История Кометы. Как собака спасла мне жизнь Падва Линнет
Вечером, обдумывая их замечания, я должен был признать, что сам удивлялся не меньше их. По сравнению с прошлым годом мне требовалось больше времени, чтобы встать с кровати. Комета же, распластав рядом свое худощавое тело, не торопила и ждала. Касаясь ее шеи и ушей, я не чувствовал никакого нетерпения. Иногда проходил час или более – собака не шевелилась, лишь время от времени поднимала с моей груди голову, чтобы переменить позу. Гуляли мы медленнее, но Комета оставалась довольна и не выказывала беспокойства. Я-то считал, что ее любовные тычки носом во время моих остановок просто от скуки, а Билл и Яна заметили нечто иное.
Заметила это и Ринди Джеймс, агент по продаже недвижимости, устроившая нам наш первый участок в Седоне, затем помогавшая его продать и приобрести мое теперешнее пристанище. С Ринди мы подружились, а они с Кометой друг в друге души не чаяли. Вскоре после нашего приезда Ринди заглянула поздравить нас с возвращением. Увидев ее у входа, Кометой, не в силах сдержаться, принялась носиться из комнаты в комнату.
– Какой у нее счастливый, здоровый вид, – улыбнулась Ринди. – Она вполне освоилась с новой жизнью.
Поздоровавшись с подругой, по которой долго скучала, борзая сделала несколько победных кругов вокруг дома, а затем улеглась на ковре возле моих обутых в тапочки ног.
– А та девчушка по-прежнему иногда гуляет с ней?
– Эмили? Да. Несколько раз в неделю увиливает от своих домашних заданий, за что получает на карманные расходы. Все так же иногда забывает закрыть дверь, перед тем как пристегнуть поводок, но Комета только пробежится по улице и через пару минут возвращается.
– Вы не беспокоитесь, что она убежит совсем?
– Сначала беспокоился, особенно наслушавшись рассказов о потерявшихся борзых. Но у Кометы было много возможностей удрать. Она всегда возвращалась. Думаю, мне с собакой повезло. – Глаза борзой во время нашего разговора оставались закрытыми, но уши, словно пара антенн, поворачивались то к одному, то к другому собеседнику.
– Больше, чем повезло, – заметила Ринди. – Собака вас обожает. И как-то странно с вами обходится, будто понимает, что с вами надо обращаться очень осторожно.
– Может, понимает, что мне требуется помощь?
Мои мысли были вовсе не такими легковесными. Большинство живущих полноценной жизнью людей приняли бы, ни на секунду не усомнившись, непонятную природу нашей таинственной связи. Я нет. Неопределенность всегда вызывала у меня дискомфорт, поскольку бросала вызов моему воспитанию и образованию. Для всего имеется число. Каждое явление может быть точно описано. Очевидно, все эти люди, включая меня, погрязли в антропоморфизме, проецируя наши отношения, опыт и чувства на примитивное поведение псовых. Шли недели, я не сдавался, но по мере того как погода становилась холоднее, невозможно было не заметить, насколько заботливее относилась ко мне борзая.
Холод – понятие относительное, особенно если человек вырос на Великих равнинах. Но и в Седоне ночью температура может резко упасть, чтобы на следующий день на вечно сияющем здешнем солнце быстро подняться. В тот год зима пришла до Дня благодарения. Скачки температуры и атмосферного давления безжалостно трепали мои больные суставы. За окном холодало, и мои ноги все больше деревенели. Я увеличил дозу лекарств, которые все сильнее отравляли мозг. Наши утренние дела постепенно переместились к полудню. А взгляд Кометы в эти дни моего противоборства с недугом свидетельствовал о том, что ленивое потягивание в постели – самое лучшее времяпрепровождение. Ночью мой бок согревало ее тепло. Борзая больше не хотела спать на полу на подстилке – предпочитала место на настоящем матрасе, рядом со мной.
В один из особенно тяжелых дней, когда я все еще оставался в постели, к нам пришла Дженни, женщина, которую я нанял, чтобы она раз в неделю убиралась в доме. У Дженни был добрый, дружелюбный взгляд на жизнь, но она не терпела возражений, если речь шла о наведении порядка в моей берлоге. Обозрев с порога сцену, она попросила Комету спрыгнуть с кровати, чтобы помочь мне перейти на диван. Борзая отказалась и, отвернувшись, глядела в стену.
– Я только пытаюсь выполнить свою работу, – ворчала Дженни. – Так что давай, нечего тут представляться высокородной дамой. Я тебе не какая-нибудь деревенщина. Кроме того, я знаю, что тебе пора в туалет. Кончай валять дурака. – Дженни смеялась и пыталась выровнять уши собаки, из которых левое было направлено назад, а правое вперед. Затем, переведя взгляд на меня, поджала губы. – Когда такое происходит, а меня нет рядом, вы должны позвать соседей. – Кроме меня она работала у Ринди и была в курсе моих болячек.
– Мы прекрасно справляемся, – ответил я. – И вообще я уже собирался вставать.
Почувствовав мое смущение, Дженни снова взялась за Комету и шутливо журила:
– Что же до тебя, мисс ваше королевское высочество, думаю, мне придется звонить вашей королеве. Ну-ка быстро марш на пол! Я не шучу!
– Что-то я себя неважно чувствую, – пожаловался я через минуту из гостиной.
Вой пылесоса стих, и Дженни повернулась к дивану, на котором я лежал.
– Что вы сказали? – Я не успел ответить, как она нахмурилась и продолжила: – Плохо выглядите. Нездоровится?
– То ли боль, то ли лекарства расстроили желудок.
– Нельзя насытиться одним кусочком сандвича. Я бы вам что-нибудь приготовила, но у вас пусто в холодильнике.
– Вы не обязаны мне готовить. Я прекрасно справлюсь. Если не получится выйти в магазин, у меня много консервированного супа.
– Надеюсь, собаку вы кормите лучше, чем себя, – буркнула Дженни, возвращаясь к работе.
Пристыженный, я задремал под шум пылесоса, а через несколько часов проснулся от урчания и жестоких спазмов в животе. Помутневшее коралловое небо свидетельствовало о наступлении вечера. Дженни давно ушла, но оставила на полу рядом с моей головой большую пластмассовую миску. В нее-то и потекла у меня изо рта слюна, и по комнате распространился затхлый запах съеденного утром несвежего тунца. Внезапно изнутри поднялась тошнота, и я поковылял в ванную, изо всех сил пытаясь сохранить в чистоте ковер. В ванной меня вырвало, как мне показалось, из самых глубин существа, оттуда, где прячется душа. Волна за волной, словно взлеты и падения на «американских горках», повторялись спазмы. Время от времени я поднимал голову и видел Комету. Она выпятила крутую грудь, поджала передние мускулистые лапы к задним и, сидя в этой позе, будто парила над полом. Пока продолжалась моя пытка, она оставалась рядом.
