Шерлок Холмс и болгарский кодекс (сборник) Саймондс Тим

– Откуда это, Холмс?

– Это ваши поэтические наклонности так повлияли на мои мысли. Столько лет чтения ваших записок наконец-то принесли плоды!

– Поэтическое начало, если пользоваться вашим термином, было необходимо, и не настолько уж оно выражено в моих сочинениях, как вы это представляли.

– Пусть так, Уотсон. Но кое-что всегда меня озадачивало.

– Что-то связанное со мной?

– Да, мой друг. Меня удивляло, почему вы никогда не пытались попробовать себя в других жанрах, почему не сочиняли ничего другого, кроме хроник обо мне. В конце концов, ваши произведения всегда отличались высокими литературными достоинствами, и, должен признать, эти записки о наших приключениях весьма занимательны.

– Я прекрасно сознавал свои недостатки как писателя. Даже теперь мне больно думать о противоречиях, которые встречаются в моих хрониках. Должно быть, я оставил своих читателей в крайнем замешательстве.

– Но, как вы уже отмечали, некоторые из тех противоречий были вызваны требованиями дипломатии и секретности. Даты, имена и географические названия, которые вы узнавали от меня, не всегда были точными, я признаю это. И не считаю, что эти невольные ошибки обесценивают ваш литературный талант.

– Нет, Холмс, я всегда понимал, где пролегают границы моих способностей. Сказать по правде, описание наших с вами приключений доставляло мне такое наслаждение, что никакие иные сферы сочинительства не привлекали меня. Я бы никогда не испытал того же удовольствия, работая в других жанрах.

– Может, вам стоило попытать удачи в тех областях знания, в которых вы были экспертом?

– О каких областях вы говорите?

– Например, вы могли бы написать путеводитель по ипподрому.

– Очень смешно. Я бы не стал называть себя знатоком скачек, Холмс.

– Нет, Уотсон? Вы так думаете? Ваша чековая книжка, которую я держал в запертом на ключ ящике стола, свидетельствует об обратном. Половина вашей военной пенсии оказывалась в карманах букмекера!

– Да, у меня была такая слабость в очень тяжелый период жизни, но не более того. Со временем я сумел преодолеть ее, лишь изредка берясь за старое. Но вы и сами познали, что такое порочная зависимость.

– Это правда, и я безмерно благодарен вам за то, что вы помогли мне избавиться от нее.

– Я видел, какой вред вашему телу и уму приносила эта пагубная привычка и, как ваш друг и врач, не мог стоять в стороне, спокойно предоставляя наркотику уничтожать ваш дар. Кстати, Холмс, удалось ли вам закончить вашу книгу, «Искусство дедукции»? Несколько лет назад вы говорили, что работа над ней отложена, если я правильно помню.

– Вы помните все правильно. Я отложил работу над книгой – навсегда. С начала века стали появляться все новые и новые методы расследования преступлений. И я понял, что моя книга не принесет никому никакой пользы. К примеру механизация промышленного производства привела к тому, что на одежде и теле рабочих не остается уже тех характерных следов, которые раньше позволяли судить о роде их занятий. С каждой минутой мир становится все более единообразным, и последние годы этого тридцатилетия не замедлили процесс дегуманизации. Я боюсь, что мои методы устарели и не пригодны для современных сыщиков. Работа Бертильона и Гальтона была принята на вооружение и усовершенствована полицейскими по всему миру. Время не стоит на месте, мой друг, даже для нас с вами. Развитие науки будет доставлять сыщикам все более совершенное оборудование, и для раскрытия преступлений уже не потребуются ни лупа, ни крепкий табак.

– Ну, положим, гениальные умы нужны будут всегда, и одаренному любителю найдется применение.

– К нему не будут обращаться, Уотсон, его не будут слушать. Скорее, арестуют за помехи, чинимые официальному следствию.

– Ваше «Искусство дедукции» могло бы стать важным источником, описывающим вашу жизнь так, как вы считали нужным – с упором на дедуктивные построения, а не сенсационность, в которую я иногда соскальзывал, рассказывая о ваших деяниях.

– Иногда? Хм. Не думаю, что кто-либо захочет читать столь скучную книгу. В целом широкая публика довольна тем, как вы представили меня в ваших хрониках, и знаете что? Я тоже этим очень доволен.

– Вот уж не ожидал когда-либо это услышать, Холмс. Неужели вы смягчились с годами?

– Вполне возможно, мой друг, вполне возможно.

– И тем не менее вы вошли в мир печатного слова – с помощью своих монографий.

– Ах да, монографии. Сухие, как пыль, и столь же неудобоваримые. Я так и не повстречал никого, кто прочитал бы эти несчастные книженции. Кроме вас, любезный мой друг, разумеется. Вы же читали их, не так ли?

– Ну, как минимум, просмотрел. Чтением это сложно назвать, но мне удалось, на мой взгляд, уловить суть всех принципиальных моментов, которые вы осветили в них.

– Когда-то вы могли до бесконечности читать повествования о морских путешествиях.

– То были захватывающие книги, Холмс, в то время как ваши монографии…

– Да, Уотсон?

– Были сухими, как пыль.

– Туше! Или могу выразиться иначе: и ты, Уотсон? И я слышу это после того, как вы признались в несовершенстве собственного литературного таланта.

– Способности каждого человека не беспредельны на любом поприще. Границы нужны нам, чтобы излечиться от самодовольства.

– Я не вижу никакого вреда в самодовольстве. Более того, я считаю вредным недовольство собой. Мы все должны стремиться получить максимальное вознаграждение за свои таланты.

– Это ни в коей мере не отрицает опасностей излишнего довольства собой. Ведь известно, что самодовольный человек перестает усовершенствоваться и стремиться к новым достижениям.

– Но если он уже достиг вершины возможного, то вправе испытывать полное удовлетворение достигнутым.

– То есть это вопрос меры?

– Именно. Вы говорите, что, осознав ограниченность вашего литературного таланта, излечились от самодовольства, так?

– Так.

– Другими словами, вы не были удовлетворены и хотели улучшить свое писательское мастерство?

– Нет. Я был вполне счастлив достигнутым и не желал продвигаться дальше в том направлении.

– То есть вы только что заявили, что были довольны собой и осознание пределов своих возможностей не избавило вас от самодовольства. Это очко достается мне, не так ли, Уотсон?

– Да, Холмс. Вы пользуетесь моей слабостью.

– Ни в коем случае. Я никогда не считал ваши способности ограниченными и сейчас исследую их с огромным интересом. В частности, меня интересуют ваши записки об убийстве Еноха Дреббера под названием «Этюд в багровых тонах». Вы предварили их пометкой, что они являются частью ваших воспоминаний, но больше из-под вашего пера не вышло ничего касающегося вашей жизни. Почему?

– Все просто, Холмс. Стало ясно, что ваша жизнь куда интереснее моей. Читатели хотели знать о вас, а не обо мне.

– Возможно, их увлекли бы рассказы о ваших отношениях с прекрасным полом, которые распространялись на три континента, если только ваша доблесть в тех делах не была преувеличена при переложении на бумагу.

– Присущая мне сдержанность не позволила бы опубликовать подобные мемуары.

– Старый добрый Уотсон!

– Как вы всегда любили говорить, прекрасный пол – это по моей части.

– Ваше врожденное обаяние все делало за вас. Меня неизменно озадачивало то, с какой легкостью вы находили общий язык с женщинами. Я не имею в виду ничего дурного, напротив, считаю это великим даром, которым меня природа обделила, но которым я всегда восхищался, наблюдая его со стороны. Наверняка этот дар не раз причинял вам неприятности, когда сердце заводило вас туда, куда вы, может быть, и не хотели бы идти.

– В том, что вы говорите, есть доля правды. Упоминание Балларата заставило меня вспомнить инцидент, который затем преследовал меня всю жизнь.

– Связанный с женщиной, конечно же?

– Тогда я был очень молод и, если позволите, импульсивен.

– То есть уже тогда вы были человеком дела? Я всегда ощущал в вас склонность к энергичным действиям, но все равно с трудом могу представить вас импульсивным.

– О, уверяю вас, я был импульсивным. Как вы знаете, в Балларате я жил со своим кузеном и бездельничал, поскольку не решил еще, пора ли ехать домой и возобновлять свою медицинскую карьеру или же стоит пожить еще в Австралии, перебравшись в город покрупнее, Мельбурн например, который был ближе остальных. Мой кузен проживал со своей приемной семьей в Маунт-Плезанте – процветающем, оживленном в разгар золотой лихорадки селении, но уже пришедшем в упадок на момент моего появления там осенью тысяча восемьсот семьдесят третьего года. Дом по большому счету был лачугой, но для человека двадцати трех лет с жаждой приключений в крови то было вполне сносное жилье. Восторг от пребывания в столь экзотическом месте с лихвой перекрывал отсутствие удобств. Соседняя хижина принадлежала людям, которые предпочитали общение внутри своего круга, но настойчивость и терпение привели к тому, что я завязал дружбу с дочерью семейства.

– Настойчивость, терпение… и обаяние, если вы не возражаете против такого уточнения, Уотсон.

– В какой-то степени и это. Ее звали Аделина, и она была славной девушкой, обладавшей наружностью, перед которой не устоит ни один мужчина. У нее были длинные светлые волосы, которые она носила распущенными по плечам, и когда их подхватывало ветром, невозможно было отвести глаз от такой красоты. Прошло уже больше полувека, но, клянусь, не прошло и дня, чтобы я не вспоминал об Аделине. Не я один пытался завоевать ее расположение, были и другие поклонники. Однако Аделина благоволила ко мне и принимала лишь мои приглашения прогуляться. Я был настолько очарован ею, что уже приготовился бросить свою толком не начавшуюся карьеру врача и остаться с ней в Балларате.

– Что же заставило вас отказаться от этих намерений?

– Все случилось внезапно. Однажды вечером мы договорились вместе погулять. Обычно Аделина была весьма пунктуальна, но в тот раз опаздывала. Я начал волноваться сразу, как только миновал назначенный час, но мне пришлось терзаться еще минут тридцать, прежде чем она наконец появилась – в ужасном состоянии, со слезами на глазах, в изорванном платье и глубоко несчастная.

– Вероятно, она стала жертвой ухаживаний одного из других поклонников?

– Да, негодяя по имени Джон Рок. Он пытался силой навязать Аделине свое, так сказать, внимание – безуспешно, следует добавить. Ярость, с которой она сопротивлялась, заставила Рока оставить девушку в покое. Моя кровь кипела, пока Аделина пересказывала мне все это. Я утешил ее, как смог. Когда она немного пришла в себя, то отправилась домой, заготовив историю о нечаянном падении, чтобы объяснить порванное платье.

– А вы, полагаю, пустились на поиски этого Джона Рока.

– Да, Холмс. Я не собирался с ним драться. Я вообще не уверен, о чем тогда думал. Он был на целых три дюйма выше меня и крепче, и вряд ли я смог бы с ним совладать. Однако и оставить все как есть я не мог.

– Неужели в селении не было никаких представителей закона?

– Аделина не хотела, чтобы о нападении Рока стало известно. Она боялась, что это опорочит ее имя. И я, ввиду моей тогдашней невинности, согласился с ней. Джона Рока я нашел неподалеку, у заброшенного карьера, где он допивал бутылку виски. Он догадался, зачем я пришел, и немедленно бросился на меня, словно разъяренный бык. Я увернулся и подобрал с земли увесистый камень. Когда Рок снова пошел на меня, я со всей силы ударил его камнем по голове. Остановить его удалось бы и меньшим усилием, ведь он был пьян и с трудом держался на ногах, но в тот момент я желал его смерти и действовал именно с таким расчетом.

– И вы на самом деле убили его?

– Да, Холмс.

– О, друг мой, вы оказались в нешуточной передряге.

– Вы осуждаете меня?

– Нет, Уотсон, не осуждаю.

– В тот миг умопомрачения я стал себе судьей, присяжными и палачом. Я не мог здраво рассуждать, но, когда красная мгла рассеялась, я понял, что натворил, и должен был действовать быстро. Тело Джона Рока я сбросил в шахту и уничтожил все следы нашего присутствия у карьера. На следующий день состоялась заключительная игра матча между Балларатом и командой Грейса. По окончании ее я отвел доктора Грейса в сторону и все ему открыл, решившись последовать его совету, каким бы тот ни был. В результате я вместе с командой Грейса доехал до побережья, а дальше уже сам добирался домой в Англию.

– А что стало с Аделиной?

– Мне удалось известить ее о том, что произошло и почему я вынужден бежать из Австралии. Я знал, что могу доверить ей свою тайну. Жители Маунт-Плезанта, должно быть, сочли, что Джон Рок покинул их селение. Я же после того, что совершил, никак не мог там оставаться и ухаживать за Аделиной. Как бы ни оценивал я свой поступок и что бы ни думала о нем она, я стал убийцей и моя жизнь навсегда была запятнана событиями той ночи.

– Мой дорогой друг, я понятия не имел!

– Вы первый человек, кому я рассказываю об этом. Мой кузен остался в неведении о происшедшем. Вероятно, он решил, что я затосковал по родине и появление соотечественников подтолкнуло меня к возвращению в Англию. Уже гораздо позднее я сумел собраться с духом и написал родне Рока анонимное письмо, сообщив, где можно найти его останки. Этот эпизод моей биографии навсегда сделался для меня предметом жесточайших угрызений совести.

– Значит, ваша врачебная практика стала чем-то вроде наказания?

– Не совсем. Я и без того готовился к карьере медика, но, должно быть, случившееся заставило меня действовать решительнее и настойчивее. А может, вся моя жизнь стала искуплением. Со временем я постарался задвинуть ту историю в самый дальний уголок памяти, но безуспешно, могу добавить. Каждый раз, когда вы брали на себя роли судьи, присяжных и палача, я вспоминал все снова с необычайной ясностью. Конечно, вы никогда не были палачом в буквальном смысле, в отличие от меня.

– Думаете, не был?

– Я знаю, что не были. Я годами терзался, представляя себе, что мог поступить иначе в ту ночь. Бесплодные, жалкие мысли, потому что изменить совершенное было не в моей власти. Я лишил родителей сына… за что? За бессмысленные, бездумные, вызванные более винными парами, чем злым умыслом приставания к девушке, в которых он все равно не преуспел. Аделина стоила того, чтобы я повел себя разумно, а что сделал я? Поддался дикой, разбойничьей ярости и разрушил все, о чем мы с ней мечтали.

– За вас это сделал Джон Рок, когда напал на Аделину и дал толчок всем дальнейшим событиям.

– Может, начал он, но закончил все я – самым презренным, трусливым образом.

– Вы были молоды и импульсивны, да, но трусливы? Я так не думаю.

– Иначе мое поведение не назовешь, Холмс. Никак иначе. Я не верю, будто мне придется отчитываться за мои поступки перед высшим судией или небесным судом, но вам, мой друг, я обязан был все рассказать.

– Я так понимаю, что ваше анонимное письмо было составлено в таких выражениях, чтобы вас никогда не нашли?

– Да, «знакомый одного знакомого» слышал что-то и рассказал мне. Трус во всем, как видите.

– Вам известно, было ли обнаружено тело Джона Рока?

– Окольными путями до меня дошли сведения, что его извлекли из шахты.

– А что стало с Аделиной?

– Последнее, что я слышал, – она вышла замуж за местного жителя с немецкими корнями, и они поселились в Перте. Что было потом, мне неизвестно. Ну вот, теперь вы видите меня совсем в другом свете, Холмс.

– Нет, вовсе нет, Уотсон. Мое отношение к вам основывается на том времени, что мы вместе, и на нашей дружбе. Вы цельный, надежный и храбрый человек. Я бы не желал иного помощника и друга.

– Благодарю вас, Холмс. Я не уверен, насколько заслуженны эти похвалы, но благодарю вас.

– Они абсолютно заслуженны. Ваши поступки пятидесятипятилетней давности не имеют никакого значения.

– Я совсем без сил.

– Тогда поспите, мой дорогой друг.

– Хорошо. Холмс, если я не смогу…

– Вы сможете, Уотсон, сможете.

– Вот вам чашка чаю, сестра Поллетт, и я приберегла для вас печенье, прежде чем Полли все съела.

– Спасибо, старшая сестра.

– Сегодня я отчитала вас за то, что вы сидели на этом стуле, но лучше уж на стуле, чем на кровати.

– С этим стулом что-то не то. Только сяду на него, так жутко становится, аж мурашки по всему телу бегут. Как будто стул не хочет, чтобы я на нем сидела.

– Что за вздор, милчка.

– Тогда сами попробуйте!

– Как странно… До чего же неприятное ощущение! Не дует ли откуда-нибудь сквозняк?

– Нет тут никаких сквозняков, я все проверила.

– Ну ладно, наверняка этому есть простое объяснение. Как дела у доктора?

– Слабеет. Но все еще говорит во сне, хотя вот сейчас затих. Он часто повторяет «Холмс», как будто беседует с ним. Думаете, он знает? Я, конечно, помню, что вы велели пока не рассказывать ему эту новость.

– Может, и знает.

– Спасибо за чай, старшая сестра. Наверное, мне пора идти, до конца дежурства у меня еще есть дела.

– Что вам осталось сделать сегодня?

– Да вроде немного: простерилизовать инструменты, прибрать в шкафу с постельным бельем.

– Если вы хотите побыть еще с доктором Уотсоном, то я уточню у сестры Поллетт, не найдет ли она время, чтобы закончить за вас эту работу… Если нет, то я сама все сделаю.

– Ничего себе! Это правда? Вы не шутите, старшая сестра?

– У меня нет привычки шутить, юная леди! Позовите меня, если понадоблюсь.

– Хорошо. И спасибо!

– Из вас получится чудесная медсестра, Люси. Дайте мне знать, когда… ну, вы знаете.

– Да, старшая сестра.

– Уже утро, Холмс?

– Рассвет не за горами.

– Меня всегда удивляло, почему в юности время идет медленно, а когда мы стареем, все ускоряет и ускоряет свой бег. Конечно, я понимаю, что на самом деле это не так, нам это только кажется.

– До того момента, когда я смог покинуть отчий дом и проложить свой путь в мире, жизнь для меня тянулась бесконечно. В этом смысле да, время шло медленно. А теперь мы на всех парах несемся к середине двадцатого века и всем тем переменам, которые нас ждут. Только подумайте, Уотсон, скольким изобретениям мы с вами уже стали свидетелями.

– Да, мир непрестанно менялся. Дома осветились электричеством, появились автомобили, телефоны, аэропланы. Будет ли еще эра, подобная нашей?

– Ответ на этот вопрос – да. Изобретения, которые вы упомянули, бесконечно усовершенствуются. Автомобили станут быстрее, телефоны распространятся повсеместно, и наш излюбленный способ сообщения – телеграмма – почти выйдет из употребления. Аэропланы будут переносить сотни людей за семь морей быстрее, чем мы можем себе представить. В то же время, разумеется, будет развиваться оружие невероятно разрушительной силы. Мысли человечества обращаются к войне с большей охотой, чем к чему-либо еще.

– Станет ли жизнь лучше?

– Жизнь станет такой, какой каждый ее захочет сделать. Например, мне пришлось бы найти другую профессию.

– Вы уже делились этим соображением, однако, на мой взгляд, детективы будут нужны вне зависимости от хода технического прогресса.

– Но только не те, что придерживаются моего метода. В будущем коммуникационные технологии приведут к тому, что одним нажатием кнопки можно будет получить огромные объемы информации.

– Тогда вы могли бы стать детективом иного склада, причем не менее успешным!

– Я счастлив тем, как прожил жизнь, и не вижу особого смысла раздумывать над тем, кем я или вы стали бы в другую эпоху. Думаю, мы оба принадлежим двухколесным экипажам, лондонским туманам и газовому освещению. Лично мне иного мира не хотелось бы.

– Мне тоже.

– Если бы мы с вами могли, взявшись за руки, вылететь из этого окна прямо в будущее, то вряд ли восхитились бы увиденным. Дивный новый мир? Я так не думаю.

– Возможно, наши предки испытывали те же чувства по отношению к наступающему девятнадцатому веку. Каждый век, каждая эпоха обладает собственными достоинствами. Недостатки мы можем рассмотреть, только оглядываясь назад. Современники Тюдоров наверняка считали, что живут в просвещенную эру. Мы, глядя с высоты нашего века, не согласимся с ними, отмечая ужасную санитарию, религиозную нетерпимость, бедность, разногласия между церковью и государством. Мы будем скорбно качать головами и указывать на наш век как на истинно просвещенную эру, хотя нам пришлось испытать почти все из перечисленных зол. Я предпочитаю думать о будущем как о чистом холсте, на котором человечество может написать новую, лучшую картину. Каждая эпоха должна учиться на уроках предыдущих времен. Те силы, которые ввергли мир в Великую войну, должны увидеть, каким бедствием она стала для планеты, и непременно учесть это на будущее.

– А на самом деле что мы видели после окончания мирового конфликта? Советскую революцию, вторую греко-турецкую войну, войну Польши с Советами. Теперь над Европой опять сгущаются штормовые облака, и, если я не утерял совсем своей способности делать выводы, скоро нас всех поглотит еще одна великая война.

– Но это было бы чистым безумием, Холмс.

– Вот именно. Это будет чистым безумием, Уотсон.

– Мне даже подумать страшно, какие ужасы может принести новая война. Я с трудом выносил вид исковерканных тел, которые наблюдал в полевых госпиталях Великой войны. Цвет целого поколения был уничтожен. Я хотел бы надеяться, что в будущем конфликты будут улаживаться посредством дипломатии, обсуждением и убеждением, а не пулями.

– Алчные страны всегда будут искать способа подчинить себе более слабых соперников, и приверженность человека к насилию всегда будет приводить любой спор к войне. Даже если политика и жадность не будут разделять, то религия – обязательно.

– В моем представлении развитие средств общения и сообщения должны сблизить нации, разве не так?

– Скорее, они поляризуют нации, а не сблизят. Различия между народами мира, политические, культурные или религиозные, будут ощущаться тем острее, чем теснее станет общение их носителей.

– Итак, чем выше мы поднимаемся, тем с большей вероятностью упадем. Чем больше у нас знаний, тем меньше умения хранить мир и достигать взаимопонимания. Человек – странное и несчастное животное, Холмс.

– И хозяин собственной судьбы, к худу ли, к добру.

– Как вы однажды заметили, жизнь несравненно причудливее, чем все, что способно создать человеческое воображение, и это будет верно и в дальнейшем. Но не слишком ли мрачны наши представления о будущем? Я предпочитаю смотреть на грядущие поколения с большим оптимизмом. Жизнь может оказаться куда приятнее для них, чем мы с вами представляем.

– Возможно. Старый добрый Уотсон, вы единственное, что не меняется в наш переменчивый век. Вы маяк надежды в этом скучном мире.

– И трус. И убийца.

– Уотсон, Уотсон. Что сделано, то сделано, назад не воротишь. Судить вас я не желаю, да и права такого не имею.

– Но в каком-то смысле вы провели значительную часть жизни в обществе человека, которого как будто хорошо знали, а на самом деле не знали до конца.

– Я знал вашу дружбу, вашу преданность и храбрость. Даже если бы мне стало известно о том печальном эпизоде вашего прошлого, это никак бы не повлияло на наши товарищеские отношения.

– Спасибо, Холмс.

– И кроме того, мой друг, мы не так уж отличаемся друг от друга.

– Нет? Я всегда считал, что между нами пролегает пропасть.

– Я не совсем это имел в виду.

– Вы же не хотите сказать, что тоже убили кого-то в ранней юности? Я бы ничему подобному не поверил.

– Тем не менее это правда.

– Я… но… что… кого… почему? Я… вы…

– Вы не хотите отдохнуть минутку, перед тем как я продолжу?

– Мой мозг говорит «нет», однако тело говорит «да».

– Как он, Люси?

– О, привет, Полли. Сейчас он такой спокойный. Но так и бормочет без остановки. И глаза у него тускнеют.

– О-хо-хо, бедняга.

– Да.

– Ты готова, Люси?

– Готова? К чему?

– Где твоя голова, девушка? Пора закругляться. То есть, почти пора.

– Ты иди, если хочешь, Полли. Я посижу еще тут, побуду с ним.

– О… ну ладно. И сколько ты собираешься тут сидеть?

– Пока… ты понимаешь.

– Ну-ка, дай я тебя обниму, странная ты девчонка.

– Спасиб, Полли.

– Мы же подруги. И желаю тебе завтра хорошо повеселиться со своим уэльским доктором!

– Да уж, повеселюсь, не сомневайся. А ты дома одна повеселись!

– Зато я знаю кое-что об уэльских мужчинах, Люси. У них…

– Ой, да брось ты, Полли!

– Пока, Люси.

– Пока, Полли.

– Боюсь, сейчас я с трудом отличаю сон от реальности. Я как будто во сне, все мои чувства притупились.

– Знаю, мой друг, я прекрасно знаю, о чем вы говорите.

– Кажется, становится светлее.

– Да, забрезжил рассвет.

– Сколько же сейчас времени? Что оно означает? Знает ли это хоть кто-то? Простите, Холмс, за этот старческий бред. Вы хотите продолжить нашу беседу? Я пойму, если такого желания у вас нет.

– Я продолжу, ибо случай, о котором я буду говорить, определил ход всей моей жизни – более чем что-либо другое, как вы сами поймете. Его последствия были значимы настолько, что я ощущал их постоянно. Вы ранее называли меня судьей, присяжными и палачом в одном лице.

– Да, но не в буквальном смысле слова, разумеется.

– Однако это верно и в буквальном смысле. Это случилось, когда Майкрофт отбыл в Оксфорд продолжать образование, а я остался дома, как некий барьер между отцом и матерью. Для отца я был ничтожеством, не заслуживающим внимания из-за чрезмерной привязанности к матери. В тот период отношения между родителями стали особенно напряженными. Отец находил удовольствие в том, чтобы изводить мать насмешками. Говорил, что она произвела на свет только двух сыновей, из которых называться сыном достоин лишь один.

– Должно быть, и для вас, и для вашей матери это было невыносимо.

– Да, но, к счастью, иногда он надолго отлучался – бог знает для каких дел.

– Разве в то время вы не покидали дом ради школьных занятий?

– Большую часть времени я отсутствовал, однако это только причиняло мне дополнительные страдания: хоть я на время избавлялся от нападок отца, мать безотлучно находилась дома. Тем не менее нам как-то удавалось сносить его издевательства. Со временем он до того распоясался, что стал приводить в дом женщин, с которыми вступал в связь. Он позволял им распоряжаться всем в нашем доме, пока они там находились или пока он не терял к ним интерес и не начинал искать чего-то нового.

– Возмутительно, Холмс. Почему ваша мать не сбежала, забрав вас с собой?

– Единственным ее прибежищем могла быть семья Верне во Франции, но моя мать держалась того убеждения, что я должен получить образование в лучших английских традициях, не хуже, чем Майкрофт.

– Разве нельзя было достичь тех же целей, не покидая страны, вдали от отца?

– Как бы я хотел, чтобы это было возможно, ах, как бы я хотел. Я… Простите мои эмоции, Уотсон, они берут верх над рассудком. Летом шестьдесят восьмого года я приехал домой на каникулы. Обстановка в доме была ужасная. Отец стал подвержен приступам дикой ярости, которые отягощались пьянством. Мать, прячась от него, все больше времени проводила в своих комнатах и выходила только к столу, тогда как мне оставалось лишь бродить по поместью и развлекать себя ботаническими исследованиями. Однажды в солнечный августовский день отец пригласил меня покататься с ним верхом. Я пришел в недоумение, ибо эта просьба исходила от человека, который до тех пор всеми возможными способами избегал моего общества. Но это была не столько просьба, сколько приказ, а я, будучи еще недостаточно сильным и смелым, не дерзнул ослушаться.

– Какое необычное положение, Холмс.

– Да, но всю его экстраординарность я смог осознать только позднее. Мы скакали по сельской местности до тех пор, пока не пришли в полное изнеможение и не загнали лошадей. Когда мы вернулись в дом, отец велел отвести лошадей в конюшню, хотя при нормальных обстоятельствах никогда не доверял мне эту задачу. Сцена, которую я застал по возвращении в дом, осталась в моей памяти навечно: неподвижное тело матери, лежащее в основании нашей внушительной лестницы. Она была мертва, все ее конечности и шея – сломаны.

– Бог мой, Холмс, какая невообразимая трагедия для вас! Где был ваш отец?

– Он стоял на коленях рядом с телом, видимо поверженный неожиданным горем. Но его лицо, Уотсон, его лицо… На нем были все признаки злорадства и триумфа. В тот момент он внушал мне большее отвращение, чем когда-либо раньше.

– Предположительно она упала, пока вы вдвоем с отцом были на конной прогулке?

– Да, так я подумал тогда. Но мне не давала покоя мысль о необычности отцовской просьбы сопровождать его на прогулке именно в тот день. Он как будто нуждался в том, чтобы кто-то мог подтвердить его местонахождение в случае, если будет задан неприятный вопрос. Но ведь он не мог заранее знать о трагическом происшествии, если только сам его не подстроил.

– Призывались ли на место события представители власти?

– Да. Сразу послали за доктором и за местным констеблем, который жил в нескольких милях от нас. Если мой отец и ожидал неприятных вопросов, то он мог вздохнуть с облегчением: не было задано ни одного. Коронерский суд вынес решение о том, что имел место несчастный случай. Едва выслушав это решение, мой отец куда-то исчез. Должно быть, на свидание с очередной пассией. Труп его жены еще не остыл, а он уже вернулся к своему распутному образу жизни. Домой я возвратился в одиночестве, абсолютно подавленный. Я был убежден, что за смертью матери стоял отец, но каким образом он приблизил ее конец? Этот вопрос не давал покоя моему юному уму. Майкрофт не вернулся домой, когда шло разбирательство, но на похоронах появился, конечно. Я не счел возможным поделиться с ним своими подозрениями.

– Вы не открыли свои страхи представителям власти? Не обращались в местный магистрат, например?

– Я сомневался, что мой детский голос будет услышан. Кроме того, была и еще одна, куда более существенная причина, не позволившая мне сделать это.

– И какая же?