фредди толкала ее сзади. Через два шага Комета взяла из моей руки угощение. Мы медленно продвигались по отделу фасованных продуктов; тележка подпрыгивала и дергалась каждый раз, когда собака натягивала поводок. Вкусные крекеры и моя радость от того, что она с готовностью усваивала урок, укрепляли уверенность борзой.
Когда мы миновали хлебную секцию и повернули к полкам с вином, тележка катилась за Кометой, словно пивная бочка за клайдздельской гнедой. Для полноты картины я добавил в нее упаковку из двенадцати банок пива «Оук крик». Продавцы бросили выкладывать на полки товары и, не веря собственным глазам, улыбались нам. Я отвечал им снисходительным взглядом умудренного человека. Мол, люди ведут себя так, словно никогда не видели, чтобы борзая тащила за собой тележку в супермаркете!
В следующие дни мы накупили множество продуктов и отточили до совершенства технологию управления нашим грузовым транспортом. После случая, когда Комета потянулась за угощением в руке Фредди и, дернув поводок, заставила меня выпустить ручку тележки и грохнуться на пол, я решил, что она не должна тянуть, пока я не подам ей команду, цокая языком. Собака поняла, что небезопасно стоять слишком близко к стеклянной дверце холодильника в отделе замороженных продуктов. Если я терял равновесие, дверца выскальзывала у меня из рук и, распахиваясь, могла ударить по любому оказавшемуся в радиусе ее действия носу. Борзая выработала стратегию передвижения и всякий раз, когда мы останавливались у полок, укрывалась за тележкой. Соображаешь, собачка!
Еще мы выработали план действий в труднопроходимых местах, особенно там, где были выставлены бьющиеся товары. В наш последний перед отъездом Фредди визит в супермаркет мы оставили Комету у штабелей картонных коробок, а сами пошли выбирать бутылку вина к планируемой на вечер бараньей грудинке. Борзая не знала, как следует поступать, если во время посещений магазина я вдруг удаляюсь от нее, и двинулась в нашу сторону. При этом коробки с дорогим вином опасно качнулись, верхняя перевернулась, но угодила прямо в нашу тележку на все покупки, что избавило нас от вечной ссылки. Отличный улов, Комета!
В последующие дни мы с борзой устраняли шероховатости. Вскоре она сообразила: если ее оставляют с тележкой, нужно остановиться и не двигаться. Не тянуть вперед без команды, а если я говорю: «Стоп», – замедлять движение постепенно, чтобы тележка не наехала на нее сзади. Увлеченность Кометы упражнениями с магазинной тележкой трудно было понять. Неужели ее поведение было таким уж из ряда вон выходящим, как я тогда считал?
Члены сообщества грейхаундов, с которыми я периодически общался, утверждали, что их собаки ни при каких условиях не стали бы тянуть за собой груз. Многие решили, что я просто преувеличиваю, пока не получили возможность увидеть Комету за работой. Их удивление было под стать моему. Поражаясь, они хохотали до упада, понимая, что работа борзой не трюк: она не разгуливает на задних лапах в платье с оборками и не танцует под музыку. Собака помогает мне в том, что я не сумел бы сделать без нее: открывать двери, вставать с кресла, подниматься по лестнице, а теперь еще катать тележку с продуктами.
В свободное от работы время Комета выполняла функции терапевта: не позволяла залеживаться, звала на прогулку, встречаться с замечательными людьми. Теперь она была не просто борзой, а стала служебной собакой, собакой-помощницей. Может, пока не совершенной, но готовой и способной овладеть своим ремеслом. Каждый вечер, когда на землю опускалась тьма и на небе оживали звезды, я с восторгом смотрел на свернувшееся у моего кресла длиннохвостое тело Кометы, а собака в это время мирно дремала. Спасибо тебе, Комета!
12
Октябрь – декабрь 2001 года. Аризона
Упражнения с магазинной тележкой остались у нас позади, настало время главного испытания: Комета должна была прокатить меня в инвалидном кресле по аэропорту Скай-Харбор. Помня о ее реакции на суету аэровокзала, я приготовился к худшему. Да и сама поездка в Финикс являлась непростой. Попасть туда из Седоны можно было по единственной дороге – крутому узкому шоссе, которое на протяжении восьмидесяти миль спускалось примерно на три тысячи футов. Я не слишком религиозен, но, доехав до горного серпантина, свернул на обочину и, выйдя с Кометой из внедорожника, пробормотал молитву. Сколько же мы видели аварий на этой дороге? Невозможно счесть. Ситуация осложнялась тем, что шоссе – единственный в Аризоне путь с севера на юг. И любая машина, в том числе и сельскохозяйственная, которой требуется перемещаться в данном районе, вынужденно выезжает на это шоссе.
Наши первые два тура в аэропорт были чисто ознакомительными, и мы с Кометой просто прогуливались по залу. Борзая с радостью впитывала новую информацию – восторженная ученица, заинтригованная творящимся вокруг нее управляемым хаосом. Вскоре собака шествовала по терминалу так же уверенно, как сотрудники аэропорта, и лишь иногда замирала, насторожив уши и впиваясь глазами во что-нибудь новое. И тогда она всем своим видом словно восклицала: «Ты только посмотри!»
В третий приезд началась настоящая работа. Я взял в аэропорту напрокат инвалидное кресло и выкатил в главный зал, где Комета обнюхала его сверху донизу. Одно то, что я вывез сюда кресло, вызвало в теле боль, и меня бросило в пот. Мне требовалось посидеть и передохнуть. Игнорируя раздраженные взгляды сотрудников службы помощи, кативших инвалидные кресла к воротам терминала, я пристегнул поводок к сбруе Кометы и упал на сиденье. Важным достижением наших тренировок в супермаркете было то, что борзая понимала команды: «Вперед», «Направо», «Налево». И когда я намотал на запястье поводок и скомандовал: «Вперед», – она смутилась лишь на мгновение. Медленно потянула кресло, сначала, еще непривычная к моему весу, рывками, но вскоре побежала спокойной рысцой, сообразив, что двигаться надо в том же направлении, что основной поток пассажиров. Я держал поводок перед собой и ехал за борзой с изящной небрежностью капитана нового ялика.