Наконец буря пронеслась и океан успокоился. Я покинул место кораблекрушения и выбрался на островок дивана. Моей щеки коснулось что-то холодное, и я открыл глаза. Комета, тихонько поскуливая, тыкалась в меня носом и настолько явно выражала нежность и тревогу, что я, засыпая от изнурения, прослезился.
Ночью температура резко упала, и нагреватель трудился изо всех сил, чтобы сохранить в доме тепло. К утру мои мускулы свело так, что они превратились в холодные вздутия. Тело вытолкнуло из себя все, в том числе остатки болеутоляющих. Я оказался в трудном положении. Но меня еще больше беспокоило, что Комета со вчерашнего дня не гуляла. Однако она не выражала ни малейшего желания покинуть свой пост на полу около меня и не протестовала. Я же мучил верное, ни в чем не повинное существо, которое и так хлебнула в жизни горя. В семь утра я позвонил Ринди.
Она приехала через час. С ее появлением словно повеяло холодом, но этот холод ворвался в мой дом не с улицы. Лицо Ринди выражало тревогу и отвращение, и я чувствовал, что она из последних сил сдерживается, чтобы не накричать на меня.
– Что с вами?
Комета бросилась поздороваться с ней, и Ринди тут же сняла с крючка поводок. Она молча вывела собаку на улицу и захлопнула за собой дверь. А я в ответ на ее невысказанное осуждение крикнул в пустоту:
– Со мной все в порядке! Спасибо!
Борзая вернулась с явным облегчением и направилась к еде и миске с водой. Она успокаивалась после энергичного бега, но ее бока продолжали вздыматься и опадать. Ринди сняла пальто, сбросила туфли и объявила:
– Ну и вонь здесь у вас!
Я едва не заметил, что аура ее негодования была не менее тлетворна.
– Я позвонил Дженни, она придет и все уберет.
Ринди села на стул.
– Так вы считаете, что у вас пищевое отравление? Это может быть опасно. Надо бы вызвать врача.
– Нет. Рвота прекратилась два часа назад. Мне совестно вас беспокоить, но не могли бы вы принести мои лекарства? Они на прикроватном столике.
Ринди принесла бутылку с водой и стакан.
– Поймите меня правильно: я не отказываюсь помогать. Рада посодействовать, чем могу. Но я не в состоянии постоянно находиться рядом с вами. Вам нужно договориться с соседями, чтобы они проверяли, как дела у вас и Кометы. – Чтобы не позволить мне вклиниться в ее монолог, она поспешно добавила: – Я знаю несколько человек, выгуливающих собак. Хорошо, что вы наняли Дженни, но вам необходима поддержка посерьезнее.
– Понимаю.
Брешь в возникшем между нами барьере была пробита, и конструктивный разговор стал теперь возможен. Ринди продолжала упорно настаивать и называла имена людей, которые могли бы мне помочь. Но вдруг запнулась на середине фразы и подняла голову.
– Что это?
– Вы о чем?
– Слышите? Какой-то звук.
Я слышал: негромкий звук, словно что-то терлось друг о друга, будто кто-то потирал руки. Затем с треском, словно выпалили из ружья, распахнулась дверь. Я выпрямился и повернулся на грохот. Из спальни хвостом вперед появилась Комета. Приподнятый мускулистыми ногами зад смотрел в потолок, а голова касалась пола. Собака, вцепившись своими слабыми, поврежденными зубами в какой-то предмет, тащила его за собой, а он не хотел поддаваться. Наконец мощным рывком она выдернула его из двери и продолжала тянуть по ковру к дивану. Это оказалась тяжелая полотняная подушка собачьей постели.
– Решительная псина, – заявила Ринди.
Я ослаб, у меня кружилась голова, но при виде этой картины меня разобрал возникший где-то в животе похожий на блеяние хохот. Комета мгновение смотрела на меня, а затем без лишней суеты распласталась на подстилке.
Собачья кровать все еще находилась в гостиной, когда позже к нам пришла Дженни.
– Надеюсь, не вы ее сюда притащили? – спросила она тоном полицейского, требующего у водителя права и документы на машину. Я рассказал, что произошло, и она фыркнула. – Вы меня за дурочку принимаете? Чтобы я поверила, что наша королева сама притащила сюда постель и водрузила у всех на пути?
Я стал убеждать Дженни, что так оно и было.
Она с сомнением уставилась на собаку. Борзая ответила ей взглядом. Первой моргнула Дженни.
– Вот что я вам скажу: она соображает, что делает.
Комета, словно вылитая из бронзы, не шевелилась. Намекая, что стычка на почве территориальных разногласий еще не война, Дженни бросила по дороге в ванную:
– Пока не закончу, пусть подстилка остается там, где лежит, но прежде, чем я уйду, она вернется в спальню.
Комета, наморщив лоб, зарычала.
– Слушай, – произнес я, понизив голос, чтобы Дженни не услышала, – я-то тут при чем? Я в ваших распрях не участвую.
Уход Дженни я проспал, а когда проснулся, закат уже окрасил стены в розовато-лиловый цвет. Не успел я позвать Комету, чтобы выяснить, где она, как во входную дверь постучали, створка со скрипом отворилась, и в гостиную ввалилась молодая женщина с короткими темными волосами и двумя пакетами с едой.
Пам была специалистом по нервно-мышечному массажу. Я познакомился с ней вскоре после переезда в Седону, и в прошлом году она поддерживала мою способность передвигаться. Раньше мы встречались с ней время от времени, но теперь, пообещав Фредди лучше о себе заботиться, я запланировал еженедельные сеансы массажа на дому. Я не знал, разбирается ли Пам во внутренних болезнях, но, позвонив ей несколько часов назад, сообщил об истории с консервами. И очень надеялся, что массаж выгонит из мышечной ткани остатки тунца.
Пам двинулась через гостиную, чтобы оставить пакеты в кухне, а я сел на диван.
– Проснулись? Хороший знак.
Услышав голос Пам, Комета вышла из спальни, куда до этого ее сослала Дженни. По опущенным плечам борзой можно было судить, что настроение у нее плохое. Собака вытянулась у ног Пам.
– Ее-то не кормите гнилью? – строго спросила массажистка.
– Конечно, нет, – ответил я.
– Знаю, что тебе поможет, – ворковала Пам с Кометой. – Пойдем-ка погуляем.
– С ней все в порядке, – сообщил я. – А вид у нее печальный, потому что Дженни пыталась ей демонстрировать, что в городе новый шериф.
– Вы позвонили жене? – поинтересовалась Пам, пропустив мимо ушей мои объяснения. Она была в курсе обстоятельств моей вынужденной разлуки с семьей. Свои сокровенные чувства я ей не изливал, но однажды, умиротворенный массажем, в общих чертах описал ситуацию. – Позвоните Фредди, а я пока постараюсь поднять настроение Кометы, – бросила она, выводя собаку на улицу.
Самое последнее, что я мог теперь пожелать, – разговаривать с женой. Всякое известие о моем нездоровье заставляло ее нервничать и испытывать чувство вины. У меня было всего лишь пищевое отравление. Расстраивать жену я не хотел.
Вскоре, пышущие здоровьем, запыхавшиеся, вернулись Пам и Комета.
– Ну что, решили мировые проблемы? – спросил я.
– Нет, еще остались. – Пам отцепила поводок, борзая бросилась ко мне, остановилась в нескольких дюймах и ткнулась в щеку холодным носом. Мокро, но трогательно.
Затем она прошествовала в спальню. Ей потребовалось менее трех минут, чтобы снова выволочь свою большую подстилку в гостиную и положить рядом с диваном, на котором, привалившись к подушкам, лежал я. Пам разогрела куриный суп, и пока аромат горячего бульона наполнял комнату, поведала мне о своей прогулке с борзой.
– Прошла квартал, повернула и буквально потащила меня домой. – Она указала на Комету. – Не сомневаюсь, это она беспокоилась о вас.
– Да, – улыбнулся я.
– Сейчас организую стол для массажа, – объявила Пам, а как только все закончила, Комета перешла и улеглась под ним.
– Мне очень неловко, что я вынужден вызывать вас к себе, – пробормотал я, когда массажистка принялась за работу.
– Прекратите, – произнесла она. – Я вам говорила, что неподалеку от вас живут мои другие клиенты, и поездка к вам не составляет для меня никакого неудобства.
Лежа лицом вниз, я затих и сосредоточился. Потребовалось напряженное усилие, чтобы осторожные поглаживания помогли снять напряжение мышц. Делу помогал музыкальный фон – инструментальная композиция в стиле нью эйдж. Через час Пам осторожно накрыла меня одеялом, давая понять, что сеанс окончен.
– Не слезайте раньше времени со стола, – велела она. – Я еще прогуляюсь с Кометой.
Через двадцать минут я нашел ее сидящей во дворике и объявил:
– Я ожил. Мне намного лучше.
– Чего мы и добивались, – улыбнулась она и пошла в дом складывать свой стол. А когда мы прощались, напоследок сказала: – Вы, конечно, знакомы с законом об инвалидах? Не задумывались зарегистрироваться, чтобы вам предоставили служебную собаку?
Закон об инвалидах? Служебная собака? Вот еще! Это все для людей, которые чувствуют себя намного хуже, чем я. Я хотел ответить, но пришел в такое смятение, что рта не сумел открыть.
– Все, что я хочу, – продолжила Пам, – это намекнуть, что ваше здоровье не улучшается, а ухудшается.
– Уверены?
– А как насчет Кометы? – не отступала она. – Умная, сильная, спокойная. И бесконечно вас обожает.
Борзая в знак согласия потянулась и встала.
– Может, сначала нанять домработницу? А Комета – спасенная беговая собака. Она не предназначена быть собакой-сиделкой.
– Вы ее об этом спрашивали? Вулф, Комета во многом вам уже помогает. Только вы не желаете этого замечать. Она очень сообразительная собака.
7
Октябрь 2000 года. Аризона
Эго – лукавый враг, понуждающий лгать, хитрить и выписывать поддельные чеки. Если бы в ту неделю вы побыли со мной в моей комнате, то почти услышали бы, как шуршат мои перья, когда я, сопротивляясь, выпячиваю грудь. Дженни пусть приходит и убирается в доме, но я не хотел, чтобы мне покупали продукты, не собирался нанимать собственного повара и просить, чтобы мне предоставили служебную собаку. Отравление тунцом – случайность. А в остальном я прекрасно справляюсь. Как-нибудь пробьемся.
Комета, наблюдая мои мытарства в доме, разумеется, чуяла завышенное количество мужских гормонов. Ее невозмутимый взгляд следовал за мной. А если она лежала, закрыв глаза, уши поворачивались туда, куда я неуклюже топал. В противоположность благожелательной безмятежности борзой, я, подогреваемый своей нервозностью, постоянно куда-то рвался. Пыхтел, сопел, но не мог отделаться от мысли, что Комета делает собственные выводы о том, что происходит вокруг. Она лишь ждала подходящего момента, чтобы прочитать мне нотацию о том, что надо успокоиться, принимать жизнь такой, какая она есть, и получать от нее удовольствие. Я чувствовал, что Комета уловила нечто важное, но не мог пересилить себя и продолжал куда-то рваться.
В ночь после своего отравления я встал и хотел взять из холодильника бутылку «Гаторейда», но не дошел – зацепился ногой за журнальный стол и упал, ударившись об угол, отчего треснуло ребро. Боль не позволяла мне подняться, и я остался лежать на полу. Наступило утро. Затем часы пробили полдень. В середине дня мне было все еще больно дышать, и я лежал на ковре в том самом месте, куда рухнул ночью. Чертовы происшествия входили в привычку.
Комета снова оказалась запертой в доме на всю ночь и половину дня.
– Давай, милая, пописай на ковер, – упрашивал я собаку. – Его же можно вычистить.
Комета медленно поднялась, повернулась к стене и снова улеглась хвостом ко мне. Она всегда держалась независимо, особенно когда я ее чем-то озадачивал или она считала, что я не прав. Велеть ей помочиться в доме было странно и неправильно. Я переживал, что собаке плохо, и громко ругался.
Примерно через двенадцать часов после моего падения в дверь постучали.
– Входите! – крикнул я, но никто не ответил. Мне удалось повернуть голову и увидеть темный силуэт, обрамленный рамкой матового дверного стекла. Тень стала удаляться. Преодолевая боль, я набрал в легкие как можно больше воздуха и что было сил завопил: – Входите!
На противоположной стороне улицы жили пенсионеры Дэн и Шарлотта, глаза и уши нашего квартала. Однажды я дал Дэну ключи от дома на случай беды, и вот он стоял надо мной, качая головой, будто открывшаяся ему картина была именно тем, что он ожидал увидеть.
– Я понял: что-то неладно, – заметив, что ваша газета все еще торчит на подъездной дорожке, – объяснил он.
