Поединок со смертью Миронова Лариса

Или, в аббревиатуре – МММ.

И тогда я написала серию горячих очерков, а Полторанин, главный редактор «Правды», их лично подписывал в печать. После того, как эти мои материалы были опубликованы в центральной прессе, из министерства внутренних дел пришло негласное распоряжение – к зоне меня и близко не подпускать. Но поздно – всё, что меня интересовало на эту тему, я уже знала. И успела отчитаться перед неравнодушным читателем. Хотя, конечно же, я вынуждена была теперь сушить вёсла, придерживая своё перо, чтобы иметь возможность в дальнейшем предпринять кое-какие шаги. Однако, увы, теперь ситуация предельно накалилась – земля буквально горела под моими ногами. Вот эти-то статьи, ну и многие другие, которые я опубликовала за последующие годы, и были сожжены, и сделали это публично – раз так широко местные осведомлены обо всём. Женщина, всё тем же шёпотом, поведала мне, что у неё уже есть внук – ах, какой умненький карапуз! – а я передала самый горячий привет её милым домочадцам… И всё думала – куда же запропастился шофёр, давно пора ехать. Собиралась туча, а мне с дождём не по пути. Но вот шофёр внезапно появился, запрыгнул в кабинку, спросив по-командирски зычно: «все на месте?», и мы, слава богу, поехали. Я, было, пожаловалась своей знакомой на контролёршу. Она, к моему удивлению, сказала:

– Так это не контролёрша.

– А кто?

– А кто её знает, что за она… про… фурсетка эта. Хотели, видно, пошмонать маленько с Магрибкой.

– А что же все молчали?

– Так не их же трогали.

…Когда автобус приехал на конечную, и моя знакомая поспешила к своему дому – она жила в этом, ближнем селе, дождь уже не накрапывал, а вполне прилично моросил. Тяжёлое серое марево висело на северо-востоке, как раз там, куда я и направлялась – над Виндрей. А это могло означать только одно – впереди меня ждёт ливень, а то и настоящая июньская гроза. Долго размышлять некогда, надо идти, и я бодро двинулась в путь. День был воскресный, машины, если и попадались, то все они шли в противоположную сторону – возможно, люди ехали на базар. В моём направлении, если и поедут, то ближе к полудню, уж никак не раньше. Я шла очень быстро, изредка останавливаясь переменить руки – одна сумка была значительно тяжелее другой, в ней была рассада и кое-какой инструмент, который я всегда возила с собой – мотыжка с короткой ручкой, молоток, ну и пилка-ножовка. Ещё гвоздей штук двадцать – на всякий случай. В прошлом году не получилось на всё лето выехать, представляю, как там земля под гнётом сорняка отдохнула! Кустарник разросся, подрезать бы побеги. В моей другой сумке, кроме пакета с бутербродами, ещё и полиэтилен, метров шесть, скотч – затянуть окна. Стёкла, конечно, все выбиты, рамы покалечены, тут и гадать нечего. Ещё полотняная занавеска – на дверь, саму дверь сняли с петель год назад и зачем-то унесли, оставив на месте косяки. Лет семь уже, с тех пор, как некие негодяи от бюрократической власти объявили приём цветмета у населения, повсеместно начались системные погромы, особенно дачных домов, и повсеместные также «обрезания» электропроводов. Под предлогом поиска цветмета – для заработка и пропитания, безработные селяне дома уехавших в город дачников, а по пути – также и все пустующие дома, громили и просто так. И все, кому не лень, присоединялись к этому сомнительному, весьма опасному и подлому развлечению. Поголовно участвовали в этом и городские внучочки, приезжавшие «на родину предков» во время каникул – им почему-то категорически не нравились городские дети дачников. Это стало своего рода массовым спортом. Начался разгул этого «спорта» дружно – как раз лет семь назад.

Как объясняли в прессе, это было «страшной местью» селян дачникам – «за потомственные удобства» городской жизни. Пакет с едой – три бутерброда и бутыль с кипячёной водой – обязательно беру с собой в любую поездку, потому что электричество, конечно, «обрезали», как всегда обрезают дачникам, якобы для пожарной безопасности – вот и местные уже об этом знают, а печку растопить не получится – если дождь, то сухих дров не найти, а если жара, то надо ждать до вечера, иначе недолго и пожар устроить. А кушать захочется…

…За такими вот неспешными мыслями я незаметно прошла километров пять. Вдалеке залаяли собаки, среди этого удалённого брёха стали слышны звуки быстро едущего авто. Я сошла с дороги на обочину. Промчалась мимо меня батюшкина машина, злые языки говорили, что она была куплена на те деньги, что на церковь давали. Однако, думалось мне, это всё же был грубый поклёп, а появление новой машины, ровно через пять дней после внесения пожертвования – обычное простое совпадение. Он давно собирался новую машину купить, я это знала. Батюшка, бывший тракторист, человек простой и сердечный, на службе человек вдохновенный и самоотверженный. Во всякие злые слухи о нём и его семье я по-прежнему не очень-то верила.

…Тёмное грозное марево, тем временем, стремительно приближалось. Середина июня редко стояла жаркой, чаще погода была средняя – если солнце, то тепло, а если дождь, то и прохладно бывает. Да и последние заморозки ещё могут быть – где-то в середие июня, чаще в ночь на тринадцатое. По-старому лето только и начиналось с четырнадцатого июня… Остановилась передохнуть. Вскоре, однако, почувствовала лёгкий озноб, немудрено – вспотевшая спина насквозь мокрая. Дождь всё усиливался, пока не полил, наконец, как из ведра.

Туча, огромная, пузатая, не имела границ, теперь она была со всех сторон, стена дождя мешала смотреть на дорогу, дышать становилось невмоготу… Я громко молилась: «Господи, помоги! Господи, пронеси!» На дороге, по-прежнему, не было ни души. Но вот вдали показались две машины, я подняла руку, надеясь, пусть за приличные деньги – теперь мне было уже всё равно, уговорить их развернуться и отвезти меня в село. Они дружно пронеслись на большой скорости мимо, щедро обдав меня грязными брызгами, и умчались в сторону городка. В моём же направлении по-прежнему никого не было, проехал только, кивнув мне и слегка притормозив, весь закутанный в плащ, одинокий велосипедист, но он мне, конечно, ничем не смог бы помочь. Я помахала ему рукой – мол, спасибо и поезжай себе, с Богом…

Он всё же опять затормозил. Я снова помахала. Он ещё раз посмотрел на меня и кивнул – типа, «садись же на багажник» – но куда я со своей поклажей? Никак не смогу там уместиться. Повернув в мою сторону голову в большой шляпе с огромными полями, он внимательно, но бесстрастно смотрел на меня. Мы двигались почти вровень. Я поздоровалась, на всякий случай, он не ответил и, спустя минуту, резко прибавив скорость, поехал дальше. Его лицо мне почему-то показалось знакомым. Или… показалось? Да, показалось, что он чем-то похож на того человека из поезда, который спрашивал про закат, потом он же томился в ожидании на платформе и спорил с мордышом о потитике, потом за ним пришла женщина, у которой я и переночевала… Да, это, возможно, он. Только тогда на нём была плотная вязаная шапочка, а не шляпа.

Мне вдруг стало спокойно на душе. Почему – не знаю. Хотя… почему – не знаю? Встретить даже шапошного знакомого в такую мрачную непогодь – уже хорошо. Так я, вся не своя от холода и усталости, прошла ещё километров пятнадцать. Впереди, когда мои ноги уже гудели срашным гудом, а руки просто одеревенели от холода и тяжёлой ноши, наконец, показалась крытая листовым железом остановка – это всего в километре от села Куликовское. Оно здесь недалеко, слева от дороги, в глубине полей, которые уже лет десять не обрабатываются, с тех пор, как совхозы и колхозы распустили. Бурьян в рост человека, вот что здесь теперь росло. А от села Куликовского уже рукой подать – всего пять километров – до нашего села.

Дождь усилился ещё больше, хотя это казалось уже совершенно невозможным. Я ускорила и без того быстрый шаг, просто побежала, гулко шлёпали мокрые сумки по ногам. Скорее, скорее под кров! Там спасение. И вот уже я под крышей, но боже мой – прямо над головой три огромных дыры… в этой самой крыше, на которую я так надеялась! Ну что ж, буду стоять под водопадом. Глубокая лужа занимает почти всё пространство, хоть как-то прикрытое от буйства стихии – сильно проржавевшей жестью размером полтора на два… И всё же я, кое-как, – на одной ноге, вторая на мысочке, – устроилась в относительно сухом месте, в самом уголке, справа от остова лавки, слава богу, там почти не было воды. На большой ржавый гвоздь, оставшийся от спинки бывшей здесь некогда лавки, я повесила свои сумки. Онемевшие, в белых разводах, ладони получили, наконец, вожделенный отдых. Усталая до судорог, вконец измочаленная, я прижалась к спасительной, кое-где всё ещё сухой стенке, когда мимо меня, из села, лишь слегка притормозив, промчалась вихрем брызг белая легковушка. Минут через десять она уже неслась обратно, сильно виляя и щедро разбрызгивая воду из глубоких придорожных луж. Я, кажется, узнала водителя – это был Серый – хозяин лесопилки. И не только: а также всей прочей, общественной некогда, собственности, какая только имелась в этом селе. Я уже давно и правильно догадалась, что этот объект номер два – лес, точнее, его хозяева, и будет моей «второй бедой» здешней жизни.

Между тем, мне на горе, определённо заходила новая напасть – большая, явно брюхатая грозой, туча. Да, несомненно, близилась гроза. А в июне здесь это очень и очень серьёзно.

Ура, стихия, что называется.

Чтобы отвлечься, снова стала думать об этом человеке – подробно вспоминала вчерашний разговор на платформе. Мне тогда очень хотелось вмешаться в бурно протекавшую беседу и сказать своё слово, но я благоразумно воздержалась. Ведь всё передадут, переврав и периначив десять раз. У меня здесь и без того хватает врагов. И тут мне почему-то вспомнился тот мужчина на велосипеде – в длином плаще и длинными же, стянутыми в пучок волосами. Тот, с которым мы ехали в одном вагоне и вышли на одной станции. И я слышала его разговор с неким пассажиром, лицо которого мне не было видно, – они стояли в тамбуре. Я думала о своём и смотрела в окно, однако краем уха всё же ловила обрывки их разговора. Что они тогда обсуждали, почему мне это стало интересно? Ах, да! Вспомнила.

Они что-то говорили о человеке. О человеке!

И тут мне отчётливо вспомнился весь их диалог. Я разволновалась ещё больше. Невидимый мне собеседник мужчины с пучком на затылке говорил несколько заносчиво и высокомерно:

– Зачем мне всё это? Я не верю ни в Бога, ни в чёрта. Я прагматик и предпочитаю вере рациональное мышление. За порогом смерти ничего нет, просто ничего. Одна пустота! Нет ни бессмертной души, ни Страшного Суда, а райское наслаждение – это длинноногая блондинка плюс батончик «баунти». И потому жить надо здесь и сейчас, активно и разумно употребляя тело в дело.

Его оппонет спокойно ответил:

– Хорошо, тогда я попробую вам объяснить тоже самое, но в доступных вашему прагматичному, рациональному уму терминах. Возможно, это вас убедит.

– Думаете?

– Надеюсь.

– Ну, давайте.

– Так вот, если человек живёт прагматично, рационально и рассудочно, то места состраданию в его сердце остаётся очень мало.

– И что в этом плохого – жить без страдания? Не лучше ли ловить позитив?

– Извините, без сострадания, а это существенно иное.

– Надо же.

– Сострадание человеку нужнее, чем хлеб насущный…

– Опять вы о душе. Мы же договорись.

– Нет, я в русле нашего уговора. Сострадание, как движение души, вызывает вполне реальную физиологическую реакцию – выделение гормонов, без которых не мыслима активная жизнь человека. Если же человек-рацио забыл о том, что такое сострадание, что такое совесть…

– Ах, а этот груз зачем?

– Со-весть – это сопричастность вести, вечности. И вот если этого нет в человеке, то и…

– Ясно, гуд бай, Америка. Это вы хотите сказать?

– В ваших терминах – примерно это. Получать жизненную энергию и ловить позитив они могут только тремя способами – всевозможные развлечения, в первую очередь, секс, а также еда и собственность. Но эти возможности могут, внезапно или с возрастом, закончиться.

– И что тогда?

– Сладкие воспоминания о лучших днях своей молодости. Это, допустим, греет.

– Допустим и это. Что ж здесь плохого?

– Но смертный час?

– А что? Взял да умер. И ничего.

– Это категорически неверно.

– Почему же?

– Умирая, человек совершает качественный переход в иную жизнь. И у человека верующего, праведного проблем здесь не будет – его мозг выработает достоточно гормонов позитива, говоря вашим языком, а сам момент смерти сопровождается выбросом огромного количества опиатов, и это момент растягивается пропорционально замедлению времени, пока вовсе не останавливается, превратившись для него в вечность.

– И это рай?

– Субъективно – да.

– А неверующий…

– …неправедный пересекает этот рубеж с большими муками. Его надпочечники, мозговой слой, уже давно не выделяют гормоны счастья, потому что у человека долго не было бескорыстной эмоциональной жизни. Не было сострадания. И его надпочечники давно уже не вырабатывают топлива для позитива.

– И как это мешает умереть?

– Не мешает, но смерть, в таком случае, превращается в ужасную, вечно длящуюся, опять же, в субъективном восприятии, агонию.

– Это и есть ад?

– Да, в наших терминах, это именно ад. Я вас убедил?

– Надо обдумать… Послушай сюда, я бабло на храм отстёгиваю. Это же в плюс?

– Не факт.

– А чем тогда бог отличается от чёрта?

– Дьявола.

– Ну, дьявола.

– Дьявола?

– Да.

– На вашем уровне понимания – дьявол это клон бога.

– Клон? Фильм такой есть.

– Возможно.

– И что?

– Клон – это не копия объекта, а его отражение.

– Поясните.

– Клон не имеет души. Он имеет только тело, которое может быть невидимым.

– А на кой дьяволу душа?

– Чтобы любить.

– И что?

– А коли нет любви, то нету и всесилия.

– А что есть?

– Вечная борьба.

– Хреново… – сказал голос и замолк.

…Этот человек говорил на перроне кому-то, что он учёный. Всё сходится. Это точно он! Опять наши пути каким-то образом пересеклись. Мне стало легче думать о том, что ждёт меня впереди – на моей разорённой, без всякого сомнения, фазенде. И я уже приняла решение – сдержаться, что бы там ни было. Спокойствие, только спокойствие. Не дождётесь от меня объявления войны. Не дождётесь! И за что только люблю эти места? И еду сюда, еду каждый год, несмотря ни на что. Что за оказия? Любить их, своих мстительных мучителей. Подлость ситуации заключалась в том, что формально никто никаких претензий ко мне здесь предъявить не мог, ибо свои журналистские материалы я всегда писала в защиту, а не в обличение – это оставалось между строк. И чтобы обвиняемый, таким образом, мог внятно сформулировать свои претензии, он, для начала, должен был признать свою вину. А вот на это, никто и никогда, сам не пойдёт. На этом-то и строился мой расчёт. А также – весь пафос статейной злободневщины. Не имея формальных причин для «наезда» на меня, «хозяева леса» подсылали местных «робяшок», которые жили, в основном, в лесхозе, в километире от нашего села. «Робятишка» ежегодно нещадно разоряли мой огород. Это местными вообще не осуждалось – старая традиция огородного и садового воровства, мол, чужое вкуснее… А «робятишка» – что с них взять? Да и закон вовремя подоспел – кража до двухсот рублей законом не наказывается. Вторая беда. Скотина – коровы, бычки, свиньи и козы, едва я уходила в лес, вольно паслись плвсюду, в том числе, и на моём разносольном участке, с аппетитом поедая отборные овощи, потому что сельское стадо пастух не гонял в луга, как положено, а просто хозяйки выпускали рано утром скотинку за ворота – и… спасайся каждый сам, как знаешь и можешь… Неорганизованное стадо вольно бродило где хотело, чаще – по улицам села и огородам тех, у кого, как и у меня, была «слабая» городьба – повалить городьбу, тем болеее, штакетник, мог хотя бы тракторист, проезжая мимо «под шофе», или сама корова, завидевшая аппетиную тыкву или кабачок на чужой грядке. Старинную хозяйскую трёхметровую (двухэтажную) городьбу я неосмотрительно разобрала в первый же год – из-за её устрашающей некрасивости, заменив невысоким, в метр двадцать, штакетником – и поимела…

Этот жест открытости был понят превратно – увы.

Били ещё стёкла – это тоже считалось нормальным явлением, так, якобы, наказывали за тайный блуд (а в провинции в этом грехе можно было обвинять огульно – любую женщину, живущую без постоянного мужчины в доме – подразумевалось, что это как бы «само собой»…). Прямо не говорилось, но все негласно понимали, что если бьют стекла и колют рамы в доме одинокой женщины, значит, «за дело», жаловаться бесполезно – никто ведь не докажет обратное, а фантазировать никому не запрещено… Все здесь знали, что не только вредно для репутации, но и опасно для жизни – жить без мужчины в доме. Одна моя хорошая знакомая, в прошлом тоже москвичка (работала некогда главным инженером на столичном предпрятии, но потом навсегда переселилась в это село, благо, здесь были родные, – у неё я года три брала молоко, пока она не продала корову), как-то мне на мои сетования сказала просто: «Не обращай внимания и не вздумай жаловаться – посмешишь людей, и не более того. Будешь, как сердитый филин в окружении летающих вокруг пичужек, изливать своё возмущение, а тебе, в награду за всё хорошее, за то, что делаешь их зрячими, они тебе же глаза и выцарапают». И она была права – осуждать «робятишек» за их проделки вообще запрещалось: всё, что ни делали дети на улице, любое безобразие, творимое ими, было нормально. Детей родители наказывали лишь за провинности по отношению к собственному дому.

Их вообще не учили уважать других, или делали это на людях, формально, но зато их с детства крепко учили не попадаться на озорстве. Здесь так и говорили подозреваемые в краже, погроме или ещё в чём-то общественно нехорошем: «А ты докажи!» Не пойман – не вор. А ловить озорующих «робятишка», значит, обрекать себя на пожизненную ненависть со стороны всей его родни. Чужих «робятишек» можно было только хвалить. Правда, когда я уже через год жила на даче с тремя собственными маленькими внуками, эту версию – о моих ночных друганах – стало сложнее «проводить в жизнь», и все вроде успокоились, но ненадолго: «умные люди» и тут нашли выход – это, объявили они негласно, живут у меня вовсе не внуки, и мои собственные дети, которых я пригуляла здесь же, на сельской дачке. Так что опять – покой нам только снился… Погромщики, эти самые «робятишка», которым с детства прививалась жгучая ненависть к «чужим», дачникам из Москвы, вообще к москвичам – про заезжего афериста никогда не скажут – рвач, барыга, а скажут так: это тот, из Москвы, заехал и обобрал… Их же внучки, «робятишка», которые теперь жили в Москве, а не на селе, охотно несли традицонную «культуру» в городские массы – уже через несколько лет после начала «великого переселения» катастрофически расслоившейся и массово обнищавшей провинции в большие поселения (это началось «в полном объёме» в середине девяностых), погромы и грабежи в городах, – а их учиняли чаще всего выходцы из провинции, не нашедшие своего счастья в городе или просто на это нацеленные с самого начала новоявлнные граждане, уже становились делом вполне обычным и тоже массовым. Город, в этом смысле, быстро превратился в большую деревню в самом худшем варианте, со всеми её недугами. А поскольку городская милиция укрепляла свои ряды наполовину, если не больше, выходцами из всё той же провинции, то ситуация усугублялась ещё более – ждать порядка на улицах крупных городов теперь было делом весьма безнадёжным. Да, крупные города, большинство из них, постепенно превращались в «большие деревни» со смешанным населением и такими же, как в провинции, полуфеодальными, «азиатскими» дикими нравами. И этой беде город обязан только собственной глупости – не надо было бессмысленно «кадить народу», лучше было бы вовремя зорко увидеть его проблемы и правильно их понять. Народ, безжалостно и повсеместно отданный на заклание суекорыстному хаму, местечковым хозяйчикам, не выстоял, надломился, и теперь с каким-то отчаянным ожесточением уничтожал сам себя, азартно пожирая подчас своих лучших представителей. Это стало своеобразной национальной игрой – преследовать и травить неагрессивных. Так, вместе с недостающими рабочими руками, косяком шёл в город из полуфеодальной глубинки бытовой криминал…

Вот опять машина Серого…

Брызжа мутной водой, лихо развернулась и стрелой брызг стремительно пронеслась мимо – вот она скрылась за поворотом, там, всего лишь в километре от меня, дорогу с двух сторон уже обступал наш лес. Машина исчезла из виду, и на время установилась тишина, только ветер всё яростнее гнал волны воды по ущербному асфальту. Я же снова подумала об уничтоженных бумагах, оставленных в моём деревенском доме. Мои труды, мои труды! Они были для меня утешением все эти годы, заменяли мне всё, чего я была лишена, живя аскетично и даже надрывно, в полном одиночестве, если не считать малых детишек, в этой забытой Богом глухой сельской местности. Зачем я сюда приехала? Деревенщики роковых семидесятых страстно укоряли городскую интеллигенцию за невнимание к селу, призывали спасать село, но село имело на это счёт своё мнение. В моём жалком жилище уже который год, после моего отъезда, под бдительным оком милиции, хозяйствуют легальные воры, моя усадьба разорена, а дом едва не обращён в пепел. Спи я чуть покрепче, не избежать бы пожара той кошмарной ночью, позапрошлым летом. А поджигатели потом нагло смотрели мне в глаза и азартно улыбались – а ты докажи… Знали ведь, что доказать ничего не смогу. Люди… ау!

Возможно, я и простила бы им действия против меня лично, ну, просто не стала бы заморачиваться на этот счёт, но они мучили также нещадно и всю мою семью! Девятимесячную внучку только чудом не поранили стекло и булыжники, в первую же ночь летевшие в окна моего дома, когда мы с детишками приехали в апреле на дачу… В её кроватку как раз и угодило два самых здоровых камня. Я до сих пор содрогаюсь при мысли об этом кошмаре. Они, эти злыдни, рвались ночью в дом, где живёт женщина с маленькими детьми, и где нет ничего ценного, в их понимании, с одной лишь целью – поозоровать и поджечь. Я ничего не могла понять – чем больше я для них, этих бедных, больных и заброшенных всеми людей делала, тем злее и коварней мне мстили «сильные мира сего», а «бедные» за которых я радела, с интересом наблюдали, чем всё это кончится… Было понятно и не так обидно – когда мстили местные бугры. А вот злорадство тех, ради кого я всё это терпела, было мне совсем непонятно и очень горько. Или мне, и, правда, давно уже пора начать действовать их же методами – взять и отомстить? Тогда, возможно, меня зауважают и сочтут за свою? Или они мне за что-то сами мстят? А мне на это не раз намекала моя соседка Рая. Но за что именно – им мне мстить?

Местное радио год назад каждый день бесстрастно сообщало, что убийцы журналистки Ларисы Пияшевой пока не найдены. А ведь уже прошло сколько времени. И это тоже была их месть?!

Да, здесь всегда и всем мстят, и ничего не прощают. Но я не знала за собой такой вины, которая была бы достойна столь жестокого отмщения. За что им мне мстить с таким остервенением, в самом деле? За то, что я хотела для них же лучшей доли, собачась с местечковым начальством по их же делам? Но им привычнее уныло и постыдно жить под своим «бугром», терпеть хамство и произвол, чем смириться с тем, что рядом с ними живёт человек, который вовсе не признаёт эти местные «авторитеты» и живёт вольно, согласно общечеловеческим понятиям о добре и зле. Да, теперь я понимаю, их раздражало моё неуважение этой постыдной традиции – вечной покорности обстоятельствам. Им это казалось высокомерием. Отрываться, мстя за свою неудачу, здесь должно было не на обидчике, а на том, кто или слабее тебя, или кого можно не бояться – в смысле ответной мести. Наглые гаврики, вместе с моими бумагами, сожгли и мою веру в то, что эти люди когда-нибудь прозреют и перестанут, ради сиюминутной выгоды, уничтожать себе подобных, себя и своё будущее – растлевая этой постыдной моралью своих же собственных детей. Тысячи людей, прочтя их, мои статьи о жизни на селе, так думалось мне тогда, научились бы видеть свет во мраке. Во мраке, в который всё глубже погружалось массовое сознание особенно здесь, в глубинке, где вообще нет никакой общественной жизни, кроме сарафанного радио ОБС —«одна бабка сказала»… Но это была страшная иллюзия. Моё понимание жизни села, вообще жизни – здешних людей, оказывается, их глубоко оскорбляло… На первых порах они меня воспринимали привычно – глупая ещё одна из Москвы понаехала… Жизни не знает, ничего, обучим. Однако моё упорное нежелание «учиться» их уже начинало бесить.

Эти несвоевременные мысли привели меня в сильное волнение – всё напрасно, да, я самообольщалась, теперь это уже окончательно ясно. Им начхать на все мои статьи, рассказы и прочие словесные откровения о жизни, той страшной жизни, которой они здесь живут, и которую я добровольно делю с ними уже скоро двадцать лет. Они не верят, не верят в отстутствие личного интереса. Меня всё ещё выспрашивают – зачем я сюда приехала? Мои объяснения не кажутся им убедительными. Но они всё же кое-что знают из написанного мною. Лучше бы этого вовсе не было! Мои слова их только злят, вообще читают хоть что-то здесь лишь единицы, да и то – чаще всего макулатурные коммерческие книжки из библиотеки. Они, эти карманные книжки шли, как жареные пирожки, нарасхват – один рубль за день. И только как бесплатное приложение к фирменной развлекаловке, читатели макулатуры могли прочесть и что-нибудь про жизнь, ту, которая рядом. К примеру, какие-то мои работы. Но таких было единично мало. А другие, осведомлённые о моих публикациях, знают о предмете лишь с чужих слов. Им всё равно, что будет с их селом, ведь «своя хата с краю» пока что стоит, а дальше этого края они не хотят и не будут смотреть. И бесполезно им объяснять, что свято место не пустует ((москвичи-дачники, вообще-то небогатые люди, вреда им никак не могли причинить, но их выжили из села, чтобы что?) и скоро здесь всё займут другие. Земли, а тем более леса и реки, нынче в цене. Да, ответ на вопрос прост. Бедных дачников выгнали, чтобы узнать приятную новость – скоро придут «благодетели» с толстыми кошельками. Но только им, бедным селянам невдомёк, что благодетелям с толстыми кошельками традиционное село и вовсе не нужно, им нужны только земля и наёмная рабсила, а от местного населения они найдут способ избавиться, и сделают это очень скоро. Но как им, бедным селянам, это объяснить сейчас, пока ещё не поздно, что нужно хоть что-то изменить и не допустить катастрофы?

Как поколебать их наивную, незыблемую веру в то, что всякое начальство, особенно местечковое, хоть и о себе не забывает, но всё же думает о народе, просто не всегда знает, как это сделать, чтобы стало всем хорошо?! Риторический вопрос. Они с готовностью приспособятся к любым обстоятельствам, но не потратят даже чуточку усилий, чтобы хоть что-то понять и действовать осознанно – в своих же интересах. Но такое вот приспособленчество – совсем не жизнь, это – медленная смерть. И они выбирают её. Мол, на наш век хватит, а дети. Так те уже в городе. Я не горевала о впустую потраченном времени на просвещение этих людей, более того, я чувствовала, как в моей груди отчаянно трепещет сердце при мысли о нелюдях, которые морочат запуганному «маленькому человечку» голову скорыми переменами к лучшему. Более того, в голове моей уже давно мрачно роятся мысли о возможном мщении. Роятся, но не более…

Однако вскоре мне уже порядком надоело думать о своих обидах. Мстить я всё же не хотела да и не смогла бы, конечно. Ничего, кроме слякотной душевной пустоты, месть не даст – это я понимала. Обстоятельства к лучшему от этого никак не переменятся. И ещё: я не могла, не должна забывать о том, что кроме этой серой, полукриминальной и разложившейся массы с разжиженными мозгами, постыдно пресмыкающейся перед «буграми», как своими, так и заезжими, обещающими райскую жизнь и торжество справедливости после принятия бутыля «чернил» или «палёнки» – здесь и сейчас, всё ещё есть, хотя и в очень небольшом количестве, простые, сердечные люди, которым тоже эта жизнь невмоготу, но сделать что-либо они уже не в силах.

Да – их слишко мало. Но они – важнее.

Вот потому и надо забыть о мщении, обидах, и просто жить дальше, жить так, будто ничего не произошло, каждый раз терпеливо начиная с нуля – и домоведение и отношения с людьми. Другого выхода пока я пока не видела. Я стряхнула с себя тяжёлое настроение, как прошлогоднюю пыль с пальто, посмотрела на беспросветное, сплошь покрытое тучами небо – оно устаршающе быстро темнело, беда… Стихия и не думала утихомириваться. Похоже, пока она лишь слегка разминала свои могучие мускулы.

Как бы в подтверждение моих предчувствий, издалека послышалось грозное протяжное урчанье. Затем, после минутной паузы, небеса словно разорвались на две части – очень близко сверкнул белый излом ветвистой молнии, затем раздался страшный оглушающий звук, источник которого, казалось, проник внутрь моего черепа – такой там стоял ужасный треск. Вода лилась теперь сплошной лавиной, и конца этому светопреставлению не предвиделось. Удары молний и раскаты грома продолжались с нарастающей частотой. Я знала, что стоять под железной крышей в чистом поле во время грозы опасно, но выйти под открытое небо, под проливной дождь было просто смертельно опасно – я уже едва дышала в этой, почти стопроцентной влажности. Зуб на зуб не попадал от холода. Всё тесней забивалась в мою голову лишённая всякого оптимизма мрачная мысль, что живой я отсюда уже не выйду. Самое отвратительное, что мысль эта была банальной и будничной и не вызывала страха. Однако она удручала меня, портила моё, и без того плохое настроение. Оставалось только молиться, и я повторяла и повторяла всё громче и громче одно и то же:

«Господи, помоги! Господи, пронеси!»

Но ливень и не думал прекращаться, раскаты грома звучали уже весьма угрожающе. И теперь мне начинало казаться, что дьявол всё-таки есть, и он сейчас здесь, где-то очень близко. Почему-то не хочет пустить меня в моё село, где у меня свой дом, где растут мною посаженные берёзки, ровесницы тысячелетия. Уже подрастает настоящая рощица, которую я создала по случайности, вырубив огромную ольху в огороде. От этого дерева, наполовину всё ещё живого (ствол лежал тут же, и от него вверх тянулись отростки, был жив и довольно высокий пенёк – его корни пустились плодить новые деревья вдоль моей речки, которая текла сразу за огородом), неурочная рощица и произошла. Конечно, это всё дьявол со своими проделками! Хотя, конечно, можно было бы решить, что это сам бог не хочет меня допустить до рокового места.

Нет, однако! Бог не станет этого делать, хотя бы потому, что всегда оставляет человеку право выбора и прекрасно знает, не может не знать, что я всё равно буду делать то, что решила. И от своего не отступлюсь. И уж своего дома, точно, не брошу. Раз я здесь мучаюсь, как бабы говорят, уже скоро два десятка лет, значит, это зачем-то нужно. Нет, конечно, всё это проделки дьявола, ему как раз и наплевать на волю частного лица. Именно он, замшелый либерал, и будет упорно навязывать человеку свои намерения. И он, как это ни печально, всё-таки на свете есть… Раньше, да, мне иногда казалось, что дьявол – это просто чьи-то злые придумки для какой-либо грязной пользы. Вся их совокупность.

Или дьявол – это некий дрянной человечишко, этакий харизматичный пиратишко с весьма приземлённым чувством юмора… Да, сатана – это просто нехорошие люди, которые не знают, что есть бог. Потому и творят зло – в полной уверенности в своей безнаказанности. Но как это влияет на природу? И потому то, что творилось в природе – здесь и сейчас, я не могла объяснить ничем иным, как именно проделками злой силы – кознями дьявола. Похоже, да-да, он, и в самом деле, есть, и он – не всегда просто человек. Это весьма неприятно, однако. Но я ничего не смогу с этим непреложным фактом поделать. Косой холодный ливень хлестал всё сильнее, угрюмо клубились чёрные тучи. Асфальт на дороге просто шипел и булькал, как бульон – он весь был густо покрыт пузырями. Иногда безумные порывы ветра стихали, ливень хлестал не так отчаянно, но вновь оказывалось, что стихия лишь набирала силы перед новой яростной атакой… Вдалеке, на горке, смутно виднелась лесопилка. Там, наверху, отсюда хорошо видно, этот порывистый ветер проносится настоящим смерчем, спускаясь затем в низину, замершую в полном безмолвии, где лишь еле слышно шепчет трава да зябко стучат друг о дружку испуганные мышки – камыши…

Становится всё темнее и темнее, словно уже наступил поздний вечер. Но вот мир вздрогнул и горку, всю её вершину, внезапно залил океан огненных красок. Деревья заметались в этом пламени и вдруг, словно сведённые судорогой пальцы, замерли на мгновение, ярко освещённые рвано сверкнувшей огромной длинной молнией. «Господи, помоги!» – кричала я, и мне приходилось напрягаться, всё больше повышая голос, чтобы перекричать стихию и докричаться, наконец, до всевышнего… Но он, казалось, меня вовсе не слышал или… жестоко испытывал? Как знать? После секундной тишины раздался оглушительный треск. Сначала слабо, как бы сердито и нехотя зарокотав, потом, ударом в чудовищные литавры, грянул оглушительный дивертисмент. Через минуту – блистательный ремейк. Но вот в природе наступило перемирие. Ветер на время стих. Дождь тоже немного утишился. Это условное безмолвие природы, однако, вскоре снова нарушилось регулярными, с нарастающей силой рвущимися ударами молний и длинными раскатами грома. Отчаяние моё достигло предела, мне уже стало всё равно, от чего я умру – от переохлаждения и нехватки воздуха или от удара молнии. Такой грозы мне ещё не доводилось видеть.

Я приготовилась, по возможности, спокойно принять решение судьбы в том виде, в каком оно мне будет в скором времени представлено, и сразу же немного успокоилась. Надо просто немного ослабить сопротивление, тогда уменьшится и натиск. И в тот самый момент, когда я уже закрыла глаза и напряглась каждой мышцей – это помогало хоть чуть-чуть согреться и перестать думать о холоде и сырости, молния сверкнула в последний раз, ещё раз грянул прощальный раскатистый гром, и как-то сразу всё стихло. Стихия вскоре окончательно унялась, возможно, потеряв всякий интерес к бессмысленным испытаниям над вечной природой и вполне уже смирившимся одиноким человеком. Солнце несмело и как-то стыдливо – очевидно, за свой недобрый сговор с непогодью – глянуло в прореху между разбегавшимися низкими тучами и вновь исчезло… Оно пока тщетно пыталось пробиться сквозь сплошную тёмную массу, всё же, хоть и очень медленно, но уползавшую и уползавшую куда-то на восток. Стало теплее, и я, взяв сумки в непослушные руки, пошла по мокрой, в сверкающих лужах, дороге на негнущихся, совсем будто деревянных ногах. Ходьба согревала. Прошло совсем немного времени, а я уже радуюсь жизни, совершенно забыв о том, что ещё какие-то минуты назад если и не готова была смиренно проститься с этим миром, то находилась в состоянии, всё же весьма плачевном… Так или иначе, гроза проворно сбежала, облачные свитки также спешно расползались по неправдоподобно чистому, умытому дождём синему небу, а я в слепом пылу, забыв свои недавние страхи и мрачные мысли, неслась прямиком к своему дому.

Это счастье.

Ходьба окончательно разогрела меня, впереди показался наш лес, через него, если напрямую, всего ничего – около двух километров до села. Я поставила сумки и низко поклонилась, как всегда кланялась, когда входила в лес и рядом никого из людей не было.

Ну, здравствуй, милый!

Несколько часов мы проведём вместе, в полной гармонии. Я буду безмятежно существовать в лесу – этом волшебном, таинственном царстве растений и всякого разного зверья и постараюсь ничем не нарушить вековое равновесие этого дивного мира. В эти чудесные часы я имею полное право не думать о тех, которые неустанно источают ненависть и повсеместно сеют зло – по воле алчущего хозяйчика.

Здравствуй же, лес! Только не говори мне: «Здорово, дерево!», я ж к тебе по-человечески.

Внимательно приглядываюсь, есть много нового. Он, этот лес, уже чуть-чуть не такой, каким был прошлый год. Лес постоянно меняется, так же, впрочем, как и человек. Я страстно любила эти деревья, траву, зверьё и птах, всех тех братьев наших меньших, которые нашли себе здесь кров и дом. Каждый раз моё сердце начинало учащенно биться, когда в первый раз после зимней разлуки входила я под его сень. Смешанное чувство всегда овладевало мной – огромного счастья и очень-очень белой зависть. Зависти к тем, кто мог бывать здесь каждый день, и зимою тоже…

Если бы можно было жить в лесу всегда, если бы обстоятельства позволяли, я бы, не задумываясь ни на секунду, осталась бы здесь, среди этих вековых деревьев, в чудесном гармоничном мире – обществе незлобных птиц и дикого зверья…

…Когда я училась в университете, на первом курсе, у меня ровно под Новый Год появилась, неизвестно каким путём, новая отчаянная мечта. Я тогда приняла для себя тайное решение, которое, конечно же, не смогла исполнить: после получения диплома физика переквалифицироваться в лесники, уехать в тайгу, взяв с собой только книги, целую машину книг, чтобы поселиться в маленьком лесном домике, и зажить там одиноко и счастливо. Чтобы рядом только книги, деревья, птицы, лисы, зайцы… Солнце и луна едва видны через ветви верхнего яруса леса… Ну да, конечно, разное зверьё да птицы… И всё. Этого вполне хватит. Людей я уже итак много видела. Пусть они отдохнут от меня., а я по ним как следует соскучаюсь.

…Однажды знакомый лесник показывал, как проверяют наличие зайца в норе – он туда засовывал удочку с крючком на конце, затем прикладывал удилище толстым краем к уху и прислушивался – малейшее шевеление могло выдать обитателя норы. Даже уединённая жизнь на острове, посреди моря, в окружении бесконечной воды, а это была моя главная детская мечта до знакомства с лесом – чтобы плавать часами круглый год, мне теперь уже не казалась такой привлекательной. Лес победил мою первую любовь – море.

Когда я во второй сезон здешнего проживая заявилась сюда аж четвёртого марта (в Москве уже неделю стояли лужи, и люди ходили по-весеннему), здесь ещё лежал рыхлый, свежий снег в пояс. Работы в огороде в такую пору нет, по понятной причине, вот я и гуляла по лесу целыми днями. Именно тогда мне встретился лесник. Он меня увидел первым, я шла по тропке и глазела на вершины сосен.

– Вот лиса на тя смотрить, – говорит он мне.

Я глянула – и правда, лиса за кустом, только хвост мелькнул. Мне хотелось броситься на шею леснику, обнять его крепко, горячо расцеловать, но моя многочисленная одёжка превратила меня в настоящий качан капусты – на мне было, кроме моей куртки: ватник, плащ и длинное мужское, ещё хозяйское, доисторическое пальто с такими же архаичными, огромными пуговицами. Лесника я очень уважала и тайно нежно любила – и вообще, и в частности. Это был, в своём роде, мужчина моей мечты. Человек, который по роду своей профессии каждый день бывает в лесу, много лет смотрит за ним, охраняя от пожаров, вандалов и разных хулиганистых туристов, по определению не может быть плохим человеком. Так мы познакомились лично, и я часто вместе с ним отправлялась на обход. Я рассказала ему, что когда-то мечтала стать лесником, но в лесники с дипломом университета не брали, к тому же, у меня тогда уже были дети. Он охотно показывал мне ягодные и грибные места, рассказал сотни волшебных историй про лесных обитателей, вобщем, просветил меня и чудесным образом скрасил неурочную «зимовку» в тот год, когда я так легкомысленно заявилась сюда в дикий мороз, налегке, в самом начале весны… В одну из таких прогулок я видела небольшую рысь на дереве. Он мне показал, я бы сама и не заметила её на такой высоте…

У него был свой способ – охотиться на крупного зверя без ружья. Однажды я сидела в лесной сторожке, пила чай из сухих брусничных листьев и молча наблюдала за его работой. Он как раз готовил оружие для такой охоты. Сначала растёр какие-то семена в плошке, потом долго жевал и сплёвывал туда же толстые упругие корешки, затем, достал из подпола банку с ядовитыми личинками, которых он накопал под землёй ещё осенью, и снова перемешал всё вместе, наконец, стал вдувать через трубочку эту массу в небольшую полую кость. Рядом на лавке лежали маленькие, в ладонь, гарпунчики – такие игрушечные, по виду, стрелы. Он аккуратно засовывал наконечник стрелы в кость, держал там секунд десять, потом клал стрелу на блюдо сушиться. «Это самый страшный яд, от него нет противоядия», – сказал он серьёзно. – «Да? Так страшно?» – спросила я, всё ещё думая, что он меня разыгрывает. – «Но есть один приём», – успокоил он меня. Я не поверила и попросила взять меня с собой на такую охоту. Он как-то странно посмотрел, но согласился. Такой случай вскоре представился. Мы стояли в глуши девственного леса. Он вдруг гортанно зарычал, ему немедленно ответило несколько голосов. Я уже запоздало сожалела о своём нездоровом любопытстве и начала уговаривать его поскорее уйти отсюда. Он сделал мне знак – молчать. Затем лесник прицелился на звук самого громкого рыка и аккуратно пустил стрелку. Тут же на землю, почти нам под ноги, сверху шмякнулась небольшая рысь – яд вызывал немедленный паралич мышц диафрагмы… Я была близка к обмороку. Мне стало очень жалко это существо, убитое по причине только и только моего праздного любопытства. Лесник, однако, был сосредоточен и лишь криво ухмыльнулся. Я его ненавидела в этот момент.

А дальше он повёл себя очень странно – подошёл к рыси, перевернул её на бок, сильно сдавил двумя пальцами место, куда попала стрелка, выдернул её, затем снова сдавил. Показалось несколько капель крови.

Так повторилось несколько раз. Рысь по-прежнему не подавала признаков жизни и лежала бездвижно. Тогда он каким-то приборчиком типа маленького пистолета пробил рыси ухо, после чего коленкой сильно надавил ей на грудь. Она встрепенулась и начала дышать. Я была в шоке. Мы быстро покидали это место – моего позора и торжества его умения. Потом уже лесник мне объяснил, что таким способом он клеймит диких животных, вставляет им в уши маячки, чтобы учёные могли изучать миграцию животных. Смертельный яд в таких дозах быстро выйдет из крови, главное здесь – немедленно заново запустить автоматический рефлекс дыхания. Само животное этого сделать никогда не сможет. Я перестала на него злиться и ещё больше зауважала. Да, этот человек, лесник, был для меня настоящим волшебником. Тогда, в мою первую весну в этих краях, первый месяц весны выдался на редкость холодным. И только двадцать пятого марта, когда солнце уже поднялось на летний круг, пришло тепло и в эти края – одномоментно и повсеместно началось бурное таяние.

Всё-таки природа, по крайней мере, здесь, всё ещё живёт по народному календарю. Я уже не могла так беспечно бродить по лесу целыми днями – больше нечем в эту пору заниматься. Вокруг стволов вековых деревьев неспешно начинал обтаивать снег, выступила тут и там влажная, напитанная пробуждающейся жизнью, почва. Она сплошь была покрыта прелой прошлогодней листвой и высохшими бурыми стеблями трав. И вот это, похороненное под снегом, прошлогоднее лето, пробудив воспоминания, заставило больно сжаться моё сердце. Природа словно давала последний шанс, ещё одну попытку своим творениям взглянуть на солнце, прежде, чем молодая зелёная поросль пробьётся наверх, старое родит из себя молодое, и начнётся новый круг жизни. Апрельские зори быстро становились светлее. К запаху хвои всё сильнее примешивался свежий, неповторимый запах оживающей земли. В это время серые вороны парами переселяются в лес, подальше от людей, подле которых им поневоле приходится коротать голодную зиму. Здесь, в лесу, они отыскивают большие сучья и складывают из них на высоких ветвистых деревьях большие гнёзда.

В нашем лесу много всяких птиц, видела, и не раз, сову – серую, опять же, неясыть. На высокой кривой сосне, на вырубках, повстречался как-то раз бурый беркут. Крылья у него такие, что, пожалуй, и все два метра будет в размахе. Повезло мне однажды увидеть и парящего над лесом подорлика. Ястреба-перепелятника встретить можно всякий раз, как пойдёшь с утра пораньше на свидание с лесом. Он красивого дымчато-серого цвета, словно матрос в тельняшке – полоски поперёк груди. Обрубки крыльев и длинный хвост – его ни с кем не перепутаешь… Ястреб не парит, как орёл, и не кружит над лесом, а пролетает низко-низёхонько, брюшком почти касаясь вершин деревьев, а то летит и в самой гуще, выслеживая корм и внезапно бросаясь камнем на добычу. А уж сколько здесь сарычей с экстравагантными бурыми узорами на белоснежном исподе груди и крыл. Птица говорящая, которая живёт у меня и озадачивает людей своими нескромными вопросами да криками, и есть этот сарыч. Птица кричит громко, звонко, её далеко слышно. Если ей всё равно, кто её будет слушать, она кричит так:

«Эй! Э-ге-гей!»

Это может означать, к примеру, следующее: «Чем бы таким интерсным заняться, пока есть свободное время?» А вот ещё интересная птица – бурый коршун, у него хвост вилкой. Селится он на самых верхушках сосен. Он тоже, как и птица сарыч, не боится находиться близ людей. В Москве пары коршунов иногда гнездятся в больших лесопарках, летом кормятся на бойнях, не брезгуют и посещением помоек, если конечно, украдьми… Коршун и ястреб – хищники, они уничтожают мелких птах, а вот сарыч, верный друг человека, ест охотнее всего мышей-полёвок и ящериц. У сарыча изогнутый по-арабски клюв и большой страстный глаз. Есть здесь и яркорыжие пустельги из породы сокола. Всех их можно без труда отличить по голосам. Ранней весной, как только проступят в лесу проталины, появляются у опушки дрозды-рябинники. Они кричат так, будто это трещит сорока.

Они появляются здесь первыми, а за ними уже тянутся дерябы и белобровики, черные и певчие дрозды. Вот тоже персонаж – певчий дрозд. Для исполнения своей песни садится на самую вершину молодого дерева и поёт весь вечер напролёт, до полного упадка сил, иногда прямо так и сваливается вниз, под дерево. Весь, без остатся, отдался искусству. У него есть конкурент, и может так случиться, что его песню, круглую, полнозвучную, вдруг начинает перебивать соло черного дрозда. Но если, обидевшись, певчий дрозд замолчит, тишины всё равно не получится – тут же вступит со своей арией коростель, или зяблик какой-нибудь нескромно влезет со своей скромной песенкой. А зяблика, с его красной грудкой и белыми полосками на крыльях, можно видеть, когда ещё листьев на деревьях нет… Если, бродя по лесу, вдруг заглянешь в дупло, то, очень может быть, оно окажется заселённым – там может встретиться ну… хотя бы ворчливый клидух, это такой лесной голубь. Красавец редкостный – гузко у него под хвостом белое-белое или чуть сизоватое. Однако больше всех шумит в лесу, конечно, пёстрый дятел. Вот и долбит он деревья да сосновые шишки, выбирая из них любимое лакомство – питательные семена. Сидя на сухом сучке, он бешено колотит клювом по нему, выходит точно треть. Но шумят, конечно же, самцы. Своими криками они подманивают к себе симпатичных самочек. Петь они продолжают и после свадьбы, потому что это очень вежливые и покладистые в семейной жизни птицы. Они таким способом развлекают своих подруг, пока те сидят на яйцах. И песни эти уже не такие темпераметные, как в период первого ухаживания и обволакивания, в них больше хорошей весёлости и сантиментов. Умолкнут они только к лету, когда множественные птенцы вылупятся из яйц, и этих прожорливых детишек надо будет срочно кормить. Тут уже не до песен, ясное дело. Песня птицы очень много для неё значит – так она выражает свои, порой очень сильные чувства. Некоторые певчие птицы во время ухаживания просто с ума сходят, ну прямо как люди! Ещё по снегу, на вечерней заре, издали можно слышать глухие воркующие звуки, какое-то странное бормотанье…

И кто это такой? А это сидит где-нибудь на дереве косач – тетерев-самец, чёрный, с голубым отливом. Белое подхвостье и красные бровки на длинном хвосте… Крайние перья, как лира, загнуты в стороны. Его воздыхания, точнее, бормотания адресованы тетёрке, а она вся рябая, как курочка-ряба, ржаво-коричневая, в небольшими такими пятнышками… Токуют они ранней весной, и как обнажится земля, они тут же летят на зорях большими компаниями на токовища, собираются на больших полянах. Здесь, на полянах, и начинается ток, типа аглицкий клуб – разговор ведь идёт по-английски на этих мальчишниках… О чём? Конечно же, о былых подвигах. Расхаживают друг перед другом, бормочут себе и бормочут, а то вдруг кто-нибудь возьмёт да и испустит громкий крик: «Гуф-фы! Гуф-фы!»

Что, возможно, означает: «А ну его, этот аглицкий, не сплясать ли нам комаринскую?» Птичью, разумеется. И тут же начинается скок и пляс и всякое веселье. Распустив крылья и хвосты, они самозабвенно пляшут. Но если случайно, или как-нибудь ещё, один косач «наступит на ногу» или, потеряв координацию, вдруг налетит на другого, тем самым как бы усомнившись в правдивости иных откровений косача-суперптаха, тут и начнётся бой, ну точно как у петухов. Мушкетёрские дуэли просто детская забава по сравнению с этими косачиными драками… Так они себя заводят перед очень ответственным делом и, конечно, устанавливают приоритеты – чтоб каждый сверчок, то есть, косачок, знал свой шесток, то есть, своё место под солнцем. И не пыжился занять чужое… Но вот уже солнце встаёт над лесом, ток закончился, пора от разговоров переходить к делу. Косачи деловито разлетаются – на поиски самочек. Искать их долго не надо – они уже давно тут как тут. Расположились поблизости в кустах и судачат друг с дружкой, совершенно не стесняясь в выражениях, о достоинствах претендентов.

Это восторженному косачу только кажется, что он сам выбирает себе подругу – в глаза ему бросится именно та, которая сама его уже загодя выбрала, наблюдая за током украдкой из кустиков. «Добрые люди» приходят на ток не только полюбоваться птичьей игрой, а и чтобы руку правую потешить – пострелять беззащитных птичек. А влюблённая птаха ещё более беззащитна, чем влюбённый человек… Охотники с вечера готовят себе шалаши близ тока и караулят птиц. И только умный глухарь, это такой тетерев размером примерно с индейку, обитает в самой глуши, токовать отправляется и вовсе на болото, вне компании, но когда сам с собой ведёт неспешную беседу – в смысле, «быть или не быть битым», может случится так, что выпадет ему совсем не второе. И здесь его настигают добрые люди. Вот он увлёкся пением – глухо пощёлкивает, потом слышно несколько ударов, и вот звук становится похожим на точение ножа о брусок: «вжик… вжик…». Потом секунда-две пауза – и снова самозабвенное щелканье.

Романтично настроенная птица, вся в эмоциях, так увлекается своими сложными душевными переживаниями, что к середине песни уже полностью утрачивает чувство реальности – ничего, кроме совего пения, она не слышит в эти минуты. Вот тут, когда уже совсем от счастья башню снесло, как раз и случается то самое роковое не «не быть…» «Добрый человек», охотник, скачками, быстро-быстро, приближается к дереву, на котором токует совсем уже отключившийся птах.

Безбашенная птица, поёт, а «добрый человек» замирает, подняв голову, и кровожадно ждёт конца песни, чтобы свершить своё чёрное дело… Токуют, однако, не только тетерева, но и лесные кулики. Только у них это называется не ток, а тяга, как у паровоза. С ранней весны до начала лета вальдшнепы, лесные рыжие кулики, с узором на перьях и очень длинным клювом, всё тянутся, тянутся… Он, безвинный перед человеком кулик, несёт тот же крест, что и дупель, что и бекас. У него очень вкусное мясо, и об этом, конечно, знают добрые люди под названием охотники. Тяга начинается ещё по снегу. Птицы поют в лесу от зари до зари. Но только зайдёт солнце и стемнеет, птицы враз смолкают. И только громкий голос чёрного дрозда продолжает разноситься по притихшему лесу.

В густых сумерках тянутся вальдшнепы. Они летят низко-низко над землёй, над порубками и сырыми низинами. Что они там высматривают на земле? Ну самку, конечно. И приговаривают они при этом как-то так:

«Квог! Квог!»

Любят они тянуться тёплыми сырыми вечерами, перед дождём. Так и хоркают, так и хоркает, едва начнёт накрапывать. Если же бывает холодный ветер, кулики тянутся выше, и всё у них проходит быстрее, оно и понятно – кому охота предаваться романтическим мечтаниям на холоде и ветру?

Так что не до сантиментов в непогоду, конечно. Вот они и спешат. Самое безопасное место для кулика – земля. Его окрас – в тон сухих листье и хвои. Заслышав человека, он бросается вниз, на землю, прижимается к ней, и даже самый зоркий глаз теперь не отличит его от земли. А ещё птица умеет так замереть на ветке, что её легко можно принять за какой-то сучок. Потому она и подпускает к себе человека совсем близко. Она может находиться, прижавшись к земле и замерев, буквально под ногами человека, и оставаться незамеченной! Если хочешь наблюдать лес и его обитателей, научись вот также замирать и стоять неподвижно… Кроме птиц, есть ещё много занимательных обиталей в этих местах. Бегала у меня в огороде ласка – маленькая, длинная и гибкая, ласка кровожадна и смела. Поедает она весьма охотно полёвок. А в лесу может поймать даже птицу, правда, не очень крупную. Может ласка напасть и на токующего косача.

Здесь раньше было много волков, теперь они редкость, на людей почти никогда не выходят. Волчица забирается в моховые болота, чтобы устроить там логово и вывести детёнышей. Целую дюжину может она сметать за один раз. Во время войны, это одна моя знакомая старушка здесь вспоминала – восемь волком «гусём» шли вдоль дороги, друг за дружкой, долго шли, но людей не трогали.

Медвежьи следы видела в лесу часто, и даже медведицу с детёнышем встретила я как-то раз, собирая малину. Вот как это вышло. Страшно хотелось побыть одной, и я забрела в лесную чащобу подальше. Куда обычно ягодники не ходят, за вырубки. Ползаю по лесу и радуюсь – девственнй край! Хотя бы здесь не ступала нога цивилизованного человечика… Но вот какое-то сопение за кустом. Ладно, думаю, этого нахала я перехитрю, в таком большом лесу места ему мало! Вот вреднюга, не нашёл себе другого куста малины! Перебралась на другую сторону малинника, рву себе ягоды, ни о чём не беспокоюсь. Я была в коричневой вельветовой курточке, голова обмотана платком – от комаров, ползаю вокруг куста на четвереньках, потому что за день блуждания по лесу сильно ноги устали. И вдруг опять слышу сопение с другой стороны куста – смотрю, а это медвежонок за мной пристроился – ходит по малине, а мамаши его не видно, но, конечно, она где-то рядом. А может, и обрадовалась, что хоть на время «руки развязались»…

Я тогда на четвереньках почти до самой дороги «бежала», а потом так припустила по трассе, что только пыль за мной столбом… Медвежонок, наверное, к своей мамаше-медведице вернулся. Она, конечно, для виду наподдала ему горячих – тяжёленьких шлепков своей материнской косолапой ручищей, а сама при этом, небось, думала – и что не гулялось ему с этой тётей в вельветовой курточке? Ох, уж эти мамашки на вольном выпасе!

Ближе к маю от зимней спячки в наших болотах пробуждаются зелёные лягушки. И вот уже тёплыми вечерами громко звучат хоры самцов.

Крррасота!

Коричневая травяная лягушка, одномоментно сметав своих будущих детей в воду, перемещается на травку, на сырые места. Она своё дело сделала. Теперь можно гулять смело, и пусть одинокий самец рыщет по болоту и отыскивает плавающие там икряные сгустки… Такая любовь. Красавица жерлянка, имеющая яркое пятнистое брюшко, и лягушка-чесночница тоже найдут себе местечко где-нибудь на бучиле, под плотиной. А в лесу, между тем, обитает ещё один очень интересный персонаж – кукушка. Вот тоже существо… Гнезда не строит, яиц не высиживает, детей не кормит, зато точно знает, кому сколько жить на этом свете. Конечно, современное просвещённое человечество в этой услуге вовсе не нуждается, поскольку может на этот размытый вопрос получить вполне конкретный ответ, к примеру, у Глобы со товарищи. А уж он-то получает эту стратегическую информацию как раз там, где надо. Так что можно вполне доверять. В то время как наша кукушка, эта ветреная особа, у которой ни кола, ни двора никогда и не было, выдаёт за истину, скорее всего, свои собственные дурацкие измышления.

А каков её нравственно-моральный облик? Дети, заткните уши и зажмурьте глаза. Кукушка вас ничему хорошему не научит. Нахалка, легкомысленно подзалетев весеннею порой, тут же, в остром приступе прагматизма, пускается на поиск подходящих гнёзд птиц поменьше ростом, и когда придёт срок, без всякой договорённости, явочным порядком, раскладывает свои яйца, хорошо ещё, по одному, по чужим квартирам. Бедняжка приёмная мать обречённо высиживает это огромное яйцо, а вылупившийся кукушонок, едва появившись на свет, вместо благодарности, начинает тут же демонстрировать всеподавляющий либерализм – эгоистично требуя еды, много еды, и только лично для себя, совершенно не беспокоясь о том, а как там другие? А едва оперившись, он тут же продемострирует отягощённую наследственность – выпихинет других птенцов из гнезда и теперь уже без вяких дискуссий единолично пожирает весь корм, который приносит безутешная приёмная мать, в благодарность за свою доброту, вообще оставшаяся без потомства в этом сезоне. Единственным серьёзным оправдавнием существования этого оголтелого чуда в перьях на белом свете служит тот факт, что кукушка, по причине своей фантастической прожорливости, за один только день пожирает столько – просто немыслимое количество вредителей леса! – что и целой стае маленьких птах не съесть. В этом несомненная польза от этого олигарха леса – безжалостно истреблять мелкие хищнические корпорации вредителей.

Но если кукушка живёт беззаботно вне дома, и единственная её обязанность – учитывать чужие лета и плотно кушать, то птица сорока строит такое огромное и сложное гнездо, что ей даже может позавидовать иной архитектор. Гнездо сороки как шар – она строит над лотком ещё и крышу, потому что любит комфорт, и любит она комфорт настолько, что даже таскает у человека приборы – серебряные ложки, а также украшения и зеркала, чтобы, принарядившись, беспрепятственно любоваться собою. В гнездо она влазит непременно сбоку, делая вид, что у неё там солидная зверская дверь.

Ну чем ни человек?

А ещё в этих местах много летучих мышей. Иногда вечером сидишь на крыльце, а они – вжик, вжик вжик! Ну, прямо перед самым носом проносятся… Летают они очень быстро и совершенно бесшумно, неслышным полётом. Самая крупная, рыжая вечерница, летает рано, чуть только примеркнет. Вместо пар ног у них крылья из перепонок, между длинными пальцами, и переходят они на задние лапы и хвост. Зимой эти мыши впадают в спячку, полностью окоченевают, повиснув строго вниз головой. Пристанище себе находят на чердаках заброшенных домов или в больших дуплах старых деревьев. Висят ровно мёртвые. У этих зверушек суперосязание. Они никогда ни обо что не ударяются. У них в организме есть очень точный приборчик, который измеряет скорость отражённого от препятствия звука, ну и плотность воздуха, конечно. Глаза у них растут только ради красоты. Возможно, когда-то они ими что-то и видели.

А ещё интересные существа – муравьи. Жизнь их общины построена по строгому и чёткому трафарету. Каждый должен заниматься только своим делом, это как у американцев: узкий специалист, к примеру, по первой главе «Иллиады» может и вовсе ничего не слыхать об «Одиссее». Но зато первую главу он изучит «от и до». Муравьи без устали делают каждый своё дело – одни трудятся, строят, другие заботятся о пропитании, третьи ухаживают за яйцами и молодняком. Это чётко отлаженный, никогда не дающий сбоя механизм. У самцов во время брачного периода вырастают настоящие крылья (вот откуда это «крылатое» выражение – «у меня словно крылья выросли»! Эмбриональные или провидческие «воспоминания о будущем» – о том периоде эволюции, когда предки человека-мужчины ещё были (или будут) муравьями)… Потом, после благополучного завершения главного дела жизни, они свои крылья теряют. Кажется, Бредбери этот факт использовал в рассказе о гарпиях, которые после близкого знакомства с мужчинами перестают летать, так как крылья их обугливаются и отпадают… Ну, понятно, с больной головы на здоровую. Чисто мужской шовинизм…

У муравьёв, кроме девочек и мальчиков, есть ещё и совсем бесполые граждане – они но профессии простые рабочие. У пчел нечно похожее, у них есть матка-царица, она и окладывает яйца, остальные работают на неё. Но у муравьв всё обстоит гораздо сложнее. У них есть даже проффи-«озорники», то есть муравьи, которые профессинально занимаются разбоем, озорничают. Чем они промышляют? Нападают на чужие общины, крадут яйца, уносят к себе, и вылупившихся из них муравьёв превращают в своих рабов. Каковы, однако! Такие войны они ведут в большом порядке.

Другие, менее воинственные, не воюют, а занимаются животноводством – разводят стада тлей вокруг своего муравейника, их сладкое молочко является для муравьёв изысканным лакомством, они его вожделенно слизывают. Своё стадо муравьи бдительно охраняют и помещают каждую тлю собственнолапно на подходящие для тех растения. Это как бы их личный домашний скот. У муравьёв, как и у всякого уважающего себя общества, есть, конечно, и свой ОМОН. Это такие специальные воины с огромными жуткими челюстями. Они-то и возглавляют набеги на соседей. Муравьи очень хорошо понимают, кто есть ху в большом лесном мире. Своего от чужого они отличают мгновенно. Своим они охотно помогают в работе. А вот если чужой, по легкомыслию или по врождённой глупости, забредёт в их муравейник, они его, без лишних рассуждений о морали и решения суда, линчуют и съедят. Если один муравей тащит слишком тяжёлую ношу, он может её оставить, сходить за подмогой, и потом уже, артелью, они эту ношу дотащат до места. Можно предположить, не сильно фантазируя, что муравейник – это конечный этап эволюции всякого тоталитарного общества. Бог такой им положил конец. В назидание народам мира… Чтобы не ограничивались изучением первой главы…

…А вон там, если перейти длинное чёрное болотце, что вдоль дороги, как раз и выйдешь в темновые леса. Это настоящий девственный лес. Я там ожнажды чуть не наступила на жирного зайца. Звери в этом лесу совсем непуганные. Заяц лениво отпрыгнул в сторону и снова беспечно устроился досматривать сладкий сон – верно, про заячью капусту. В этом непроходимом лесу человек – лишний. Надо очень сильно любить лес, чтобы не затосковать, попав сюда. Здесь тишина полная, особенно ближе к полудню. Каждый шорох – как грохот. Не дикий ли зверь крадётся, чтобы разорвать свою жертву на части и со зверским аппетитом слопать? Множество самых разных растений толпятся без всякого порядка в этом лесу. И даже двух похожих рядом не сыскать. Это – неправильный лес. Он везде разный. Тут выше. Там ниже. А дальше очерк – линия дугой. Он всюду очень разной формы, различного цвета… Это ещё больше увеличивает его беспокойный вид.

А какие здесь, на одном и том же дереве, разные листья! Вот один, нежно перистый, а рядом, на той же ветке, как бы вырезан лопастями. То он узок, то широк, то заострён, как меч, то кончик его совсем круглый. Здесь он глянцевый и сочный, как молодая сила, а там сух и без всякого блеска. Словно старческая немощь. У иных листьев нижняя сторона вся покрыта волосками, и когда лёгкий ветерок шевелит листву, они кажутся то серебристыми, то совсем темными, даже не видно зелёного цвета, то – весьма оживлёнными, то – вдруг в полной меланхолии. В девственном лесу царит безбрежная демократия, полный её разгул. Пестрота индивидуализма, а если где-нибудь и есть однородная группа, то это, скоре всего, молодая поросль от старого ствола, отростки, поднимающиеся от его корней. Каждое дерево тесно окружено со всех сторон чуждыми ему формами, ожесточённо, бескомпромиссно оспаривающими у него пространство и воздух.

А там, где столько равноправных особей борются за обладание землёй, там ни одно дерево не имеет ни малейшего шанса разрастаться вширь или создавать надёжные коалиции… Здесь всё случайно. У них одна только перспектива – расти вверх. Теснота мешает деревьям распускать свои ветви в стороны, только поднявшись над соседями, может дерево, равноправный член демократического сообщества типа «девственный лес», достичь царства свободы и света. В награду за эту победу оно может там, в вышине, беспрепятственно распускать свою листву во все стороны.

Но здесь все стремятся к одному и тому же, а значит, и толстые, и тонкие деревья достигают почти одной высоты, и на стволах победителей красуются одинаковые символы победы – маленькие и малюсенькие кроны… Несмотря на свой оргомный рост и толщину ствола, вид они имеют очень странный – вроде как недоразвитые дети-переростки. А если сравнить их с дубами, которые растут сразу за селом, на горке, мне их хорошо видно с моего крылечка, то они, эти дубы, реально в два раза ниже и не с такими толстыми стволами, кажутся настоящими исполинами.

Дуб – царь леса. В девственном лесу он редко встречается. Ему нужна воля, он презирает демократию. Как легко, однако, ошибается глаз!

…Ближе к воде, к пойме реки, лес становится строгим и окончательно неприступным. Кроны вековых деревьев соединяются, образуют почти непроницаемый для солнечного света шатёр. Здесь, на пойме, почва жирная, покрыта слоем перегноя, на ней не растёт мелколесье, не распускаются цветы, здесь не летают бабочки. Одни лишь могучие деревья стоят бездвижно и мрачно, как могильные камни на кладбище…

А уж какой здесь кошмар ночью!

Загулявшись в ягодную пору однажды почти до темна, я незаметно удалилась от опушки, проскочила три знакомых поляны, закружилась за ягодой и незаметно потеряла ориентиры. Стемнело быстро, я уже не могла выйти из леса – потому что, на беду, пошёл дождик, и я решила переждать, под густыми кронами можно было, прижавшись к стволу, не слишком замокнуть. Но когда дождь закончился, было уже слишком темно, и пришлось провести эту ночь, сидя на ветке дерева. К тому же, постоянно крепенько пощипывая себя, чтобы невзначай не уснуть. Темнота пугает – не видно ни зги, только светляки тут и там светятся, но лучше бы они этого не делали. Изредка раздается дикий вой, похожий больше на тяжёлый жуткий стон…

И это чудо природы – апофез либерализма в мире растений! Тихий ужас, когда разразится гроза и буря над лесом. Внизу всё ещё спокойно, а наверху уже глухо гудит, будто проносится мимо табун диких лошадей. И вот уже постепенно свист и вой спускаются вниз, всё глубже, уже слышны удары верхних ветвей, молнии разрывают густую тьму, стоголосое эхо разносит раскаты грома по чаще… С корнем вырванное ветром, дерево с треском валится на землю, и в падении своём ломает, как былинки, соседние деревья, или вырывает их с корнем. Среди этих ужасных звуков – воющего и свистящего ветра и треска деревьев, различимы лишь крики обезумевших от страха диких животных. Здесь, за семнадцать лет моего пребывания, сильные бури были два раза. Зрелище угнетающее – лес после урагана. Приветливый более-менее вид девственный лес имеет лишь ранней весной, в начале апреля, когда только начинает проклёвываться молодая листва, и во всем растительном царстве пробуждается новая радостная жизнь… Особенно хорошо там, где поблизости есть вода. Можно забыться и думать, что находишься в потерянном и вновь обретённом земном раю.

Утро в девственном лесу – самое шумное время суток. Потому что хотя дневных зверей меньше, чем ночных, голоса их звучат более громко. Птицы не стразу начинают петь, они должны как следует прогреться. Чем выше солнце, тем громче поют они. Но вот полдень, и птицы постепенно умолкают. В это время у них законная сиеста – лес спит, наступает полная тишина. Там, где солнечные лучи пробиваются сквозь лиственный свод и весело играют на мелколесье, начинают порхать пёстрые бабочки, роятся блестящие жуки, а внизу, под кустом, может проползти блестящая змея… Все хорошо на солнышке, и живность этой ситуацией пользуется – пока по-летнему не разрослась крона. Изредка в этой тишине раздаётся стук дятла – как удар топора по дереву. А то вдруг зазвучит голос человека – но нет, это не человек забрёл в лесную чащу и зовёт на помощь, это бормотанье и всхлипывание меланхоличных лесных голубей.

В солнечный полдень только хладнокровные не спят и не прячутся в тень – они безмятежно нежатся в солнечных лучах, широко разевая пасть, словно у них эпидемия ангины, и они хотят как следует прогреть своё горло. С наступлением вечера всё снова оживает. Как и на заре, звонко поют птицы, но это уже другая песня – они теперь прощаются с ласковым солнышком до завтра. С наступлением сумерек совсем другие действующие лица выйдут на арену лесной жизни. Большие летучие мыши прорезают лесную чащу и, в поисках изысканной закуски, жадно гоняются за громадными вечерними бабочками. Когда же наступит полная темнота, звучать будут только лягушки да филины. Да ещё тут и там зловеще разрывают ночную тишину крики бедных животных, трагичесуки проигравших битву жизни ночному хищнику.

Чу! Абсолютной тишины в лесу никогда почти не бывает. Но в три часа ночи лес уже начинает потихоньку пробуждаться.

Арена жизни здесь не менее трагична, чем у людей. Жизнь – функция среды, для одних и тех же видов она всегда различна, если условия жизни другие. Сито борьбы за существование беспощадно отсеивает всё лишнее. Болото в лесу и болото в степи – это очень разные болота, как говорят биологи, это разные стации, или станции… И заяц в степи сильно отличается по своим повадкам от зайца из девственного леса.

Всё, однако, в природе взаимосвязано. Чем отличаются растения от животных – в философском плане? Растение, как это ни удивительно, более самостоятельное существо. Животное, оно ведь ничего не производит, кроме потомства, это всего лишь машина, трансформирующая энергию, химическая машина – для превращения вещества из одного вида в другой. Растение же само вырабатывает энергию, производя органическое вещество, трансформирует неорганику в более сложные соединения. Вместе они образуют пищевую цепочку.

Так считают биологи. А вообще, всё куда сложнее. Вот белки, милые зверьки, зачем они в лесу? Они ведь не просто красивые зверьки с хорошим мехом, они выполняют куда более важную функцию, но… как говорится.

Добрая слава в сундуке лежит. Пока дурная по дорожке бежит. Кто об этом знает? Белка песенки поёт да орешки всё грызёт… А между тем…

Белки не всю добычу съедают, они кропотливо закапывают семена, которые добывают из сосновых и еловых шишек, глубоко в землю. И если вдруг случится лесной пожар, и лес весь выгорит до тла, на этом месте весной, сами собой, вдруг да и взойдут сеянцы, и лес чудесным образом продолжит свою жизнь. А всё белка. Настоящий герой своего отчества. И никто ей за это орден не выдаст, пособие по бескормице не выпишет. Но она всё равно это благородное дело будет делать всегда.

Или вот ещё – грызуны. Они ведь тоже живут не просто ради продления рода грызучего. Они и о среде пекутся по мере своих грызучих сил, а не забавы ради, как воронцовские сухарики – у слишком сильно разросшегося дерева они подгрызают корни, таким образом, удаляя его из лесного семейства. Как в деревне – пускали «красного петуха» слишком быстро разбогатевшему мужику.

Вообще, есть ещё одна удивительная вещь в мире природы – «пирамида чисел». Смысл её вот какой. Существа из начальных звеньев пищевой цепочки занимают меньший ареал, а из конечных звеньев – больший. Но случается и так, что в этих конечных звеньях вдруг оказывается много меньше персонажей, но зато очень активных и деятельных…

Всё, как у людей.

С той лишь разницей, что люди думают, что они сами всё это придумывают, а природный мир – растений и животных, всегда живёт по законам, естественно, самой природы, не принимая конституций, не заседая в думе и не собирая съездов. Размышлять о природе человека и о человечности природы – занятие увлекательное и поучительное. Но только одно не ясно – почему человек так ожесточённо ведёт войну с природой? Или это месть за то, что он – её пасынок?

…Последний километр остался, здесь уже начинаются болота, они выходят почти к самой-самой дороге. А вернее, дорога прорезала лес и лесные болота в этих местах. Жизнь болота очень занимательна. О ней можно говорить в трёх ипостасях. Первая – жизнь растений, которые растут на болоте, вторая – это жизнь болота самого, в смысле его дальнейшего роста, расширения в стороны. И третья – это вековая жизнь, ибо болота эти старожлы планеты, живут тысячелетиями. Всё, что попадает внутрь болота, своя ли растительность, что-то наносное, всё это или превращается в торф, или сохраняется в торфе, а он – отличный «мумиофикатор».

Однажды, двадцать лет назад, я готовила для одного многотомного энциклопедического издания цикл очерков о жизни природы, и вот, когда я писала работу о жизни болот, долго не могла найти один необходимый мне источник и решила тогда попробовать поискать ссылку в генеральном каталоге Ленинской библиотеки. Спрашиваю у консультанта, в каком рубрикаторе находится литература, карточки на неё, где всё о жизни болот. Женщина как-то странно посмотрела на меня, пожав плечами, открыла толстый справочник, полистала его и весьма злорадно сказала: «А вот болот у нас как раз и нет». Типа, делать человеку нечего, тут на хлеб денег не хватает, а эта… погрязла в жизни болота… Как раз дефолт грянул. Тогда я, сбоку подсмотрев надпись на обложке тома, который она держала в руках, сказала не чтобы злорадно, но всё же слегка ехидненько: «Я с вами абсолютно согласна, в духовной жизни болот быть не должно. А что, если посмотреть в разделе „биология“?» Она не смутилась, взяла другой том и тут же нашла мне нужный указатель – литературы о болотах в библиотеке было предостаточно, более тысячи единиц хранения. Я провела немало упоительных часов за чтением этих старых, пожелтевших уже изданий. А сначала она, по ошибке, конечно, взяла том, где было всё о культуре…

По находкам в торфе можно восстановить истинную жизнь самого болота и окружающей его природы. Можно узнать, кто жил в этих местах много сотен лет назад, и даже как.

Ну и, конечно, болото – источник дешёвого, экологически чистого топлива, торфа. Откуда он берётся? Из разных отходов. Получается всё гениально просто. Останки живых существ – организмов, после смерти, лишённые души, мобильной связи со всем миром живого, – всего лишь мёртвая органика. На эту мертвячину на открытом воздухе тут же набрасываются санитары – мириады всевозможных бактерий.

В громадных количествах они проникают в мёртвый организм, теперь это их пища. Частенько они на свой пир допускают и гостей – не брезгующие ничем плесневые грибы. Это такая белая сетка, она хорошо видна на прелых листях, в бочке или банке, где давно лежат солёные огурцы. И, пройдёт совсем немного времени, как оставленный на окрытом воздухе мёртвый организм уже истлел в прах. Его сожрали вечно голодные и бесконечно плодящиеся бактерии и разная плесень… Таков печальный финал всякой живой формы, брошенной без погребения. Химия тут совсем простая.

Из чего сделаны мальчишки и девчонки, более-менее ясно. А вот из чего вообще состоит живое тело? Органическое тело, в том числе, и человек, состоит из трёх, примерно равных частей: углерода, водорода и кислорода. Ну, не совсем равных, углерода чуть побольше. И, как приправа к этим трём компонентам, немного минералов. Если же яму с тлеющими растениями или дровами всерху прикрыть ветвями и землёй, то, при малом доступе кислорода, пойдёт бурное тление, и, можно, таким способом, получить в домашних условиях собственный древесный уголь, углерод в чистом виде, потому что кислород и водород уже благополучно улетучились. Если уголь положить в огонь, он сгорит, оставив после себя горстку золы. Эта горста останется от любого организма, в том числе, и некогда живого человека. Эта зола и есть минеральная несгораемая добавка к любому живому организму.

Жизнь – постоянное горение. Кто-то горит ярко и быстро сгорает, а кто-то тихо тлеет, но конец этого процесса всегда одинаков – горстка золы… Бактерии, с аппетитом пожирающие мёртвые организмы, не могут, однако, жить вообще без кислорода. Им нужен воздух. Вообще-то есть немного бактерий, которые могут жить без воздуха. Они-то и сотворяют торф в болотах, отходом их жизнедеятельности является перегнившее органическое вещество. Но долго они там жить не могут, и не потому, что им вдруг захотелось подышать чистым воздухом, а по той простой причине, что при гниении выделяется много ядовитых газов, вот они и задыхаются в этой газовой камере, которую сами и произвели.

А дальше процесс идёт уже без всякой помощи извне. Перегнивание торфа продолжается само собой, но очень медленно. Однако к нижним слоям это уже не тот сухой торф, который можно обычно видеть на раскопах, а жирный и мягкий, как масло или размятый в пальцах коричневый пластилин. Но для этого должны пройти тысячелетия. И тогда мы получим лучшее в мире топливо – смоляк. Где же на земле больше всего болот? Где есть шанс сохранить своё тело на тысячелетия в почти узнаваемом виде? В цетрально-промышленной зоне России, конечно же. Именно здесь у нас болот 34 миллиона десятин было ещё в двадцатых годах.

Откуда они берутся? К примеру, из озёр. Зарастёт озеро – и вот вам уже болото. А ведь в озере люди рыбку ловили, по берегам его росли хорошие леса, может, дуб или даже бук. Так что когда нам говорят: «Вот в этих диких муромских лесах да болотах жили наши предки», – мы не должны думать, что они, все покусанные комарами и поеденные мошкой, как дикари какие-то, лазили туда-сюда, продираясь кое-как в этих дебрях. Мы должны предствлять себе совсем другой ландшафт – чудесное чистое озеро, полное благородной рыбы, строевой и прочий, ценных пород, лес…

За одну-две сотни лет дно озера, если в нём и на его берегах по каким-то причинам жизнь общественная пришла в упадок, может завалить тростник и осока, их отмирающие стебли. И вот уже, на его берегах, теперь растут по кочкам всякие новые растения, ягоды болотные, кроме известных клюквы, брусники и морошки, и много всего другого и вкусного… В мелких чешуйках голубика. Или, как её ещё зовут – пьяника. Ну и, конечно, кассандра – листья у неё твердые, как из жести… Дубов и клёнов уже не видать, а по низине ещё стоит кое-где ель, но всё чаще встречается здесь сосна. Растёт она на песке, а песок здесь в изобилии, вообще вся Виндря стоит на песках. На обочине дороги, только шаг шагни, полно вереска и брусники. У брусники листья кожаные, а у вереска – как чешуйки…

…Подул горячий ветер, губы сушит и мешает дышать. Как быстро здесь меняется погода!

Скоро полдень. Следов от дождя почти не осталось. Песчаная почва в этих местах быстро впитала влагу и стала на поверхности такой сухой, будто дождя час назад и вовсе не было. Растения на болотистой почве ведут себя совсем не так, как их полевые или лесные собратья. Они напитались дождевой водой, не шуршат, не хрустят и не мнутся под ногами, а будто расползаюся в стороны, образуя настоящий зелёный ковёр из мягкого ворса. Наступишь на них, а они тут же и распрямились, снова стоят как и стояли. Это лишайник. Такая вот лесная синтетика! Он, хитрюга, не копит воду на чёрный день, когда палит солнце, и не упадёт в неба ни капли дождя. Он просто замирает, впадает в спячку, едва наступает засуха, и вновь тотчас же оживает, когда его смочит, как следует, хороший летний дождь.

Нигде нет такого места, чтобы всё пространство занимал только один вид растений. Даже на культурных посевах умудряются расти «незваные гости» – сорняки. Мне иногда начинает казаться, что всё разнообразие природы – мир растительный и животный, вышли из одного небольшого общего целого. Пока накопление различных изменений шло равномерно повсюду, на этой небольшой территории, развитие шло также равномерно. Вид сохранялся. Но вот территория обитания становится всё больше, больше. Условия жизни уже заметно отличаются в разных местах. Зарождается новое, теперь уже у всех по-своему.

Дальше – больше.

И вот уже кипит жизнь по всему лицу земли во всём её многообразии. Господь, и говорить нечего, вполне владеет ремеслом… Лучше всего устраиваются в этой сложной, многоярусной жизни не одиночки, и не тотальный массив одного и того же вида, а отдельные, тем или иным способом сосущестующие сообщества. В этих сообществах могут быть симбиозные содружества самых разных видом. Но всё в них, конечно, оптимально уравновешено и скомпенсировано. Они, эти сообщества, взаимодействуют друг с другом, и в совместном процессе, в конце концов, достигают некоего равновесия и баланса. Так и живёт миллионы лет эта большая, сложная система.

…Лес в этих местах, уже почти на подступах к селу, быстро меняется. Вот же появилась берёза, а лишайник исчез, вместо него зеленеют мхи. А вот и кукушкин лён. Это ещё тот товарищ. Таких бед натворить может! Зря, что невзрачненький с виду и совсем вроде хиленький, а погубить может легко целый огромный лес, вреднюга… У небольшой лужицы, в теньке, тростник и осока, а дальше идёт длиннющее болото, как бы состоящее из отдельных ячеек. Там, где есть склон, а это уже совсем у пекарни, самая низкая его часть заросла осокой, а дальше растёт густой коричневый камыш. Его почему-то не велят держать в доме. Почти до самого села тянется эта болотная гряда. Слева, ближе к моему дому, тоже много болот, но они там другие. В этом месте устье моей речки, и маленькие речушки устья образуют самый настоящий лабиринт, который никуда не ведёт, среди этого болота.

А вот плывёт по воде маленького лесного озерца дерновина, этот островок из осоки, на нём легко может уместиться трое челорвек. Он получился из корней осоки, которые густо усажены множеством пресноводных губок. На таких пловунах даже могут расти берёзки и кустики. Ива вот какая уже разлапистая выросла. В прошлые годы такого ещё не было. Постепенно прирастая к открытой воде, этот пловун со временем закроет целиком лесное озерцо, и на его месте образуется обычное болото. Но и, вместе с тем, постепенно отгнивая и отламываясь от берега, часть дерновины падает на дно и заполняет его илом, тут его называют иначе – говорят не «илом», а «мулом».

По этому придонному илу и можно будет догадаться, что ранее здесь было настоящее лесное озеро. Здесь, в этом месте, редкие, чахлые сосны, ни кустов, ни высокой травы, так только, мелочь приземистая кое-где, тут и там… Если выдернуть мох из земли, прихватив его побольше в горсть, то корней, как ни ищи, не обнаружишь. Даже почвы настоящей подо мхом нет. Вместо неё – всё тот же мох, но уже слегка подгнивший. Если копнуть ещё глубже, то появится коричневая густая масса. Отжав из неё воду, можно увидеть, что это совсем уже разложившийся мох. И всё это вместе – будущий торфяник, источник дешёвого топлива. Если воткнуть в этом месте палку или шест, то он легко провалится, после метра глубины. Дальше вода, а торф здесь образует лишь мёртвую корку на этом подземном озере. Правильнее – на подболотном.

Я присела отдохнуть. Так хочется погладить траву, прикоснуться рукой к лесной земле! А это кто?

Ну, привет, Принцесса Леса…

Болота, конечно.

Прямо передо мной распростёрла свои прелести, в форме розетки с широкими округлыми листочками и дрожащими черешками, росянка. Вся их поверхность густо усеяна красными волосками, на концах которых малюсенькие пузырьки – вроде капельки. Из середины розетки поднимается длинная тонкая стрелка с несколькими невзрачными цветками на конце. Вот наивная мошка села на листик, хотела тут же взлететь – да поздно… Она уже намертво приклеена к влажному пузырьку.

Соседние волоски начинают медленно наклоняться к мошке, листик загибается и… накрывает бедолагу. Росянка с аппетитом обедает. Нет, не так – это всего лишь лёгкий перекус перед основной едой, она может и большого аппетитного жука заловить. Я бы выдернула росянку с корнем, и не потому, что сочувствую уж очень сильно глупой мошке. Просто убийство средь бела дня… как это отвратительно! Но я не делаю этого, а если бы сделала, то на её стебле насчитала бы множество розеток и придаточных корней. Зачем ей это?

А чтобы поспевать за мхом – он растёт, бугрится, и росянка поспешает за ним. Ей проще создать новую розетку и придаточные корни, чем ответвить от себя новый побег. Болотная почва, на которой растёт росянка, бедна азотом, но жить-то как-то надо, вот природа и дала ей такое свойство – улавливать и переваривать соком пузырьков, как мы желудочным, эту «мясную» пищу. Это дополнительное питание, спецпаёк за особые заслуги. Можно, конечно, считать, что росянка, сама, в борьбе за удержание территории, стала живоядущей. Но что за прелесть жить на болоте, которое постоянно нарастает, закрывает корни, не даёт вольным воздухом дышать, не говоря уже о бедной азотом почве?! Логичнее думать, что это не просто так она, росянка, живёт на болоте и каждый год выращивает себе по новой розетке и новой корневой системе. Росянка выполняет очень важную функцию – и уже не просто в природе, мире животных и растений, в мире всего живого, в том числе, и человека. За что и дарована ей всеядность – «животная» проивилегия – умение питаться мясом.

Что же это за такое специфическое поручение, делающее её подобной фитомодели… самой России??

А вот какое. Бессмертная росянка играет роль природного летописца, точнее, хроникера, или – хронографа. Части её стебля не сгнивают, они остаются в нижних слоях болота навечно.

И вот по количеству розеток на этом стебле и форме их можно точно сказать, сколько лет этому участку болота, и что это были за лета. Это как годовые кольца на пеньке, в тем только отличием, что учитывается ещё и возраст самого болота… А вот сосна болотная, бедняга, совсем зачахла… Её центральный корень уже, конечно, давно отмер, кормилась она лет пять-семь боковыми корнями, и вполне успешно, она в эти годы хорошо растёт, но это, увы, скоро кончается. А чахнуть она может ещё лет сто. Зрелище весьма удручающее.

Помогает сосне прожить «по-человечески» эти пять-семь лет вот что. На боковых корнях болотной сосны, утратившей центральный корень, внезапно появляется настоящая армия спасения, поселяются колонии грибков – бескорыстные друзья сосны, возможно, они и образовались на отгнившем главном корне. Они даже проникают в древесину её корешков и питают сосну, таким образом, уже «пережёванными» ими, неудобоваримыми для сосны в чистом виде, торфяными веществами – буквально «в рот кладут» пищу. Что они сами с этого имеют, один бог знает. Жили бы себе где-нибудь ещё в своё удовольствие, но нет же, кормят попавшую в беду сосну! И, таким образом, продлевают её успешную жизнь ещё на несколько лет. Только благодаря этим грибкам, настоящей фабрике по переработке грубых форм пищевого сырья, сосна и выживает на болоте, а ель, вообще-то более влаголюбивая, быстро погибает. За подаренные ей грибками годы сосна успевает разбросать свои семена на более пригодных почвах – с помощью птиц и белок. А белки, они ведь ещё и закапывают сосновые семена в разных, подчас очень удалённых почвах. И жизнь потомков сосны успешно продолжается. Как всё в мире взаимосвязано!

Мир растений, вся растительная жизнь так устроены, что сами растения потребляют лишь малую толику из того, что лично производят. Основная масса их продукции идёт на пользу другим растениям или в пищу и лечение животным и человеку. Человека, к тому же, растения ещё и одевают, дают материал для строительства жилья и обогрева. Так что истинная правда в том, что растения живут совсем не для себя – для себя они берут только то, что необходимо для выживания. Живут они, конечно, для красоты и пользы всего мира. Хорошо бы человек взял с них пример… И опять аналогия: растение – рост – Расея (как раньше говорили).

Торф, пока он копится, своё просто так не отдаёт, даже капли влаги не отпустит. Что называется, зимой снега не выпросишь. Но это вовсе не от жадности – иначе он не сможет стать полноценным торфом. И только хомо сапиенсу свойственно бездумно и безответственно грешить – делать то, что ни себе ни другим не полезно. Он – противник, злобный пасынок природы, всё хочет в свою собственность, всё только для себя, да чтобы ещё и побольше. Он хочет власти над смирной и благородной природой, но этого права ему Бог не давал.

Альтруистов в нашем мире – какие-то доли процента… Однако так вечно продолжаться не может – и земля время от времени стирает с лица своего всякий след пребывания на ней этих ненастытных прагматичных сапиенсов, оставляя, однако, всякий раз, по своему исключительному благородству и человеколюбию, возможность роду человеческлому возродиться заново… Это так… А заболачиваются и луга. Особенно в долинах рек. Вода может по какой-то причине подняться, может, просто речку засорило, и речной уровень сравнялся с берегами, вода с лугов уже не стекает в речку. И тогда, залитые водой, хорошие травы вымирают, а на лугах расселяются менее требовательные, простые – как осока, хотя бы… Или ещё из-за ключей может заболотиться луг, как у меня за моей усадьбой. Ключевая вода расходится под почвенным покровом, увлажняет его. И вот уже он заростает осокой. На ключевом болоте хорошо ольхе, её там уже много. Ива ещё в подлеске, и крушина растёт.

По торфяной летописи можно восстановить жизнь поселений, которые когда-то были здесь. Из торфяных слоёв часто достают монеты, куски дерева, останки животных, даже тела людей… По старым листьям росянки, по розеткам, сохранившимся в первозданности во мху, можно посчитать, когда что было. Именно поэтому она так важна – и ей даровано бессмертие. Пока росянку не сорвут, она сама не погибнет. В то время, как её верхние части успешно растут и растут, слегка опережая болото, нижние её розетки уже благополучно проходят процесс консервации на века и тясячелетия.

Вот вам и секрет бессмертия. Меняться вместе со временем, оставаясь при этом собой, и не давать врагу ни малейшей возможности перекрыть себе кислород. Россия и росянка – корни общие.

Болото – интереснейшая книга природы. Кто любит природу, должен полюбить и болота. Верхний болотный слой нарастает примерно на семь сантиметров за сто лет. Потом слои садятся, делаются плотнее и тоньше. За десять тясяч лет глубина болота достигает шести-семи метров. А это уже полностью покрывает всю писаную историю человечества. В той формуле, которая сегодня принята. Болота охлаждают климат тех мест, где они расположены. Они теряют много тепла путём испарения, а также – излучая тепло. Болота совсем не запасают тепло. Они мало прогреваются солнцем в глубину. Купаться в лесном озере, уже полупревращённом в болото, большое удовольствие. Прекрасно освежает. Торф – отличный консервант. Крошками торфа раньше пересыпали фрукты и овощи при перевозках и хранении.

Слово «болото» по латыни «тельма», это почти как «сель-ма», то есть, «грязи-ща». Вообще-то русское слово.

А ещё – «селение». И это тоже верно. Если взять летописцы какой-нибудь местности, к примеру, пятнадцатого века, а они есть во многих областях, то можно насчитать сотни и даже тысячи названий населённых пунктов, которых уже нет на карте, как таковых. Но зато этими названиями теперь называются хотя бы пустоши… И не многие знают, что когда-то на них кипела жизнь, а население тогдашней России намного превосходило по численности нынешнюю. Болото – это не гора и не река. Оно – сам ландшафт, на котором есть изобилие влаги. В нашей стране почти семь процентов местности занято болотами. А если предположить, что хотя бы на десятой части этих территорий или где-то поблизости были поселения, то можно легко вообразить, как много людей проживало там! Молодые озёра, которые образовались после ледника, имеют на своём дне слой извести. Потому они и «кипят». Это такой озёрный мегрель.

…Вон какой большой пловун на бывшем уже лесном озере! Даже за год как сильно изменилось оно. Постепенно пловун закроет всю поверхность, и только некоторые оконца из воды будут напоминать о том, что раньше здесь было озеро. А потом и они закроются. И будет уже качаться нестойкий растительный ковёр, но по нему можно безопасно ходить. Это болото как бы дышит под ногами, но не проваливается.

Озеро – о(б)зор веков…

А вот опять лесной хулиган – кукушкин лён! И рядом пока нет болота. Но очень даже может скоро появиться. Он быстро забивает всё вокруг и начинает агрессивно доминировать. И когда уже кукушкин лён, это такой вид мха, образовал слой торфа под собой, тогда на арене битвы за место под солнцем появляется ещё один персонаж – мох, но уже белый. А это точно залог болота с гарантией. Белый мох, как губка, держит воду, постепенно её накапливается очень много, и… процесс пошёл. И если это хвойный лес, где росла ель и сосна, то скоро он станет чисто сосновым, а потом и чисто болотом, потому что сосна через десять лет начнёт чахнуть и ни на что уже, кроме дров, не будет пригодна. Но никому здесь, похоже, до вырождения леса дела нет… Я сняла обувь, надо дать ногам отдых. Приятно шлёпать босиком по тёплому, мягкому моховому ковру. Снова всё меняется. На кочках появляются всё новые и новые виды болотного мха. Теперь мох уже не зелёный, а коричневый, по склонам и вовсе красный-красный, как пурпур, а повыше какой-то весь жёлтый. Оступилась, провалилась нога под кочку.

Лёд!

Но сейчас это приятно. Мох плохо проводит тепло, почти совсем не пропускает его, вот и забивают мхом для утепления щели и делают прослойки между брёвнами в срубе. Потому, думается, и началось потепление климата, что осушили тысячи тысяч га болот за последние два века, и стали повсеместно эти территории использовать в сельскохозяйственных целях, или же на местах бывших болот выросли леса. В любом случае, почва здесь стала активно прогреваться. В масштабах всей планеты это весьма прилично. Вот вам и причина потепления климата. Ну и массовая вырубка лесов ведёт, конечно, к тому же самому.

Долой Киотский протокол!

Конечно, это всего лишь робкая гипотеза, но, как сказал некогда Гёте, пусть гипотеза или некая теория будет простым вымыслом, ничем не доказанным фактом, но и от неё есть несомненная польза: она учит нас видеть отдельные вещи в связи, а отдалённые вещи – в соседстве. И только так можно выявить истинные границы незнания.

Ладно, идём дальше.

…Вот и вороника уже появилась, густо стелется по толстому моху, у неё ярко-чёрная ягода, а листья как хвоя, только с нижней стороны тянется светлая полосочка устьиц. Вороника – не лишайник, она дорожит каждой каплей влаги.

…Он болотного дерева золы не остаётся, картошку на таком костре не испечёшь. В болотной воде, как и на песках, солей почти нет. Потому нет и золы от сжигания болотных растений. Весной я почти месяц топила голанку сухими стеблями прошлогодней крапивы, золы за всё это время и совок не набирается. А вот и богульник, по-местному боговик, на краю болота растёт, пахнет пьяно, клопов отгоняет, обкуривать дом можно от комаров, в сундук класть от моли. Ну, и для здоровья можно пить – от разных там хворей.

Сосна чахнет на болоте, особенно на мочажине, на самой мокрой его части. Почему? Очень даже понятно – потому что она, в отличие от хитрой росянки, не может отращивать себе дополнительные, придаточные корни. Они погружаются всё глубже, воздух к ним не поступает, и постепенно корни отмирают. Жизнь дерева на этом завершается… Оглядываюсь, видно невооружённым глазом, что болото образует явный бугор, оно выше всех окрестных песков. Почему же вода не вытекает из него? Да потому что торфяный мох растёт слой на слое, корней у него нет вовсе. Он кормится стеблем и листьями. Эти слои мха и делают бугор на болоте. Вот ольховая поросль вдоль речки слева уже виднеется, ольхи у меня много по всей усадьбе, она часто растёт там, где есть выход ключей, особенно железистых.

Село это можно было бы назвать не Виндра, а Рудня, – а таких названий множество на Полесье, – потому что здесь некогда были Петровские рудники на болотной руде. Я поинтересовалась документами той эпохи, когда строили здесь, по указу Петра, чугунолитейный завод. Попалось вот что. В пробах буровых образцов на местных болотах, (а они – вот они, прямо за моим домом простираются, до самой Красной Горки и лесокомбината), поднятых с глубины в несколько метров, нашли множество сосновой пыльцы, есть и вишнёвые косточки. Это значит, что в доисторические времена, а это слои больше десяти местров, здесь, на месте теперешнего железистого болота, на берегу тогдашнего большого лесного озера росли вековые сосны, а дома тогдаших жителей утопали в вишнёвых садах, коих и посейчас здесь полным-полно.

Культурно жили люди, ничего не скажешь. Рыбку озёрную кушали, чай пили с вишнёвм вареньем. И сейчас местные едят сырую рыбу и сырое мясо. Только присолят маленько, и – приятного аппетита!

Меняется ландшафт, приходит другая жизнь. Это большое заблуждение, что растение, живое вообще, селится лишь там, где есть для него оптимальные условия. Жизнь селится повсюду, и один вид доминирует над остальными не вдруг, не потому, что здесь для него лучшие условия, а потому, что ему, этому победившему виду, менее плохо, чем всем остальным, которые могли бы здесь жить и кое-как ютятся на задворках – на правах бедных родственников. Просто он, этот победивший вид, повёл себя активно, сумел использовать в своих целях и то плохое, что здесь ему предложила природа, а другие этого сделать почему-то не смогли. Вот и весь секрет – просто надо уметь всякий раз обернуть свою беду победой…

…А вот уже последнее, крайнее с этой стороны болотце, здесь растёт сплошь осока. Оно в низине и питается только грунтовыми водами. С другой стороны леса, через село, на высоком склоне, есть ещё одно удивительное лесное место – отдельные компании сосен бесцеремонно, без всякой визы, заходят в чисто лиственный лес. В верхней части склона, где лиственный лес уже кончается, есть меловая площадка. Сосна растёт прямо на мелу, без всякой почвы. Где там её корни, не известно. Но сверху всё именно так. А здесь вот ещё один болотный бугор, самый высокий такой бугор в этих местах – почти семи метров «над уровнем моря». Внизу, рядом, в овраге течёт ручей. Вот над его как раз уровнем и расположилось целое болото. И вода никуда не утекает. Удивительное – рядом.

…На небе ярко сияло солнце, где-то в глубине леса кричала досужая кукушка, что-то, видно, мне предсказывая, а на сердце у меня был праздник – впереди уже виднелась крыша моего дома и заросли густой сирени вокруг него. И всё же ноги не спешат бежать вперёд. Лес почти весь пройден, я с томительной тоской оглядываюсь назад – с какой бы радостью я здесь, среди этого чудесного мира гармонии – цветов, листков и зверей, задержалась ещё на несколько часов…