Шерлок Холмс и болгарский кодекс (сборник) Саймондс Тим

– Можно поехать в Борнмут, Люси. В «Эмпайре» уже крутят картины со звуком.

– Вообще-то, Полли, завтра у меня свидание.

– Правда? С кем?

– С тем новым врачом из педиатрического отделения, доктором Джонсом… У него такой мечтательный вид.

– Боже праведный, Люси. Но он уже совсем старый. Ему не меньше тридцати пяти!

– Это только доказывает, что я нравлюсь всем мужчинам без исключения. Во мне есть что-то неотразимое, понимаешь?

– Можно мне с вами? Билл будет работать, а одной дома сидеть мне не хочется.

– Трое уже толпа, и не думаю, что Элвину понравится, если будет кто-то еще кроме нас двоих.

– Так он для тебя уже просто Элвин? Быстро ты действуешь.

– Да нет, это он такой быстрый!

– Ну и ладно, побуду одна вечером. Но я припомню тебе это, Люси. Когда понадобится компания, ко мне можешь не обращаться!

– И не собираюсь. У меня нет недостатка в компании, Полли. Эта губка мокрая… не надо… не бросай… нет! Ну, берегись, ты еще поплатишься за это!

– Будешь знать. Слушай, старшая сестра съест нас живьем, если мы не займемся делом. Мне надо опять к мистеру Спригсу. Жаль, что не бывает судна на десять галлонов, оно бы сильно облегчило мою жизнь.

– А мои все дрыхнут. Кроме доктора Уотсона, конечно. Этот все что-то бормочет. Так странно, то целую неделю от него ни звука не услышишь, а то вдруг заведется и болтает сам с собой, как сумасшедший какой-то. Вот бедняга.

– Люси, спорим, что ты побоишься придвинуть его стул обратно к кровати, чтобы старшая сестра снова нашла его там. Вот она разозлилась бы!

– И не подумаю. Хотя… хотя…

– Мне повезло в том, что я не состоял на государственной службе и, следовательно, никто не мог руководить моими действиями. В нашей практике было немало случаев, когда наказание людей, виновных в глазах закона, не принесло бы пользы.

– Вы имеете в виду Джеймса Райдера, укравшего голубой карбункул?

– Хороший пример, Уотсон. Я не считал, будто преступаю границы, когда позволил ему убраться восвояси. Трусость не позволила бы Райдеру взяться за старое. Он был не создан для таких дел, и заключение его в тюрьму ничего не изменило бы. В конце концов, графиня получила свой камень. Джона Хорнера выпустили на свободу, к семье, а Питерсон получил вознаграждение.

– Половину вознаграждения, Холмс. Вторую половину вы прикарманили.

– Питерсон всего лишь нашел гуся, проглотившего камень. А вся основная заслуга была моя. Разве Питерсон сделал несколько важных выводов, осмотрев шляпу Генри Бейкера? Нет, я. Может, Питерсон отправился на улицу в лютый мороз по следам гуся? Нет, я. Питерсон выследил злодеев? Нет, я.

– Довольно, довольно! Однако я тоже имел отношение к расследованиям!

– Да-да, конечно. Например, в случае с капитаном Кроукером, убийцей из Эбби-Грейндж, оправдательный приговор вынесли вы, и только вы. Vox populi, vox dei[46].

– Ну это как посмотреть. Я исполнял роль присяжных. А судьей вы объявили себя, и решение отпустить капитана вынесли вы.

– Этот малый не был хладнокровным убийцей. И у меня нет сомнений, что мы вынесли ему справедливый приговор. И кроме того, мой дорогой друг, иное развитие событий разрушило бы истинную любовь, а для вас, как наблюдателя и хроникера, это было бы невыносимо.

– Спешу заверить, что мои чувства не играли бы никакой роли, если бы обстоятельства сложились иначе. Но капитан вел себя искренне, и у меня сложилось о нем хорошее мнение. Но в отношении Райдера я не был так спокоен. На мой взгляд, этот прохвост заслуживал наказания. И что бы вы ни утверждали, иногда тюремное заключение – единственно возможный и правильный метод воздействия на преступника.

– К счастью для Райдера, его судьба находилась в моих руках.

– Как и судьба Джеймса Уайлдера, сына и бывшего секретаря герцога Холдернесса.

– Ах да, верно, Уотсон, в тот раз мы с вами разошлись в оценке моих действий. Я не сожалею о принятом тогда решении.

– Вы употребили несколько сильных выражений, обвиняя герцога в сокрытии уголовного преступления и содействии побегу преступника, но сами были виновны не менее, так как закрыли глаза на злодеяния, совершенные Уайлдером и самим герцогом, если уж на то пошло. И в то же время вы и палец о палец не ударили, чтобы помочь Хейзу избежать виселицы за убийство учителя немецкого языка, Хайдеггера. Уайлдер, задумавший все предприятие, заслуживал наказания не меньше, чем Хейз, даже если он и не убивал Хайдеггера.

– Опять я должен спросить вас: какую пользу принесло бы лишение Уайлдера свободы? Какой цели оно сослужило бы? А отправившись в колонии, он, возможно, добился чего-то хорошего в своей жизни.

– А может быть, и не добился. В колониях жилось не так сладко, как казалось издалека. Мне это известно лучше многих.

– Верно, такая возможность всегда существует, Уотсон.

– Я не стал этого говорить, когда мы рассуждали о размере вознаграждения, полученного вами от герцога Холдернесса, но вся эта сделка, на мой вкус, дурно пахла.

– Я повторю то же, что уже говорил: это была плата за услуги.

– У меня другое мнение: вам заплатили за молчание. Ну да ладно, оставим это.

– Конечно. Ведь мы, надеюсь, уважаем точку зрения друг друга?

– Разумеется, Холмс. Так же как и вы, я верю в искупление.

– Смею заметить, вы верите в него сильнее, чем я. В вас всегда чувствовалась склонность к духовному призванию, Уотсон.

– В юности я подумывал о том, чтобы принять сан.

– Что заставило вас отказаться от этой мысли?

– Произошло кое-что, но главным образом меня остановило осознание того, что вера, какой я тогда обладал, недостаточно сильна, чтобы сделать ее своим призванием. Я не верил так, как считал должным верить. И мои позднейшие поступки только подтвердили, что я был прав.

– Я делаю вывод, что Церкви крупно повезло и я сыграл свою роль в том, чтобы избавить стадо от паршивой овцы.

– Моя вера ослабла, а затем и вовсе покинула меня по ряду причин. Я видел слишком много страданий, чтобы верить в милостивого Бога.

– Мои родители были образцовыми прихожанами. Или, скажем так, мой отец настаивал, чтобы мы регулярно посещали местную церковь. У нас была своя скамья, и каждое воскресенье мы восседали на ней на виду у всего прихода. Только это и имело значение для отца: нас должны были видеть среди прочей паствы. Он хотел, чтобы нами восхищались как образцом веры и благочестия. Этот человек все делал напоказ. Только перед семьей, особенно перед матерью и мной, он обнажал свою истинную суть. Естественно, что после этого я не испытывал потребности ходить в церковь.

– Но вы ходили туда.

– Несколько раз присутствовал на службе, когда учился в университете. От студентов этого ожидали, и у меня не было выбора, приходилось время от времени исполнять требуемое. Сомневаться в существовании Творца меня заставили не страдания, которые я наблюдал в этом мире, а наука, пролившая свет на мой разум. То, что мы называем мирозданием, не было сотворено. И наука, в частности теория эволюции, убедительно это доказывает. Хотя я не стану осуждать чью-либо веру, для меня очевидно, что Бога не существует. Человек, будучи смертным, не хочет довольствоваться отмеренными ему семью десятками лет и потому тысячелетиями культивировал в себе потребность поклоняться высшему существу, которое могло бы подарить ему вечную жизнь в обмен на такую малость, как безусловная, но абсолютно незаслуженная любовь.

– Незаслуженная?

– Разумеется. А разве Бог Ветхого Завета заслуживает любви? Во имя Его убивали невинных мужчин, женщин, детей, и речь идет не о каких-то отдельных жертвах. Главный мотив Ветхого Завета не любовь и не вера, а страх – страх наказания, страх возмездия за самые мелкие прегрешения. Как же сказал Вольтер? Ага, вот: «Если бы Бога не было, его следовало бы выдумать». И человек именно так и поступил. Мы все читали о том, что Бог якобы создал человека по своему образу и подобию, но ничто не может быть дальше от истины. На самом деле это человек создал Бога по своему образу подобию.

– Вы обращаетесь за примерами к Ветхому Завету, Холмс? Возможно, вам пришли на ум жена Лота или печальный эпизод с дочерью Иеффая?

– Да, как и множество других примеров. Как мы можем называть Богом любви того, кто вынуждает Иеффая принести в жертву родную дочь? Ради чего? Чтобы что-то доказать? Испытать веру Иеффая? Это жестокость, не больше и не меньше. Добавьте к этому массовое уничтожение людей из-за того только, что они выбрали для почитания другого бога, и эта жестокость умножится в сотни, тысячи раз.

– Но ведь большинство историй Ветхого Завета всего лишь аллегории, которые не следует понимать буквально.

– То есть вы хотите сказать, что мы сами должны решать для себя, какие фрагменты Библии надо толковать буквально, а какие – аллегорически, и по своему разумению определять, где в этих несвязных, путаных повествованиях прячется слово Божье? Независимо оттого, правдивы или нет эпизоды, упомянутые в Библии, она остается краеугольным камнем христианской веры, и я повторю: Бог, изображаемый на ее страницах, заслуживает любви не более, чем сам дьявол. Для меня, Уотсон, Бог остается фигурой речи, за которой стоит не больше, чем за вашей гигантской крысой с Суматры!

– Мне сложно оспорить большинство ваших рассуждений, но когда я наблюдаю, как совершенно организован мир, то склоняюсь к тому, чтобы приписать его появление Создателю. Как иначе возникли бы эти идеальный порядок и симметрия?

– Человечество усматривает порядок в природе, потому что само привносит порядок в мир. Людям кажется, будто он есть во всевозможных природных чудесах, поскольку мы, будучи конструкторами и созидателями, во всем, что видим, отыскиваем систему, организующий принцип, какие присутствуют в наших изобретениях. Мы подгоняем все под себя, и потому случайное нам представляется закономерным, а не имеющее цели – целенаправленным, подчиненным некоему высшему замыслу.

– Но разве нельзя предположить, что готовность человека видеть во всем замысел обусловлена тем, что замысел обнаруживается в нас и вокруг нас?

– Должен признаться, Уотсон, я не могу трактовать все в таком ключе. Наука рассеяла тьму, в которой мы существовали. Множество новых открытий даст ответ на те вопросы о нашем происхождении, что еще стоят перед нами. Само собой, в итоге многим придется пересмотреть свою веру, но мне это представляется положительным побочным эффектом.

– Для некоторых вера – это все, что у них есть. Такие люди предпочтут скорее оставить вопросы без ответов, чем утратить веру.

– Да, а некоторые другие люди – вопреки всем доводам логики и многочисленным доказательствам теории эволюции, проливающим свет на обстоятельства нашего появления на Земле и возникновения Вселенной, – не остановятся перед тем, чтобы использовать чужую веру в качестве средства улучшить свою жизнь. Людям науки всегда будут противостоять хулители и даже гонители. Религии продолжат сеять распри и провоцировать кровопролитные столкновения между расходящимися во мнении группами верующих. А ваши родители были религиозны?

– Они были истовыми пресвитерианами, неколебимо твердыми в своей вере. Однако они отличались большой терпимостью и позволили нам с братом самим решать, хотим ли мы принять их веру и следовать ее законам. Мы оба отошли от их религии, а точнее, от всех форм организованной религии, но, к счастью, благодаря просвещенности наших родителей, это не вызвало разлада в семье.

– Вы не считаете, что религиозные убеждения родителей сделали ущербным ваше детство?

– Ни в малейшей степени, Холмс. Наше детство было очень счастливым, и то обстоятельство, что мы росли в религиозной семье, не оказало на нас дурного влияния.

– Я завидую вам. Знаете, Уотсон, я вам во многом завидовал. Вы смотрите на мир с такой искренностью и чистотой, что это проявляется во всем, что ни возьми. Я же всегда взирал на окружающий мир пресыщенным взором. Пока вы восхищались сельскими пейзажами, болотами, вересковыми пустошами, пока с редкой непосредственностью упивались красотами природы, я мог размышлять только о преступлениях, которые безнаказанно совершаются в таких вот пустынных местностях. Безнаказанно и скрытно. Профессия, которую я выбрал, лишила меня способности радоваться простым вещам, умиляться пасторальным идиллиям.

– Тем не менее музыка всегда приводила вас в восторг. Я помню, каким сюрпризом стало для меня упоение, с которым вы слушали концерт Сарасате, а ведь мы в то время распутывали дело о Союзе рыжих. Ваша способность отстраниться от расследования часто удивляла меня. Я говорю это к тому, что нельзя утверждать, будто вы отказываете себе во всех удовольствиях.

– Вы чрезвычайно проницательны, мой друг, и, конечно же, правы. Думаю, я сделал слишком широкое обобщение.

– Возможно, профессия частного сыщика, на которой вы остановились, не была единственно возможным выбором для вас. Ваша жизнь могла быть совсем иной, богатой простыми радостями, отдай вы предпочтение иному поприщу.

– Ну, если вспомнить составленный вами список, в котором вы аттестовали мои способности, выбор был весьма ограничен. Астронома из меня уж точно не вышло бы. Уверен, мне суждено было стать тем, кем я стал. Злые Парки сговорились против меня.

– И это утверждаете вы, человек, который не верит в судьбу и предназначение.

– Разумеется, не верю, но, с какой точки зрения ни посмотри, все вышло так, как должно было, и я не хотел бы ничего иного.

– Зато многие злодеи хотели бы!

– Им не на что жаловаться. Кто с мечом придет, от меча и погибнет.

– Сестра Поллетт… Сестра Поллетт!

– Ой, Люси, кажется, у тебя неприятности.

– У меня всегда неприятности. Бог знает, что я сделала на этот раз. Может, поставила термометр и забыла его забрать?

– Ага, вот вы где! Сестра Харрисон, ваше присутствие не требуется. Уверена, вы найдете себе дело, если постараетесь.

– Да, старшая сестра.

– Я только что была у доктора Уотсона и увидела, что стул снова стоит возле кровати. Совсем недавно мне уже пришлось выговаривать вам за это, и что же? Ну?

– Но правда же, старшая сестра, я не прикасалась к нему.

– Я бы не так сердилась на вас, сестра Поллетт, если бы вы потрудились говорить правду. Кого вы на этот раз обвините? Миссис Дрю, пришедшую к доктору с очередным ночным визитом? Полированные полы? Землетрясение в тропиках?

– Честное слово, я вообще не трогала проклятый стул!

– В стенах больницы сквернословие недопустимо, сестра. Сейчас возвращайтесь к своим обязанностям и заодно подумайте, стоит ли вам работать здесь. Можете идти, сестра.

– Вот уж не думала, Люси, что ты решишься на это. В тебя, должно быть, дьявол вселился сегодня ночью.

– Но я же говорю правду, Полли, не делала я этого.

– Нет? Но кто тогда, если не ты?

– Клянусь…

– Хватит повторять одно и то же!

– Да послушай же, Полли, когда я вошла туда, доктор Уотсон все еще бормотал что-то сам себе. Я проверила, все ли в порядке, и ушла. А стул даже не трогала.

– Где он стоял?

– Я не обратила внимания, но, скорее всего, у стены, потому что старая ведьма туда его поставила. Все это немного жутко, и странное состояние доктора меня тоже пугает.

– Хорошо, что он в твоей палате, а не в одной из моих.

– Спасибо, Полли, ты сама доброта.

– Бейкер-стрит!

– О чем это вы, Уотсон?

– О… простите, Холмс, мне, наверное, приснился сон. Что я сейчас сказал?

– Бейкер-стрит.

– Да, точно, я снова был дома. Странно, знаете ли, я считаю квартиру на Бейкер-стрит своим домом, хотя на самом деле прожил там совсем недолго.

– Возможно, это потому, что там вы были счастливее всего?

– Не думаю. Уж простите, старина. Мне не позволяют с этим согласиться те непередаваемо прекрасные годы, когда я имел собственное жилище. Скорее всего, ваш ночной визит вернул меня в те дни, когда в любой момент могла начаться игра, когда клиенты один за другим возникали у нас на пороге со своими проблемами и головоломками.

– Да, можно смело заявить, что перед нами раскрывались все грани человеческой жизни. Хотя некоторые из этих граней трудно соотнести с категорией «человеческое».

– Кто бы мог подумать, что Лондон заключает в себе столько таинственного, интригующего и что все эти загадки в конце концов найдут дорогу к нашему жилищу?

– Я мог. Именно этого и следует ожидать от огромного метрополиса. Мы с вами узрели только верхушку айсберга, всего лишь ничтожную долю той сомнительной или откровенно криминальной деятельности, которая с особенной легкостью затевается в любом крупном городе личностями, склонными выходить за рамки общепринятого.

– Для вас это было идеальное место и время.

– К счастью для меня и к несчастью для тех, кто оказался в сфере моих расследований.

– А ведь я до сих пор не знаю, как вы оказались в Лондоне. Прибило ли вас течением жизни к этому берегу, где вы могли действовать наиболее успешно и копить познания в интересующей вас области, или это был результат сознательного решения?

– Я сделал это осознанно и намеренно, Уотсон. Еще до поступления в Оксфорд я твердо знал, что хочу найти – или создать – для себя такой род занятий, который позволил бы мне зарабатывать на жизнь умственным трудом. Эта идея сидела во мне настолько крепко, что в Оксфорде мне казалось, будто я понапрасну теряю время. Возвращаясь из колледжа в комнату, которую снимал в Килдингтоне, я обдумывал не то, что узнал в тот день от своих наставников, а собственные эксперименты. Смею сказать, я человек целеустремленный, но вам, мой дорогой Уотсон, это давно уже известно.

– Конечно, Холмс!

– В те годы я был не слишком общителен…

– И это тоже меня не удивляет.

– Спасибо, Уотсон. Изредка я присоединялся к другим студентам в таверне «Барашек и флаг», чтобы подкрепиться элем после изнурительной учебы. Но все знали, что лучше предоставить меня самому себе. У меня были друзья, например юный Тревор, но я никогда не был, что называется, «одним из наших». И думаю, моих соучеников это не слишком огорчало.

– А что давало вам повод надеяться, что вы сумеете основать свое дело в Лондоне? Разве не проще было бы начать детективную практику в Оксфорде? Там, по крайней мере, вы знали и город, и окрестности.

– Я провел в том милом городке два-три успешных расследования задолго до того, как меня прославил мой биограф. К этому периоду относятся убийство Тарлтона и странный на первый взгляд случай с виноторговцем Вамбери, но мой скромный успех досадил местной полиции, и я понял, что мое будущее лежит в иных краях.

– А именно на Монтегю-стрит. Уже тогда Блумсбери считался модным районом. Должно быть, жилье вам обходилось недешево.

– У меня были кое-какие средства, полученные после смерти родителей. Разумеется, львиная доля отошла Майкрофту, как старшему сыну. Продажа фамильного имения принесла очень мало, так как отец наделал долгов из-за увлечения азартными играми и женщинами. Нам еще повезло, что после расчетов с кредиторами хоть что-то осталось. В результате я оказался в меблированных комнатах на Монтегю-стрит, где просиживал целыми днями в ожидании клиентов и растрачивал то немногое, что имел, на самые насущные нужды. Средств катастрофически не хватало, чему в значительной степени поспособствовал Оксфорд.

– Это небольшое наследство вы получили до того, как отправиться туда?

– Да. И мать, и отец умерли к тому времени. До моего совершеннолетия моей частью наследства распоряжался Майкрофт, как мой опекун. Возвращаясь к Монтегю-стрит, хочу заметить, что почти все время проводил все же не там, а в Британском музее, и не только потому, что под его священными сводами мог почерпнуть множество знаний, а оттого в основном, что там было гораздо теплее, чем в моих комнатах.

– Вот почему вы подыскивали новое жилье и соседа, с которым могли бы разделить расходы?

– Именно, Уотсон. А тем временем у меня появились клиенты. Среди них был, например, мой бывший соученик Реджинальд Месгрейв, по просьбе которого я расследовал дело о древнем обряде в замке Харлстон. Но как бы ярко я ни проявил себя в этом деле и некоторых других, это не поправило существенно моего финансового положения. Мне оставалось только бродить по Лондону, досконально изучая все его углы и закоулки. Город стал мне другом, и думаю, не ошибусь, если скажу, что знал каждый его дюйм. Я так хорошо ориентировался в лондонских проездах, переулках, площадях и аллеях, что стал бы лучшим кэбменом в столице, выбери я эту профессию.

– Меня всегда поражало ваше энциклопедическое знание Лондона.

– Это знание далось мне нелегко, ценой мозолей и стертых подметок.

– Ремесло частного сыщика служило для вас единственным источником средств к существованию в то время?

– Иногда я принимал участие в кулачных боях как боксер-профессионал. Моя худощавая фигура мешала противникам заподозрить во мне сильного и опытного бойца, и это позволяло заработать пару-другую шиллингов призовых. Конечно, мне попадались и благодарные клиенты, щедро вознаграждавшие мои услуги. Так, обнаружив опаловую тиару миссис Фаринтош, я пополнил свой тощий кошелек несколькими фунтами, но благосостояние мое было мимолетным, ибо я уже имел долги, которые поглотили деньги так же быстро, как они появились. Один из моих первых клиентов, Мортимер Мейберли, был столь любезен, что в награду за услуги предложил мне талоны, на которые можно было пообедать в «Уиллоби» на Грейт-Рассел-стрит.

– То были трудные времена для вас, Холмс. Неужели вы не могли обратиться за помощью к брату?

– Этого не позволила бы моя гордость. Кроме того, в ту пору наши отношения были куда более напряженными, чем в момент вашего знакомства с Майкрофтом. У него была своя жизнь, он пробивал себе путь в правительственных кругах, где понемногу начинали признавать его гениальный ум и широчайшие познания. Мы были так далеки друг от друга в те годы, что он ни разу не навестил меня на Монтегю-стрит, а я не бывал в его квартире на Пэлл-Мэлл.

– То есть вы были абсолютно одиноки?

– Да, Уотсон. Я поддерживал контакт с человечеством только во время боксерских состязаний, где он носил сугубо физический характер, и через научные изыскания в Британском музее, где контакт этот являлся чисто умозрительным. В остальное же время я был волком-одиночкой, подверженным приступам самокопания и неверия в собственные силы, что для вас, должно быть, прозвучит неожиданно.

– Я не так удивлен, как вы могли подумать. Противоречивость вашей натуры давно не тайна для меня. Глубокие сосредоточенные размышления сменяются тревожным нетерпением. Невозмутимость, граничащая с бесстрастием, уступает место нервозной восторженности, чему я порой был свидетелем.

– Вряд ли я единственный, в ком уживаются противоположные свойства.

– Верно, но я находил это особенно примечательным из-за того, кем и чем вы являетесь. Недостатки, которые вы подмечали в других людях, имелись и у вас, но я не уверен, что вы это осознавали. Вы порицали высокомерие, а сами с презрением относились к тем, кого считали ниже себя по умственному развитию. На самом деле я всегда признавал самой слабой вашей стороной нетерпимость, проявляемую к менее быстрым умам. Однако при всем том не могу не отметить вашу поразительную способность расположить к себе и разговорить клиентов, особенно самых смиренных из них.

– Клиенты из высшего общества слишком напыщенны и горды, чтобы тешить их и без того раздутое самолюбие. Смиренные, как вы их назвали, клиенты более нуждались в ободрении и поддержке, очень часто их истории приходилось выуживать из них по слову.

– Полагаю, это можно подытожить так: вы могли быть всяким для всякого. В общем и целом.

– Я стремился к этому. И мне приятно слышать, что вы считаете, будто у меня это получалось.

– В общем и целом, Холмс, но не всегда!

– Я обратил внимание на эту оговорку, Уотсон. Позвольте мне также воспользоваться ею. В общем и целом моя профессиональная карьера складывалась не совсем так, как я рассчитывал. Ситуация с доходами, мягко говоря, удручала. Я влачил одинокое существование. Жизнь становилась утомительной и безликой, что мне особенно не нравилось. Серость будней разбавлялась только визитами в театры, хотя приходилось выбирать те из них, которые мне были по карману. Сценическое искусство заворожило меня. Актеры умели прятать свою личность под гримом, с помощью разных уловок меняли рост. Я всеми правдами и неправдами проникал в актерские гримерки, чтобы наблюдать за процессом преображение вблизи.

– Представилась ли вам возможность применить изученные навыки на деле? Я имею в виду, не подвизались ли вы на театральных подмостках?

– Театр в Хэмпстеде признал мой талант и дал мне возможность развить его. От маленьких ролей, вроде «третьего стражника» или «констебля», я продвинулся к тем, что более соответствовали моему удивительно широкому диапазону…

– Догадались ли постановщики дать вам роль, которая соответствовала бы вашей скромности?

– Не понимаю, почему скромность многим кажется столь важным качеством.

– Возможно, потому, что обладающий ею индивидуум выглядит в глазах окружающих капельку симпатичнее.

– Интересный, но все же спорный аргумент. Я никогда не считал скромность добродетелью и не вижу смысла в том, чтобы обесценивать способности, которыми обладаю, из желания кому-то понравиться. Я человек логики, Уотсон, а логика диктует нам, что все должно выглядеть таким, каково оно есть. И точно так же я никогда не стремился приукрасить свои дарования.

– Неужели, Холмс?

– В этом не было никакой необходимости: мой Босуэлл делал это за меня. Не станете же вы винить меня в том, что иногда проявляли несдержанность в ваших похвалах?

– Скажите же мне, что это были за роли, к которым вы продвинулись и в которых сумели полнее раскрыть свое актерское дарование?

– Самой большой моей удачей стала роль Мальволио.

– А, «Двенадцатая ночь»! Я мог бы и сам догадаться.

– «Газетт» высоко отзывалась о моей игре.

– Не сомневаюсь, что вы запомнили тот отзыв слово в слово.

– Представьте себе, запомнил. «Наблюдать за мистером Уильямом Эскоттом в роли Мальволио было чистым наслаждением. Этот молодой актер уловил и передал каждый нюанс характера своего героя и зажег сцену энергией и талантом. Запомните эти слова: он далеко пойдет». В то время я как раз начал пользоваться этим псевдонимом.

– Вы придумали его специально для сцены и ухаживаний за дамами?

– Для тех случаев, когда псевдоним необходим, Уотсон. У меня были и другие успешные роли, хотя сейчас мне нечем подкрепить мои слова. Я быстро понял, что актерское мастерство и искусство перевоплощения окажут неоценимую пользу в моей профессии. Мне приходилось прибегать к ним в расследованиях, как вам хорошо известно, и каждый раз я применял главный закон актерской игры: чтобы хорошо исполнить роль, надо вжиться в нее.

– И каждый раз вам удавалось одурачить меня.

– Что не могло меня не радовать. Если уж маскировка вводит в заблуждение моего ближайшего друга, можно быть уверенным, что она собьет с толку всех остальных.

– А может, все дело в том, что меня легко провести? Мне не раз казалось, что я тугодум.

– И снова, Уотсон, вы несправедливы к себе. Вы более проницательны, чем готовы признать.

– Спасибо, Холмс. Итак, вы встретили меня, когда положение ваше было хуже некуда?

– В профессиональном плане нет, но во всех остальных – да. У меня были клиенты, я расследовал дела (потому и проводил тот эксперимент в больничной лаборатории, за которым вы меня застали). Но как я говорил, финансы мои окончательно расстроились, и, чтобы исправить положение, требовалось решительно сократить расходы. Наша встреча оказалась большой удачей, а последовавший за ней переезд на Бейкер-стрит повлек за собой наплыв клиентов и дел. Даже не будучи склонным верить в судьбу, я был готов согласиться, что события развиваются в соответствии с неким планом небесной канцелярии.

– И наша дружба крепла, невзирая на все различия, а может, благодаря им.

– Несомненно, Уотсон. И не успел я осознать, что происходит, как один за другим стали выходить ваши рассказы о моих расследованиях.

– Но ни один из них не был издан без вашего одобрения.

– Я одобрял их публикацию, но не стиль изложения, далекий от научного и рассчитанный на показной эффект.

– Как бы презрительно вы ни отзывались о моих сочинениях, Холмс, они принесли вам громкую славу и еще больше клиентов.

– Включая тех, о которых лучше забыть – вместе с их тривиальными проблемами. И что только заставило их думать, будто я захочу заниматься подобными пустяками? В самый мощный микроскоп я не разглядел бы ничего любопытного в их скучных историях. Впрочем, мне не приходилось долго тосковать без дел, позволяющих забыть о безотрадной заурядности бытия.

– Как к вам относился Скотленд-Ярд в начале вашей карьеры?

– Как к выскочке и проныре. И это легко понять. Первое расследование, в котором я предложил свою помощь, было странным, но, как выяснилось при ближайшем рассмотрении, довольно простым случаем, известным как «дело Андриакко», которое имело место в Дептфоде в семьдесят девятом году. Следствие вел Лестрейд, а я, читая полицейские отчеты в газетах, нашел разгадку и отправился в Дептфорд, чтобы обрисовать свою версию инспектору.

– Предполагаю, встретили вас насмешками.

– Поначалу да, но, когда я доказал, что моя версия единственно верная, ко мне отнеслись серьезнее. С распростертыми объятиями меня никогда не встречали, но постепенно у меня сложились неплохие отношения с лучшими полицейскими Лондона. Вся слава досталась, конечно же, Лестрейду. И с тех пор он стал навещать меня, когда оказывался в затруднительном положении, что случалось довольно часто.

– Должно быть, доверие Скотленд-Ярда принесло свои дивиденды, и двери, ранее закрытые перед вами, открылись. Можно утверждать, что власть встала на вашу сторону.

– Вот уж не сказал бы, что благодаря признанию полиции я обрел популярность у широкой публики. Напротив, порой это становилось помехой. Нередко люди боялись быть откровенными со мной из страха, что их слова будут записаны и использованы против них. Но в целом общение со Скотленд-Ярдом имело свои плюсы.

– Они делали все, что было в их силах, – те инспекторы, с которыми мы работали.

– Да, но почти всем им не хватало воображения, а оно необходимо сыщику.

– У них же не было ваших энциклопедических познаний в криминальной истории.

– Ничто не мешало им приобрести эти познания.

– Им приходилось отвлекаться на такие пустяки, как еда и сон, содержать семью. И что было бы с вами, если бы все они приобрели такие познания и научились их применять? Ваши таланты потеряли бы всякую ценность, и ваши триумфы стали бы триумфами Скотленд-Ярда.

– Как это часто бывало, вы, Уотсон, ухватили самую суь. Я вам бесконечно обязан, мой друг.

– Благодарю вас, Холмс. Как по-вашему, с моими руками все в порядке?

– На мой взгляд, да. А что с ними не так?

– Я ощущаю в них какие-то покалывания. Мне кажется, будто кожа на руках постоянно двигается. Проклятье! Я снова должен закрыть глаза, Холмс, чтобы собраться с мыслями.

– Конечно, мой друг.

– Ну, Полли, что поделывает твой милашка Спригс?

– Все петушится!

– Приструнил бы его кто-нибудь.

– Да нет, он вполне безобиден, Люси.

– Он же мужчина… Они не могут быть безобидными.

– Ой, да брось ты! Ему чуть ли не девяносто.

– Все равно мужчина. Я все знаю про них, я же медсестра.

– Недолго тебе быть медсестрой, если будешь продолжать в том же духе.

– А мне все равно, потому что Элвин собирается жениться на мне.

– Если только жена не переломает ему ноги!

– Ну и ехидна же ты, Полли Харрисон! И твоя ревность тебе ни к чему, замужним старухам поздно ревновать.

– Я счастлива и никого не ревную, спасибо большое. А ты лучше пошла бы к своему мистеру Трэверсу. Скорее с ним чего-нибудь добьешься, чем с красавчиком доктором!

– Я же не виновата, что уродилась такой сексапильной девушкой, если ты вообще знаешь, что означает это слово.

– Знаю не хуже тебя, сама такая. Ну, хватит, пора за работу, Люси, иди развлекись с мистером Трэверсом.

– Лучше я еще разок загляну к доктору Уотсону. Мне почему-то кажется, что сегодня ночью его не станет. Пусть знает, что рядом с ним кто-то есть.

– Такая долгая ночь, Холмс. Ведь еще ночь, да?

– Да, утро пока не наступило. Как ваша рука, в ней все еще покалывает?

– Теперь я чувствую это покалывание во всем теле, но зато боль, которая меня мучила, совершенно стихла. Можем ли мы еще немного побеседовать?

– Разумеется, Уотсон, ничто не доставит мне большего удовольствия.

– Есть один вопрос, давно занимавший меня. Скажите, когда вы начали догадываться о деятельности Мориарти?

– Я подозревал о существовании некоего гениального дирижера в криминальном оркестре задолго до того, как поделился с вами своими соображениями. Он был бесплотной тенью в те дни, блуждающим огоньком, который неизменно ускользал от меня. Я не мог узнать даже имени этого человека, но тем не менее понимал, что он есть, великий организатор преступлений в Лондоне, контролирующий всё мозг. Многие годы я обнаруживал его следы в различных, порой самых мелких преступлениях, их ни с чем было не спутать. Ограбление в Сильвертауне, скандал в клубе «Танкервиль», похищение сокровищ из Британского музея, кража драгоценностей в Бишопсгейте, дело о фальшивой прачечной – все эти несхожие, разрозненные преступления обладали признаками, указывающими, что за ними стоит один и тот же человек. И я решил посвятить часть своих сил тому, чтобы узнать, кто он такой.

– Должно быть, задача была труднейшая.

– Продвижение оказалось мучительно долгим. После каждого шага вперед меня отбрасывали назад, на исходную позицию. Иногда, получив информацию от агента, я начинал надеяться на успех, но тут же меня лишали надежды. Порой я отказывался от выгодных предложений, лишь бы не отрываться от того, что представлялось мне самым важным делом из всех, с которыми я когда-либо сталкивался.