– Не могли бы вы вывести погулять Комету?
Когда собака сделала все свои дела, Дэн отвел меня на диван и сунул в руки «Гаторейд», до которого мне так и не удалось добраться ночью.
– Может, отвезти вас в больницу? – спросил он.
– Нет, спасибо. Сломанные ребра не лечатся. К завтрашнему дню приду в себя и буду способен действовать. У меня достаточно болеутоляющих, чтобы пережить эту неприятность.
Не прошло и недели, когда во время прогулки с Кометой по ближайшей тропинке меня укусила за большой палец ноги пустынная ящерица (с высокомерным легкомыслием жителя Среднего Запада я носил открытые сандалии). Счет происшествий вырос до трех. Кожа на ноге начала темнеть, и я обратился к ортопеду. Он прописал мне уколы антибиотиков, но при этом заметил:
– Если не удастся справиться с ситуацией, придется решать вопрос о пересадке кожи.
Пересадка кожи казалась мне более приятной перспективой, чем разговор с Фредди. Но я понимал, что обязан проинформировать ее. Все эти неприятные события объяснялись простым невезением – так, по крайней мере, я себе говорил, – но, будучи взятые вместе, производили впечатление, что я не держу данное жене слово. Желая смягчить удар, я начал разговор с шутки:
– Знаешь, почему я не разрешал нашим девчонкам держать хомячков? У хомячков есть зубы.
– Стив, тебе необходима помощь, я в этом уверена, – произнесла жена. – Если потребуется, я уйду с работы и вылечу к тебе утренним рейсом. И не надо ерничать. C’еst pas drole![5]
Когда меня загоняли в угол с моими болячками, я всегда обращался к шутке. Так меня воспитали, и ничего иного я придумать не мог. Мои родители происходили из бедных фермерских семей, возделывавших скудную землю Айовы, места, где родился киноактер Джон Уэйн. На примере собственной семьи отец убедился, что в борьбе с недугом или увечьем молчание – свидетельство мужества и добродетели.
В молодости родители отца, пытаясь справиться с жестокой нищетой в эпоху Великой депрессии, продавали зерно по бросовым ценам. Платить врачам не было денег. А приобретать страховку, когда хозяйству требовался новый трактор, казалось нелепой фантазией. Мать отца и многие из восьми его братьев и сестер страдали от осложнений диабета вплоть до ампутации конечностей, но никто об этом не распространялся. И если кто-нибудь умирал от болезни молодым, семья стойко терпела утрату. Душевных сил не хватало на открытое горе и роптание против судьбы. Отцу в пятьдесят лет поставили диагноз «диабет», но он следовал семейной традиции и не показывал ни страха, ни волнения. Предполагалось, что я буду вести себя так же. Признать слабость даже в уничижающей себя шутке было бы отходом от отцовского стоицизма.
Фредди знала историю моей семьи и ценила мои попытки обратить все в шутку, пусть даже мой юмор смахивал на висельный. Но по ее расстроенному голосу, когда она просила, чтобы я соблюдал все, что обещал, понял, что на сей раз комедия не пройдет. Но как без шутки справиться с моей ситуацией и особенно с физической болью?
Хроническая боль не только терзает тело. Она загоняет человека внутрь себя, ограничивая его жизнь коридором терпения. Муки можно переносить, если есть надежда, что когда-нибудь наступит облегчение. Хотя моя боль во многом объяснялась особыми причинами, она давно не поддавалась обычному лечению. А часть моих проблем вообще не была связана с физическими изъянами, какие можно увидеть на рентгене. В последние годы мое поведение все чаще поощрялось советами врачей, к которым я приходил за помощью: «Терпи». Были специалисты со степенями, полагавшие, что хроническая боль не в теле, а в голове. Кости можно вылечить, нервы восстанавливаются. Подобный подход формулируется во фразе: «На магнитно-резонансной томограмме ничего не видно». А раз ничего не видно и не определяется, следовательно, не существует.
Все больше просвещенных практикующих врачей признают, что не до конца изучено, каким образом повреждения и травмы воздействуют на организм. Со временем постоянная боль, затрагивая периферические нервы, способна изменить целиком всю нервную систему. Затем деградирует спинной мозг и некоторые отделы головного. Годы неопределенности и неэффективного лечения угнетают психику, и у человека может появиться мысль о самоубийстве. Даже у такого, как я.
В то время покончить с жизнью казалось разумным. Врачи признали, что с моими проблемами справиться невозможно. А если нельзя вылечить спину, моя прежняя жизнь больше не вернется ко мне. Фредди навечно останется кормильцем семьи. Я больше не буду тем человеком, какого знали и любили дочери. Так какой смысл тянуть? Через шесть месяцев после того, как меня выставили из моей юридической фирмы, я стал подумывать, не заработать ли на страховании жизни. Это имело смысл. А все остальное без надежды – нет.
Борьба между чувствами и тем, что лишь с большой натяжкой я бы назвал разумной мыслью, обострялась с каждым днем и с каждой минутой. Вот тогда я понял, что родился трусом и ищу оправдания прекратить сопротивление. Мои предки, из поколения в поколение продолжавшие борьбу, бросили бы мне справедливый упрек: «Слабак! Сломался при первых трудностях!» Этому противопоставлялся более обдуманный довод: «По меньшей мере тебе следует оставить семью в более прочном финансовом положении». Я беспристрастно, словно со стороны, наблюдал, как разыгрывается драма. Фредди часто улавливала мое настроение и начинала названивать с работы:
– Ты там не дуришь? Не задумал какой-нибудь глупости?
– О чем ты? Какие глупости? Ты считаешь, что я свихнулся? – После этих слов я спешил опять укрыться в себе и, прокручивая в мозгу свою киноленту, размышлял, что произойдет со мной дальше.
К моменту переезда в Седону я уже три года страдал от постоянной боли. Менял лекарства, составляя подходящий коктейль, способный унять жжение и судороги. Я злился на себя, на свое тело и на бывших коллег. Видимо, тогда во Флагстаффе Комета решила стать моей собакой, потому что почувствовала мое состояние и захотела помочь мне. Ее отношение к жизни было совершенно иным, чем то, которому учили меня. Она не цеплялась стоически за свои болезненные воспоминания, но и не пыталась избавиться от них. Ни одна собака, даже Комета, не примет спокойно жестокости. Но она считала, что накручивать себя по поводу того, что родилась беговой собакой, переезжала с места на место в клетке, а когда стала ненужной, оказалась на улице – бессмысленно. Это было бы бесполезной тратой оставшегося в ее распоряжении времени. Собака словно все это понимала.
Я часто спрашивал себя: ставя Комету выше ее собачьей природы, не искал ли я в ее поведении человеческих мотивов? Но я не сомневаюсь, что представители ее породы умеют критически рассуждать и вспоминать прошлый опыт. Однажды мои дочери привели домой шелти по кличке Чип – собаку, над которой издевался бывший хозяин. Чип безоговорочно доверял Фредди и девочкам, но настороженно относился ко мне и другим мужчинам. Я видел, что Комета тоже думает о прошлом. Она вздрагивала каждый раз, когда в окно врывался ветер и захлопывал в доме дверь. Громких звуков Комета не боялась – не обращала внимания, если их источником было нечто иное. Стук двери напоминал ей о прошлом. Так хлопали на ветру двери псарни, когда она лежала, брошенная, на кинодроме в Таксоне. Но прошлое ее не деморализовало и не лишило доверчивости. Для меня стало откровением ее радостное желание наслаждаться своей новой жизнью.
Джеймс Барри, автор «Питера Пэна», однажды заметил: «Жизнь человека – дневник, в котором он намеревался написать одну историю, а получилась другая. Самое большое унижение он испытывает, сравнивая то, что вышло, с тем, на что он рассчитывал». Считайте, что я хлебнул свою порцию унижения.
Настало время прекратить выискивать предлоги и отговорки и что-то делать. Помощь мне требовалась не один раз в неделю и не только в том, чтобы ходить за продуктами. Мне советовали обратиться в служебное собаководство, и туда я однажды и отправился. Если бы потребовалось, я бы согласился с ненавистным мне ярлыком – инвалид! Прошло восемь дней с нашего последнего разговора с Фредди, и у меня возникло подозрение, что в следующий раз мне надо сообщить ей что-то новое.
Единственное, что я знал в законе об инвалидах, – ту часть, какая определяет наказание за дискриминацию работников с физическими недостатками. И понятия не имел о пунктах, касающихся собак, помогающих таким людям. А если честно, знал только о существовании собак – о поводырях слепых, среди них были определенные породы: лабрадоры, ретриверы и немецкие овчарки.
Беглое изучение закона об инвалидах 1990 года открыло, что он сильно расширил обе категории: и людей, которым необходима помощь, и породы животных, которые такую помощь могут оказывать. Понятие «инвалидность» теперь включало любое физическое или психическое состояние, ограничивающее важнейшие виды жизнедеятельности человека. И служебные животные не ограничивались лишь собаками, тем более собаками определенных пород. Формулировка гласила, что это «животные, индивидуально обученные осуществлять работу и выполнять задачи на пользу людей с физическими недостатками». В данную категорию при условии, что они служат инвалиду, включались собаки, поднимающие с пола предметы, таскающие кресла на колесах, включающие свет, помогающие сохранять равновесие и оповещающие о приступах и других болезненных состояниях своего хозяина. Медицинским учреждениям, ресторанам, магазинам, гостиницам и другим открытым для посещений организациям предлагалось впускать сопровождающих инвалида служебных животных.
Это означало, что, если у меня появится такое животное, его обязаны впускать во все перечисленные места и даже в салон самолета. Заманчивая мысль. Полезно иметь помощника, придерживающего дверь, пока я справляюсь с палками. Не так больно будет подниматься с кресла, если меня кто-то подтянет. И уж совсем бывает неловко, если спазм застает меня на людях и я грохаюсь на пол или на тротуар. В этот момент служебная собака помогла бы мне сохранить равновесие.
Но бывают ли служебными собаками борзые? Ни о чем подобном я не слышал. Выбор пород казался понятным – крупные и сильные собаки, способные катить инвалидное кресло, и в то же время не настолько большие, чтобы им не хватило места рядом со столиком в ресторане или в общественном транспорте. Они сообразительны, и у них ярко выражено желание угодить, что упрощает обучение. И самое главное – их растят как домашних животных, благодаря чему к началу учебного курса они уже хорошо воспитаны и привыкли к общению.
Спасенная беговая собака на первый взгляд, наоборот, самый неудачный выбор. Типичный грейхаунд бо2льшую часть дня проводит лежа, отчего возникают сильные сомнения в его выносливости. У борзой нет (или почти нет) потребности угождать хозяину, принося ему что-нибудь, – это для породы не характерно. А ее мелкие зубы еще больше усложняют задачу. И существует опасность, что она устроит хозяину вывих руки, если в конце квартала появится кошка и собака решит пуститься в погоню.
Однако Комета проявляла качества, присущие хорошей служебной собаке. Была любознательна и уверена в себе; дружелюбна, но сосредоточенна; сильна, верна, умна. То, что борзые редко лают, являлось еще одной ее положительной чертой. У меня имелись все основания полагать, что мнение об их генетической неспособности работать служебной собакой ошибочно, и они вполне могут справляться с такими задачами. Совершив экскурс в историю борзых, я обнаружил, что писал о них в 124 году древнегреческий мыслитель Арриан: «Я вырастил собаку, чьи глаза серее серого. Быструю, трудолюбивую, отважную, с крепкими ногами, способную гнаться сразу за четырьмя зайцами. Благородную, любящую, так привязанную ко мне, как не была привязана ни одна собака».
Очень похоже на борзую, которая жила со мной, так что я не был в этом одинок. С тех пор как я взял Комету, мне пришлось разговаривать с людьми, которые тоже выгуливали в Седоне борзых. Стремясь узнать как можно больше об этих добрых существах, я внимательно выслушивал рассказы о новых друзьях моих соседей. Хозяева в один голос утверждали, что отставные бегуны необыкновенно ласковы, спокойны и умны. Но определенные моменты заставляли задуматься. Почти всех спасенных борзых мучило ощущение надвигающейся опасности, что являлось следствием неправильного обращения с ними на кинодромах. Они боялись, что их снова бросят, и проявляли робость – например когда слышали гром или в шумных людных местах. Все они с удовольствием бегали – любили размять мускулы и выпустить энергию, радуясь неудержимой скорости.
Один из хозяев борзых сообщил мне, что неподалеку есть свободный ипподром, где Комету можно спустить с поводка, чтобы она от души поносилась. Обычно я стоял посреди поля, а собака, мощная, как «порше», бегала по периметру. Комета делала пять или шесть кругов, а затем неожиданно на полной скорости устремлялась на меня. Она всегда сворачивала в самый последний момент, чуть чиркнув боком по моей трости. Потом, будто выпущенная из рогатки, повторяла все снова, обдавая меня веянием ветерка, словно счастливым собачьим смешком. Захватывающее развлечение.
Я не сомневался, что для бывшей беговой собаки Комета исключительно хорошо приспособилась к новой жизни. К тому же отличалась незаурядным умом. Но знатоком породы я не являлся и решил, что лучше пригласить Мэгги, которая впервые познакомила меня с английскими борзыми, показав своего царственного Ланса. Почему-то я чувствовал себя глупо, задав ей вопрос:
– Вы когда-нибудь слышали, чтобы борзых использовали в качестве служебных собак?
Мэгги тепло рассмеялась, и мне сразу стало легче.
– Не слышала. И если честно, ни о чем подобном не задумывалась. Но мысль превосходная.
По крайней мере, я не выглядел в ее глазах полным идиотом.
– Я серьезно об этом размышляю. Вы все еще летаете по юго-западу, спасая грейхаундов? Как идут дела?
– Не слишком хорошо, – призналась Мэгги. – Закрываются кинодромы, и много собак нуждаются в помощи. Спасти одну или две за полет на моем самолете не решает проблемы. Надо, чтобы кто-нибудь шире развернул дело, профинансировал большие группы спасения, тогда работа пойдет. Я решила этим заняться – перееду в Калифорнию, продам кое-какую недвижимость, и посмотрим, что покажет будущее. В любом случае очень важно спасать борзых.
Мэгги укрепила меня в мысли обзавестись служебной собакой, и с тех пор эта идея стала такой же неотвязной, как постоянно гавкающий йорк моей матушки. Можно обзавестись уже обученным псом. Или не обзаводиться? Помнится, Фредди считала, что три – лимит собачьего поголовья. Но не лучше ли забыть об этой дурацкой затее? Хотя… Мои мысли прервали прозвучавшие в голове слова Пам: «А Комету вы спросили?»
– Комета, как ты посмотришь на то, что я попрошу тебя о небольшой помощи?
Собака открыла глаза – ровно настолько, чтобы дать мне понять, что каждый из нас уже принял решение.
Я начал нашу новую авантюру с просмотра специальных сайтов, посвященных обучению служебных собак. Там рассказывалось, как отобрать кандидата для занятий. Судя по всему, Комета соответствовала всем требованиям. Она была здоровой и чистоплотной, не требовала к себе внимания, не лаяла без необходимости и не справляла нужду в неподходящих местах (хотя об этом судить не нам, а какому-нибудь кроту).
Далее следовал список минимальных стандартов обучения, главный из которых требовал, чтобы собака овладела тремя или более навыками, способными облегчить жизнь инвалида. Вопрос, какая мне требовалась помощь, не представлял сложности. Все, что было связано с перемещением в пространстве. Трудной задачей казалось научить собаку действиям, какие обычно выполняют люди: например, открыть дверь или помочь человеку сесть или подняться с кресла.
По опыту общения с пастушьими собаками я знал, что выдрессировать пса не так легко, как отдать команду «сидеть» или «стоять». Служебная собака должна разбираться в ситуации: какая требуется помощь и каким образом можно ее оказать. Домашние собаки и те, что живут на ферме, хорошо знакомы с деятельностью человека. Комета уже привыкла к распорядку моего дня, и я надеялся, что она достаточно быстро разберется, чего я от нее хочу. В процессе обучения служебной собаки важно, что кандидаты, живущие в семьях или в сельских хозяйствах, стремятся завоевать одобрение хозяина. Бывший спринтер подобного желания не испытывает. У взращенной в стае особи слабая связь с человеком. Ей чуждо кому-либо угождать, как и мысль, что ее кто-то может любить. Правда, Комета не убегала от меня, когда у нее появлялась возможность, и это свидетельствовало о том, что она, вероятно, другая. После того как Комета притащила ко мне свою лежанку, в то время как я маялся отравлением, я больше не сомневался, что она меня полюбила. Но просить борзую чем-то помочь все равно что уговаривать курицу принять ванну. Собака представляла собой нелегкий материал для дрессуры. Я начал размышлять: нужен ли мне профессиональный тренер?
При помощи Интернета, «Желтых страниц» и работников местной библиотеки я набросал список тех, кто занимается дрессировкой собак, и принялся обзванивать их. Но мои просьбы об обучении борзой встречали в лучшем случае недоверчиво.
– Борзые слишком глупы и не способны ни на что, кроме как бегать!
– Дрессировать борзую? Вы в своем уме?
Расстроившись и разозлившись, я набрал номер телефона последнего человека в списке – некоего Чарли. И готов поклясться, что слышал, как он подавил смешок, когда я изложил ему суть проблемы. Но это было все-таки лучше, чем откровенный хохот других дрессировщиков.
– Если вы не возьметесь за работу, – продолжил я, – то хотя бы помогите с основами: каковы стандарты обучения, сертификации и тому подобное.
– Не допускаются животные, проделывающие всякие трюки, – проворчал Чарли. – Не допускаются и те шавки, которые просто улучшают ваше самочувствие. Это не служебные собаки. Это канис-терапия.
– Мне уже об этом все уши прожужжали! – возмутился я. – Послушайте, мне надо, чтобы мне помогали с тем, что трудно делать. Вот и все! – Красноречие подводило меня быстрее, чем мышцы.
– Почему вы не хотите взять лабрадора или другую нормальную собаку, которая будет хорошо справляться со своей работой?
Несмотря на раздражение, его ворчание рассмешило меня.
– У меня нормальная собака. Но я понимаю, что вы хотите сказать: порода борзых среди вас не котируется.
– Что правда, то правда. Но не могу сказать почему. Сам я ни разу не занимался с борзой: не считал нужным отходить от того, что мне знакомо и доказало свою работоспособность. А вас-то что натолкнуло на мысль, что ваша борзая может стать вам помощником? – В голосе Чарли по-прежнему звучали скептические нотки, но грубость исчезла.
– Помимо того, что я ее просто обожаю? – Мне в ухо снова хмыкнули. – В ней много общего с хорошими собаками, каких я знал раньше. Она не навязчива, не старается привлечь к себе внимание, почти не лает. Спокойна, даже на людях, не боится громких звуков, но в то же время всем интересуется. Благодаря жизни на кинодроме привыкла долго находиться в тесных помещениях, однако не скулит и не гадит.
– К детям и посторонним относится нормально? – заинтересовался дрессировщик.
– Стоит спокойно, если кто-нибудь хочет ее погладить. Кстати, любит детей.
Чарли продолжал задавать вопросы, и я с удовольствием отвечал. Борзые не подвержены обычным собачьим болезням и редко страдают врожденной дисплазией тазобедренного сустава. Хотя они не такие мощные, как ретриверы, но благодаря развитым мускулам задних бедер крепко стоят на земле. Я особенно подчеркнул невероятное терпение Кометы, когда она едет в машине или находится в толпе. И не проявляет ни малейших признаков недовольства.
Чарли молча слушал меня несколько минут, а затем произнес:
– Если бы я не знал, что ваша собака борзая, то предположил бы, что она подходящий кандидат на обучение. Меня беспокоит то, что она может за чем-либо погнаться.
– Так вы беретесь за ее обучение?
– Нет. У меня достаточно работы, чтобы осваивать что-то новое. Но все-таки продиктуйте мне ваш адрес. Я вышлю вам принятые у нас стандарты дрессуры собак-поводырей и собак для глухонемых, а также порядок сертифицирования служебных животных.
Я назвал свой адрес, и Чарли сказал:
– Мой вам совет: прежде чем приступите к осуществлению своей сумасбродной затеи, убедитесь, что у нее есть предрасположенность к работе служебной собаки, иначе потеряете много денег. Поводите ее где шумно и больше всего народу. Испробуйте на выносливость: навалитесь своим весом, потяните изо всех сил за поводок. Погуляйте там, где дети, и если она никого не укусит, это станет хорошим знаком. И еще: вы должны представлять, чего от нее хотите. Не тратьте ничье время на то, чтобы ее обучали тому, что вам не понадобится. Так вы будете лучше друг друга понимать.
– Еще что-нибудь посоветуете?
– Возьмите нормальную собаку. – Чарли громко расхохотался и повесил трубку.
Вот к чему я пришел. Ни один дрессировщик в Аризоне, боясь за свою репутацию, не брался обучать борзую. Самое большее, что я мог получить от профессионала, – обещанную Чарли подборку информации. Когда до меня все это дошло, я понял, что учить Комету придется самому. В конце концов, я же принимал участие в обучении охотничьих и пастушьих собак. Терять мне было нечего, временем я располагал и не сомневался: если решусь взяться за дело, Комета не подведет. Подготовив все необходимое для уроков – палочки, чтобы грызть, и огромную коробку печеночного печенья, – я принялся обучать борзую второй профессии.
8
Ноябрь 2000 – январь 2001 года. Аризона
Дрессировка собаки всегда чередование удач и промахов. Пока я втолковывал Комете, какая мне нужна от нее помощь, казалось, что меня прикрутили к целому набору «бутылочных ракет», причем каждая из них взрывалась по-своему. Отчасти подобная воспламеняемость объяснялась тем, что помощь мне требовалась совершенно непохожая на преследование зайца или гонку на кинодроме на скорости сорок пять миль в час. Комете требовалось осваивать новые навыки.
Мне потребовалась неделя упорных наблюдений, чтобы выкинуть из списка требований самые неподходящие для борзой пункты. Первый взгляд на него вызвал те же чувства, какие я испытал, узнав, что Старому Брехуну[6] вскоре предстоит умереть. К счастью, это были выходные перед Днем благодарения, и Фредди оказалась рядом и помогла мне определить приоритеты. Она приехала, чтобы подготовиться к визиту остальных членов семьи на Рождество. И должен сказать, что первый взгляд на перечень моих изъянов и требований к служебной собаке поверг ее в шок. Жена тихонько положила лист на стол и уставилась на покрытый льдом фонтан во дворе, но вскоре пришла в себя и произнесла:
– Считай это вызовом, и ты должен его принять. Я не сомневаюсь: собака тебе подходит.
Так спокойно и искренне Фредди давно не улыбалась. Она снова взяла лист и внимательно просмотрела список.
– Думаю, надо начать с самого главного, с того, с чем ты сражаешься каждый день.
Я занимался с Кометой до приезда семьи четыре недели. И по мудрому совету жены начал с главного – открывания дверей. Замки имели рычажные ручки, с ними было проще управляться, чем с шарообразными. Я поступал с ними так – нажимал локтем, одновременно хватаясь для равновесия за палки. Иногда центр тяжести тела слишком перемещался вперед, тогда дверь распахивалась и я падал на пол. Комета огорчалась, когда происходило подобное, застывала рядом с опущенным хвостом, словно она, а не я свалилась мордой на ковер. Собака всегда настораживалась, когда я подходил к дверям, поскольку не знала, останусь ли я на сей раз целым и невредимым. Я пробовал оставлять внутренние двери открытыми, но то одна, то другая непременно захлопывались, если я где-нибудь открывал окно. И мы с Кометой подпрыгивали от неожиданного громоподобного звука. Открывать и закрывать двери значило повысить качество жизни для нас обоих. Научить собаку открывать дверь толчком было легче, чем тянуть ее на себя.
– Иди сюда, девочка, – звал я борзую из спальни.
После пары призывных криков Комета осторожно появлялась на пороге. Я решил, что, если закрыть перед ней створку, ее стремление ко мне будет помножено на нежелание оставаться в закрытом помещении, и она станет искать выход. «Сейчас оставлю ее за дверью на несколько минут, – думал я, – затем приоткрою створку». Опыт общения с ретриверами подсказывал, что собаки воспринимают щель как приглашение, суют в нее носы и стараются пролезть сами. Я был уверен, что почувствую, как через десять минут с противоположной стороны двери станет нарастать волнение. Прислушался, стараясь различить звуки, свидетельствующие о беспокойстве собаки. Комета всегда вела себя тихо, но я не хотел заставлять ее страдать без нужды. Довольно! Я немного приоткрыл дверь, готовый ободрить борзую несколькими словами. Заглянул в щелку: Комета развалилась на солнце на ковре и крепко спала.
Чистота эксперимента требует определенной изолированности, иначе возможны нежелательные расхождения. Вот только я не мог понять, какие расхождения. И в Седоне, и в доме на озере, если я находился либо внутри, либо снаружи без Кометы, она напряженно стояла и требовала взглядом дать ей пройти. Тогда почему мой опыт был встречен с таким безразличием? Вскоре я сообразил, что, когда находился один в другой части дома, борзая чувствовала себя вполне комфортно, если знала, что я не смогу уйти без нее на улицу.
Добравшись до сути, я воспользовался тем, что Комета нежилась на нагретых моим телом простынях, вышел из спальни, закрыл за собой дверь и поплелся в кухню приготовить кофе. Борзая осталась запертой в спальне и знала, что теперь я могу воспользоваться любой открывающейся на улицу дверью. А она, оставаясь на кровати за закрытой дверью, не могла за мной следить. Третья ложка кофейных зерен, которые я загружал в кофеварку, была встречена негромким поскуливанием. Я приоткрыл створку, и в щели появилось пять дюймов собачьего носа и пасть. Решив воспользоваться ситуацией в учебных целях, я помахал печеночным печеньем прямо над черными ноздрями. Дверь спальни отворялась в сторону борзой, а действовать мордой как клином получалось у Кометы не так ловко, как просто толкать створку вперед. Вскоре щель стала шире и проход открылся – собака выскользнула из спальни. Но мое радостное предвкушение воссоединения вдребезги разбилось – Комета важно прошла мимо, не обратив внимания ни на меня, ни на печенье.
Я чувствовал, что борзая огорчена изменением заведенного у нас порядка жизни. Может, следовало придумать команду, которой я давал бы ей понять, что мы приступаем к занятиям? Например, говорить: «За работу!» В дальнейшем я всегда предупреждал Королеву (это словечко Дженни к ней все-таки приклеилось), что начинается урок. Команда «За работу!» мне пригодилась и позднее, когда требовалось отвлечь Комету от общения с посторонними. Стоило ее подать, и всех любящая, находящаяся в центре внимания борзая превращалась в сосредоточенную служебную собаку и не интересовалась никем вокруг.
Я учил Комету открывать двери по часу или два ежедневно. Когда до приезда Фредди оставалось две недели, она уже пресекала мои попытки самостоятельно разбираться со створками – понимала, что, помогая мне, лишает меня возможности выходить из помещения без нее. Я с радостью замечал, как в ее глазах вспыхивает гордость, когда говорил ей: «Спасибо, Комета». Я бы и хотел присвоить себе заслугу за все, чему научилась борзая, но как озарение мелькнула мысль: это она, помогая передвигаться по дому, облегчает мне жизнь, и я ей бесконечно благодарен. Комета же, которую раньше не баловали признательностью, отвечала на мои похвалы с достоинством профессионального дворецкого: голова приподнята, взгляд улыбающихся глаз устремлен перед собой. Эта пламенная потребность проявлять заботу осталась в Комете до конца ее дней.
Вскоре она управлялась с дверями как настоящий взломщик – разумеется, если замок был не заперт и язычок не входил в личинку. В отличие от обыкновенной собаки, которая, желая попасть по другую сторону, распахивает дверь, если та уже приоткрыта, Комета научилась открывать дверь закрытую, и открывать по моей команде. До приезда жены, когда мы планировали дать поражающее воображение представление, оставалось несколько дней. Фредди собиралась прилететь раньше на три дня, чем остальные члены семьи. Можно было успеть освоить новый трюк.
– Давай-ка научимся открывать дверь, когда ручка на защелке, – предложил я Комете.
Мой педагогический метод возник во время посещения местного зоомагазина. Благодаря своему доброму нраву Комета стала одной из немногих собак, которым позволялось входить в помещение. Там ее всегда ждало лакомство и разрешалось разгуливать по двум нешироким проходам. Бодрящим морозным днем я стоял у прилавка, пока хозяйка магазина катила к моему внедорожнику тележку с сорокафунтовым мешком сухого корма и грудой собачьих консервов. Вернувшись, она принялась подсчитывать сумму.
– Это тоже включить? – Улыбнувшись, она показала глазами куда-то за мое плечо.
– Я вроде бы все взял.
– Почти все. Посмотрите.
Обернувшись, я обнаружил, что Комета стоит в двух шагах от меня и держит в пасти мягкую, покрытую черным с рыжиной ворсом игрушку, похожую на поросенка. Вот результат того, что я позволял ей общаться с Коди и Сандоз – этими несовершеннолетними преступниками.
– Его зовут Бода, – сообщила хозяйка магазина.
Остаток дня Комета провела, нападая на поросенка и подкидывая его своей длинной мускулистой шеей. После первых двухсот взлетов поросенок еще сохранял остатки миловидности.
В последующие визиты в зоомагазин Комета продолжала пополнять свою коллекцию набивных зверушек, которой позавидовала бы любая маленькая девочка. Я прекратил грабежи, когда однажды по дороге домой обнаружил на пассажирском сиденье внедорож– ника длиннорукую синюю набивную обезьянку. Эта обезьянка и взяла на себя труд обучать Комету открывать двери.
Если позволительно хвалить себя, могу заметить, что мой план покорял своей простотой. Все остальные набивные игрушки я спрятал в коробку в гараже, а обезьянку привязал за длинные руки к ручке двери в спальню. Расчет был таков: Комета увидит обезьянку, потянет за нее, повернет ручку и откроет дверь. Если других игрушек поблизости не будет, скука послужит мне союзником, а для обезьянки обратится настоящим кошмаром.
Я расположился в кресле и поверх газеты наблюдал, как борзая удивляется пропаже игрушек и пытается найти их. Сначала она совала свой длинный нос под мебель и за нее. Затем повалилась на бок перед диваном и проверила длинными лапами, нет ли чего под ним. Ей не приходило в голову, что засунуть туда игрушку могла только она одна. Я чувствовал, насколько велика ее досада, когда Комета уставилась на меня своим взглядом-лазером.
– Может, проверим в спальне? – невинно предложил я. И прежде чем собака успела проскользнуть за мной, притворил наполовину дверь. – Смотри-ка, что тут висит на ручке.
Мне нравилось наблюдать, как Комета просчитывает открывающиеся перед ней возможности. Сначала, напряженно глядя в одну точку, застывает, затем во взгляде появляется блеск – ага! – и глаза в предвкушении приятной забавы широко распахиваются. От охватившей радости ей становится тесно в комнате. Высоко подпрыгнув, Комета летит, нацелившись головой на несчастную обезьянку. Я еще не успеваю понять, что этот треск означает сломанную дверную отделку, как Комета приземляется на лапы, мгновенно возвращается назад, и все начинается снова. Удовольствие будет не из дешевых… Прыжки, скачки, кружение на месте, рывки – не прошло и нескольких минут, как борзая лишает бедную обезьянку конечностей, а весь пол усыпан опилками. Непредумышленное убийство примата – вот как это называется. Меня душит истеричный смех, и я пытаюсь отвязать игрушку от ручки, пока борзая не разнесла дверь в щепы.
Когда 22 декабря к нам приехала Фредди, у Кометы уже была другая синяя обезьянка. Я разрешил собаке играть с ней в гостиной, пока жена готовила праздничное угощение. Вторая обезьянка продержалась целых два дня.
Еще не наступил рассвет рождественского дня, как нас грубо вырвал из сна треск двери спальни.
– Господи! – воскликнула Фредди и ухватилась за меня.
Я тайком приковал уже розовую обезьянку к дверной ручке, но мы с Кометой не успели довести до совершенства наше представление. Сказать, что я выпрыгнул из постели, было бы натяжкой, но все-таки нащупать игрушку и сорвать с ручки умудрился.
Читать бесплатно другие книги:
