Вопрос на десять баллов Николс Дэвид

– Вот, угощайся.

Он наклоняется рядом с ней, сгибается в поясе, наливает себе чая и широкими шагами возвращается наверх, в спальню, перешагивая через три ступеньки. Когда обзор наконец-то свободен, я спрашиваю:

– Так. Разве. Это. Нормально?

– Что?

– Что твой папа разгуливает голым.

– Абсолютно.

– А…

– Тебя же это не шокировало, правда?

– Ну, знаешь ли…

– Ты же должен был видеть своего папу голым.

– Ну, не видел с тех пор, как он умер.

– Нет, конечно, извини, я забыла, но до того, как он умер, ты должен был видеть его голым.

– Возможно, и видел. Но не таким я предпочитаю его помнить.

– А как насчет твоей мамы?

– Боже, нет, конечно! А ты что, разве ходишь голой перед своим папой?

– Только когда мы занимаемся сексом, – отвечает Алиса, потом цокает языком и закатывает глаза. – Конечно хожу, мы все ходим. Не забывай, что мы все-таки одна семья. Боже, да ты вообще прибалдел, что ли? Честно говоря, Брайан, ты должен быть правильным парнем, а ведешь себя как форменный лох. – (Она вдруг представляется мне старостой класса, злобной и властной. Она что, на самом деле только что назвала меня лохом?) – Не волнуйся, Брайан, я не снимаю одежду, когда в доме гости.

– Пожалуйста, не иди на компромисс из-за моего присутствия… – (Алиса знает, что я тороплю события, и сухо улыбается.) – Ничего, я справлюсь.

– Хммм. Теперь я в этом не уверена… – Алиса облизывает кончик пальца и переворачивает страницу книги.

На завтрак у нас тосты, сделанные из хлеба домашней выпечки, который по цвету, весу, плотности и вкусу напоминает тяжелый суглинок. И в кухне вещает Четвертый канал радио. Насколько я понял, оно играет в каждой комнате, и его, видимо, невозможно выключить, как экраны телевизоров в романе «1984». Мы жуем, слушаем радио и жуем, причем Алиса не отрывается от книги. Я уже чувствую себя несчастным. Отчасти из-за того, что я первый человек, которого назвали лохом с 1971 года, но в основном моя грусть вызвана упоминанием об отце. Как это она могла «забыть». И я ненавижу то, с каким видом я рассказываю о нем другим людям. Уверен, папа был бы на седьмом небе от счастья, если бы знал, какая судьба его ждет: родной сын будет использовать его как материал для набора дерьмовых скользких острот или проникнутых жалостью к себе пьяных монологов. Да, охота на настоящего меня как-то не заладилась, к тому же я еще и зубы не почистил.

Затем мы выходим на прогулку под снегом. Сельские пейзажи Восточной Англии нельзя назвать особенно живописными: на мой взгляд, они знаменательны тем, что дают представление о жизни после атомной войны. Вид вокруг не меняется, сколько ни иди, – немного сбивает с толку, но мне нравится такое постоянство. К тому же это так освежает – выйти за пределы вещания Четвертого канала радио. Алиса берет меня за руку, и я почти забываю о том, что снег гробит мои новые высокие замшевые ботинки.

Поступив в университет, я заметил, что есть пять основных тем, которые все жаждут обсудить со мной: 1) мои оценки на выпускном экзамене; 2) мои нервные срывы / нарушение режима питания; 3) размер моей стипендии; 4) почему я на самом деле расслабился и не поступил в Оксбридж; 5) мои любимые книжки, – и вот эту последнюю тему мы сейчас освещаем.

– На вершине хит-парада для меня всегда была книга «Дневник Анны Франк». Когда я была подростком, я очень хотела стать Анной Франк. Конечно же, мне не хотелось такого конца, но импонировала идея вести простую жизнь в мансарде, читать книги, вести дневник, влюбиться в бледного ранимого еврейского мальчика – соседа по мансарде. Звучит немного извращенно, правда?

– Есть немного.

– Думаю, это просто такой этап в жизни каждой девочки, как порезать вены, или проблеваться, или испытать лесбийскую любовь.

– Лесбийскую любовь? – невольно переспрашиваю я почти фальцетом.

– Ну, этим в большей или меньшей степени нужно было заниматься в интернате. Это был один из обязательных предметов: лесбийская любовь, французский и нетбол [61].

– А ты что… делала?

– И тебе так интересно знать? – (Конечно же да.) – На самом деле ничего такого. Считай, только пальцем ноги окунулась.

– Может, это было как раз неправильно! – (Она устало улыбается.) – Извини. Так… что же произошло?

– Думаю, меня это не особо проняло. Мне всегда слишком нравился секс с мужчинами. Не хватало проникновения… – (Мы проходим еще немного.) – А ты как?

– Я? Мне тоже не хватало проникновения.

– Я стараюсь говорить серьезно, Брайан! – Алиса хлопает меня по руке своей рукавицей. – Ты тоже пробовал?

– Пробовал что?

– Думаю, ты занимался сексом с мужчинами.

– Нет!

– Правда?

– Никогда! С чего ты взяла?

– Просто подумала, что пробовал.

– Думаешь, я женоподобный? – спрашиваю я. Фальцет вернулся.

– Нет, не женоподобный. Кроме того, женственность – еще не показатель гомосексуализма…

– Конечно же нет.

– …да и ничего плохого в этом нет.

– Нет, конечно нет. Просто ты говоришь как один из моих школьных товарищей, вот и все.

– По-моему, леди слишком много обещает [62].

Сменим тему. Я готов вернуться к разговору о лесбийской любви, но затем смутно вспоминаю какие-то слова Алисы о том, что она резала себе вены. Возможно, надо развить эту тему.

– А как насчет… причинения вреда себе?

– Какого вреда?

– Ты говорила, что резалась?

– О, всего несколько раз. Как это называется, крик – просьба о помощи. Или, точнее, крик – привлечение внимания. В школе у меня случались депрессии, чувствовала себя немного одинокой, вот и все.

– Я поражен, – только и остается признать мне.

– Правда? И что могло тебя удивить?

– Дело в том, что я даже представить не могу, что могло вызвать твою депрессию.

– Тебе пора выкинуть из головы мысль о том, что я золотая девочка, Брайан. Я вовсе не такая.

Но этим вечером она действительно прекрасна.

На обратном пути с прогулки мы устраиваем небольшую веселую перестрелку снежками на лужайке перед домом, которая отличается от прошлых игр тем, что никто не засовывает в снежки собачье дерьмо или битое стекло. Это даже не сражение снежками как таковое, а просто мягкая чувственная потасовка, такое намеренное валяние дурака, которое так и просится на камеру, причем в идеальном варианте – на черно-белую пленку. Затем мы входим в дом и садимся на диван у огня обсохнуть, и Алиса ставит свои любимые записи – в основном Рики Ли Джонс, «Led Zeppelin», Донован и Боб Дилан, – хотя Алисе исполнилось шестнадцать в 1982 году, в ней определенно есть что-то от 1971 года. Я смотрю, как она скачет под «Crosstown Traffic» Джими Хендрикса, затем выдыхается и устает менять диски каждые три минуты, поэтому ставит старую трескучую долгоиграющую пластинку Эллы Фицджеральд, и мы ложимся на диван и читаем книги, время от времени обмениваясь взглядами, совсем как Майкл Йорк и Лайза Миннелли в «Кабаре», и говорим, только если нам того хочется. Чудесным образом почти за весь вечер мне удается не сказать ничего глупого, претенциозного, занудного, несмешного или вызывающего жалость к себе; я ничего не разбил и не пролил, никому не перемывал косточки, не хныкал, не стонал, не отбрасывал волосы назад и не тер лицо во время разговора.

На самом деле я сегодня лучший человек, каким только способен быть, и если вы влюбитесь в этого человека с первого взгляда, то наверняка будете им любоваться.

Потом, примерно в четыре часа, Алиса поворачивается на бок, укладывается головой на мои колени и засыпает. По крайней мере, в этот момент – и это кажется чистой правдой – она абсолютно и всецело совершенна. Мы слушаем «Blue», пятую песню на второй стороне – «последний раз я виделась с Ричардом в Детройте в шестьдесят восьмом, / и он сказал мне, что все романтики сталкиваются с жизнью лицом / с кем-то циничным, пьяным и скучным в кафе пустом…», – и когда песня заканчивается, в комнате воцаряется тишина, нарушаемая лишь треском дров, горящих в камине. Я сижу совершенно неподвижно и смотрю, как спит Алиса. Ее губы слегка приоткрыты, и я чувствую ее теплое дыхание на своем бедре, потом обнаруживаю, что неотрывно смотрю на шрам, слегка выделяющийся на ее нижней губе – белый на красном, – и меня охватывает неодолимое желание провести по нему большим пальцем, но я не хочу будить ее, поэтому просто смотрю на нее, смотрю, смотрю, смотрю… В конце концов мне все-таки приходится ее разбудить, потому что я начинаю волноваться, как бы тяжесть и тепло ее головы на моем колене не перевозбудили меня (надеюсь, вы понимаете, о чем я). Давайте заглянем правде в глаза: никто не хочет просыпаться именно от этого. Не с этим в ухе.

Потом, представьте себе, все становится еще лучше. Родители Алисы вечером идут в гости, покушать еще немножко овощей на чьей-то перестроенной мельнице в Саусволде, поэтому в доме остаемся только мы с Алисой. Когда мы стоим на кухне и пьем джин с тоником из огромных бокалов, я – стыдно признаться – увлекаюсь фантазиями о том, что мы живем здесь вместе. Мы выключаем свет во всем доме и играем в скребл при свечах, с трудом различая буквы, и я, кстати, выигрываю, но скромно и изящно. Совершенно случайно слова «опьянение» и «изумление» попадают на клетки, утраивающие счет.

На ужин мы едим неочищенный рис, поджаренный в раскаленном масле, который имеет такой вид и вкус, словно мы пожарили в котелке содержимое совка для пыли, но это блюдо вполне съедобно, если как следует полить его соевым соусом. Кроме того, к моменту трапезы мы уже порядочно набрались и говорим, не слушая друг друга, смеемся и танцуем в гостиной под старые песни Нины Симон, потом устраиваем состязание – кто дальше прокатится в носках по лакированному деревянному полу. Затем, когда мы, хихикая, падаем на пол, Алиса вдруг берет меня за руку, игриво улыбается и говорит:

– Хочешь пойти наверх?

У меня сердце выскакивает из груди.

– Ну, смотря зачем. Что там, наверху? – спрашиваю я, пьяный и изумленный.

– Пошли со мной – увидишь. – И она на четвереньках карабкается вверх по лестнице, оборачивается и кричит: – В твоей спальне, через две минуты – и принеси вино!

Соберись. Просто соберись.

Я бегу к кухонной раковине, отодвигаю в сторону отмокающий в воде котелок, открываю кран и брызгаю себе на лицо холодной водой, отчасти чтобы протрезветь, отчасти проверить, что я не сплю. Затем, едва удерживая бутылку и фужеры кончиками пальцев, следую за Алисой наверх.

Алисы еще нет в моей комнате, поэтому я кидаюсь к раковине, очень быстро чищу зубы, прислушиваясь, не раздаются ли ее шаги на лестнице, чтобы она не застукала меня за этим занятием и не вообразила, что я все воспринял как должное. Услышав, что она идет по коридору, я быстро споласкиваю рот, сплевываю, затем выключаю верхний свет, непринужденно устраиваюсь на кровати и жду.

– Та-та-та-та!

Она стоит в дверях, раскинув руки, как будто получила «Оскара», но я не могу понять, на что мне полагается смотреть. Может, на ее груди? Надеясь на чудо, я воображаю, что она, наверное, надела какое-то особое белье, потом замечаю папиросную бумагу в одной ее руке и целлофановый пакетик в другой.

– Что это такое?

– Дурь, чувак. У-летная дурь. Мы не можем раскумарить ее на первом этаже – у Майкла нюх, как у ищейки. А здесь мой богемный папочка не бывает. – Она хватает книгу Ричарда Скэрри «Мир профессий и ремесел» [63]и начинает скручивать на ней косячок.

– А твоя мама что скажет?

– А, мама как раз мне травку и подгоняет – берет ее у одного скользкого типа в деревне. Что я могу сказать? Домохозяйка-развалина! Ей же надо чем-то заполнять дни. А травка крутая. Крута-а-а-а-ая-крутая! – Боже мой, она еще и говорит с вест-индийским акцентом, и мне впервые не по себе рядом с ней. – Просто ломовой ганджубас, братишка, а-а-а-а-а-атличная травка…

Пожалуйста, Алиса, прекрати… Но она уже прикурила и глубоко затягивается, держит дым в легких, закатив глаза, затем вытягивает губы дудочкой и выпускает дым в сторону лампы с бумажным абажуром, а я размышляю, является ли марихуана афродизиаком.

Алиса смотрит на меня одним ленивым глазом, затем предлагает косячок, словно бросая вызов. Что ж, это и есть вызов.

– Твоя очередь, Брай.

– На самом деле, Алиса, я, наверное, не смогу.

– Почему это? Разве ты не хочешь улететь, Брай?

Это почему-то жутко веселит ее, и, пока она колотится в припадке хохота головой о спинку кровати, я говорю:

– Нет, я бы хотел, просто так и не научился курить, даже табак. У меня ничего не выйдет, я не удержу дым в легких, а лишь закашляюсь и все выпущу.

Курение как раз входило в список вещей, которыми я намеревался заняться в университете (этот список включал также: прочитать «Дон Кихота», отрастить бороду и научиться играть на альтовом саксофоне), но руки пока до этого не дошли.

– Странный ты все-таки, а, Брайан Джексон? – говорит Алиса, неожиданно переходя на очень серьезный тон. – Как ты можешь не курить! Вот у меня курить получается лучше всего. Или все-таки есть одна вещь, которая у меня еще лучше получается… – говорит она, подмигивая вторым ленивым глазом. Нет, марихуана обязательно должна быть афродизиаком. – Отлично, тогда попробуем что-то более провоцирующее. Но сначала – немного музыки.

И она, пошатываясь, идет к тяжелому угловатому магнитофону, который слушала еще в детстве – вот, на нем даже написано фломастером «Алиса», – роется в ящике старого стола, вытаскивает какую-то кассету, вставляет ее в магнитофон и нажимает на «воспроизведение». Поет, насколько я помню, Брайан Кант, «A Froggy Went a Courtin’».

– О боже, какая ностальгия! – кричит Алиса. – Эта песня и есть мое детство. Я, блин, эту песню люблю и обожаю! А ты? Ладно, садитесь сюда, молодой человек, и сидите прямо…

Мы сидим на кровати на коленях друг против друга, и она привстает и наклоняется ко мне так, что наши лица разделяет лишь пара дюймов.

– Так, положи руки вот сюда… – она берет меня за запястья и убирает мои руки за спину, – и вытяни губы вперед, вот так.

Ее рот всего лишь в паре дюймов от меня, я чувствую сладость соевого соуса и имбиря в ее дыхании. Затем она сдавливает мои щеки с двух сторон, изобразив у меня на лице рыбью гримасу.

Лягушонок на свидание пошел, и ему удалось…

– То, что вас сейчас ожидает, мистер Брайан Джексон, называется паровозик, и это не то, что ты подумал, пошляк. Я сейчас вдую тебе дым прямо в рот, а ты должен его глубоко вдохнуть и держать в легких и не кашлять, понятно? Я запрещаю! Ты будешь держать дым в легких столько, сколько это физически возможно, и только потом выдохнешь. Ясно?

– А как же.

– Тогда ладно. Поехали!

Алиса обхватывает косяк губами, делает глубокую затяжку, затем улыбается, поднимает бровь, словно спрашивает: «Готов?», на что я киваю, мол, да, готов. Она подносит свои губы прямо к моим, так, что их разделяет всего несколько сантиметров, нет, миллиметров, нет, даже этого зазора нет, они касаются моих, и тут она выдувает дым, а я втягиваю его – единственное действие, которое естественно возможно в таких условиях, и мне хочется, чтобы этот момент длился вечно.

Наконец, когда мои легкие вот-вот готовы взорваться, я выдыхаю, а Алиса усаживается и спрашивает:

– Что скажешь?

Когда ко мне возвращается способность говорить, я выдавливаю:

– Отлично!

– Что-нибудь чувствуешь?

– Не очень.

– Хочешь, еще раз пыхну?

О боже, да, Алиса, ты еще спрашиваешь! Больше всего на свете…

– Да-да, конечно.

– Ты уверен? Это очень крепкая травка.

– Поверь мне, Алиса, все будет нормально. Я справлюсь.

Когда я снова прихожу в себя, Алисы уже нет, я лежу под одеялом, а лягушонок все еще идет на свидание – кассета на автореверсе. Я понятия не имею, сколько был в отключке, поэтому тыкаю в кнопку «стоп» и смотрю на свой дорожный будильник. Полвторого. Меня вдруг начинает мучить страшная жажда, но, слава богу, у моей кровати стоит полбутылки живительного красного вина, так что я сажусь и выпиваю вино почти до дна. Потом проверяю, не стащила ли Алиса с меня штаны перед тем, как уложить спать, вижу, что не стащила, но я слишком обдолбанный, чтобы радоваться или огорчаться из-за этого.

Кроме того, я слишком занят мыслями о еде. Даже кабачки кажутся чертовски привлекательными. Я еще никогда в жизни не был так голоден. Затем – слава небесам – вспоминаю, что являюсь счастливым обладателем Холодного Мяса, спасибо тебе, мамочка. Я копаюсь в чемодане, извлекаю из него сверток в фольге, отрываю полоску сала от вареного бекона и засовываю в рот постное мясо. Ой, как вкусно, только чего-то не хватает. Хлеба. Мне нужно сделать бутерброд. Мне нужен хлеб.

Ходьба дается мне гораздо сложнее, чем обычно, а подъем наверх кажется почти невозможным. Не хочу включать свет, но здесь действительно темень такая, что хоть глаз выколи, поэтому, держась за стены по обеим сторонам от меня, я семеню вдоль по коридору, затем спускаюсь по лестнице на кухню. Время тянется бесконечно, и кажется, что путешествие занимает несколько дней, но я наконец достигаю места назначения и начинаю выполнять задачу, требующую немалых физических затрат, – откромсать себе два ломтя домашнего хлеба из непросеянной муки. Наградой за этот нелегкий труд становится бутерброд, который по размеру, весу и твердости напоминает кирпич, но мне наплевать, потому что в нем есть Холодное Мясо. Я сажусь за стол и сначала наливаю себе немного молока и отпиваю, чтобы хлеб не скрипел на зубах, как песок, но молоко скисло и створожилось, и я уже собираюсь бежать к раковине выплевывать молоко, но тут щелкает выключатель, загорается свет на лестнице, и я слышу скрип шагов на ступеньках.

Наверное, это Алиса! Возможно, мы можем начать с того, на чем остановились. Но это не Алиса. Это миссис Харбинсон. Роза. Голая Роза. Я глотаю прокисшее молоко.

Естественно, мне нужно сразу же сказать что-нибудь ненавязчивое, простое и несексуальное, типа: «Привет, Роза!», но от дури и вина меня немного плющит и колбасит, да и не хочется, чтобы голая женщина визжала при виде меня в два часа ночи, поэтому я просто сижу очень тихо и жду, пока она уйдет. Роза открывает дверцу холодильника, затем нагибается, и яркий свет из холодильника и наклон делают ее совершенно голой. При ближайшем рассмотрении оказывается, что на ней пара толстых серых носков, отчего ее нагота кажется естественной и здоровой, как мюсли, как карандашный рисунок из книги «Радость секса», и я, несмотря на свое обдолбанное состояние, всерьез задумываюсь над тем, есть ли такое слово «лобковость». Что она там ищет? И почему так долго? Наверное, она «неплохо-выглядит-для-своего-возраста», но я никогда не видел полностью обнаженной женщины, по крайней мере не в жизни и не всю сразу. Так, отдельные кусочки то там, то сям, но ни одной из них не было больше девятнадцати, поэтому в этом вопросе я не спец. И все же я полагаю, что ситуация не лишена некоего банального эротизма, хотя и слегка смягченного куском окорока температуры человеческого тела, который лежит у меня на колене. Внезапно меня охватывает страх, что Роза учует мясо, и я пытаюсь потихоньку завернуть его в фольгу. В результате раздается хруст, который эхом разносится по кухне, подобно раскату грома.

– Боже мой! Брайан!

– Здрасьте, миссис Харбинсон! – весело бросаю я, ожидая, что Роза прикроет наготу руками, но ее это не очень-то волнует: она просто непринужденно берет в руки кухонное полотенце Национального треста [64], наматывает его вокруг пояса и придерживает на боку как саронг. Я невольно читаю слово, которое написано вдоль ее бедра, – Сиссингхерст [65].

– Дорогой мой, надеюсь, я тебя не очень шокировала, – говорит она.

– Да нет, не очень.

– Все равно я уверена, что ты видел сотни голых женщин.

– Должен вас разочаровать, миссис Харбинсон.

– Я уже говорила тебе, называй меня Розой. От этого «миссис Харбинсон» я чувствую себя такой старой!

Следует небольшая пауза, и я, порывшись в памяти в поисках фразы, которая лишит ситуацию всей неловкости и дискомфорта, нахожу идеальное решение.

Я говорю с американским акцентом:

– Вы что, хотите соблазнить меня, миссис Харбинсон?

Чего это я сказал?..

– Извини, не поняла?

Только не вздумай повторять…

– Вы что, хотите соблазнить меня, миссис Харбинсон?

Быстрее, объясняй, объясняй…

– Ну, знаете, как миссис Робинсон? – поясняю я.

Роза удивленно хлопает глазами:

– А кто такая миссис Робинсон?

– Это цитата. Из «Выпускника» [66].

– Знаешь, что я скажу тебе, Брайан, у меня и в мыслях не было соблазнять тебя…

– Знаю-знаю, я и не хочу, чтобы вы меня соблазняли…

– Ну ладно, вот и хорошо…

– Только я не хотел сказать, что не нахожу вас привлекательной…

– Извини, что ты сказал?

– Какого черта тут происходит? – раздается чей-то голос, и на ступенях появляется еще одна фигура с мускулистыми ногами и грудью колесом – это мускулистые голые ноги и грудь колесом мистера Харбинсона, который широкими шагами спускается к нам. В руках он сжимает нечто, на первый взгляд похожее на сложенный зонтик, но при ближайшем рассмотрении это оказывается членом. Теперь я вообще не знаю, куда смотреть. Если не смотреть на гениталии Розы, то мой взгляд упирается прямо в гениталии мистера Харбинсона, и в кухне вдруг становится трудно найти место без гениталий, поэтому в конце концов я выбираю точку над кухонной плитой и сосредотачиваюсь, сосредотачиваюсь, сосредотачиваюсь.

– Ничего не происходит, Майкл. Я просто спустилась чего-нибудь попить, а Брайан сидел здесь, вот и все…

Почему у нее такой виноватый голос? Она что, смерти моей желает?

– И о чем же вы говорили?

Боже мой, он слышал меня. Я – покойник.

– Ни о чем! Просто Брайан заставил меня подпрыгнуть, вот и все…

Мистера Харбинсона и его член это, похоже, не убедило, и я понимаю, что на самом деле он не прикрывает свой пенис рукой, а держит его, и на какое-то мгновение меня охватывает иррациональный страх, что мистер Харбинсон меня им ударит.

– Это останется между нами, правда? Роза, марш в спальню!

И он с грохотом уносится вверх по лестнице, держа в руках свой сложенный зонтик. Роза, несомненно глубоко смущенная, берет в руки цветастый виниловый передник, висящий на крючке рядом с плитой, и, надувшись, надевает его, а я тем временем сметаю мясные улики со стола в фольгу и засовываю сверток в ящик для ножей.

Наконец она подходит к столу и шипит:

– Думаю, для всех будет лучше, если никто из нас больше не будет об этом вспоминать, хорошо, Брайан?

– Хорошо, но я все же хочу сказать, что действительно просто цитировал…

– Давай забудем об этом, ладно? Сделаем вид, что этого не было… – Она вглядывается в мое лицо: – Брайан, с тобой все в порядке?

– Естественно!

– Ты какой-то серый.

– А, это мой нормальный цвет, Роза!

Она смотрит на стакан, стоящий передо мной.

– Это что, молоко?

– Угу.

– Ты его уже выпил?

– Боюсь, что да, Роза.

– Я бы тоже выпила, Брайан.

– Извините, – говорю я, пока она тянется к стакану, – я бы на вашем месте не стал его пить!

– Это еще почему?

– Оно скисло, свернулось, оно просто отвратительное…

Роза берет стакан свернувшегося молока, нюхает его, отхлебывает и, глядя на меня с нескрываемым презрением, говорит:

– Это же соевое молоко, Брайан.

Блэкберд-коттедж взрывается истерическим смехом – жутким сумасшедшим хохотом, смехом какого-то жалкого испорченного ребенка, и мне требуется некоторое время, чтобы понять, что этот смех – мой собственный.

Когда я просыпаюсь на следующее утро, как всегда, проходит три секунды между осознанием мучительного стыда и вспоминанием о его причине. Я издаю стон – неподдельный стон вслух, как если бы кто-то только что наступил мне на грудь. Смотрю на будильник. Уже полдвенадцатого, а я чувствую себя так, словно выхожу из комы.

Какое-то время просто лежу, пытаясь найти лучший способ выйти из создавшегося положения. Ну, самый лучший способ – покончить жизнь самоубийством; другой влечет за собой бесконечное раболепство, унижения и самобичевание, так что я начинаю одеваться, чтобы приступить к решению проблемы, но тут раздается стук в дверь.

Это Алиса, и выглядит она мрачно, как ей и положено. Знает ли она о том, что ее голая мать вообразила себе, что я попытался соблазнить ее?

– Привет, спящая красавица, – шепчет Алиса.

– Алиса, ты знаешь, мне так стыдно за вчерашний вечер…

– Да все в порядке, ничего страшного, забудь об этом… – (Она явно ничего не знает.) – Послушай, Брайан, тут кое-что произошло, и мне нужно ехать в Борнмут… – Она садится на край кровати с таким видом, будто вот-вот расплачется.

– Господи, а что случилось?

– Это бабушка Харбинсон… Она упала с лестницы вчера поздно вечером и попала в больницу с переломом бедра, теперь нам нужно съездить навестить ее.

– Боже мой, Алиса…

– Мама с папой уже уехали, и мне тоже нужно ехать, поэтому я боюсь, что с Новым годом ничего не получится.

– Ничего страшного. Сейчас я узнаю расписание…

– Я уже сделала это. Поезд в Лондон уходит через сорок пять минут. Я тебя подброшу до станции. Договорились?

И я начинаю собирать вещи, заталкивая книги и одежду в сумку так, словно объявили экстренную эвакуацию, и через десять минут мы сидим в «лендровере», и Алиса ведет машину. Она выглядит за рулем крошечной, как кукла Синди за рулем джипа Экшн-мэна. За ночь снег превратился в грязно-серую кашу, а едем мы, пожалуй, слишком уж быстро, что добавляет напряженности в и без того непростую ситуацию.

– У меня ужасно болит голова, – начинаю я.

– У меня тоже, – отвечает она.

За окнами проносится еще двести ярдов сельской дороги.

– Вчера ночью столкнулся на кухне с твоими родителями, – мимоходом замечаю я.

– Что ты говоришь!

Еще двести ярдов.

– Они тебе ничего об этом не рассказывали?

– Да нет, в общем-то. Нет. А что, должны были?

– Да нет, я так, просто…

Похоже, пронесло. Я если и не рад, что бабуля Харбинсон свалилась с лестницы, то явно благодарен ей, что она прикрыла мое отступление.

Мы приезжаем на станцию за пятнадцать минут до прихода поезда, и Алиса помогает мне донести сумку до пустой платформы.

– Мне так жаль, что ты не сможешь остаться на Новый год.

– Ладно, все в порядке. Передавай бабушке Харбинсон, что я ее люблю. – Господи, что я несу, я же ни разу не видел старушку. – И мне стыдно за то, что перебрал вчера вечером.

– Не стоит извиняться, все нормально. Слушай, ты не обидишься, если я не буду вместе с тобой дожидаться поезда? Мне действительно пора ехать… – Мы обнимаемся, но не целуемся, и она уходит.

Я приезжаю домой примерно к пяти часам и сам открываю дверь. Мама, одетая в спортивный костюм, лежит на диване в гостиной и смотрит передачу «Блокбастеры» на полную громкость, удерживая на животе пепельницу, а перед ней на кофейном столике стоит коробка конфет «Кволити-стрит» и бутылка кофейного ликера. Когда я вхожу в комнату, она вскакивает и засовывает бутылку под подушку, затем понимает, что оставила фужер на столике, и пытается скрыть его, обхватив обеими руками, словно это кружечка с какао или еще что-то в этом роде.

– Ты рано вернулся!

– Да, мама, я знаю…

«Я выбираю „Ф“, Боб…»

– А что произошло?

– Бабушка Алисы сломала бедро.

– Как это произошло?

– Я столкнул ее с лестницы.

– Нет, на самом деле.

– Понятия не имею, мам.

«Какой химический элемент на „Ф“ используется как основная составляющая для производства спичек?»

– Бедняжка. Она поправится?

– Откуда мне знать? Я же не главврач, правда? Фосфор.

«Верно».