Однако беспечное настроение длилось недолго – секунд тридцать, пока мы не поравнялись с ларьком сувениров. Почти как в замедленной съемке я краем глаза заметил женщину. Она выплыла из магазина, катя за собой чемодан и держа в другой руке кофе.
– Стоп! Налево! – крикнул я, но Комета уже сама встала как вкопанная, а женщина осторожно обходила ее стороной.
Прежде мне не приходило в голову, что одной рукой я не сумею эффективно затормозить инвалидное кресло. Это стало ясно, когда каталка наехала Комете на задние лапы и та прыгнула под ноги изумленной даме, за чем последовали в порядке очередности пролитый кофе и сбивчивые извинения:
– Простите! Мы тренируемся…
– Да пошел ты! – раздраженно бросила дама и отвалила сама. Зато рядом мгновенно возник охранник.
Комета с надеждой на морде тыкнулась в него носом – о, да здесь мужчина в форме! Ее заигрывания пошли нам на пользу. Охранник предложил нам продолжить тренировку в менее людных частях зала, однако заметил, что в аэропорту всегда будут рады такой милой собачке.
Комета следила, как он скрылся в толпе.
– Убери язык, – буркнул я. – Он ушел. – Не обращая внимания на толпившийся вокруг народ, я стал продумывать следующие действия: – Хорошо бы иметь карабин и пристегнуть его к себе. Так мне было бы легче справляться с креслом плюс мы были бы связаны и тебе не лезли бы в голову бредовые мысли завезти меня в угол, бросить там и бежать к охраннику твоей мечты. – В ответ – большие невинные глаза во всю морду, словно ни о чем подобном она не помышляла.
Но где найти карабин? Я сообразил, что один такой уже есть на мне.
– Вот что, Комета, я обвяжу поясной ремень вокруг груди, и тогда, если ты сильно дернешь, это не причинит мне боли.
Чтобы еще больше не оскорблять борзую, я надел пиджак поверх своей временной сбруи. Наблюдая, как я пристегиваю поводок к пряжке, она склонила голову набок в виде знака вопроса, но ей потребовалось сделать всего шаг, чтобы сообразить: я не вывалюсь из кресла, хотя не держу поводок в руке.
Вскоре мы катались по залу как довольно быстрая спарка. Проносились мимо ехавших на эскалаторах пассажиров, и их восхищенные лица сливались у меня в глазах, когда я пытался обуздать мою бежавшую со скоростью сорок пять миль в час собаку:
– Потише, Комета!
Между командами я помогал ей сохранять направление, подтормаживая одно из колес, и расчищал дорогу возгласами: «Би-би!» Комета поняла, что кресло больше не вмажется ей в хвост, и проходила повороты и тормозила не хуже «ламборджини». Развлечение было что надо. Даже ее высочество забыла про стеснительность.
Оставалась одна проблема: собака могла резко, так что кресло вставало на одно колесо, повернуть на плач ребенка. А плач, каким бы он ни был тихим, она сразу вычленяла в окружающем нас шуме и гаме. Насколько я знал, борзая никогда не жила рядом с детьми, но и во время других наших выходов я замечал, что Комета, если поблизости находился ребенок, настораживалась и тянула в его сторону. Я ее, разумеется, не пускал. Но теперь контроль был ослаблен, и она, как мне показалось, специально занялась поисками источников пронзительных криков.
Первый раз ее маневр застал меня врасплох: я едва не вылетел из кресла и с трудом принудил опуститься парящее в воздухе колесо, так что резина скрипнула о плитки пола. Помню, подпрыгивать на овце во время юношеского родео было безопаснее. Подскочив к источнику звука, борзая так сильно потянула заторможенное кресло и мою сбрую, что чуть не оторвала мои намертво сжатые руки от подлокотников. Превозмогая боль, я пробормотал извинения, надеясь, что мать еще не спятила от страха, а она поразила меня вопросом: нельзя ли ее малютке погладить собачкину шкурку? Ради безопасности (моей, а не чьей-нибудь еще) я решил, что Комета может искать плачущих детей только с моего разрешения. И после пары торможений, которые рванули собаку назад, как штурмтрос, Комета смирилась с новыми ограничениями.
Но в целом я бы солгал, если бы стал утверждать, что с трудом научил борзую катать инвалидное кресло. Даже просто стоя в зале аэропорта, Комета впитывала знания из пульсирующего моря человеческих отношений. И в наш пятый приезд в Скай-Харбор прокатила меня по аэровокзалу, как заправский рикша седока по улицам старого Сайгона.
Тесное сотрудничество с Кометой заставило меня снова удивиться, насколько, на первый взгляд, противоположные черты сосуществуют в этой собаке. Она быстро, почти интуитивно схватывала все, что мне требовалось, и с готовностью принимала мои поучения. Признала мою ведущую роль в наших отношениях и явно гордилась тем, что способна помочь мне. Но в то же время была упряма, независима и, не колеблясь, давала мне понять, если я заставлял ее делать что-то ниже ее статуса. Например, когда я хотел научить Комету подавать лапу, она сочла задание абсолютно глупым и сидела, не обращая на меня никакого внимания. Или, если мы были не на озере и я кидал теннисный мячик, чтобы она принесла его, взгляд Кометы говорил: «Бедный заблудший человек! Какой смысл бегать за мячом на суше? Уж если на то пошло, лучше погоняться за перепелкой и употребить ее на обед!»
Мои приятели из группы спасения грейхаундов часто перечисляли мне характерные особенности породы: забавные, застенчивые, чуткие, добрые, в высшей степени сообразительные, независимые, спортивные, спокойные и верные. Но этими словами не передать опыт сосуществования с Кометой. Требуется нечто иное для объяснения, почему на протяжении всей истории борзые занимают особое место в сердцах и воображении людей. Гомер писал, что Одиссея после его возвращения узнало единственное существо – его борзая Аргос. Пес увидел хозяина после двадцати лет разлуки и «погрузился во тьму смерти». Фридриха Великого похоронили с его сворой борзых. В Англии одиннадцатого века человека могли судить как убийцу, если он, пусть даже непреднамеренно, обрывал жизнь борзой. Борзые путешествовали с землеоткрывателями, сопровождали генералов и украшали королевские дома.
Изучение вопроса и личные наблюдения привели меня к выводу, что борзые необычны благодаря тому, как эволюционировала порода. Признается, что борзые – одна из пород псовых, ставших прародительницами всех домашних собак. Сегодняшние борзые – один короткий шаг в эволюции от азиатского волка, прирученного примерно сорок тысяч лет назад. Одомашнивание борзых произошло ненамного позже. Самое древнее изображение похожего на борзую животного обнаружено в египетском захоронении 2751 года до нашей эры, на котором свора загоняет оленя. Рисунок отражает две самые характерные особенности породы борзых – способность действовать сообща и сообразительность, – что тысячелетиями ценились людьми. Впоследствии данные черты веками развивались заводчиками, и именно способность борзых к коллективной работе может объяснить присущее им уникальное соединение независимости, ума и готовности к взаимодействию.
До того как их приручили, борзые жили стаями, что требовало от них научиться объединять присущие каждой отдельной особи умения. Порода известна главным образом быстрым бегом и отличным зрением. Но борзые также наделены исключительным слухом и обонянием. Как в каждой группе, члены стаи отличаются друг от друга по своим способностям и в дикой природе учатся использовать навыки каждого на благо всего коллектива. Во время охоты они, совершенствуя стратегию погони, координируют свои действия прямо на ходу, что требует от каждого изобретательности и умения понимать товарищей. Что отчасти объясняет присущую современным борзым яркую индивидуальность.
Агрессия же в дикой природе в интересах стаи подавлялась. Охота не будет удачной, если охотники передерутся друг с другом. До одомашнивания борзые жили мирной семьей, и пропитание им добывала не их свирепость, а скорость, зрение и находчивость. Прирученные, они давно сотрудничают с человеком, гоняясь за всем, что идет в пищу, – от кроликов до оленей. Затем их возвели в ранг собак венценосных особ, тем самым превратив из охотников в спортсменов-бегунов, но отличительные качества породы – интеллектуальное взаимодействие и отсутствие агрессии – заложены еще в древних генах.
Современные спасенные беговые собаки тоже выросли в стае. Помет распределяли по группам, которые размещали на кинодроме, где собак селили в отдельных клетках. Но с этого момента они, если не являлись победителями или производителями, оказывались отделенными от дикой природы и нормального внешнего мира. Проблема социализации отставных бегунов возникает из-за их незнания внешней среды, а не из-за страха перед человеком или агрессии по отношению к человеку. Поскольку стаей на кинодроме управляют люди, спасенные борзые охотнее других пород признают ведущую роль человека. Это качество, помноженное на отсутствие агрессии, делает их самыми спокойными существами среди всех собак.
Организм борзых предназначен беречь энергию до того момента, когда она совершенно необходима. Это одна из причин, почему они так редко лают и почему для приветствия им достаточно одного-двух взмахов хвоста. Борзые взирают на мир из укромного уголка. Я не сомневаюсь, что именно их неспешная, невозмутимая манера лежит в основе того, как внимательно они присматриваются к окружающему миру и живущим с ними людям. Поэтому-то и способны легко и интуитивно обучаться, как это происходило у нас с Кометой.
Она проявляла все черты, которые можно было ожидать у бегуна в отставке, но в то же время в ее поведении наблюдалось и нечто необычное. Собака словно источала величавую мудрость и потихоньку нашептывала: «Это мне понятно», – а когда в особенно неудачный для меня день опускала мне голову на грудь, то делала это не от душевного страдания. Если мучительно долгими часами между выгулами не сводила с меня глаз, то не потому, что жалела меня. Комета понимала, что со мной происходит. И решила для себя, что ничего не может с этим поделать. Ее поведение определялось не простым сочувствием, а сопереживанием, способностью реагировать и отождествлять себя с человеком, лишь чуть приправленным легким налетом жалости.
У меня ни разу не возникло ощущения, что Комета являлась человеком в собачьей шкуре или хотела стать им. Ей было вполне комфортно в собственном обличье английской борзой. Мы с Кометой были разными существами, но равноправными на нашем пути. А взаимное уважение было глубже, чем можно передать словом «спасение».
Я планировал в начале ноября полететь в Омаху с Кометой без помощи Фредди. К сожалению, процесс перехода на новые лекарства и отказ от антидепрессантов и неврологических препаратов лишил меня последних сил, и я чувствовал себя тряпичной куклой. После нескольких телефонных разговоров, в которых я плел нечто несуразное, жена приехала помочь нам с Кометой совершить первый перелет.
Комета успела привыкнуть к поездкам в аэропорт и не ждала, что произойдет нечто отличное от обычного хода событий. Убедив билетных контролеров, что наша собака служебная и в соответствии с законом ее присутствие разрешено на борту самолета, мы втроем направились к воротам терминала.
– Не могу поверить, насколько она профессионально себя ведет, – удивлялась Фредди, держа в руке чашку воды для борзой. – Не отходит ни на шаг, словно личная медсестра. Остается надеяться, что и в самолете она будет считать себя Флоренс Найтингейл[8].
По трансляции объявили: «Пассажиры, нуждающиеся в помощи, могут проходить на посадку». И мы вышли вперед.
Комета не проявляла тревоги, как другие собаки, но и на ее уверенной морде я все же заметил признаки беспокойства. Она оглядывалась на окружающие нас со всех сторон стены, отрезающие путь к бегству. И наконец, обернулась на меня, желая убедиться, не сбежал ли я. А когда бортпроводница приветствовала нас словами: «Какая душка!» – остановилась. Великодушный сотрудник дала нам места лучше, чем мы купили.
– Вам, конечно, в первый класс, – произнесла стюардесса.
Ее успокаивающий тон ободрил Комету, и я почти почувствовал, как она стала выше ростом, входя в самолет.
– Эта собака словно медом намазана, – заметила Фредди, укладывая вещи в багажную сетку.
Должен признаться, я не препятствовал благосклонному вниманию, какое Комета оказывали в салоне первого класса, и с энтузиазмом рассказывал о достоинствах породы, охотно отвечая на замечания трех стюардесс, что английские борзые, как правило, не работают служебными собаками. Комета стояла настороже перед моим креслом у переборки и наслаждалась обращенным к ней ласковым воркованием пассажиров. Фредди же упорно отказывалась от напитков, которые предлагала (между прочим, мне) стюардесса.
– Он выпьет кофе и стакан сока без водки, – повторяла она. Когда стюардесса отошла, Фредди повернулась ко мне. – Придется пересмотреть твою идею самостоятельных полетов. Видишь, что творится, даже когда я с тобой.
Самолет вырулил на взлет, и собака подняла уши. Легкую качку салона она компенсировала надежной системой опоры на четыре лапы.
– Все в порядке, девочка, – подбодрил я, почесывая торчащие уши и шею.
Только борзая начала успокаиваться, взревели двигатели, набирая взлетный режим, самолет рванул с места, и борзую швырнуло мне на колени. Собачьи глаза удивленно моргнули. Что, черт побери, происходит? Мы пролетели полпути до Омахи, когда Комета улеглась на одеяло, которое мы захватили для нее.
В ту осень мы с собакой дважды самостоятельно летали в Омаху, где мне возобновляли направление на лечение фентанилом. Не могу сказать, благоприятно ли действовал на меня наркотик. Тело жгло и сводило в стольких местах, что вызывало боль. К тому же на меня стали накатывать приступы страха, когда начиналось ухудшение. На фоне пугающих изменений светлым пятном были только наши осенние полеты с Кометой. Мое положение инвалида помогало нам быстро разобраться с багажом, проверкой билетов и контролем безопасности, и мы вскоре оказывались в самолете. Все, что мне было необходимо, – сумка с одеялом, бутылка воды и миска.
Когда самолет приземлялся в Омахе или Финиксе, стюардессы открывали люк, и в салон въезжало инвалидное кресло. Мне помогали преодолеть «гармошку», после чего я отказывался от помощи, полагаясь на Комету, и наслаждался поездкой с ветерком по терминалу. Мы неслись мимо торговых ларьков, и в глазах мелькали руки, ноги и открытые рты – кубистская диорама, достойная кисти Пикассо. От скорости у меня кружилась голова, как у подростка во время первой лихой поездки на машине.
Мое тело подводило меня, но еще осталась способность восхищаться видом мчавшей инвалидное кресло Кометой. Она напоминала мне великолепных канадских журавлей, пролетавших над территорией Небраски, – длинные шеи вытянуты по ветру, худые ноги стелются за ними. Но нас несли вперед не крылья длиной шесть футов, а сильные задние лапы борзой. Ее движения казались мне такими же извечно-древними, как полет этих птиц. И я невольно думал обо всех людях от Одиссея до наших дней, кто восхищался непринужденной мощью своих борзых.
Мой третий полет с Кометой в Омаху состоялся на Рождество. У меня было спокойно на душе, поскольку у дочерей в жизни все неплохо и надежно складывалось. Джеки училась в девятом классе. Кили предложили стипендии в двух юридических институтах на выбор. Линдси занималась морской биологией в университете Тампа. Может, теперь, когда они стали старше, им будет комфортнее рядом со мной, и мы, как прежде, жарко поспорим о жизни и политике.
Но все оказалось не так просто. Кили и Линдси, после того как я приехал, пробыли дома всего день, а затем отправились на каникулы к матери во Флориду. А Джеки отбыла на конную базу организации молодых христиан поработать тренером. Вечером, после их отъезда, Фредди приготовила ужин для нас двоих и сделала все, чтобы он получился романтическим. На столе мерцали свечи, и бутылка французского бордо разогрела наши усталые тела. И тут жена обмолвилась, что одна из наших девочек решила поменять свои планы на жизнь. В тот же миг в мою душу закралась тревога.
– Ты хочешь сказать, что Линдси что-то не устраивает? – Я говорил громче, чем следовало, потому что расстроился.
– Линдси хотела изучать жизнь моря, но подобная работа почти недоступна для выпускников. Собиралась самостоятельно пробиться, но обнаружила, что, когда ныряет с аквалангом, барабанные перепонки не выдерживают. Она боится моря с тех пор, как у одной женщины винтом отрубило ногу. За два года до того, как Линдси окончила среднюю школу, наша знакомая молодая женщина выпала на Миссури из моторки. Ей отрезало ногу лодочным винтом, и этот случай глубоко запал в сознание Линдси. Но это не помешало ей учиться на биолога.
– Почему я ничего не знаю?
Часы на каминной полке тикали в унисон со стуком собачьих когтей в гостиной. Комета покинула уютный коврик перед огнем и смотрела на меня. За ней, словно в чем-то провинилась, пряталась Сандоз. Я лишь вздохнул.
– Линдси боялась расстроить тебя. Решила, что не следует говорить с тобой о подобном. Ты либо придешь в бешенство, либо тебе станет плохо. – Комета и Сандоз разделились: ретриверша искала внимания Фредди, тыкаясь ей в локоть, а борзая тихонько терлась о мою безвольно упавшую руку. – Думаю, она так опечалена, потому что ты ни разу не появлялся в ее студгородке. Даже на родительский день.
Я почувствовал, как меня охватывает паника и бросает в пот.
– Что с тобой? – забеспокоилась жена, промокая мне лицо салфеткой. – У тебя рубашка насквозь мокрая.
– После того как я вернусь в Седону, мне понадобится билет до Тампы.
Мне потребовался целый день, чтобы проехать сто двадцать миль от Седоны до Финикса, где я собирался переночевать в доме матери. Полет до Тампы занимал четыре часа – намного дольше, чем привычные перелеты между Финиксом и Омахой. Мы прибыли на место поздно вечером в пятницу, и Комета катила меня в почти пустом зале аэропорта и два часа всячески поддерживала по дороге в отель. Увидев меня, Линдси не выразила бурного восторга, но и не расстроилась моему появлению.
– Привет, папа! – улыбнулась она, но в ее глазах не было радости. – Посмотришь студгородок или пойдем прямо ко мне?
Ее тон напомнил мне мой собственный, каким я разговаривал со слишком задержавшимися в нашем доме на озере гостями из города. Я надеялся на более живой прием, пусть даже на сердитый выговор – на что угодно, только бы Линдси показала, что хочет, чтобы я снова участвовал в ее жизни, – но поведение дочери свидетельствовало о том, что она ничего не ждала от моего приезда. Однако я провел с ней почти всю субботу. Сказал, как люблю ее. И улетел обратно в Финикс. Комета не отходила от меня ни на шаг и постоянно находилась рядом за исключением тех моментов, когда, с боем добившись этой чести, гостиничные служащие выводили ее вечером погулять.
Я понимал, что девочки выросли. Знал, что детям свойственно отдаляться от родителей, особенно в первые несколько лет после того, как они уезжают из дома. Видел, что дочерям трудно наблюдать, как я физически разваливаюсь. Но так ли все было просто? Кто кого избегал? Линдси явно считала, что я не обращаю на нее внимания. Кили и Джеки по крайней мере отвечали на телефонные звонки, а Линдси даже после моего приезда не реагировала на мои попытки установить с ней контакт. Мне это не нравилось, но казалось, что я мог понять ее. Таким образом дочь защищалась. Наверное, слишком часто чувствовала, что не нужна мне.
13
Спустя четыре года
Зима – весна 2005 года. Аризона
Наши комнаты в новом доме в Седоне имели венецианские окна с видом на гору Ли. Из своего кресла я мог наблюдать, как с наступлением вечера ее равнины и отроги окрашиваются в оранжевый, золотистый, лиловый и кроваво-красный цвета. Яркие громады облаков, похожих на вершины под ними, проплывали над головами и опускались в долину. Именно в таком месте мы с Фредди мечтали жить, когда выйдем на пенсию.
Но Фредди переехала в Седону не потому, что мы вышли на пенсию, – нам было больше не по силам содержать два дома. Врачи дали ясно понять, что мне не удастся насовсем вернуться в Небраску, а наши накопления иссякли. К неудовольствию дочерей, потерявших место, где выросли, мы продали дом на озере. Мы также продали мой прежний дом в Седоне и на вырученные деньги купили новый, в квартале от первого. Этот больше подходил человеку, пользующемуся ходунком с перспективой вскоре оказаться в инвалидном кресле. Из дома открывался прекрасный обзор, и он был даже оборудован бассейном, пригодным для моих лечебных процедур.
На продажу двух домов и покупку нового у нас ушел год. Все это время мне становилось хуже: стоило научить Комету помогать в чем-то одном, как тут же для меня делались недоступными множество других мелочей. Если требовалось встать с постели, я не мог отбросить с себя простыни и натренировал борзую стягивать их с кровати. Единственное, что удавалось на себя надеть, – это шляпы и рубашки, а чтобы подтянуть брюки, приходилось пользоваться механическими захватами и при этом, чтобы не потерять равновесие, опираться на Комету. Слава богу, люди придумали легко надевающуюся обувь, в которую можно просто вставлять ноги.
Принять душ стало для меня чрезвычайно опасным делом, хотя, чтобы облегчить мне жизнь, дверь в душевую кабинку сделали широкой и открывающейся в обе стороны. Вскоре после переезда я совершил ошибку – упал на пол поддона. Комета услышала шлепок и проклятия и покинула нагретое местечко на кровати, чтобы проверить, что происходит. Подбежав к двери, она стала толкать ее внутрь и уперла стеклом мне в голову. Продолжала пихать, пытаясь пройти, но лишь отодвигала меня к противоположной стене душевой.
– Комета, назад! Отойди! В сторону! – Я не мог подобрать нужных слов. Наконец она попятилась, давая мне пространство открыть дверь и выползти на плитки ванной.
Вскоре я научил борзую открывать дверь душевой, потянув за банное полотенце, которое привязывал к ручке. Еще несколько таких падений, и собака стала опытным спасателем на водах – подставляла мне ошейник, чтобы я ухватился за него, и вытаскивала из душевой. Поначалу вид ее мокрой лохматой морды, смотревшей на меня, как морж на рыбу – сверху вниз, смешил, но по мере того, как мне становилось хуже, эта морда делалась все больше озабоченной, и приходилось успокаивать борзую: «Все в порядке, Комета, я не смогу утонуть на глубине в один дюйм».
Переехав в Седону, Фредди пыталась вытаскивать меня из дому в галереи, рестораны, клубы. Хотела посещать студию Бена Райта и наблюдать за его работой. Приятели, познакомившиеся с нами как с супружеской парой во время прежних приездов Фредди, зазывали нас к себе. Я редко был настроен идти в гости, и жена постоянно отклоняла приглашения за исключением случаев, когда шла без меня. Наши бывшие соседи и добрые друзья Билл и Яна, боясь показаться навязчивыми, держались в стороне. И хотя Фредди постоянно просила моего разрешения пригласить их к нам выпить, я так сильно уставал, что не способен был на светскую болтовню. К тому же и в знакомой обстановке я продолжал испытывать панические атаки и от любой беседы, кроме разговоров с Фредди, в мгновение ока покрывался обильным потом.
Я еще был способен пройти несколько кварталов с Кометой, обычно пользуясь для опоры палками и борзой, но все чаще брал с собой ходунок и пристегивал к нему собачий поводок. Не знаю, кто из нас больше ненавидел эту штуковину. Завидев, что я беру ходунок, Комета отбегала, заставляя волочить его к ней. Но как только я приближался, делала от меня короткий шаг и снова оказывалась вне досягаемости. Я ворчал все громче, и, в конце концов, она позволяла прицепить к ходунку поводок, но демонстративно отворачивалась, чтобы я не сомневался, что она думает об этом жалком приспособлении.
Фредди ушла с должности заведующей кардиологическим отделением Линкольнской больницы, куда поступила на работу восемь лет назад. Мы не надеялись, что она сумеет найти равноценное место в окрестностях Седоны, и оказались правы. После нескольких месяцев в роли мастерицы на все руки, служанки, домоправительницы и круглосуточной сиделки жена объявила, что меняет профессию. Единственная развивающаяся отрасль в Седоне была недвижимость, особенно все, что касалось сдачи мест отдыха на условиях таймшера. Фредди ничего в этом не смыслила, однако окончила трехнедельные курсы и получила достаточно знаний, чтобы сдать экзамен штата Аризона. Это давало ей право продавать недвижимость.
Часто Фредди трудилась на новой работе по десять часов. Риелторы, с которыми она подружилась, вовсю использовали возможности многочисленных проходивших в Седоне кинофестивалей, джазовых фестивалей и других культурных мероприятий, и я обрадовался, когда жена присоединилась к ним, стал не так остро испытывать чувство вины. Общение сглаживало для нее негативную сторону новой профессии – необходимость общаться со скептиками, приходившими на презентации лишь для того, чтобы бесплатно прокатиться на вертолете. Стресс усиливало и то, что ей не полагалось постоянной зарплаты, а только комиссионные со сделок. Рабочая неделя Фредди больше не заканчивалась вечером в пятницу – суббота и воскресенье стали ключевыми днями в ее рабочих планах, поскольку в это время приезжали потенциальные покупатели земельных участков. И она должна была находиться рядом, если кто-нибудь из них дозрел бы подписать купчую.
Забежав в какой-нибудь бар выпить на скорую руку с сослуживцами, Фредди часто возвращалась в темный дом, где ее радостно встречал только золотистый ретривер. У нее оставалось мало времени и все меньше сил на домашнее хозяйство и уход за больным мужем. Потные простыни накапливались быстрее, чем я мог справляться со стиркой. Белье оставалось в стиральной машине, потому что я не мог наклониться и вынуть его из загрузочного барабана. По той же причине из посудомоечной машины не убирались тарелки. Против депрессии и панических атак мне снова прописали такой набор лекарств, в котором я едва мог сам разобраться. Всем этим приходилось заниматься Фредди. Сандоз не хватало ее уютного присутствия у камина, и, несмотря на мои попытки утешить, собака все больше грустила. Или попросту была голодной. Я не мог кормить собак, потому что у меня не получалось наполнить их миски и поставить на пол. И когда жена возвращалась с работы, на нее набрасывались две ненасытные псины.
Комета присвоила себе функции сторожевой собаки – в течение дня время от времени обходила дом и через окна и стеклянные двери осматривала передний и задний дворы. Если я просил ее успокоиться, она не обращала на меня внимания. А если кто-нибудь оказывался в нашем переднем дворе, подбегала ко мне и смотрела в глаза – в ее понимании это было равносильно лаю. Комета научилась чуять, когда мне грозил очередной мышечный спазм, и подталкивала к ближайшему креслу, прежде чем он начинался. Я не отказывался от помощи, но меня немного раздражало ее высокомерное отношение: собака вставала передо мной с таким видом, словно не могла поверить в мой идиотизм.
Рабочая смена Комета начиналась, когда Фредди уходила на службу. Она вскакивала ко мне на кровать и напряженным взглядом и повизгиванием намекала: пора вставать, пора вставать! И обычно могла уговорить прогуляться. Мы оставляли Сандоз всхрапнуть во дворе или подремать дома в ожидании Фредди.
Год за годом мы с Кометой обходили три соседних квартала. Собака понимала, что должна идти вплотную ко мне, и со временем выработала собственные методы, как меня охранять. И одна из ее любимых стратегий была такая: если к нам неожиданно приближался незнакомец, она поворачивала ко мне голову, а к нему свой мускулистый зад – собственным телом прикрывала меня от возможного толчка. Пока мы гуляли, Комета демонстрировала повадки внешне раскованного, но в высшей степени собранного телохранителя.
Однажды, когда в окрестностях никого не было, мы с ней решили пройтись. Сгорбленный, опирающийся на палки, я был, в сущности, не выше маленькой старушки. Комета почему-то нервничала: отбегала на несколько шагов, настораживала уши, возвращалась и снова отбегала. Я пытался понять, что она слышит, но различил лишь слабый шорох прелых листьев под кустами. Вдруг откуда-то из кустов на нас выкатился ком листьев, а из него выскочила и бросилась прямо на меня черная с белыми пятнами, худющая, кожа да кости, собака. Английский пойнтер, не зарычав и не залаяв, попытался укусить в лицо. Я закрыл глаза руками и, выронив палки, потерял равновесие. Уже падая и пытаясь смягчить ладонями удар о землю, я увидел, как Комета прыгнула между мной и агрессором. Пойнтер отпрянул, затем, оскалив зубы, повернул к нам. Комета бросилась туда, где я лежал на спине, и, вся напружиненная, встала рядом. Жертвуя собой и ничего не предпринимая, она упрямо стояла между мной и обезумевшей собакой. Я был вынужден смотреть, как после стремительных укусов пойнтера кривится от боли ее морда, и слышать ее почти человеческие крики. Ум приказывал телу: «Делай же что-нибудь! Хоть что-нибудь!» Я схватил свою тяжелую палку и принялся тыкать в голову пойнтера. Несколько глухих ударов подсказали мне, что я попал в цель. Агрессор взвизгнул и скрылся.
Комета рухнула скулящей грудой на холодный асфальт. Я сумел настолько собраться, чтобы перевернуться на бок и, крепко ухватившись за палку, которой отогнал пойнтера, подползти к Комете.
– Все в порядке, девочка, все порядке. – Я пытался успокоить ее, а между тем кровь струилась из ран на груди и боках, и глаза Кометы стали закатываться от страха и боли. – Черт!
Я ругал не напавшую собаку, а проклиная свои никчемные мышцы, хотел заставить их действовать. Стонал и, перебирая руками, по палке, поднялся с земли. Я больше не обращал внимания на разлившуюся в пояснице и пронзающую ноги боль. Надо было встать и позвать на помощь.
Наконец мне удалось ухватиться за набалдашник палки, и, вцепившись в него, я встал, но почувствовал головокружение и вскрикнул от боли. И тут произошло то, что навсегда запечатлелось в моей памяти. Мой самый верный друг, моя нежнейшая английская борзая, которая только что рисковала жизнью, спасая меня от злобного пса, видя мои неловкие попытки сохранить равновесие, собрала всю свою необыкновенную волю и, поскуливая, стала подниматься на задние лапы. Шатаясь, медленно оторвала себя от асфальта и, дрожа и спотыкаясь, подошла ко мне, чтобы помочь.
Я давно не плакал – считал, что это занятие бесполезное, лишняя трата сил, – но теперь, посредине пустой улицы, поднявшийся после падения, весь в грязи, опирающийся на палку и окровавленную собаку, почувствовал, как слезы хлынули у меня из глаз.
Через несколько минут я настолько пришел в себя, что сумел позвонить по мобильному телефону на работу Фредди. Постоянно окидывал взглядом квартал, но поблизости никого не было. Хотя, после того, чему я только что стал свидетелем, я вовсе не уверен, что смог бы согласиться на постороннюю помощь. Просить о помощи чужих значило бы оскорбить Комету, которая хромала рядом и принимала на себя мой вес, когда я шатался и терял равновесие. Шерсть собаки избороздили красные дорожки, с груди на мостовую капала кровь. А с моего подбородка на промокшую от пота рубашку падали слезы. Слезы и кровь отмечали каждый наш шаг с борзой. Я хотел идти с ней в ногу и быть достойным ее общества. В этой собаке было больше отваги и честности, чем в целом взводе таких людей, как я. Через двадцать минут, оставив за собой злополучный квартал, мы вползли в дверь в нашей гостиной.
Как только из приемной ей передали мое сообщение, Фредди немедленно убежала с работы. Погрузив Комету во внедорожник, она повернулась ко мне:
– Оставайся дома. Не будем терять времени на то, чтобы сажать в машину еще и тебя. Позвони ветеринару, скажи, что я буду у него через пятнадцать минут. – Видимо, Фредди решила мчаться как «скорая помощь». Путь до ветеринара и в лучшие дни занимал не менее двадцати минут.
Вечером Комета улеглась на собачьей постели у камина, и я видел, что на ее бинтах проступили пятна. Сандоз, лежа рядом на полу, смотрела на нее, не понимая, что произошло, но всей душой сострадая. Несмотря на то, что после жестокой трепки Комете было не по себе, она не выглядела запуганной или мучающейся от страха: наоборот, смотрела на меня с обожанием, пока я рассказывал Фредди о драке. Те, кто приютил бывших беговых собак, часто упоминают об этом пристальном взгляде или взоре, от которого возникает ощущение, будто тебя окутывает теплая, нежная доброта. Такими глазами мать глядит на новорожденного. Так смотрела на меня Комета, когда я возмущался:
– Что же люди сделали этому пойнтеру, что он превратился в злобную тварь?
– Вулфи, тебе надо успокоиться, – уговаривала жена.
– Если у тебя такая гиперактивная собака, с ней надо много заниматься. Я не видел, чтобы кто-нибудь выгуливал ее или играл с ней. – Когда я говорил на повышенных тонах, Комета обычно подходила ко мне, ждала, чтобы ее погладили, и я невольно утихал. Но теперь, видя, что она не способна подняться с подстилки, треснул палкой по соседнему стулу. – Я пойду к ним, чтобы они знали, что их пес сделал с моей борзой.
Вместо того чтобы отговаривать меня, жена лишь рассмеялась.
– Что такое? – обиделся я.
Она подошла ко мне и сдавила лицо между ладонями, пока оно не стало похоже на рыбью морду.
– Прости, я просто представила, как ты в таком наряде, – Фредди показала на мой обвисший банный халат, – звонишь к соседям. – Она улыбнулась и добавила: – Мы этого так не оставим. Позвоним в службу контроля за животными и подадим жалобу. Они разберутся. А ты нужен здесь Комете.
Надавать палкой соседям по головам казалось мне лучшим решением проблемы, однако я не чувствовал, что предам Комету, если устою перед соблазном. Странно, но мне придавала силы моя новая роль ее сиделки. Фредди устроила борзую на кровати, где она оставалась десять дней, ненадолго покидая лишь для того, чтобы справить нужду. Некоторые укусы зашить не удалось, и к ним требовалось регулярно прикладывать свежую марлю с мазями. Раны, на какие были наложены швы, начали чесаться. Поскольку я не стал надевать на Комету ограничивающий движения большой картонный воротник, приходилось постоянно следить, чтобы она их не лизала.
Комета поправлялась без заметных осложнений. И хотя настороженно прислушивалась к лаю со двора, где жил пойнтер, в который раз продемонстрировала хладнокровие в трудной ситуации. Восприняв ее намек, я, вскоре придя к соседям, сумел с жаром, но без рукоприкладства, объяснить, что Комета не просто моя служебная собака. Службу контроля за животными известили о том, что произошло.
– Я хочу, чтобы вы осознали: ничего подобного не должно повториться. Если это произойдет еще раз, капкан, который окажется на ваших ступенях, будет не обязательно предназначен для вашего пса.
Супруги улыбнулись, ожидая, что я рассмеюсь собственной шутке, но я остался серьезен и это подействовало не хуже удара палкой.
Когда Комета достаточно поправилась, мы продолжили наши обычные прогулки. Примерно через месяц после нападения она особенно настаивала, чтобы выйти утром. Прыгнула на кровать и стояла надо мной, поскуливая и колотя по матрасу лапами.
– Позднее, Комета.
Она соскочила на пол, но через пять минут вернулась. Не открывая глаз, я приказал:
– Ложись рядом. Скоро пойдем.
Не подействовало. Борзая нависала надо мной, извещая, что труба зовет. На сей раз я разлепил веки.
– Иди к маме. Она дома, выведет тебя. – Я снова закрыл глаза, отвернувшись от брызжущих светом оконных штор, но чувствовал, что простыни продолжают шевелиться. Посмотрев на собаку, я увидел, что она жует угол одеяла и пронзает меня требовательным взглядом. – Даже не думай. Стащишь одеяло – и единственное, чего добьешься, я отхлещу тебя твоим же плюшевым кроликом.
Комета потянула за угол и подмяла одеяло передними лапами. Я сразу понял, что она хотела сказать: «Давай вставай, иначе тебе придется наказывать меня. Но для этого нужно очень поспешить поднять свою толстую задницу, а то ты меня не поймаешь». Ей все-таки удалось привлечь мое внимание. Мне захотелось задушить собаку. С какой стати, когда Фредди дома и готова вывести ее, она отказывается слушаться меня?
Даже после того как стащила одеяла на пол и помогла мне одеться, Комета продолжала вести себя странно. Я держал свои палки у передней двери, но сегодня у меня не было сил управляться с ними и я взял вместо них ходунок. Комета спокойно стояла, без всякого сопротивления позволив пристегнуть к нему поводок. Я был настолько поражен, что даже не похвалил ее. Собака явно что-то задумала, и я чуть не посмотрел вверх, на дверь: не пристроено ли на створке готовое опрокинуться на меня ведро с водой.
Мы вышли из дому и ощутили восхитительное весеннее тепло. Оно разлилось в воздухе, но пока не проникло в землю и не прогрело мостовую. Все в округе приятно притихло, словно люди не хотели так рано портить в этом году настроение матери-природы. Комета осторожно тянула вперед, давая мне возможность сделать один-два шага, будто купаясь в отраженной солнечной красоте и терпком аромате сосен. Сияние дня обострило мои чувства. У Кометы тоже поднялось настроение. Уши, до этого опущенные, поднимались при малейшем звуке. Пушистая шубка сияла светло-коричневым цветом, перемежающимся черными тигриными полосами. Собаку интересовало все, что шевелилось в сухих сосновых иглах и палой листве, и она постоянно принюхивалась и совала длинный нос во все, что находилось под ногами.
Если бы не наши обостренные чувства, мы бы прошли мимо какой-то пары – без слов, не встречаясь взглядами, – но неожиданно Комета бросилась через улицу к незнакомцам, прямо к крупному краснолицему мужчине. Я потянул назад ходунок и вместе с ним собаку.
– Назад! Простите, она никогда не подбегает к посторонним.
За краснолицым укрылась невысокая блондинка, не сводившая глаз с собаки.
– Все в порядке. Мы любим собак, – спокойно произнес мужчина и протянул руку. – Я Боб. А это Арлин.
Я надеялся, он понимал, что я не могу ответить на рукопожатие без риска потерять равновесие и упасть.
– Рад с вами познакомиться. Это Комета. Прошу прощения, что она бросилась на вас, но уверяю, она самая добрая псина из всех, каких вам приходилось встречать. – Последнюю фразу я адресовал Арлин, которая по-прежнему пряталась за спиной мужа.
– Не беспокойтесь. Вы живете где-то поблизости? – Боб был явно из тех, кому нравилось брать инициативу в разговоре. Арлин молча жалась к мужу и по-прежнему косилась на Комету, которая стояла как вкопанная. Прежде чем я успел ответить на его вопрос, он оглушил меня новым: – Вы не знаете, кто живет на углу? – И показал на мой дом.
– Знаю.
Улыбаясь, Боб выждал несколько секунд и, чтобы заполнить паузу, продолжил:
– Я спросил просто так. У меня есть на продажу бронзовый орел, который великолепно смотрелся бы на том уличном очаге.
Я промолчал.
– Но это так, к слову. Что с вами случилось?
Арлин пихнула мужа в бок.
– Боб!
Должен признать, что его вопрос обескуражил меня. Люди, встречая инвалида, не так часто заговаривают о его ущербности: отводят глаза, словно рассматривают что-то интересное у горизонта, – и лишь их косые нервные взгляды дают человеку с физическим недостатком понять, что он все еще участвует в разговоре. Я не был готов к его прямому вопросу.
– Неполадки со спиной.
Арлин смутилась, а с лица Боба не сходило какое-то непонятное выражение.
– Неполадки со спиной? У меня сложилось впечатление, что вы едва можете ходить.
Я не удержался и рассмеялся его бестактности.
– Позвоночник совершенно разваливается. Многие нервы зажаты и воспалены. Мне трудно управлять ногами. Вот что случилось. – Моя попытка вести себя несерьезно могла показаться глупой, но передо мной стояли совершенно незнакомые люди и спрашивали об очень личных проблемах.
– И никак нельзя вылечить? – тихо и удивленно спросила Арлин. Она говорила со мной словно с иностранцем, который не в курсе, какие чудеса творит медицина в Соединенных Штатах.
Не знаю почему, но я начал выкладывать детали: рассказал, как жил в юности с болью и оказался на столе хирурга, как страдал от побочных эффектов, которые стал считать нормальным явлением. И как крах всех попыток вылечиться привел меня на эту улицу в этот день и в этот час. Комета была героиней последней части моей истории.
Когда я закончил, мы – все четверо – ошеломленно молчали. Боб и Арлин переводили взгляды с Кометы на меня, и мне вдруг стало неловко. Смутившись, что мой рассказ так взволновал незнакомых людей, я пробормотал:
– Пожалуй, мы с Кометой пойдем.
Арлин погладила борзую – они уже вполне сдружились, – подняла голову и объявила:
– Мы знаем человека, который способен вам помочь.
– Не сомневайтесь, – произнес Билл. – Один наш друг недавно вышел на пенсию и переехал сюда.
Мысль мне помочь возникла в голове у Арлин, и она не собиралась отдавать инициативу мужу.
– Его сын работает ассистентом очень опытного хирурга, специализирующегося на заболеваниях позвоночника. Мы позвоним им, и Кай – так зовут сына нашего друга, Кай Стробб, – попросит доктора вам перезвонить.
От момента знакомства до расставания прошло не более десяти минут, но почему-то эта встреча вызвала во мне добрые чувства. Нет, я не ждал чего-то особенного от нашего разговора. За последние годы много раз исполненные благих намерений люди говорили мне или Фредди: «Обратитесь к врачу, который вылечил спину нашей дочери», – или: «Есть один доктор, ему стоит поправить одну-единственную косточку, и человек здоров». Нас уверяли, будто «энергетические воронки Седоны творят с людьми чудеса» и даже «изменение световых частот заставит Вулфа забыть о боли». Нам предлагали столько всего, что в семье стали на эту тему шутить: «Папа, ты еще не пробовал прудовую тину?»; «Ботокс наверняка вылечит твой позвоночник»; «С кем ты сейчас разговаривал: с врачом или с целителем?» Все, кроме ботокса и прудовой тины, я успел перепробовать, поэтому, когда нам говорили, что знают лучшего в мире специалиста по заболеваниям позвоночника, мы скептически относились к словам.
– Вулфи, любой опытный врач настолько занят, что ему просто некогда поднять трубку и позвонить человеку, который даже не является его пациентом, – заметила Фредди, выслушав мой рассказ о встрече с Бобом и Арлин. Ее удивило, почему я решил, что у этой пары более ценная информация, чем все, что нам приходилось выслушивать до сих пор.
– Понимаю, – произнес я. – Просто хотелось бы выяснить фамилию врача и проверить в Интернете, что он собой представляет. – Разожженный знакомством с Бобом и Арлин костер надежды быстро угасал.
– Ну-ну… – Тон Фредди потушил последнюю искру.
Можно представить мое удивление, когда через неделю зазвонил телефон и я услышал в трубке незнакомый голос:
– Попросите, пожалуйста, мистера Стива Вулфа.
Я испытал легкое раздражение. Наш телефон значился в списке номеров, запрещенных для телефонной рекламы.
Читать бесплатно другие книги:
