Вопрос на десять баллов Николс Дэвид

22

В о п р о с: Какой японский стих, происходящий от 31-сложного стиха «танка», состоит из 17 слогов, составленных в три строчки: 5, 7 и 5 слогов?

О т в е т: Хокку.

Выслушав меня, Ребекка Эпштейн долго смеется. Она лежит на моем футоне в студенческом общежитии в Ричмонд-Хилл и смеется, смеется и смеется, притопывая своим ботинком «Доктор Мартенс» в садистском ликовании.

– Это не настолько смешно, Ребекка.

– Ой, поверь мне, именно настолько.

Я сдаюсь и иду менять пластинку.

– Извини, Джексон, просто представила, как они прячутся в дровяном сарае и ждут, пока ты точно уйдешь… – Тут она снова закатывается, поэтому я решаю пойти в комнату Джоша и нацедить еще немного домашнего пива.

Я провожу с мамой еще восемнадцать часов, пока не решаю вернуться в колледж. И снова объясняю ей, что мне нужны узкоспециальные книги из библиотеки, на что она пожимает плечами, веря мне лишь наполовину, и к десяти часам я снова стою на крыльце, отвергая все тот же продуктовый набор.

Когда я еду в поезде, мое настроение начинает понемногу повышаться. Ну и что с того, что я встречу Новый год один-одинешенек в пустой общаге? Я могу заняться делом, почитать, прогуляться, послушать музыку на всю громкость. А завтра, в новогоднюю ночь, я объявлю войну смешным традициям, которые гласят, что мы должны ходить в гости, выпивать и веселиться. Нет, я буду сидеть дома, а не веселиться. Напиться-то я напьюсь, но почитаю какую-нибудь книжку и усну в 23:58. Это преподаст им урок, убеждаю я себя, не зная, кому это «им».

Но едва зайдя в общежитие, я понимаю, что совершил ужасную ошибку. Когда я открываю входную дверь, волна теплого дрожжевого газа от бродящего домашнего «йоркширского биттера» Маркуса и Джоша шибает мне в нос, и ощущение у меня такое, словно вся общага только что рыгнула мне в лицо. Захожу в комнату Джоша и обнаруживаю пластиковую бочку, которая булькает и шипит у включенной на полную мощность батареи. Я открываю окно и выпускаю наружу часть этих пищеварительных газов.

Никто не вернулся, как я и думал, но я не ожидал, что общага будет настолько пустой. Поэтому я решаю пройтись до мини-маркета на углу. Сейчас 17:45, самое время для покупки продуктов по сниженным ценам.

Покупка уцененной еды не такое уж и простое занятие. Мятые консервные банки, как правило, большой угрозы не представляют, а вот «свежие» продукты – это сплошное минное поле. Есть общее правило: сумма скидки на продукт прямо пропорциональна опасности его потребления, поэтому весь фокус в том, чтобы совершить выгодную покупку, не травмировав при этом желудок: вшивая скидка в 10 пенсов за фунт сине-серого бифштекса для жарки явно не стоит риска, а вот целый цыпленок за 25 пенсов – это уже повод испытать судьбу. Да, кстати, говядина и кура, как правило, безопаснее свинины и рыбы. Старая свинина никого не порадует, в то время как в случае со старой говядиной можно тешить себя мыслью, что она не «протухшая», а всего лишь «заветренная». То же самое относится и к переперченным продуктам: они не «испорченные», они «острые». Именно по этой причине во многие продукты, продающиеся со скидкой, добавляют карри.

В мини-маркете мы с пожилой леди с усами как у Сапаты [67]настороженно присматриваемся друг к другу, стоя у холодильника. Рождество было совсем недавно, и здесь уже разложены трупики индеек, а также нога ягненка, которая выглядит так, словно вот-вот выскочит из холодильника и сама поскачет на ферму. Как всегда, зрелище удручающее, поэтому я закупаю рис карри быстрого приготовления фирмы «Веста» (скидка 75 пенсов) и в качестве подарка себе любимому – коробку «Несквика» со вкусом банана и пинту молока.

Но эйфория моя длится недолго. Вернувшись в общагу, выпив немного «Несквика», вскипятив чайник, растворив желтый порошок, пахнущий карри, в миске и съев получившееся блюдо, я чувствую себя Робинзоном Крузо. Дом пуст, за окном идет дождь, переносной телик Джоша заперт в его шкафу, и вдруг становится ясно, что так называемые лучшие годы моей жизни никогда не настанут.

Очнись, тюфяк. Сделай же что-нибудь.

Я краду немного мелочи из копилки в комнате Джоша и складываю монетки столбиком на телефоне-автомате в коридоре.

Но кому звонить? Прикидываю, не позвонить ли одному парню по имени Винс, с которым я встречался на вечеринке, но я не хочу сидеть в пабе на пару с еще одним парнем, к тому же у меня нет его телефона, я не могу вспомнить, какая у него фамилия и где он живет, да и вообще я его почти не знаю. Люси Чан у себя в Миннеаполисе, к тому же она считает меня расистом. Колин Пейджетт все еще болеет гепатитом. Я почти набираю номер Патрика, но вспоминаю, что он мне совсем не нравится. Наконец я решаю позвонить Ребекке Эпштейн, потому что она студентка юридического факультета, а юриспруденция – достойный предмет, к тому же велика вероятность того, что она сейчас занята учебой.

Она живет в Кенвуд-Манор, в том же коридоре, что и Алиса, так что номер у меня есть. Примерно через двадцать гудков мне отвечает голос с акцентом жительницы Глазго.

– Привет, это Ребекка?

– Да-а-а-а-а?..

– Это Брайан.

Пауза.

– Брайан Джексон, – напоминаю я.

– Я знаю, какой Брайан. Ты чё там делаешь?

– Скучаю, вот и все.

– Боже, я тоже. – Еще одна пауза. – Ну и?..

– Я вот что хотел спросить: ты что сегодня вечером делаешь?

– Жду, пока ты позвонишь, что же еще. Это что, свидание? – спрашивает она таким тоном, словно говорит: «Это что, дерьмо?»

– Боже, нет. Просто хотел узнать, не хочешь ли ты сходить в кино или еще куда-нибудь. В «Артсе» показывают «Евангелие от Матфея» Пазолини.

– А можем посмотреть и что-нибудь приятное…

– В «Эй-Би-Си» идут «Огни святого Эльма».

– Это будут «Огни святого Эльма» Пазолини?

– В «Одеоне» – «Назад в будущее».

– Тебе сколько лет?..

– «Кокон» в «Эй-Би-Си».

– Господи помилуй…

– Ты очень упрямая, тебе не кажется?

– Знаю. Жуть, правда? Ты уверен, что настроен на работу, Брайан?

– Думаю, да. А что ты собираешься делать?

– Выпивка есть?

– Целых двенадцать галлонов. Только это домашнее пиво.

– Ну, я не из привередливых. Ты живешь в Ричмонд-хаус?

– Ага.

– Отлично, буду у тебя через полчаса.

Она вешает трубку, и я вдруг понимаю, что испугался.

Через сорок минут Ребекка сидит на моей кровати, пьет домашнее пиво и смеется надо мной. Как всегда, она одета в свою обычную одежду, которая действительно имеет вид униформы: черные ботинки «Доктор Мартенс», толстые черные колготки под темно-синей джинсовой юбкой, черный джемпер с вырезом мысом под черным виниловым пиджаком военного образца с поясом – Ребекку без этого мундира я еще не видал. Ее короткие волосы блестят от геля и немного начесаны, небольшая маслянистая челка торчит из-под черной остроконечной кепки вроде тех, что носят рабочие. Такое впечатление, что все, что на ней надето, должно напоминать о долгой традиции тяжелого ручного труда, что не может не удивлять, потому что, насколько я помню, ее мама – скульптор по керамике, а папа – педиатр-консультант. На самом деле единственная уступка Ребекки общепринятым правилам демонстрации признаков женственности – это толстый слой блестящей рубиново-красной помады на губах и огромное количество густой туши, отчего вид у нее пугающий и привлекательный одновременно, словно у члена голливудского крыла банды Баадер—Майнхоф. Она даже курит, как кинозвезда, Бетт Девис или еще кто-нибудь, но как кинозвезда, которая сама сворачивает себе самокрутки. Ну, как бы там ни было, сегодня вечером она выглядит немного привлекательнее, чем обычно, и я замечаю, что меня волнует, не приложила ли она к этому определенных усилий.

Когда она наконец перестает смеяться, я говорю:

– Что ж, я рад, что ты находишь мою сексуальную жизнь смешной, Ребекка.

– А ты уверен, что это именно сексуальная жизнь, если в ней нет секса?

– Она могла на самом деле говорить правду.

– Да, Брайан, я уверена, что она говорила правду. Разве я не предупреждала тебя, что она корова? И не делай такое страдальческое лицо. Ты же знаешь, что это смешно, иначе не стал бы мне об этом рассказывать. – Она затягивается самокруткой и стряхивает пепел рядом с футоном. – Ладно, будет тебе урок.

– Какой?

– Сам знаешь какой. Буржуазного дрочилова. Можешь называть себя социалистом, но, в конце концов, ты всего лишь один из тех карьеристов, которые всегда готовы повалиться на спину и подставить свое пузико, чтобы его почесало так называемое высшее общество.

– Неправда!

– Правда! Тайный тори!

– Сталинистка!

– Классовый предатель!

– Сноб!

– Сноб-извращенец! Прото-яппи!

– Не могла бы ты убрать свой «Доктор Мартенс» с моего одеяла?

– Боишься, что я испорчу эту тончайшую ткань? – Но она опускает ноги, затем пододвигается ко мне и в знак примирения чокается со мной бокалом теплого пива.

– Почему у тебя каркас кровати стоит за шкафом? – интересуется Ребекка.

– Я собирался, знаешь ли, переделать кровать в футон.

– Футон, говоришь? Знаешь, что я скажу тебе, Брайан: матрас на полу нельзя футоном назвать.

– Почти как хокку, – говорю я.

– Сколько слогов в хокку?

Ответ на этот вопрос я знаю:

– Семнадцать, три строчки, пять-семь-пять.

Ребекка задумывается примерно на секунду, потом выдает:

Затем она начинает пить, но прерывается, чтобы сплюнуть крошку табака «Золотая Виргиния», прилипшую к ее губе, и этот жест такой невероятно крутой и томный, что я начинаю коситься на губы Ребекки – вдруг она еще раз так сделает. Она перехватывает мой взгляд, и я бормочу:

– Как отпраздновала Рождество?

– Мы не празднуем Рождество, мы же евреи, мы убили Христа, ты что, забыл?

– Тогда как ты отгуляла, как это называется, Пейсах?

– Ханука. Мы и ее не празднуем. Для человека, который представляет наше славное учебное заведение в «Университетском вызове», ты, Брайан Джексон, удивительно невежествен. Сколько раз я могу повторять тебе, что мы – социалисты-антисионисты – неортодоксальные евреи Глазго.

– Звучит не очень весело.

– Поверь мне, ничего веселого в этом нет. Как думаешь, почему я здесь, с тобой?

Думаю, самое время попробовать себя в еврейском юморе.

– Как чего… Рождество-шмождество!

– Что?

– Ничего.

Ребекка какое-то время пристально изучает меня, затем слегка улыбается:

– Антисемит.

Я улыбаюсь ей в ответ. Я вдруг чувствую, что Ребекка Эпштейн кажется очень привлекательной, и мне хочется протянуть ей руку дружбы. Идея приходит в голову мгновенно.

– Да, кстати, вспомнил, у меня есть для тебя подарок. Поздравляю с Ханукой!

Это отвергнутый Алисой альбом Джони Митчелл. Чек я потерял. Ребекка вопросительно смотрит на меня:

– Это мне?

– Угу.

– Ты уверен? —спрашивает она, словно пограничник с восточноевропейского пропускного пункта, заподозривший, что мой паспорт может быть поддельным.

– На все сто.

Она берет пластинку двумя пальцами и надрывает обертку:

– Джони Митчелл?

– Угу. Знаешь такую?

– Знакома с ее работами.

– Значит, пластинка у тебя есть?

– Нет-нет. К стыду своему, должна сказать, что нету.

– Давай я тебе ее поставлю…

Я беру пластинку из ее рук, подхожу к вертушке, снимаю диск «Tears for Fears» и ставлю «Blue», вторую сторону, четвертую песню: «A Case of You», одну из самых проникновенных лирических песен, когда-либо попадавших на винил. После того как мы прослушали весь первый куплет и припев в тишине, я интересуюсь:

– Ну, что скажешь?

– Прослушав эту песню, я поняла, что у меня сегодня особенный день.

– Так она тебе понравилась?

– Ну, если быть до конца честной, это не совсем моя музыка, Брайан.

– Рано или поздно она тебе понравится.

– Хммм, – с сомнением отвечает она. – Значит, ты большой фанат Джони?

– Типа того. Честно говоря, я больше по Кейт Буш.

– Хммм, оно и видно.

– Почему?

– Потому что ты, Брайан, и есть человек с глазами ребенка, – говорит она и хихикает в свой пивной бокал.

– Хорошо, а ты что слушаешь?

– Много чего. «Durutti Column», Марвина Гэя, «The Cocteau Twins», ранние блюзы, «Muddy Waters», «The Cramps», Бесси Смит, «Joy Division», «The New York Dolls», «Sly and the Family Stone», ну и еще всякие ремиксы. Я тебе запишу сборник на кассету – посмотрим, может, удастся отучить тебя от всей этой сраной музыки. Знаешь, Брайан, тебе нужно быть поосторожнее с этими исполнителями собственных песен. В малых дозах они безвредны, но, если слушать их слишком много, у тебя вырастут крошечные рудиментарные груди.

– Ну, не нравится тебе подарок – так и скажи… – говорю я, вставая, чтобы сменить пластинку.

– Нет! Нет, я оставлю ее себе. Уверена, что со временем я полюблю ее. Большое спасибо, Брайан. Ты поступил как настоящий христианин.

Затем она садится рядом со мной, и мы некоторое время сидим молча. Она берет меня за руку, изо всех сил сжимает ее и говорит:

– Серьезно – большое спасибо.

Десять минут спустя мы лежим в кровати, и та же рука каким-то образом нащупала путь к ее лифчику.

Говорят, что личные качества человека совпадают с его политическими убеждениями, и в случае с Ребеккой Эпштейн это правило еще раз подтверждается: поцелуи у нее такие же радикальные, решительные и бескомпромиссные, как и ее политика. Я лежу на спине, а Ребекка вдавливает мою голову в подушку, царапая мои передние зубы своими, но я твердо настроен не упасть лицом в грязь, поэтому тоже тру ее зубы своими – так мы скоро останемся без эмали на зубах, это всего лишь вопрос времени. Сочетание выпивки и угарного газа от калорифера вскружило мне голову, даже заставило немного паниковать, но все равно это весело – как будто ты в школе и тебе надели мешок на голову. Толстый эмульсионный слой помады плотно герметизирует наши рты, так что, когда Ребекка наконец отрывается от моего рта, я почти ожидаю этого хлопка, какой часто звучит в мультиках, когда от чьего-то лица отрывают вантуз.

– Ну как, нормально? – спрашивает она. Теперь у Ребекки помада размазана по всему лицу, словно она ела малину.

– Отлично, – говорю я, и она снова бросается на меня.

У ее губ вкус пивных дрожжей и «Золотой Виргинии», и они пахнут маслянистой помадой. Меня со своей стороны не может не беспокоить тот факт, что недавно я ел рис карри. Может, мне сделать вид, что нужно в туалет, а самому сбегать почистить зубы? Но тогда она поймет, что я почистил зубы из-за нее, а мне не хочется показаться конформистом. Может ли быть несвежее дыхание нонконформистским? Возможно, нет, но если я почищу зубы, она может понять это так, что я хочу, чтобы и она почистила зубы, а я этого вовсе не хочу. На самом деле мне вполне нравится вкус табака, это ощущение курения через посредника. Лучше просто продолжать. Но куда двигаться дальше? Подобно фокуснику, я пытаюсь нашарить под одеждой Ребекки ее спину, но когда я пробую засунуть руку под пиджак, то обнаруживаю, что тот затянут поясом, и двинуться дальше мешает плотно сидящий под пиджаком джемпер. Приходится идти окружным путем, через вырез на джемпере. Я чуть не вывихнул плечо, изгибая руку под прямым углом, как самые способные карманники мира, но мне удается пробиться. Лифчик у Ребекки черный, кружевной и подбит поролоном, что немного удивляет меня, и я на мгновение задумываюсь о политике этого лифчика. Почему он с поролоном? Это ведь слегка нехарактерно для Ребекки. Почему она, как и все остальные, чувствует необходимость соответствовать общепринятым, придуманным мужчинами представлениям о женственности? Почему она обязана придавать своему телу общепринятый «сексуальный» вид, которого не может добиться в реальной жизни ни одна женщина, за исключением разве что Алисы Харбинсон.

Неожиданно Ребекка прерывает поцелуи, и я уже ожидаю от нее вопроса относительно того, что я, черт побери, собираюсь делать, но вместо этого она шепчет:

– Брайан?

– Что?

– Мне кое-что нужно сказать тебе. Я не шутила, когда говорила, что у меня особенный день…

– Вот и прекрасно. У меня тоже такой день…

Ребекка озадаченно смотрит на меня:

– Брайан, ни за что бы о тебе такого не подумала.

– О да, поверь мне. Я как раз думал, что сегодня будет скукотища, потом понял – сегодня особенный день…

– Так у тебя тоже месячные! – хмурится Ребекка.

– Что? А, я понял. Извини, естественно, нет. Я-то думал, что день у тебя особенный, потому что мы с тобой… ну…

– Что?

– Оказались в одной постели.

– И что дальше?

Я на секунду запинаюсь.

– Есть же такое выражение… – без всякой надежды говорю я, но моя рука уже покинула лифчик Ребекки, чтобы никогда туда не вернуться. Ребекка поднимается, поправляет колготки, и я понимаю, что снова все просрал.

– Возможно, все это, в конце концов, не такая уж и хорошая идея.

– Честно говоря, мне по фиг.

– А это еще как понимать?

– Мне твои месячные по фиг.

– Ой, как я рада, что ты не возражаешь, Джексон. Как ни крути, я насчет этого сделать ни хрена не могу, правда?

– Извини, но я просто не знаю, что еще я могу сказать.

– Готова поспорить, что у Алисы Харбинсон никогда не бывает месячных…

– Что?

– Она, наверное, платит какой-нибудь подружке, чтобы у той были месячные вместо нее…

– Подожди, а при чем здесь Алиса Харбинсон?

– Ни при чем! – Ребекка поворачивается, и мне кажется, что она вот-вот снова вопьется в меня, но ее губы растягиваются в улыбку, ну, в полуулыбку. – Сотри-ка помаду с лица. Ты похож на клоуна…

Я вытираю рот уголком одеяла и слышу, как она шепчет:

– Да ты и есть долбаный клоун.

– А сейчас я что натворил?

– Сам знаешь что.

– Эй, да ты сама начала!

– Что начала?

– Говорить об этой, об Алисе.

– Боже мой, Джексон…

– Я заговорил о ней только потому, что о ней заговорила ты…

– Но ты ведь думаешь о ней, правда?