Мифы о Китае: все, что вы знали о самой многонаселенной стране мира, – неправда! Чу Бен
Британский госсекретарь по вопросам образования в своих выводах отнюдь не одинок. Сэра Гаши, оксфордская студентка, преподававшая в Китае английский язык, суммирует свои впечатления в студенческой газете за 2011 год, где она пишет, что «китайские студенты демонстрируют рабочую этику, исполненную такой преданности учебе, упорства и самодисциплины, что, честно говоря, мне стыдно не только за британских студентов вообще, но и за нас, учащихся в Оксфорде».
С подобным комплексом неполноценности можно встретиться и в Америке. Марго Ландман, директор программы по учительскому обмену, существующей в рамках Национального комитета по американо-китайским отношениям, была в числе первых американцев, преподававших в Китае в конце 1970х. Она отмечает «невероятную мотивацию китайских детей в учебе, несопоставимую с отношением, которое мы наблюдаем у наших ребят». Китайских школьников отличает жажда самоусовершенствования, но и качество их обучения также лучше благодаря неустанной работе учителей. Сэра Нисбет, в прошлом возглавлявшая Британскую службу по контролю за проведением экзаменов, Ofqual, говорит, что «если мы обнаруживаем, что у ученика «нет способностей к математике», логическим следствием этого бывает, что он или она попросту бросает изучение предмета. На Востоке учителя и школьные товарищи окажут ему дополнительную помощь, и сам ученик не отступит, а удвоит усилия, чтобы справиться с трудным предметом».
Складывается впечатление, что практически каждый западный специалист в области образования возвращается после визита в Китай с твердой верой в превосходство китайской системы образования.
Импортировать культурную революцию
Результаты этой системы вроде бы говорят сами за себя. Каждые несколько лет Организация экономического сотрудничества и развития (OECD), штаб-квартира которой находится в Париже, проводит исследование в рамках Международной программы по оценке образовательных достижений учащихся (PISA). Оно представляет собой стандартизованный тест для определения уровня учащихся в математике, чтении и естественных науках. В 2009 году пятнадцатилетние школьники из Шанхая заняли первое место по всем трем дисциплинам, со значительным отрывом обойдя своих ровесников из развитых стран, таких как США, Великобритания и Германия.
Судя по отзывам, в высшем образовании Китай также опережает другие страны. В отчете Национальной академии наук США за 2010 год отмечаются «отличное оснащение китайских университетов и огромное количество талантливых выпускников». Согласно результатам исследования, проведенного в 2011 году британским Королевским обществом, за период между 1996 и 2008 годом число научных статей, опубликованных китайскими университетами, возросло в семь раз. Если эта тенденция продолжится, к концу текущего десятилетия Китай обгонит США по количеству опубликованных научных исследований. В отчете Королевского общества также говорится, что начиная с 2000 года затраты Китая на науку и развитие ежегодно возрастали на 20 %, что соответствует вторму месту в мире после Америки.
«Будьте готовы к доминированию Китая в науке», — провозглашает заголовок в «Нью сайентист». «Страна, в которой были изобретены компас, порох, бумага и книгопечатание, готовится к возвращению на мировую арену», — таков вердикт корреспондента Би-би-си по науке Дэвида Шукмана.
Это говорит о приоритетах. Мы полагаем, что китайская образовательная система опережает нашу собственную, потому что китайское общество с бо`льшим уважением относится к учебе. Андреас Шлейхер — немецкий статистик, ответственный за Международную программу по оценке образовательных достижений учащихся (PISA). Один из американских новостных журналов называет седовласого, усатого, сурового на вид Шлейхера «всемирным завучем» и «самым влиятельным экспертом в области образования». И всемирному завучу нравится вид сидящего в первом ряду трудолюбивого китайского школьника. Шлейхер отмечает, что в Европе и Америке учащиеся часто объясняют свои успехи и провалы везением или же происхождением и средой, в которой они растут. В Китае это не так. «Они умеют преодолевать трудности и, не сваливая вину на систему, говорят: “Успех зависит от меня самого”.
Некоторые из моих китайских знакомых, имеющие опыт обучения одновременно в Китае и США, рассказывали о разном отношении школьников этих стран к успехам в учебе. «Лучший ученик в Китае может быть старостой класса или активно участвовать в разнообразных школьных мероприятиях, в то время как в США отличников считают “ботаниками”», — поделился со мной один из приятелей.
Сейчас все чаще слышны призывы перенимать определенные принципы, свойственные китайскому образованию. Майкл Гоув говорит, что хотел бы видеть у себя в стране «культурную революцию» в учебе по китайскому образцу. С ним соглашается группа британских политиковконсерваторов, авторов манифеста «Освобожденная Британия». «Международные таблицы ранжирования демонстрируют, что британские школьники отстают от своих сверстников в Южной Корее и Китае, — предупреждают они. — Надо наконец перестать опускать планку в нашем школьном образовании, заставить учеников изучать большее количество предметов и проводить за учебой больше времени». Американцы также считают, что им есть чему поучиться у Китая. «Нельзя ли нам самим стать немного конфуцианцами, по крайней мере в смысле повышения роли образования в списке наших приоритетов?» — вопрошает Николас Кристоф в «Нью-Йорк таймс».
Пример Китая, однако, рассматривается на уровне более глубоком, чем просто государственная политика, он относится и к тому, как мы воспитываем своих детей. В 2010 году Эми Чуа, профессор права Йельского университета и дочь китайских эмигрантов, опубликовала бестселлер «Боевой гимн матери-тигрицы». Чуа с презрением относится к нашему, как она считает, мягкому подходу к воспитанию, утверждая, что «многие китайцы думают, что они заботятся о своих детях и готовы пожертвовать ради них гораздо большим, нежели люди Запада, не слишком пекущиеся о результатах воспитания своих отпрысков». Чуа уверяет, что ее книга была задумана в виде забавных и самоироничных личных воспоминаний и вовсе не является руководством для родителей, однако это не останавливает многих комментаторов от высказываний о том, что да, наши избалованные, всегда винящие в своих неудачах кого-нибудь другого и ничего не доводящие до конца дети нуждаются в хорошей порции «тигриного воспитания» китайского образца.
Что же случится, если мы не будем следовать образовательной философии по Конфуцию и не примем на вооружение методы матери-тигрицы? Внутри нас живет страх, что неизбежным следствием этого станет упадок, а затем и закат нашей цивилизации. Американские исследовательские центры предупреждают, что к 2030 году в мире будет 200 миллионов китайских выпускников университетов, целый легион башковитых умников, числом равный всему трудоспособному населению США. Более того, нам говорят, что китайские выпускники в основном специализируются в «трудных» дисциплинах, таких как инженерное дело, математика и естественные науки, в отличие от западных студентов, все чаще выбирающих для изучения более легкие гуманитарные и социологические курсы. Нас охватывает трепет перед перспективой, что вскоре суперумные и высокомотивированные китайские специалисты без труда опередят в соревновании на мировом рынке XXI века нашу декадентствующую и невежественную молодежь. Томас Фридман, автор нашумевшей книги 2005 года «Плоский мир», пишет: «Когда я был маленьким, родители говорили мне: “Доешь свой обед. Люди в Китае и Индии хотят есть”. Я говорю своим дочкам: “Доделайте свою домашнюю работу. Люди в Индии и в Китае хотят получить вашу работу”».
Даже Барак Обама заявляет, что «нация, превосходящая нас в образовании сегодня, перегонит нас завтра». Не спрашивайте, какую нацию он имеет в виду. Между тем премудрая британка Эллисон Пирсон видит в родительском стиле матери-тигрицы Чуа отражение глобальной перестановки сил. Она пишет: «Китаянка демонстрирует, как родители Запада дают своим детям установку на то, чтобы вырасти посредственными, заурядными людьми. Ее книга читается как аллегория того, как на смену одной супердержаве приходит другая».
Ирония ситуации, однако, заключается в том, что вся эта паника по поводу рождающейся на Востоке образовательной супердержавы, нации, чья мощь обусловлена тысячелетиями конфуцианской меритократии, вызовет у многих китайцев лишь смущенный смех.
Недостижимая китайская мечта
Давайте начнем с истории. Императорская система образования, способствовавшая, как это представлялось иностранцам, выдвижению людей на основании их знаний и способностей, на самом деле никогда не была неподкупным механизмом для подъема по социальной лестнице. Несмотря на то что конфуцианство придает столь важное значение учению, в императорском Китае не существовало универсального, бесплатного государственного образования. Это означало, что семьям приходилось тратить значительные средства, чтобы подготовить своих сыновей (в те времена речь, конечно, могла идти только о сыновьях) к императорскому экзамену. Позволить это себе могла только состоятельная, главным образом землевладельческая, аристократия. Сын обычного крестьянина почти не имел шансов выдержать экзамен даже самого низшего, провинциального уровня. «Китайская мечта» могла осуществиться лишь для тех, у кого были деньги.
Но даже и для тех, кто подготовился к экзаменам, условия игры были не вполне равными. Историк Джон Чаффи в своей работе показал, что в период империи Сун, когда система императорских экзаменов приобрела свою классическую форму, она становится все менее честной. «Цель учредивших экзамены императоров установить меритократию была в значительной степени подорвана, — доказывает он. — Люди научились обманывать систему, пытаясь улучшить свои шансы на успешную сдачу экзамена и обретение чиновничьего статуса». Чаффи описывает случаи, когда соискатели отправлялись в другие префектуры, где нормы были менее строгие; родственники чиновников сдавали там отдельный экзамен, идея которого состояла в том, чтобы уменьшить вероятность каких-либо поблажек со стороны экзаменаторов, но на деле этот трюк давал им преимущество перед другими экзаменующимися. Некоторые же просто жульничали или платили взятки.
Маньчжурские воины с северо-востока, основавшие в 1644 году династию Цин, также внесли свою лепту в понижение экзаменационных стандартов. Их сыновья, из которых в кочевой жизни воспитывали охотников и воителей, вряд ли были способны к зазубриванию древних сочинений конфуцианских авторов. И вот, всем на радость, были изобретены новые пути для доказательства отличия в «науках»: экзамены в искусстве верховой езды и стрельбе из лука.
Коммунисты, взявшие в 1949 году под контроль образовательную систему, так же, впрочем, как и все остальное, не подпали под обаяние мифа о просвещенной системе императорских экзаменов. По мнению Мао Цзэдуна, она попросту помогала государству осуществлять жестокую феодальную эксплуатацию. Правда, из маоистских новшеств в области образования родилось нечто значительно более скверное. Начатая Мао в 1966 году культурная революия — охватившее нацию идеологическое безумие, задуманное как реванш над, по мнению Мао, неверной ему партией, оказалась одним из самых популярных среди обывателей движений в истории. Уничтожались книги подозреваемых в политической неблагонадежности авторов, а заодно с ними — и считавшиеся реакционными произведения классической литературы. Студентов натравливали на «классовых врагов» — их собственных преподавателей. Многих ученых пытками доводили до самоубийства. В течение трех лет в высшие учебные заведения не поступило ни одного нового студента; вместо того чтобы учиться, вышедшие из-под контроля хунвейбины нападали на всякого, кто казался им недостаточно преданным революции. Когда даже Мао увидел наконец, что волна насилия стала неуправляемой, десятки тысяч городских подростковхунвейбинов были отправлены для «перевоспитания» на сельскохозяйственные работы. Более чем на десятилетие миллионы рядовых китайцев выпали из образовательной системы, превратившись в потерянное поколение. Право, не знаю, плакать мне или смеяться над заявлением Майкла Гоува, что он желал бы увидеть культурную революцию в британском образовании, «вроде той, что произошла в Китае».
Исторически китайское образование очень часто оказывалось не на высоте. Если слегка поскрести глянцевую поверхность, то же самое можно сказать и о современном состоянии дел. Вряд ли правильно его сравнивать с рвущимся на простор «Роллс-ройсом», как мы себе это воображаем, гораздо больше подойдет сравнение с машиной, в которой вот-вот что-нибудь выйдет из строя. Рост высших учебных заведений в Китае происходит такими же высокими темпами, что и рост экономики. В 1998 году китайские университеты выпустили около 830 000 молодых специалистов. В 2012 году количество выпускников составило уже более чем 6 000 000 человек. Эти поразительные цифры завораживают исследователей. Китайское правительство тоже, конечно, ими гордится. Министерство образования объявило, что «высшее образование в Китае из элитарного стало широкодоступным, совершив рывок, на который у других государств уходит сорок, пятьдесят или даже более лет».
Проблема тем не менее в том, что сектор высшей школы не справляется с таким космическим ростом. В Китае не хватает хороших преподавателей. Одним из губительных последствий культурной революции стало то, что только около трети от теперешнего профессорского состава имеет докторскую степень. К тому же, имея гораздо более низкую зарплату, чем их коллеги на Западе, самые способные стремятся получить преподавательскую работу за границей. Почти никто из китайцев, получивших степень в американских университетах в 2002 году, не вернулся на родину в следующие пять лет.
Не хватает и высококлассных учебных заведений. В Скандинавии на каждый миллион жителей приходится один университет мирового класса. В Китае же, с его 1,3миллиардным населением, всего семь высших учебных заведнений попали в число двухсот лучших университетов в опубликованном в «Таймс хайер эдьюкейшн» рейтинге лучших университетов мира за 2011–2012 годы. Самое высокое место под номером 49 в материковом Китае занял Пекинский университет. Согласно другому уважаемому источнику, Китай намного отстает от лучших высших учебных заведений мира в плане капиталовложений, технической оснащенности, качества учебных курсов и уровня выпускников. В 2012 году эта пользующаяся высокой репутацией в области образования супердержава оказалась в рейтингах позади множества стран, включая Словакию и Малайзию.
Результатом вышесказанного является тот факт, что целые пласты армии выпускников китайских университетов попросту не соответствуют приемлемым образовательным стандартам. К тому же они часто совершенно не обладают теми знаниями и умениями, в которых китайская экономика действительно испытывает острую потребность. Несмотря на славу Китая как страны, массово производящей ученых и инженеров, многие работодатели жалуются, что выпускникам университетов не хватает практических знаний, что они не умеют ни электропроводку проложить, ни трубу сварить. «В наших университетах основное внимание уделяется теории и научным исследованиям, и при этом у нас сравнительно немного учебных заведений, дающих профессионально-техническое образование», — говорит специалист, в чьи обязанности входит составление ежегодного доклада для Китайской академии общественных наук о состоянии профессиональной подготовки в стране. «Большинство выпускников школ считает, что социальный статус окончивших профессионально-технические заведения более низкий, поэтому они не хотят туда поступать», — добавляет он.
Все это приводит к возникновению в Китае «муравьиной» проблемы. На скучных окраинах крупных китайских городов, в перенаселенных, давно не ремонтированных квартирах ютятся огромные сообщества университетских выпускников. Часто их жилища представляют собой подвальную комнатушку с коммунальными удобствами. Подорожание недвижимости и рост цен на съем жилья вытеснили их из центра города. Им приходится ежедневно совершать изнурительные поездки на городском транспорте до центра, где они работают продавцами в магазинах, мелкими клерками, портье в гостиницах и кассирами. Многие из этих молодых неудачников выросли в провинциальных городках или в деревнях. Они добросовестно учились в школе и сумели поступить в приличные университеты, где изучали бухгалтерское дело или информатику. И вот теперь они застряли в тупике, на непрестижной работе, для которой они, по крайней мере на бумаге, чересчур хорошо образованны. Это и есть китайское «муравьиное племя».
Авторство термина принадлежит профессору Пекинского университета Лянь Сы. Он не вкладывает в это понятие обидного смысла. «Они во всех отношениях напоминают муравьев. Они живут колониями в ужасной тесноте. Они умные и трудолюбивые, но при этом безымянные и низкооплачиваемые», — поясняет он. По оценкам профессора Лянь, в стране насчитывается около миллиона таких муравьев, в одном только Пекине их проживает примерно сто тысяч.
Марксизм, как и прежде
Британское Королевское общество принято считать колыбелью современного естествознания. Академия, основанная в царствование короля Карла II, является одной из самых чтимых научных организаций мира. В прошлом среди ее членов были такие гиганты науки, как Исаак Ньютон, Чарлз Дарвин и Эрнест Резерфорд. Неудивительно поэтому, что когда в опубликованном Обществом докладе был отмечен взрывоподобный рост числа научных публикаций китайских ученых, это произвело сильное впечатление на научное сообщество. Странно тем не менее, что Королевское общество не сделало никаких комментариев по поводу низкого уровня большинства из опубликованных в последние годы китайских исследований.
Среди десятков тысяч научных статей, ежегодно выдаваемых на-гора китайскими учеными, сравнительно немногие цитируются зарубежными специалистами в соответствующих областях науки. Работы американских и британских ученых пользуются гораздо большим влиянием. В период между 2004 и 2008 годом цитирование работ американских исследователей составляло 30 процентов, а британских соответственно 8 процентов от всего океана научного цитирования в мире. Индекс цитирования немецких научных работ за тот же период составлял 7 %. По контрасту, несмотря на стремительное возрастание числа публикаций, доля цитирования китайских статей в эти годы не превышала 4 процентов.
Сам за себя говорит и факт, что при огромном количественном росте публикаций в Китае новых технологий на их базе создается немного. В 2009 году в США было зарегистрировано 1600 китайских патентов. При этом Япония зарегистрировала более 35 000 патентов, Германия — 9000, а Испания — 6500. Объяснением столь глубокого разрыва между количеством и качеством является огромное финансовое давление на китайских ученых с целью заставить их публиковать больше статей. Средние зарплаты научных работников невысоки, и руководство университетов привязывает премии и продвижение сотрудников по служебной лестнице к количеству статей, опубликованных ими в научных журналах.
Столь грубый нажим является симптомом скрытого недуга, которым страдает китайское высшее образование отсутствие независимости. Согласно марксистско-ленинскому учению, в целях поддержания ортодоксальной идеологии государство должно осуществлять постоянный и строгий контроль над образовательными учреждениями. Коммунистические лидеры Китая, несмотря на все свои заявления о создании современной и динамичной модели высшего образования, на самом деле никуда не ушли от старого, построенного на директивах и жестком контроле стиля руководства образовательным сектором. Китайские университеты до сих пор являются частью механизма государственного управления. Компартия назначает ректоров, и политическое вмешательство во внутреннюю жизнь университетов является обычным делом. Специализирующийся в вопросах высшего образования профессор Гонконгского университета Ян Жуй объясняет это так: «В Китае образование должно служить правительственным задачам. Образование нужно, чтобы помогать правительству управлять. Или, иными словами, контролировать».
Приезжающие из-за границы посетители, привыкшие к независимости университетов от государства, с трудом в это верят. Особенно принимая во внимание, что внешне китайские университеты ничем не отличаются от всех остальных. В них есть лекционные аудитории, библиотеки, общежития и тому подобное — все, что можно найти в английских или американских университетах. Однако внешнее впечатление обманчиво. До недавнего времени 15 процентов от всех университетских программ отводилось обязательному изучению марксистской диалектической философии. Хотя сейчас это требование и отменили, вместо диалектики ввели обязательные лекции по истории, на которых студентам внушают, что коммунистическая партия спасла Китай от вековых унижений и отсталости.
Коррупция пронизывает всю государственную систему, не избежал ее и академический сектор. В 2009 году было обнаружено, что двое ученых из Цзинганшаньского университета в провинции Цзянси подделали данные в семидесяти статьях по кристаллографии. Обман был раскрыт не университетом, где они работали, а научным журналом, в котором они публиковали свои работы. Непохоже, чтобы руководство университетов всерьез следило за подобными вещами. По утверждению эксперта в области китайской системы образования, сотрудника Ноттингемского университета Цун Цао, подобного рода проступки, даже разоблаченные, очень часто замалчиваются, в особенности если в них замешаны люди, занимающие в университете достаточно высокие позиции. «Когда кого-нибудь находят виновным в неподобающем поведении, в плагиате или фальсификации данных, вероятность, что он будет наказан, намного ниже, чем в подобных же случаях на Западе, — говорит он. — Если вы — мелкая сошка, вас, возможно, и накажут. Однако довольно часто в деле бывают замешаны видные профессора, и тогда это непросто. Некоторые из этих профессоров выдвинулись на высокие позиции при поддержке партии. И вот если теперь их найдут причастными к махинациям, как можно будет объяснить их возвышение? Главный автор статьи скорее всего выйдет сухим из воды».
Цао приходит к выводу, что примеры раскрытого обмана — это всего лишь верхушка айсберга коррупции в научных кругах. Проведенный Китайской ассоциацией науки и технологий в 2009 году опрос среди научных работников показал, что 55 процентов опрашиваемых знали о неправомерных действиях своих коллег, и это, скорее всего, может служить подтверждением безрадостных выводов Цао.
Слишком бедна, чтобы учиться в школе
Ма Янь, круглолицая тринадцатилетняя девочка, очень хотела учиться. Однако настал день, когда она услышала от родителей горькую новость: у них нет больше денег, чтобы продолжать учить ее в школе. Ма Янь, принадлежащая к мусульманскому меньшинству хуэй из аграрного Нинся-Хуэйского автономного района, так описывает это в своем дневнике: «У меня были недельные каникулы. Мать отвела меня в сторонку: «Послушай, детка, мне надо тебе кое-что сказать». Я ответила: «Мама, тогда говори скорее». Ее слова прозвучали как смертный приговор: «К сожалению, ты больше не сможешь ходить в школу. Вас трое в школе вместе с твоими братьями. А деньги зарабатывает один отец, этого недостаточно». Так что теперь я не хожу в школу и вместо этого работаю в поле, чтобы были средства на образование братьев. Как мне хочется учиться! Но моя семья не в состоянии себе этого позволить».
Но Ма Янь повезло. Мать сдалась и навалила на себя еще больше тяжелой работы (сбор редких трав, пользующихся спросом у состоятельных горожан), чтобы хватило денег на школьное образование дочери. Мир узнал о трудностях, переживаемых Ма Янь, потому что ее мать вручила дочкин дневник случайно оказавшемуся в деревне иностранцу. Иностранец опубликовал его под названием «Дневник Ма Янь: трудности и надежды китайской школьницы».
Книга о препятствиях, которые приходилось преодолевать Ма Янь, чтобы получить образование в китайской глубинке (она описывает, как в какой-то момент у нее не было денег даже на покупку ручки), стала бестселлером. Пожалуй, самое поразительное во всей этой истории, что дневник Ма Янь относится не ко временам разрухи, поразившей страну в дни распада империи Цин, не к эпохе гражданской войны между коммунистами и националистами конца 1940х и не к безумному периоду культурной революции; нет, он написан в 2000–2001 годах, в первые годы века, в котором, как нас уверяют, Китаю предстоит стать экономическим супергигантом.
История Ма Янь демонстрирует, что проблемы китайского образования лежат гораздо глубже, чем просто случаи жульничества в нескольких китайских университетах. Их начало — в массовом школьном образовании. Плата за начальное и среднее образование сейчас отменена, но разрыв между лучшими городскими школами и сельскими школами вроде той, в которой училась Ма Янь, огромен и продолжает увеличиваться. В докладе ЮНЕСКО за 2010 год говорится, что расходы государства в расчете на ученика в Пекине и Шанхае в 18 раз выше, чем в беднейших провинциях. Для ограниченных в средствах и коррумпированных местных властей образование отнюдь не является приоритетом. В результате для сельских школьников поступление в университет становится все менее достижимым. Всемирный банк предупреждает, что многие школьники бросают учебу задолго до окончания обязательного по закону девятилетнего периода обучения. Эта тенденция привела к возрастанию доли неграмотного населения: от 7 процентов в 2000 году до 11 процентов в 2005м, что совершенно поразительно для такой быстро развивающей индустрию страны, как Китай.
Даже в быстрорастущих крупных городах неравенство в уровне образования растет. Детей китайских рабочих-мигрантов, переселившихся вместе с родителями в города (число таких детей, по некоторым оценкам, достигает 25 миллионов), отправляют учиться в специальные школы, укомплектованные неквалифицированными преподавателями. Доведенные до отчаяния убогим качеством этих школ, некоторые из работающих в Пекине мигрантов даже стали в складчину открывать собственные школы, нанимая учителей и платя за аренду помещения из своего кармана. По распоряжению городских властей в 2012 году было закрыто около двух дюжин таких самодеятельных школ; в типичной для нее брутальной манере администрация отключила в зданиях водоснабжение, сделав невозможным дальнейшее функционирование этих учебных заведений. Бюрократы пообещали, что все дети будут обеспечены местами в нормальных государственных школах, однако родители заподозрили, что чиновники, недовольные стремительным ростом городского населения, пытаются заставить их отправить детей обратно по своим деревням под присмотр бабушек и дедушек. Они твердо стоят на своем.
Неужели это происходит в той же самой стране, в которой, согласно многочисленным исследованиям, дети получают лучшее в мире образование? Выясняется, что радужная картина, представляющая опередивших всех на свете шанхайских детей, рисуется на основании всего лишь однократного PISA-исследования. С тем же успехом можно было бы судить о стандартах британского и американского образования на примере лучших частных школ этих стран.
Впрочем, PISA-тестирование проводилось не только в Шанхае, но и еще в девяти китайских провинциях. Андреас Шлейхер отозвался о езультатах, показанных китайскими школьниками в сельской местности, также как о «замечательных». Однако при этом китайское правительство не разрешило OECD опубликовать конкретные цифры — удивительное решение, в случае если результаты и в самом деле столь выдающиеся. К тому же и тесты PISA не всегда можно считать непогрешимыми. Одно исследование аргументированно доказывает, что в своей табели о рангах PISA занижает результаты британских школьников относительно их сверстников в других странах. Соответственно результаты учащихся из других стран, включая Китай, вполне могут оказаться завышенными.
Огромные государственные инвестиции в образование и науку в Китае — одна из любимых тем западных СМИ, поскольку это легко вписывается в распространенное представление о превращении Китая в мощную супердержаву. Вложения в эти отрасли несомненно растут. За последнее десятилетие ежегодные расходы Китая на научные исследования и разработки в реальном исчислении возросли на 20 процентов. Тем не менее важно рассматривать эти цифры в более широком контексте. Совокупные государственные затраты Китая на образование всех уровней составляют примерно 4,5 процента от ВВП, при том, что для развитых стран этот показатель колеблется от 5,5 до 6 процентов, в то время как бедная Бразилия с ее, как и у Китая, быстроразвивающейся экономикой расходует на образование 5,5 процента своего ВВП. Таким образом, в смысле финансирования образования Китай уступает не только государствам с высоким уровнем дохода, но и равным ему по положению развивающимся странам. И при всех разговорах о грядущем господстве Китая в сфере университетского образования, нам не следует забывать, что в 2009 году менее 5 процентов взрослого населения страны трудоспособного возраста имело за спиной какую-либо форму высшего образования; этот показатель можно сравнить соответственно с 27 процентами в Европе и 41 процентом в Америке. Этой стране предстоит еще страшно много наверстывать, чтобы выйти на мировой уровень.
«Подобно использованному презервативу»
Нам может казаться, что китайская система обучения всегда строилась на основе классической конфуцианской философии, однако великий мудрец наверняка ужаснулся бы тому, что было проделано со многими поколениями китайских учащихся якобы во имя его учения. Конфуций ясно высказывал свою убежденность в том, что в центре процесса познания должно находиться понимание, а не просто запоминание. «Опасно думать, не уча, — предупреждает он, — но тот, кто заучивает, не думая, тратит время понапрасну». Творцы императорского экзамена, назначением которого было тестирование способности экзаменуемого к запоминанию больших кусков классических текстов, проигнорировали это предупреждение. Результаты оказались весьма плачевными. Сейчас принято считать, что старые экзамены оказались одним из интеллектуальных ограничений, вследствие которых Китай, несмотря на великие изобретения своей начальной истории, оказался неспособен на научный прорыв, благодаря которому стала возможна индустриальная революция на Западе в XVIII веке. Создатели «гао као» также оставили без внимания предостережение Конфуция. Наивысшие баллы «гао као» присуждает прежде всего за запоминание материала. Его критическое осмысление и творческий подход не важны. В разговоре со мной один профессор с горечью сравнивал западную традицию скептицизма в познании с присущим Китаю упором на механическое усвоение неизменной премудрости. «В Древней Греции было принято подвергать сомнению авторитеты, идеи, все, что угодно, — говорил он. — Конфуцианская система всегда была клеткой. Если в вас есть творческое начало, вам предоставят клетку побольше. Но никому не позволено выходить за пределы клетки». Это не просто стереотип. Как-то в лондонском Сохо, в ресторане, китайский бизнес-консультант средних лет описывал мне, как трудно ему было адаптироваться к западной системе образования, когда в 1990х он поступил учиться в британский университет на степень магистра и ему задали написать его первую работу. «Я воспроизвел кусок текста из книги, — рассказывал он, — но профессор сказал мне: «Нет-нет, я хочу знать, что вы по этому поводу думаете». Я такое услышал впервые в жизни».
Через подобный опыт проходят, как правило, все студенты, приезжающие учиться из Китая на Запад. Пекинская журналистка Хелен Гао рассказала мне о начале своего обучения в западном университете: «Аналитические эссе, которые я должна была писать на экзаменах по истории, казались мне пугающе, неестественно лишенными структуры по сравнению с прямолинейными вопросами с вариантами ответа, как это раньше всегда бывало при сдаче экзаменов. Я привыкла к жесткому формату дискуссионных тем для сочинений, для которых мне приходилось запоминать сотни абзацев, чтобы потом расположить их наподобие элементов пазла. Письменные работы в характерном для западного образования стиле, например, о значении символов в романе, требовали умения эмоционально и творчески мыслить, к чему мои китайские преподаватели совершенно меня не подготовили».
Но, может быть, китайская система пригодна, чтобы готовить студентов к работе в отечественном народном хозяйстве, на благо китайского общества, живущего по законам, столь отличным от западных? Проблема, однако, состоит в том, что заложенный в «гао као» метод обучения, по-видимому, неэффективен и на китайской почве. Почти никто из выпускников школы, показавших лучшие экзаменационные результаты, не добивается заметных успехов в дальнейшей жизни. Исследование, посвященное судьбе тысячи выпускников, набравших самые высокие баллы на экзамене «гао као» в период между 1997 и 2008 годом, выявило, что «никто из них ничем не проявил себя в сфере науки, бизнеса или политики».
«Гаокаоизм» порождает и ряд других проблем. Из-за исключительной значимости экзамена школы привязывают денежное вознаграждение учителей к результам их учеников на экзамене. Чем больше выпускников учителю удастся протолкнуть в хорошие университеты, тем выше будет его премия. Этот аспект китайской образовательной системы, заключающийся в материальном стимулировании и обязанный более теории свободного рынка Милтона Фридмана, нежели учению Мао, приводит к пагубным побочным эффектам, заставляя учителей требовать от учеников нескончаемой зубрежки, не уделяя внимания действительному пониманию материала.
Конечно, жалобы учеников на учителей можно услышать в любой точке земного шара, однако в Китае степень отчуждения между ними достигла предельного уровня. Журналист и выпускник китайского университета Эрик Му живо описывает свое отвращение к системе, при которой оскорбительное обращение учителей с учениками и преподавание, откровенно ориентированное лишь на занятие высокой позиции в ранговых таблицах, являются повседневной реальностью. Mу рассказывает, что после окончания «гао као» он «вышел из помещения, ощущая себя выброшенным презервативом, использованным и пустым». Хань Хань, блестящий молодой автогонщик и самый популярный в стране блогер, сравнивает учебу в китайской школе с принятием душа, не снимая пальто. «Система образования нацелена на нивелирование личности, как будто это производство палочек для еды, — говорит он. — Идеальные палочки должны быть все абсолютно одинаковой длины».
В высшем образовании также ощущается приближение бунта. В 2012 году анонимный студент-третьекурсник опубликовал полемическое эссе под заголовком «Я не могу простить образование, которое мне дают». Прибегая к известной аналогии, он сравнивает китайскую образовательную систему с обезличивающим и лишающим стимула конвейером.
Одним из отличий китайской образовательной традиции от западной считается взаимопомощь китайских учащихся в процессе обучения. Сэра Нисбет, в прошлом сотрудница Ofqual, обратила внимание, что сингапурские кофейни, в которых собираются китайцы — этнически преобладающая в стране нация, «часто заполнены маленькими группками школьников, в которых сильные ученики помогают более слабым с уроками». В то же время Эрик Му рисует совершенно противоположную картину первобытного соперничества. «Если ты чувствуешь, что твой сосед по парте является твоим потенциаьным врагом, могущим встать на твоем пути к жизненному успеху, в твоем поведении не остается места для альтруизма», — говорит он. Может быть, лучшие ученики в Китае и считаются героями, но оборотной стороной медали является отношение к неуспевающим, иногда оказывающимся в положении парий.
Порой искусство может сказать больше, чем свидетельство отдельной личности. Всякому верящему в миф о китайских сплошь блестящих, мотивированных и счастливых юных школьниках следует посмотреть в «Ютубе» сатирический мультфильм «Дневник Куан Куана» — китайский эквивалент «Южного парка». В серии 2009 года под названием «Взорвать школу» показывается, как ручной цыпленок Куан Куана становится террористом-смертником и взрывает школу, чтобы отомстить за своего хозяина, до полусмерти избитого учителями-садистами за то, что он осмелился говорить правду на уроках. В первый же день показа серию посмотрели миллион зрителей.
Запад лучше
Каждый человек в Китае слышал о «Гарвардской девочке». Так называется книга, написанная в 2000 году супружеской парой и повествующая о том, как благодаря стараниям родителей их дочери Лю Итин удалось получить стипендию этого американского университета, входящего в престижную «Лигу плюща». Книга имела поразительный успех, ее продажи в Китае достигли полутора миллионов экземпляров, а имя Лю известно теперь в каждой семье. Описанные родителями педагогические методы, направленные на воспитание воли, вроде принуждения едва начавшей ходить малышки Итин к держанию в руках льда, пока ладони не станут фиолетового цвета, представляют собой занимательное чтение. Но причина необыкновенной популярности книги заключается прежде всего в том, что родители Лю Итин сумели осуществить мечту всех китайских родителей: дать своему ребенку заграничное образование.
Высочайший престиж, которым американское высшее образование пользуется среди китайских родителей, свидетельствует об их прекрасной осведомленности о недостатках собственной образовательной системы. В 2011 году количество обучающихся в Соединенных Штатах китайских студентов достигло 157 тысяч человек, вчетверо больше, чем в предыдущее десятилетие. И еще большее число юношей и девушек готовится пересечь Тихий океан. Европейские университеты, включая элитарные британские Оксфорд и Кембридж, также пользуются популярностью. В 2010 году в университетах Великобритании обучалось 90 тысяч китайских студентов. Среди всех учащихся за границей студентов мира китайцы теперь составляют большинство.
Согласно проведенному в 2012 году китайским журналом «Хужунь репорт» опросу, примерно девять из десяти богатых китайцев, чье состояние достигает не менее одного миллиона долларов США, намереваются отправить своих отпрысков учиться за границу. Треть опрошенных также хочет, чтобы и среднее образование их дети получили за рубежом. «Хужунь репорт» интересовали предпочтения богатых, поскольку лишь у них есть возможность оплачивать безумно дорогое заграничное образование. Очень немногие из студентов получают образовательные гранты иностранных университетов, за остальные 93 процента платят родители. Годовая плата за обучение в Гарварде составляет 40 000 долларов. Для сравнения: средний реальный доход городского населения Китая в 2012 году равнялся всего лишь 3900 долларам США. Заграничное образование могут себе позволить только состоятельные люди. Тем не менее по результатам другого опроса видно, что мелкая буржуазия стремится к той же цели.
Из проведенного «Хужунь репорт» опроса становится очевидным, что зарубежное образование — это не просто символ социального статуса вроде дорогостоящих наручных часов или сумочки дизайнерской модели, оно считается значительно более качественным, нежели отечественное. 46 процентов участников опроса с похвалой отзываются о разносторонности и сбалансированности иностранного образования, 23 процента привлекает его упор на раскрытие в учащихся творческого потенциала, 17 процентам нравятся его восприимчивость к новым идеям и 14 процентов ценят индивидуализированный подход к обучению.
У зарубежного образования есть даже скрытая политическая поддержка. В 2010 году дочь лидера китайской компартии Си Цзиньпина поступила в Гарвард, хотя и под псевдонимом. Сын ныне исключенного из партии руководителя Чунцинского партийного комитета Бо Силая — еще один пример. Первоначально обучавшийся в Оксфорде Бо Гуагуа теперь студент Гарвардского университета. Череда прочих политических «князьков» также отправилась учиться в западные университеты, среди них — внук бывшего руководителя Коммунистической партии Китая Цзян Цзэминя.
Конечно, можно услышать и голоса протестующих. В 2011 году ректор Пекинского университета Чжоу Цифэн заявил, что американская система образования, судя по масштабу производимых ею политических лидеров, вряд ли может считаться высококачественной. Он приходит к выводу, что образовательная система США находится «в совершенном беспорядке». По контрасту, утверждает он, китайские университеты развиваются в правильном направлении. Тем не менее вызванная этими рассуждениями дискуссия в Интернете показала, что мало кто поддерживает его точку зрения. Из 40 000 выразивших свое мнение пользователей не более 5 процентов соглашаются с его оценкой качества образования в США и лишь 8 процентов считают, что китайская система образования претерпела изменения к лучшему. К тому же многие обвиняют Чжоу в лицемерии, обращая внимание на то, что сам он учился в Массачусетском университете.
Тигры под угрозой исчезновения
Возможно ли хоть что-нибудь спасти из-под обломков китайского образования? Несмотря на то что книга Эми Чуа «Боевой гимн матери-тигрицы» не была задумана как руководство для родителей, она в чем-то похожа на «Гарвардскую девочку». Так же, как родители Лю Итин, Эми Чуа с раннего детства своих дочерей подчинила их строгому учебному распорядку. «К трехлетнему возрасту, — пишет Чуа о своем старшем ребенке, — София читала Сартра, разбиралась в элементарной теории множеств и умела написать около сотни китайских иероглифов».
Китайские школы и университеты, может быть, и представляют собой вместилища отупляющей зубрежки, однако не являются ли вышеописанные методы родительского воспитания гарантией того, что в конечном итоге китайские дети оказываются впереди остальных? Успехи детей китайских эмигрантов, похоже, служат тому доказательством. В Великобритании девочки из самых бедных китайских семей показывают лучшие результаты на экзаменах GCSE (которые школьники обычно сдают в возрасте шестнадцати лет), чем ученицы, принадлежащие к любой другой этнической группе, и даже чем китайские девочки из более зажиточных семей. Как отмечается в одном из отчетов, они не только преодолевают неблагоприятные семейные обстоятельства, но, как кажется, добиваются больших успехов вследствие этих обстоятельств. В американских школах китайские учащиеся также показывают прямо-таки звездные результаты. На языке социологов китайцев можно назвать «образцовым меньшинством».
Несмотря на вышеприведенные факты, утверждение Чуа о том, что в основании этих успехов лежат «тигриные» методы и что избранный ею стиль воспитания собственных детей типичен для всех китайских родителей, выглядит явным преувеличением. Несомненно, в некоторых семьях встречаются описанные ею одержимость и деспотичность в подходе к воспитанию, как это видно в «Гарвардской девочке», однако из разговоров со многими китайскими родителями у меня сложилось впечатление, что такие примеры становятся все более редкими. К тому же даже если родители и заставляют детей прилежно учиться, описанная Чуа агрессивная методика представляется неэффективной. Вот одна из ее наиболее прославленных угроз детям: «Если в следующий раз ты не сделаешь это на «отлично», я отберу у тебя всех твоих плюшевых зверей и сожгу их».
Мне приходилось слышать от многих китайцев в самом Китае и в других странах, что им отвратительна мысль о мотивации детей в подобной манере. Стереотип матери-тигрицы также заслоняет собой реальную картину меняющегося подхода к воспитанию детей в Китае. Многие городские родители в Китае бесконечно потакают детям во всем, балуют их щедрыми подарками и значительными суммами карманных денег. На Тайване правительство сделало попытку реформировать стиль родительского воспитания, запустив программу под названием «Воспитание любовью», направленную на отговаривание родителей от применения физических наказаний.
Главное впечатление от книги Чуа то, что на самом деле она не столько строгая родительница, сколько женщина, живущая в снобистском мире, где сильный подминает под себя слабого, менее способный по справедливости оказывается на дне общества, а скрипка и фортепьяно являются единственно цивилизованными музыкальными инструментами. «Даже в младших классах одноклассники надо мной смеялись, — в отчаянии говорит она одной из дочерей. — Знаешь, кто они теперь? Дворники, вот они кто». Не приведи бог, чтобы до этого докатилось драгоценное чадо матери-тигрицы. Мрачные взгляды Чуа на человеческие взаимоотношения и ее зацикленность на «изысканном, совершенном» силуэте скрипки — это ее личное дело, но есть ли у нее право выдавать свои уродливые идеи и утомительные увлечения за нечто свойственное 1,3миллиардному населению Китая?
Будем откровенны. Образование действительно ценится в китайском обществе очень высоко. Об этом свидетельствуют хотя бы суммы, которые родители готовы потратить на обучение детей за границей. Мои собственные родственники истратили немыслимое количество денег на образование своих дочек. Одну отправили в Нью-Йорк для получения степени магистра современного искусства, другая поехала в Гонконг изучать менеджмент. Суммы, на которые пришлось раскошелиться их родителям, взятые в пропорции к общим доходам семьи, выглядят совершенно немыслимыми; в сравнении с ними плата за обучение английских и американских студентов кажется копеечной. С ранних лет детей также приучают ценить образованность. Я был свидетелем того, как бабушка буквально с ложки кормила супом семилетнего сынишку моего двоюродного брата, в то время как он писал у себя в тетрадке иероглифы. Несомненно и то, что во время экзаменов школьники учатся столь усердно, что порой доводят себя до состояния нервного срыва.
И все-таки вместо того, чтобы считать подобное поведение чертой, от века присущей китайскому характеру, стоит взглянуть на вопрос глубже и задуматься, почему так происходит. Одной из причин является огромная конкуренция. В 2012 году экзамен «гао као» держали около 9,15 миллиона учащихся. При этом мест в университетах было всего 6,5 миллиона. Университеты, как правило, готовят специалистов для определенных отраслей, поэтому поступление в хороший университет дает шанс получить в будущем хорошо оплачиваемую «чистую» работу. Выпускники менее престижных университетов рискуют в будущем превратиться в «муравьев». Тех же, кому не удалось поступить ни в какой университет, ожидает пожизненный тяжелый физический труд. Для детей из провинции, если они хотят поступить в один из двух лучших в стране пекинских университетов, особенно важно иметь отличные оценки, поскольку большое количество мест в этих университетах зарезервировано для местной молодежи. Тектонические пласты китайского городского населения движутся в противоположных направлениях с пугающей скоростью. Для того чтобы оказаться на правильной стороне, надо действовать быстро. Если бы подобные процессы происходили в наших собственных странах, школьники и их родители скорее всего также относились бы к государственным экзаменам с почти маниакальной одержимостью.
Политика одного ребенка в семье делает ставки еще более высокими. В наше время на две пары бабушек и дедушек приходится всего один внук или внучка. Таким образом, если пожилым людям приходится в старости рассчитывать на материальную поддержку семьи, перспектива получения внуками в будущем высокооплачиваемой работы особенно значима.
В деревне финансовое бремя еще тяжелее. Вот как об этом рассказывает в своем дневнике Ма Янь: «Я вдруг поняла, почему мама раньше не обращалась за медицинской помощью. Это для того, чтобы мы могли продолжать ходить в школу. За школу приходится сразу выкладывать десятки юаней. Откуда берутся эти деньги? Мои родители зарабатывают их тяжким трудом и потом. Отец и мать готовы идти на любые жертвы, лишь бы мы могли посещать школу. Мне надо учиться очень хорошо, чтобы потом поступить в университет. Тогда у меня будет возможность получить хорошую работу, и у отца с матерью наконец-то начнется счастливая жизнь».
Нам рассказывают, что одержимость китайцев идеей получения хорошего образования берет начало в конфуцианском учении, однако работающий в Кембридже корейский экономист Чхан Ха Джун утверждает, что у него на родине образовательную манию и прессинг, которому, подобно своим китайским ровесникам, подвергаются школьники, можно объяснить более меркантильными побуждениями. Чхан считает, что причины этого лежат в ненадежности трудоустройства и в скудости социального обеспечения. «Учащиеся вкладывают много сил в учебу, полагая, что лучшее образование сможет в какой-то степени стать охранной грамотой на жестоком рынке труда», — доказывает он. В результате возникает порочный круг. «Оттого что все стараются очень хорошо учиться, приходится работать еще больше, чтобы не сойти с дистанции, — говорит он. — В итоге посвященные учебе долгие часы (вдвое превышающие учебную нагрузку финских детей, показывающих в международном тестировании не менее высокие результаты) накладываются на чудовищный умственный стресс». Подобные процессы происходят и в Китае, где, как мы вскоре убедимся, система социальной поддержки еще менее развита, пенсионное обеспечение и оказание медицинской помощи престарелым находятся на убогом уровне, а пособия по безработице чрезвычайно скудны.
Каковы бы ни были причины столь сильного упора на образование, само по себе это явление является для китайской экономики одновременно благословением и проклятием. Оно порождает рабочую силу, отличающуюся исполнительностью, но боящуюся любого риска, обладающую необходимыми знаниями и умениями, но лишенную творческого начала. Исполнительность и компетентность были необходимыми качествами на первоначальных стадиях экономического возрождения Китая. Для дальнейшего рывка нужны выпускники университетов, способные рождать новаторские идеи. Забавно, что в то время, как в наших странах растет беспокойство по поводу несостоятельности нашей системы образования перед лицом надвигающейся угрозы с Востока, китайские семьи все больше тревожит мысль о конкурентоспособности их отпрысков на мировом рынке дарований.
Прощай, «гао као»?
Китайское образование и методы воспитания обладают рядом несомненных достоинств. Пусть даже конфуцианская система экзаменов не всегда была честной, тем не менее она давала шансы продвижения вверх по социальной лестнице хотя бы тем, кому посчастливилось родиться в семьях мелких землевладельцев, и в сравнении со средневековой Европой эти шансы были более высокими. Коммунистическое правительство также внесло свою лепту, уделяя много внимания массовому образованию. В общенациональном масштабе уровень грамотности возрос с 67 процентов в 1980 году до примерно 90 процентов в настоящее время. Даже допуская некоторую натяжку в определении понятия грамотности, нельзя не признать, что эти результаты впечатляют. Китай опережает другие быстроразвивающиеся страны, такие как Турция и Мексика, по пропорциональному количеству учащихся, получивших среднее образование (65 процентов против 45 процентов). В Индии период обучения ребенка в школе в среднем составляет 4,4 года, в то время как в Китае эта цифра достигает 7,5 года.
«Гаокаоизм», по-видимому, также эффективен при обучении элементарной арифметике. Моя приятельница-китаянка, работающая в лондонской фирме по связям с общественностью, заметила, что благодаря методам механического заучивания в школьные годы она считает в уме гораздо лучше, чем ее западные ровесники. «Просто поразительно, что они пользуются калькулятором для простейшего сложения или вычитания», — делится она своими наблюдениями. Несмотря на все вышесказанное, китайская система образования несомненно нуждатся в коренных преобразованиях. Западу пока что не стоит ее бояться и определенно не следует ей подражать.
Как отмечает американский комментатор Роберт Самуэльсон, наша тревога по поводу невиданного подъема науки и образования в Китае напоминает панику, вызванную неожиданным запуском на орбиту советского спутника в 1957 году. Как и сейчас, тогда политики и эксперты были охвачены беспокойством перед перспективой потери первенства в соревновании с рвущейся вперед наукой коммунистического государства. Теперь мы видим, насколько смешон был этот «страх спутника». Наши открытые научные организации намного превосходили аналогичные советские учреждения, в которых ученые, придерживавшиеся еретических взглядов на вполне невинные предметы вроде генетики растений, могли подвергнуться травле и репрессиям. Мы часто не понимаем, что в области высшего образования Китай все еще гораздо ближе к централизованным и политизированным советским научным и учебным институтам, нежели к свободному миру Принстона, Оксфорда и Кембриджа.
Радует, однако, что в Китае ощущается, пусть еще и слабый, ветер перемен. Судя по некоторым признакам, безжалостная система зубрежки постепенно отступает, по мере того как дети начинают понимать, что награда в итоге далеко не всегда стоит затраченных усилий. «В средней школе молодые люди по-прежнему много сил тратят на учебу, но после поступления в университет большинство их, как правило, теряет к ней интерес», — признался мне один из китайских приятелей. Любопытно также, что число учащихся средней школы, желающих сдать экзамен «гао као», сейчас уменьшается. Количество школьников, заполнивших экзаменационные залы 7 июня 2012 года, оказалось миллионом меньше, чем в рекордном 2008 году, когда экзамен держали 10 миллионов человек. Не исключено, что «гаокаоизм» идет на спад.
Качество преподавания в лучших университетах также улучшается. Некоторые свободные от предрассудков преподаватели поощряют в своих студентах способность критически мыслить в противоположность простому усвоению материала. Другой мой китайский приятель, работающий в американском научном центре, с гордостью рассказывал: «Когда я был студентом Пекинского университета, преподаватель учил нас, что нашей первоначальной реакцией на любую сообщаемую нам информацию должно быть ее критическое осмысление, кто бы и о чем бы нам ни говорил». По-видимому, и утечка мозгов приостанавливается. Некоторые ученые, получившие образование и опыт работы за рубежом, возвращаются работать в китайских научных учреждениях. И есть надежда, что за ними последуют и другие «морские черепахи», как их принято называть в Китае.
В 2010 году правительство объявило о целой серии реформ в высшем образовании, включая предоставление университетам большей автономии. Существенную помощь может оказать также частный сектор. Выпускник Гарварда бизнесмен Чэнь Вэймин основал частный университет в окрестностях Шанхая. Прием студентов в колледж Синвэй будет осуществляться не только по результатам «гао као», но также на основании вступительного сочинения и собеседования.
Интересные новшества можно видеть и на более низкой образовательной ступени. В книге Лесли Чан «Фабричные девушки» описывается создание в индустриальном мегаполисе Дунгуане частных вечерних школ для рабочих-мигрантов, которых государственная школьная система вышвырнула, не дав ни аттестата, ни достойного образования. В вечерних школах отсутствуют традиционные атрибуты вроде зубрежки и конкурсных экзаменов; вместо этого внимание уделяется развитию умения говорить на публике, обучению английскому языку и другим практическим навыкам, которые могут помочь мигрантам получить офисную работу.
Мы задаемся неправильным вопросом. Дело не в том, что китайская система образования якобы вот-вот превзойдет нашу собственную. Все это параноидальные фантазии. Настоящий вопрос в другом: сможет ли Китай достаточно быстро реформировать свою систему обучения для обеспечения дальнейшего экономического роста? Бывший заместитель генерального директора Шанхайского комитета по образованию профессор Чжуань Миньсюань считает, что процесс потребует времени. «У нас за плечами больше двух тысячелетий зубрежки, не стоит рассчитывать, что в один день люди поменяют свои привычки», — отмечает он. Руководство университетов, занимающее свои посты благодаря политической конъюнктуре, также будет защищать свои привилегии и бороться против реформ, если почувствует в них угрозу для своей власти и престижа. Высказываются и опасения, что реформы могут отрицательно сказаться на развитии общества. Профессор Гонконгского университета Ян Жуй предостерегает, что снижение статуса «гао као» может создать простор для коррупции и выпускники школ будут поступать в лучшие университеты благодаря «гуаньси» — личным связям своих семей.
В конце концов модернизация в Китае скорее всего все равно произойдет. Вопреки тому, как это выглядит со стороны, в стране уже давно практикуется более рациональный, приспособленный к практическим нуждам подход к вопросам образования. Как мы уже видели, даже закоренелые реакционеры времен династии Цин начиная с 1905 года отказались от конфуцианской системы экзаменов. Сменившее их республиканское правительство понимало необходимость заимствования у Запада «нового обучения» наукам. В 1930х это привело к радикальному реформированию структуры университетов. Среди сегодняшних руководителей государства крепнет понимание того, что реформы в области образования являются экономическим императивом.
Можно представить, что в не столь отдаленном будущем при наступлении 7 июня не будет необходимости перекрывать дороги в китайских городах. На строительных площадках работа будет идти по обычному графику, а таксисты будут жать на гудки своих автомобилей, как и во все остальные дни в году. И миллионы сдающих экзамены китайских студентов от этого только выиграют.
Миф пятый
Китайцы живут, чтобы работать
Золотой костыль забили прямо в грязь неподалеку от убогого, расположенного среди гор городишки Промонтори в штате Юта. К западу от дорогостоящего желтого штыря протянулась вереница железнодорожных путей, заканчивавшихся в огромном мегаполисе — Нью-Йорке. К востоку до самого Сан-Франциско змеились только что проложенные железные рельсы новой магистрали. Церемония, отметившая окончание строительства первой непрерывной железной дороги, соединившей два побережья Соединенных Штатов Америки, произошла 10 мая 1869 года.
До этого момента поездка между западным и восточным побережьями — в фургоне, по ухабистой орегонской дороге — занимала месяцы. Путешествие по морю было еще изнурительнее: приходилось оплывать мыс Горн, самую южную оконечность Южной Америки. Первая трансконтинентальная железная дорога сократила путешествие из одного конца страны в другой до всего лишь семи дней. Отныне Америка, все еще зализывавшая раны после разрушительной Гражданской войны, была готова к началу экономической революции.
Разглядывая многочисленные парадные портреты, заказанные в память о церемонии, и бесконечное количество фотографий, снятых и напечатанных тогда во всех популярных газетах, трудно догадаться, что новая железная дорога, объединившая Америку, на самом деле должна была бы нести на себе гигантское клеймо «Сделано в Китае». 90 процентов рабочей силы Центральной Тихоокеанской железнодорожной компании, построившей восточную ветку дороги, составляли китайцы. Команда прорубала и прокладывала с помощью взрывов свой путь сквозь Сьерра-Неваду, горную гряду 7000футовой высоты, выдержав шесть суровых зим и частые, несущие смерть, обвалы. Считается, что эта работа стоила жизни примерно двум тысячам рабочих; большинство их хоронили тут же, в неглубоких могилах, вырытых по сторонам колеи.
Нашелся, однако, один человек, отдавший должное их титаническому труду. В день, когда был вбит золотой костыль, Эдвин Крокер, юрисконсульт Центральной Тихоокеанской компании и брат одного из ее руководителей, Чарлза Крокера, произнес в Сакраменто речь, в которой особо отметил вклад, внесенный в строительство железной дороги одиннадцатью тысячами китайскихрабочих. «Мне хотелось бы напомнить вам, что в значительной степени раннее завершение строительства этой магистрали стало возможным благодаря этому нищему, всеми презираемому разряду рабочих, называемому китайцами, благодаря продемонстрированным ими добросовестности и усердию», — заявил он.
В администрации компании высказывались скептические соображения относительно идеи Крокера нанять на строительство железной дороги китайских рабочих. Распространено было мнение, что «азиаты» окажутся недостаточно физически сильными для предстоявшей тяжелой работы. Тем не менее у Чарлза Крокера никогда не было колебаний в этом вопросе. «Годятся ли китайцы на роль строителей? Не они ли возвели Китайскую стену, величайшее сооружение в мире?» — вопрошал он.
Братья Крокер ценили не одно лишь усердие китайских рабочих. Несколькими годами ранее в письме к калифорнийскому конгрессмену Корнелиусу Колю Чарлз отмечает еще одно замечательное качество, присущее его новым рабочим. «Они почти равны белым в смысле количества выполняемой ими работы, но при этом намного надежнее, — делится он своими наблюдениями. — С ними можно не опасаться забастовок». И впрямь китайцы оказались настолько послушными, что заслужили в среде прочих чернорабочих прозвище «крокеровских любимцев».
Трудолюбивые и послушные — так воспринимались китайцы в те первопроходческие дни 1860х в горах Сьерры-Невады. Таким сохраняется образ китайца в нашем воображении и поныне, полтора века спустя.
Страна неустанного труда
Наше представление о китайцах как о невероятно трудоспособной и исполнительной нации сформировалось задолго до того, как Крокеры начали нанимать их для работы. Как и почти всегда, католические миссионеры в Китае первыми обратили внимание на эти качества китайцев. Французский иезуит VIII века Жозеф де Премар так описывает их в своем письме на родину: «В Китае в отличие от Европы про бедных не скажешь, что они просто ленивы и могли бы заработать себе на пропитание, если бы работали как следует. Труды и усердие бедных людей не поддаются описанию. Китаец проводит целые дни, копая землю, порой стоя при этом по колено в воде, а вечером бывает сыт ложкой риса и пресной водой, в которой этот рис был сварен».
Живший примерно тогда же, что и Премар, Дэвид Юм присоединяется к этому мнению. Шотландский философ отмечает «трудолюбие» китайцев. Поразительно точно провидя будущее торговой марки «Сделано в Китае», Юм пишет: «Если бы Китай был к нам так же близко, как Франция или Испания, все, чем мы пользуемся, было бы китайским».
В XIX веке этот взгляд еще более укрепился. Уильям Напьер, вспыльчивый шотландец, которому в 1830х было поручено представлять в торговых делах в Кантоне Британскую корону, был никудышным дипломатом и терпеть не мог китайскую чиновничью бюрократию. Тем не менее он воздавал должное «работящим и старательным» жителям Кантона, с которыми ему пришлось встречаться.
Марк Твен, наблюдавший в Виргинии труд рабочих в китайских прачечных, придерживается такого же мнения. «Редко можно встретить безалаберного китайца, а ленивых и вовсе не существует», — пишет он. Твен сравнивает их со своими американскими соотечественниками, явно не в пользу последних: «Белый человек часто жалуется на отсутствие работы; от китайца вы таких жалоб не услышите, он всегда найдет себе дело».
Протестантские миссионеры отзывались о трудовой этике китайцев с не меньшим энтузиазмом, нежели их католические коллеги. Артур Хендерсон Смит считал, что это характерная черта китайского общества в целом, сверху донизу. Он замечал, что богатые «не отходят от дел, продолжая отдаваться работе с той же энергией, как это было до того, как они разбогатели». Смит наблюдал учащихся, доводивших себя до изнеможения во время подготовки к экзаменам. Не менее усердными были и крестьяне. Смит видел, с каким «тщанием и заботой склоняются они над каждым ростком капусты, бережно удаляя с него даже самых мельчайших насекомых». Побывавший в 1900 году в Гонконге Редьярд Киплинг был восхищен старательностью китайцев, сновавших вокруг пакгауза. «Ни на Пенанге, ни в Сингапуре, ни здесь мне ни разу не пришлось увидеть заснувшего при свете дня китайца, — писал он. — Не случалось мне наблюдать также, чтобы человек двадцать рабочих просто бездельничали. Каждый был явно занят каким-то определенным делом». Киплингу казалось, что китайский рабочий сделан из металла; писатель размышлял: «Одному лишь Небу, сотворившему его из желтой земли, содержащей в себе так много железа, известно, где прячет он свою любовь к Искусству».
Такое восприятие китайцев оказалось очень устойчивым. В 1930х американский журналист и бизнесмен Карл Кроу назвал Китай «страной неустанного труда», в которой «обязанность человека трудиться рассматривается как один из законов природы». Ему видится в этом нечто почти святое. «Если правда, что у дьявола находится занятие только для праздных рук, то в Китае возможности Сатаны весьма ограниченны», — рассуждает Кроу.
Не меньшее восхищение выказывают и другие наблюдатели. Служивший в Китае американский военный моряк Эванс Карлсон высоко оценивал усердную работу китайских промышленных кооперативов 1930х и 1940х, сформированных для необходимого оснащения отрядов, сражавшихся с японскими оккупантами. По-китайски они назывались «гунъе хэцзо шэ», Карлсон по-английски использовал сокращенное «gung ho». В интервью 1943 года он рассказал: «Я старался возбудить такой же трудовой порыв, какой мне довелось наблюдать в Китае, где все солдаты полностью посвятили себя одной идее и работали вместе для ее воплощения».
Тем не менее далеко не каждый сторонний наблюдатель приходит в восторг от китайской трудовой этики. Немецкий социолог Макс Вебер, наиболее известный своей теорией, посвященной трудовой этике протестантизма, также признает трудолюбие китайцев. Однако он объясняет это их качество определенной степенью умственной неразвитости. Вебер описывает их «бесконечное терпение и неизменную вежливость, крайнюю приверженность к привычному, абсолютную нечувствительность к монотонности, способность к непрерывной работе и замедленность в реагировании на необычные раздражители, особенно в интеллектуальной сфере».
Другие авторы, развивая эту тему, рисуют образ почти пугающий. Джек Лондон видел в трудовой одержимости китайцев нечто нечеловеческое. В эссе 1904 года он писал: «Китаец — это совершенный образец трудолюбия. В работе как таковой с ним не может сравниться ни один труженик мира. Работа для него как дыхание. В ней для него смысл существования. Он находит в ней то, что другие люди находят в открытии и покорении дальних стран или в духовных дерзаниях. Свобода для него выражается в доступе к тяжелому труду. Он хочет от жизни и власть имущих лишь одного: возможности возделывать землю и безостановочно трудиться, используя примитивные инструменты и инвентарь. Более всего на свете он жаждет работать, и он будет делать что угодно и для кого угодно».
Некоторые писатели испытали на себе сильное воздействие этой характеристики. В книге Джорджа Оруэлла «1984» таинственная империя «Остазия» навсегда останется непобедимой из-за «плодовитости и трудолюбия своих обитателей». Нетрудно проследить, из какого литературного источника Оруэлл черпает свое вдохновение.
Отношение китайцев к труду не перестает изумлять нас и по сей день. Глава крупнейшей рекламной корпорации в мире, WPP, сэр Мартин Соррелл, сидя в 1989 году в вагоне поезда на пути из Гонконга в Гуанчжоу, пережил момент прозрения. Он вспоминает, как «глядел в окно и видел тысячи китайцев, работающих в воскресный день. Я подумал: «А чем заняты сейчас британцы? Смотрят футбол, сидя в пабах». Я понял, что у нас нет выбора. Будущее — здесь».
Иностранцы часто поражаются при виде бригад шанхайских рабочих, трудящихся ночью на строительстве нового небоскреба или дороги при свете прожекторов. В газетных фотографиях и на телевидении можно увидеть рабочих расположенного на юге Китая индустриального города Шэньчжэнь, спящих прямо на своих рабочих местах на конвейере во время краткого перерыва посреди 18часовой смены. Как мы уже видели в предыдщей главе, после полного школьного дня китайские учащиеся проводят вечера в специальных классах для подготовки к экзаменам. «Трудовая этика побуждает каждого, от богатейшего бизнесмена до последнего фабричного рабочего, отдавать все силы работе», — заключает историк Нил Фергюсон.
И женщины-китаянки в трудолюбии не отстают от мужчин. В 1931 году американская писательница Перл Бак была удостоена Пулитцеровской премии за свой роман «Земля», повествующий о жизни крестьян во времена поздней династии Цин. Героиня книги Бак, О Лан, берется за косу через несколько минут после родов. Роман Бак и снятый по нему в 1937 году фильм оказали значительное влияние на формирование взгляда американцев на Китай в период между двумя мировыми войнами. Отношение китаянок к труду поражает нас и сегодня. Журналист газеты «Файнэншл таймс» Джон Гаппер замечает, что «китаянки, как правило, не делают длительных перерывов в работе в связи с рождением и воспитанием детей; они помещают детей в ясли и возвращаются на свои рабочие места». Будь то поле или фабрика, работа может быть разной, но отношение к ней остается неизменным. Косвенным образом эта способность китайцев к упорному труду затрагивает нашу повседневную жизнь. Мы часто принимаем как должное, что произведенные в Китае товары стоят дешевле, чем продукция других стран. Почему? Потому что мы привыкли считать, что китайские рабочие с радостью готовы работать больше других и за меньшее вознаграждение.
Похоже, что члены китайской диаспоры привезли с собой из родных мест все ту же жадность к работе, как и во времена Марка Твена. «Эти группы населения демонстрируют фантастическую преданность труду. По всему видно, что для них трудолюбие является более ценным качеством, чем для белых», — отмечает журналист «Нью-Йорк таймс» Дэвид Брукс.
Представление о китайцах как о закоренелых трудоголиках, несомненно, превалирует в сознании большинства иностранцев.
Питаться горечью
У китайцев есть поговорка: «Чи ку най лао»; приблизительно ее можно перевести как «Питайся горечью, живи тяжким трудом». Эту премудрость китаец впитывает с молоком матери. В своем труде, написанном в 1945 году, американский антрополог китайского происхождения Мартин Янг цитирует наставления, обращенные к детям одним отцом из города Циндао. «Вы должны знать, дети: нет на свете ничего, что можно получить без усилий, — поучает он. — За кусок хлеба надо платить потом трудового дня… Мечты о лучшей пище, лучшей одежде, приятном времяпровождении или о легком способе все это получить могут лишь ввергнуть нашу семью в беду».
Этот акцент на необходимости усердного труда, пережив распад империи, в коммунистическом Китае только усилился. Мао Цзэдун, по всей видимости, считал трудолюбие китайцев материалом, с помощью которого он сможет построить свою новую супердержаву. На VII съезде компартии в Юньнани в 1945 году Мао был избран Председателем ЦК КПК. В своем заключительном обращении к делегатам съезда Председатель провел параллель между борьбой за победу коммунизма в Китае и старой народной сказкой о глупом старике, который вместе с двумя сыновьями пытался сдвинуть две горы при помощи мотыг.
Другой седобородый старец, известный под именем Старого Мудреца, увидев их за этим занятием, сказал с насмешкой: «Ну что вы за глупцы! Неужели вы думаете, что сможете срыть две огромных горы?» Старый Глупец ответил: «Когда я умру, мои сыновья продолжат работу; когда и они умрут, на смену им придут мои внуки, затем их сыновья и внуки, и так до бесконечности. Как бы ни были высоки эти горы, они не станут еще выше, поэтому с каждым взмахом наших мотыг они будут становиться чуточку ниже. Так почему же мы не сможем их сровнять?»
Мао объяснил делегатам, что теперь эти две огромных горы, нависшие над Китаем, — это империализм и феодализм, но неустанный труд китайского народа вскоре поможет от них избавиться.
Все это было только началом. Одна из глав в «цитатнике» Мао называется «Самообеспечение и упорный труд». В ней содержится призыв к населению с требованием всецело отдаваться работе: «Что такое труд? Труд — это борьба. На местах, где мы работаем, есть трудности и проблемы, которые мы должны преодолевать и разрешать. Мы приходим на работу и боремся за преодоление этих трудностей. Подлинный товарищ тот, кто стремится работать на самых сложных участках!»
Как и Киплинг, Мао распознавал в китайском народе «железную» силу. Руководитель группы поисковиковнефтяников в Дацине Ван Цзиньси стал в Китае символической фигурой благодаря своему беззаветному труду, направленному на открытие и разработку «черного золота» в условиях тридцатиградусных маньчжурских морозов. Он получил прозвище «железного человека из Дацина» и после участия во всекитайском съезде передовиков производства стал звездой государственной пропагандистской кампании.
Пожалуй, одним из самых ярких примеров пропагандирования неустанного труда во имя преобразования Китая стал лозунг «Учись на примере Дачжая». В 1950х Мао заставил крестьянство объединяться в коллективные хозяйства. По примеру Советского Союза индивидуальные крестьянские хозяйства были упразднены, а частное владение землей объявлено незаконным. Скот и инвентарь были обобществлены. В сельском хозяйстве страны произошел революционный сдвиг, и Мао требовалось продемонстрировать, что коллективизация приводит к лучшим результатам, нежели старая «феодальная» система. Казалось, что маленькая деревня Дачжай в северной провинции Шэньси может послужить тому доказательством. Для Шэньси характерны бедные почвы, но, несмотря на это, коммуна собирала значительные урожаи зерна. Сообщалось, что крестьяне работали на колхозных полях с поразительной увлеченностью. Мао разглядел в этой истории замечательные пропагандистские возможности. Внезапно в 1964 году лозунг «Учись у Дачжая» распространился по всей стране. Плакаты с этим призывом можно было встретить даже в самых отдаленных ее уголках. Пять иероглифов смотрели на людей со всех стен и мостов. Деревенский бригадир, наделенный сиплым голосом, Чэнь Юнгуй совершил турне по Китаю и, несмотря на свою полуграмотность, был избран членом Политбюро. Другой пропагандистской фигурой стала семнадцатилетняя крестьянская девушка Го Фэнлянь, названная Мао «железной девой», поскольку она играючи справлялась с тяжелыми даже для деревенских мужчин полевыми работами. Пропагандистская ценность примера Дачжая состояла в том, что это коллективизированное хозяйство демонстрировало впечатляющие результаты. При этом подчеркивалось, что секрет успехов Дачжая крылся в преданности коммунистической идеологии и упорном труде его жителей. Мао провозгласил, что если весь китайский народ проявит подобное усердие, он тоже сможет творить чудеса. «Трудитесь ожесточенно и неутомимо, вкладывайте в работу все силы, и через три года наша деревня превратится в еще один Дачжай», — стало лозунгом крестьянства.
Дачжай производил сильное впечатление на посещавших его иностранцев. Побывавший в деревне в 1976 году американский журналист Шелдон Уикс вернулся на родину в убеждении, что ему довелось наблюдать нечто из ряда вон выходящее. Его поразило, что жители деревни не прерывают работу даже в суровые зимние месяцы. Он приходит к выводу, что «уроки Дачжая заключаются в борьбе, спорах, лидерстве, верности долгу, самоотдаче и упорном труде».
Пусть сегодняшнее коммунистическое руководство и отказалось от маоизма, оно тем не менее сохранило веру в то, что китайцы принадлежат к типу железных людей, отличающихся от прочих, более изнеженных народов своей способностью к неустанному труду. В 2011 году председатель Китайской инвестиционной корпорации, крупнейшего государственного фонда национального благосостояния Китая, Цзинь Лицюнь высказался о причинах долгового кризиса Еврозоны. Он заявил, что корни происходящего кроются в несовершенстве трудовой этики Запада в сравнении с Китаем. «Источником неприятностей является обременительная система соцобеспечения, наращиваемая со времен Второй мировой войны в Европе, — заключил он. — Люди должны работать больше, они должны работать дольше, и им следует быть более изобретательными. Мы китайцы] работаем как сумасшедшие».
С ним соглашается другой китаец. Ли Куан Ю, бывший сингапурский премьер-министр, с которым мы уже встречались в предыдущей главе, считает, что китайская трудовая этика уходит корнями в культуру народа. И в этом он находит объяснение экономического преимущества Китая по сравнению с другой быстроразвивающейся страной, Индией. «У индийцев отсутствует конфуцианская традиция, — рассуждает он. — Трудно ожидать такую же степень самопожертвования от того, кто не впитал в себя традицию, предписывающую индивидууму преодолевать лишения и невзгоды и иметь запас внутренней выдержки, чтобы подчинить свою личность общему делу, бороться, ощущая себя частицей сплоченного общества, ради блага семьи и народа».
Умение китайцев выносить тяготы и лишения прослеживается и в истории моей семьи. Когда в 1960 году родители моего отца эмигрировали в Англию, чтобы открыть там прачечную, им приходилось работать почти безостановочно. Единственные выходные выпадали у них в дни национальных праздников, и то лишь потому, что в эти дни у них практически не было клиентов. Эта традиция неустанного труда продолжается и сегодня. Тосканский город Прато, один из исторически сложившихся центров по производству одежды в Италии, в наши дни насчитывает около двадцати тысяч китайцев, работающих в пошивочных мастерских. Во время работы над своей книгой «Китай, который потряс мир», вышедшей в 2006 году, журналист Джеймс Киндж взял у некоторых из них интервью. Мужчина из расположенного на севере Китая города Шэньян рассказал, что работает по восемнадцать часов в день, на что его товарищ возразил: «Восемнадцать часов? Скорее двадцать. Потом четыре часа сна. Потом опять двадцать часов, потом опять… Это выматывает. Целый день ты мечтаешь главным образом о возможности поспать». Поистине изнурительный режим работы. Но затем Киндж приводит слова присутствовавшего при разговоре еще одного рабочего-мигранта: «Маленький человек с южным акцентом произнес почти неслышно: «Люди с севера ленивы».
Объединив все вышеприведенные свидетельства, вы несомненно получите образ китайца, традиционно запрограммированного не просто на неустанный труд, но, более того, на то, чтобы получать удовольствие от этого труда. И кажется, они с одинаковым усердием работают и у себя на родине, и в других странах. Выходит, прав был Джек Лондон в том, что для китайца свобода заключается в «доступе к тяжелому труду»? Возможно ли, что китайцы живут только для того, чтобы работать?
«Китайцам этого тоже будет достаточно»
Наша историческая память бывает очень избирательной. Многим американцам известно, какую огромную роль сыграли китайцы в строительстве первых железных дорог, но скорее всего они будут удивлены, узнав, что эти чернорабочие пытались бороться за свои права. В 1867 году, за два года до окончания работ, две тысячи китайцев, работавших в горах на строительстве Центральной Тихоокеанской дороги, забастовали. Они требовали уравнять свое жалованье с тем, которое получали белые рабочие. Они хотели, чтобы их заработок подняли с 35 до 40 долларов в месяц. Среди других требований было также ограничение продолжительности рабочего дня на открытом воздухе до 10 часов вместо практиковавшихся смен от рассвета до заката. Более того, они заявили, что рабочий день внутри проложенных сквозь горы зловонных туннелей не должен превышать 8 часов. Китайцы обратили внимание, что белым рабочим не приходится выстаивать таких долгих смен. Как заявил представитель китайцев, «Если для белых достаточно работать по 8 часов в день, то и китайцам этого тоже будет достаточно». Кроме того, рабочие потребовали запрета на применение надсмотрщиками телесных наказаний, а также права беспрепятственно увольняться и переходить на другую работу.
Забастовка в горах Сьерры не привела к успеху. Составлявшие меньшинство белые рабочие не поддержали китайцев, и начальство вскоре прекратило доставку продовольствия в лагерь бастующих. В случае решения осуществить свое право покинуть строительство им грозила голодная смерть. Спустя всего лишь неделю рабочие были вынуждены прекратить забастовку и вернуться на рабочие места. Тем не менее бунт «крокеровских любимцев» обеспокоил начальство настолько, что оно стало рассматривать возможность замены китайцев несколькими тысячами чернокожих рабочих.
Американские заправилы железнодорожного бизнеса были отнюдь не единственными иностранцами, использовавшими в XIX веке труд китайских рабочих благодаря их ценным свойствам. С начала 1800х Британская Ост-Индская компания, которой тогда принадлежала монополия в торговле со странами Востока, стала нанимать для работы на своих судах китайцев, в основном из южных провинций. Так же, как и железнодорожные рабочие в Калифорнии, китайские члены судовых команд считались дешевой и покорной рабочей силой. Работодатели полагали, что в отличие от буйных британских матросов китайцы ни при каких обстоятельствах не поднимутся на забастовку с требованием повышения оплаты или улучшения условий труда.
После конца монополии в 1833 году компании-преемники вроде ливерпульской «Голубой трубы» продолжили традицию, заложенную Ост-Индской компанией, нанимая пароходные команды в Гонконге и отправляя китайцев работать кочегарами в душных машинных отделениях. Корабельное начальство торгового флота было довольно своими новыми работниками. К 1914 году на британских торговых судах работало около шести тысяч китайских матросов. А во время Второй мировой войны их число возросло до двадцати тысяч за счет увеличения вербовки в Сингапуре и Шанхае. К 1945 году китайцы составляли 15 процентов от общего количества членов судовых команд торгового флота. Рассказывают, что управляющий «Голубой трубы» Альфред Холт завещал в 1911 году, лежа на смертном одре: «Заботьтесь о компании, берегите китайцев». Как и Крокеры, Холт понимал, что успехом своего дела он во многом был обязан трудолюбию и преданности китайских кадров.
Тем не менее вопреки мнению вербовщиков, рекрутировавших матросов для британского торгового флота, о большей покладистости китайцев по сравнению с белыми моряками тут тоже не всегда все было просто. В 1922 году тридцать тысяч китайских матросов объявили забастовку, требуя от судоходных компаний повышения оплаты труда. В 1942 году, в разгар Второй мировой войны, китайские моряки в Ливерпуле также прекратили работу. Они потребовали уравнять свое жалованье с вознаграждением получавших впятеро больше белых матросов. Забастовка продолжалась четыре месяца и в конце концов, как и в случае с мятежом «крокеровских любимцев», окончилась неудачей. Китайцам запретили работать на берегу и пригрозили депортацией в Китай в случае отказа от выхода на работу. Речь не о том, удавалось ли побеждать работавшим за границей китайцам в борьбе за справедливые оплату и условия своего труда, а о том, что в противоположность распространенному мнению они вовсе не хотели мириться с любыми тяготами в награду за возможность просто работать. Из истории становится ясным, что китайцы не колеблясь вставали на защиту того, что считали своими законными правами.
Китайские историки, говоря о традиционной трудовой этике народа, также искажают картину. Любимая деревня Мао Дачжай была разоблачена как надувательство. В отличие от других коллективных хозяйств коммуна Дачжая получала особую поддержку от государства. Так, с помощью предоставленного военными бульдозера стало возможным выровнять холмы и создать впечатляющие, расположенные террасами поля. Крестьяне вынуждены были выполнять зимой работы по мелиорации земель вовсе не во славу коммунистического Китая, а потому что их заставляли это делать. Дачжай на поверку оказался вовсе не блестящим примером достижений вследствие применения принципов социалистического труда в сельском хозяйстве, а потемкинской деревней маоистского Китая. Основной целью этого обмана было убедить китайцев и внешних наблюдателей, вроде упомянутого выше Шелдона Уикса, в успехах коллективизации.
В реальности стимулировать китайских крестьян к усердной работе на огромных колхозных фермах, где вся земля принадлежала государству, а зерно реквизировалось о цене намного ниже себестоимости, оказалось делом практически невозможным. Когда в результате либерализационных реформ Дэн Сяопина конца 1970х — начала 1980х годов крестьянам разрешили распускать коммуны и возвращаться к индивидуальным хозяйствам на частных земельных наделах, произошел колоссальный рост производства сельскохозяйственной продукции. Тот факт, что в 1985 году, впервые за четверть века, после десятилетий жестокого голода Китай стал экспортировать пшеницу, опровергает идею о том, что голый трудовой энтузиазм китайцев мог заставить бесплодную почву коммунистической экономики приносить обильные урожаи.
Что же можно сказать о сегодняшнем Китае? Не будем повторять ошибку Шелдона Уикса, полагая, что все огромное население этой страны удовлетворено дарованной ему политикой экономической либерализации возможностью предаваться тяжкому труду. Забастовки и протесты запрещены законом, однако их количество в индустриальных районах Китая неуклонно растет. Как бы ни были довольны китайцы созданием новых рабочих мест в быстроразвивающейся промышленности страны, это далеко не единственное, что их заботит. Подобно рабочим других стран, они превыше всего ценят справедливость и свое достоинство.
Ленивая молодежь
У моих родственников в Гуанчжоу есть одна проблема. Имя ей — «ба лин хоу» — «поколение поствосьмидесятых», молодежь, рожденная после 1979го, в период, когда рождение более чем одного ребенка в семье стало запрещено по закону. Это маленькие императоры и императрицы Китая, до предела избалованные обожающими родителями. Моя двоюродная сестра, работающая в гостинице в Гуанчжоу, в язвительном тоне описывает их апатичность и незаинтересованное отношение к работе. «Тех, кто родился после 1980го, страшно трудно заставить хорошо работать, — говорит она. — Они этого попросту не хотят». Похожие жалобы на сложности, связанные с наймом на работу молодых художниковоформителей, мне приходится слышать и от своей тетки, возглавляющей городскую рекламную фирму. Очень немногие из них готовы работать дополнительно, даже если на носу — сдача важного проекта. Когда же я затрагиваю со своими родственниками тему несравненной китайской трудовой этики, ответом мне бывают лишь смущенные взгляды.
Но как бы то ни было, упомянутые представители «ба лин хоу» по крайней мере работают. Есть и другая категория молодежи, которую журналисты определяют словами «кэнь лао цзу», что можно перевести как «щипать предков». Это молодые люди двадцати с небольшим лет, не озабоченные поисками работы и, по всей видимости, намеревающиеся всю жизнь сидеть на шее у родителей. Эта тенденция изменения отношения к работе характерна не только для материкового Китая. Нечто подобное происходит и на Тайване, где часто можно услышать раздраженные комментарии по поводу молодого «клубничного поколения», неспособного вкалывать и чересчур нежного вроде давшей им название ягоды. Им, ведущим относительно сладкую жизнь, не привелось узнать, что значит «питаться горечью».
Еще одно распространенное в Китае выражение — «фу эр дай» — «детки новых богачей» — относится к тщеславным бездельникам, отпрыскам тех, кто сколотил гигантские состояния на волне недавнего экономического бума. Несколько лет назад никому не известная двадцатилетняя девица по имени Го Мэймэй вызвала возмущенную реакцию в обществе, разместив в Интернете фотографии, на которых она позирует на фоне своего белого «Мазерати» (она называет машину своей «маленькой лошадкой») и являет миру коллекцию принадлежащих ей дизайнерских сумок. Я спросил у китайского приятеля, работающего в Шанхайском муниципальном управлении, что, по его мнению, произойдет, если «фу эр дай» станет больше. С ужасом во взгляде он ответил: «Стране придет конец». Конечно, в созданном журналистами карикатурном образе есть, как всегда, элемент преувеличения; тем не менее само наличие в Китае подобного стереотипа уже подрывает представление о непреходящей, нерушимой трудовой морали китайцев. Более того, становится ясно, что у нового поколения иное мировоззрение и более безмятежное отношение к жизни, чем у поколения родителей.
Слишком часто мы забываем, что Китай — это все еще развивающаяся страна. Несмотря на то что экономика Китая занимает по своему размеру второе место в мире, ВВП на душу населения в стране составляет соответственно пятую часть от среднедушевого дохода в США и четверть в Великобритании. По мере того как воспоминания о голоде и нищете постепенно стираются из памяти большинства людей, отношение к труду, скорее всего, будет приближаться к тому, что мы видим на Западе. И действительно, беспокойство по поводу «ба лин хоу» вполне ощутимо. Как указывает кембриджский экономист, специалист по теории развития Чхан Хаджун, культура не воздействует механически на развитие экономики. Это двусторонний процесс. Часто развитие экономики определяет перемены в культуре, и эти перемены могут оказаться кардинальными. Полтора столетия тому назад европейцам порой казалось, что японцы — ленивый народ. После произошедшей в стране индустриализации это представление изменилось. В грядущие десятилетия представление о китайцах также может поменяться, правда, в противоположном направлении.
В этом отношении примером могут служить другие государства, задолго до Китая прошедшие через стадию индустриализации. В первые десятилетия XIX века на текстильных фабриках Ланкашира, с их оглушающим шумом и опасным производством, работали дети, начиная с шестилетнего возраста; они чистили бобины и освобождали ткацкие станки от застрявших в них нитей, при этом рабочий день доходил до двенадцати часов. Детей использовали и в качестве подмастерьев трубочистов, заставляя их забираться в каминные трубы, чтобы прочистить их от сажи. Важным событием в истории британского законодательства стало принятие фабричных актов, ограничивших продолжительность рабочего дня для детей, работающих на расположенных на севере страны текстильных фабриках. Были также изданы законы, запрещающие использование детского труда при чистке каминных труб. Никто сегодня не станет утверждать, что целью этих законов было обуздание природной склонности к труду, свойственной детям Викторианской эпохи. Их готовность сносить нечеловеческие условия была следствием нищеты, практического отсутствия системы социальной поддержки и того, что в эпоху ранней индустриализации в Великобритании условия на рынке труда диктовались владельцами фабрик. Вышесказанное относится и к неквалифицированным взрослым рабочим того времени. Они вынуждены были работать бесконечно долгие часы, поскольку альтернатива в виде изнуряющих полевых работ или попрошайничества выглядела еще более пугающей. В сегодняшнем Китае мы тоже видим нищету и чрезмерную зависимость от работодателя.
Существуют и другие свидетельства происходящих в традиционной культуре сдвигов. Начиная с 1994 года «Гэллап», компания по изучению общественного мнения, предлагает в своих опросах китайцам выбрать среди нескольких утверждений то, которое наилучшим образом описывает важные для них жизненные ценности. Диапазон этих утверждений простирается от «упорно работать и стать богатым» на одном конце шкалы до «не хочу ни денег, ни славы; хочу просто жить в соответствии с собственными вкусами» на другом. В 1994м 68 процентов респондентов выбрали вариант «упорно работать и стать богатым». В 2005м пропорция выбравших этот ответ упала до 53 процентов. На другом конце шкалы также произошла подвижка. В 1994 году только 11 процентов участников опроса выбрали «просто жить в соответствии с собственными вкусами». К 2005 году уже 26 процентов заявили себя приверженцами этой похожей на западную жизненной философии.
Благосостояние оказывает влияние на жизненные идеалы. Среди тех, чей годовой семейный доход свыше 30 000 юаней (что равняется среднему доходу китайской семьи), треть респондентов выбрала своим кредо «упорно работать и стать богатым». Среди жителей больших городов — Пекина и Шанхая — только четверть разделяет этот идеал. Около половины населения этих городов хочет жить в соответствии с собственными вкусами. Тем не менее среди китайцев, зарабатывающих меньше 3000 юанй (500 долларов) в год, 71 процент выбрал аскетическую философию тяжкого труда. Подобную цель в жизни ставят перед собой и сельские жители Китая. 65 процентов их остановились на «упорно работать и стать богатым», в то время как «просто жить в соответствии с собственными вкусами» выбрали только 19 процентов. Оказывается, чем беднее человек, тем сильнее влечет его к работе. Следовательно, по мере роста благосостояния желание работать не разгибаясь будет уменьшаться.
Есть и ряд других признаков, указывающих на изменения в культурной традиции, связанной с отношением к изнурительному труду. Китайские газеты теперь печатают статьи о принятом в скандинавских странах «равновесии между работой и жизнью». В противовес распространенному мнению о том, что для китаянок дети вторичны по отношению к карьере, все большее их число предпочитает оставаться дома, если зарплата мужа это позволяет. Знакомая администратор передачи данных в гостинице Гуанчжоу сказала мне, что если бы у нее были дети, она бы оставила работу. «Нет ничего хорошего, когда родители ради работы оставляют детей на попечении бабушек и дедушек», — объяснила она. Эта тенденция все ощутимее. По мере того как Китай становится более богатым и урбанизированным, горячий трудовой энтузиазм начинает затухать. И поскольку экономика Китая находится на подъеме, этот процесс наверняка продолжится. Популярная двадцатисемилетняя блогерша из Пекина Чжао Син так формулирует новые жизненные принципы: «Не подменяйте собственную личность названием своей должности и словами, написанными на вашей визитной карточке. Жизнь дана вам не ради этих нескольких слов. Не жертвуйте своей душой и идеалами ради чего бы то ни было».
Работать, чтобы жить, а не жить, чтобы работать
Не будем заходить в своих утверждениях слишком далеко. Если по мере роста экономики Китая одержимость работой и идет на убыль, все же вера в то, что усердный труд является одной из основных человеческих добродетелей, не исчезнет полностью из менталитета китайского общества. При этом грубейшей ошибкой будет считать, что побуждает китайцев «питаться горечью и жить тяжким трудом» некая мазохистская любовь к работе. Американский антрополог Стивен Харрелл, изучая трудовую этику китайцев, пришел к выводу, что с большей точностью ее мог бы определить термин «этика предпринимательства». Работа для китайца обязательно подразумевает определенную цель. Этой целью, как правило, является стремление вырваться из бедности и укрепить благосостояние семьи. Китайцы выкладываются в работе тогда и только тогда, когда видят в этом потенциальную пользу для себя и своих близких.
Когда после отказа от маоистской политики коллективизации крестьянам разрешили вернуться к системе частного владения земельными наделами и получать прибыль с избыточной продукции, производство сельскохозяйственных продуктов резко возросло. И случилось это не потому, что китайские крестьяне были тайными контрреволюционерами, стремившимися помешать рождению нового китайского государства (как провозглашал Мао), а потому, что для эффективного функционирования коммун требовался такой уровень контроля, обеспечить который было попросту нереально. Система строилась на дотошном учете, в результате которого члены коммун с более высокой производительностью труда награждались дополнительными «очками за работу», которые можно было обменять на талоны для получения продуктов питания и одежды; тем не менее чиновников, необходимых для точного учета производительности труда каждого работавшего, не хватало. В результате система была разрушена коррупцией и ни у кого уже не оставалось никакой мотивации к добросовестному труду. Крестьяне работали, пока за ними надзирало начальство, и останавливались, как только оставались одни. В годы Большого скачка некоторые голодающие члены коммун организовывали дежурства: дежурный следил, не идет ли бригадир, пока остальные спали. Таким образом, даже неграмотные крестьяне были в состоянии понять, что тяжелая работа не приносила им никакой выгоды. Если считать работу воздухом, китайским коммунарам удавалось этот воздух не вдыхать.
Трудовую этику китайцев можно также рассматривать и в семейном контексте. Профессор Колумбийского университета в Нью-Йорке Вэй Шанцзинь cовместно с Чжан Сяобо из Международного института исследований продовольственной политики приходят к выводу, что ненасытное желание трудиться у современных китайцев в значительной степени является следствием количественной диспропорции между полами среди молодого населения страны. После введения Пекином в 1979 году закона, запрещающего в целях ограничения роста народонаселения иметь более одного ребенка на семью, стремлением миллионов семей стало иметь в качестве единственного ребенка сына, а не дочь. В странах с низким уровнем жизни ребенок мужского пола часто ценится более высоко по сравнению с младенцем женского пола. Исторически сложилось так, что для семьи было экономически выгодно иметь сына, в то время как дочь считалась обузой. К тому же сына рассматривали как будущего продолжателя рода, ему предназначалась важная роль в сохранении семейного имени. В наше время пол будущего ребенка можно определить с помощью ультразвукового исследования. Следствием применения этой процедуры стали массовые аборты зародышей женского пола, что, в свою очередь, привело к дисбалансу между мужским и женским населением Китая. В 1980 году статистически на каждую девочку приходилось 1,07 мальчика. К 2000 году соотношение составляло уже 1,18. А к 2007 году эта цифра выросла до 1,22. Эта математика в реальной жизни означает, что каждый девятый рожденный в Китае мальчик в будущем не сможет найти для себя жену. На национальном уровне это составляет 32 миллиона молодых мужчин.
Вэй и Чжан утверждают, что результатом вышеизложенных обстоятельств стала ожесточенная конкуренция молодых людей и, как продолжение, их семей на рынке невест. Отцы и матери стараются увеличить шансы своих сыновей в этом соревновании и, чтобы сделать их более привлекательными для потенциальных жен, стремятся накопить как можно больше сбережений. Для этого, по мнению Вэя и Чжана, они и работают не покладая рук. Исследователи собрали данные, демонстрирующие, что мужчины из деревень, в которых остро ощущается нехватка молодых женщин, в поисках более высокого заработка чаще выбирают для себя неприятную и тяжелую работу в шахтах и на стройплощадках.
Не важно, насколько убедительной представляется эта теория, с ней далеко не все согласны; главное, что имеется предостаточно доказательств того, что ключ к пониманию трудовой этики китайцев надо искать в экономических стимулах. Страсть к усердному труду отнюдь не является врожденной чертой, присущей китайскому характеру. Интервьюируя китайцев, отрабатывавших двадцатичасовые смены в пошивочных мастерских итальянского города Прато, Джеймс Киндж подружился с одним из них. В разговоре с журналистом рабочий признался, что заработал больше чем достаточно, чтобы можно было вернуться домой, однако он предпочел остаться в Италии, выполняя тяжкую, потогонную работу, по единственной причине: чтобы платить за школьное образование сына, оставшегося вместе с матерью в Китае. «Я все это делаю для сына», — заявил он. Как мне знаком этот мотив самопожертвования во имя семьи! Мои дедушка и бабушка работали по семь дней в неделю в прачечной в Шеффилде вовсе не потому, что им нравилось допоздна кипятить простыни и гладить воротнички. Они делали это, чтобы изменить к лучшему жизнь своих детей. На деле к тому же стремится большинство эмигрантских семей. Нет ничего специфически китайского в надрывающих жилы на работе эмигрантах первого поколения. Трудовую этику китайцев будет легче понять, приняв во внимание, что в настоящее время в Китае насчитывается около двухсот миллионов внутренних мигрантов.
Привычка китайцев к тяжелому труду имеет много объяснений, но самое главное среди них — страстное желание улучшить свою жизнь. Упомянутый выше опрос «Гэллапа» показал, что большинство китайцев мечтают «стать богатыми». Для нас под этими словами подразумевается роскошь, но для многих обитателей китайских деревень «богатство» означает всего лишь возможность прокормить семью и дать образование детям.
Мерзейший из рабов
Вера в то, что китайцы изнуряют себя тяжелой работой просто потому, что им это нравится, что они получают удовлетворение от работы как таковой, стоит в ряду многочисленных мифов о Китае. Может показаться, что миф этот довольно безобиден. Замечание Марка Твена о трудовой этике китайских иммигрантов в Америке было вполне комплиментарно. Он пишет о китайцах как о «добродушной и благонамеренной расе». Да и станет ли кто-нибудь возражать против того, чтобы выглядеть в глазах посторонних трудолюбивым от природы? Это наверняка лучше, чем считаться ленивым. Тем не менее, как бы ни были благородны намерения пропагандистов этой идеи, на протяжении истории миф об отношении китайцев к труду способствовал проявлениям величайшей несправедливости и жестокости.
Происхождение слова «кули» неясно. По одной теории, оно происходит от португальского слова для обозначения индийского раба. По другой — от китайского слова «ку ли», которое можно перевести как «горькая сила». Слово это связывается в нашем сознании не с индийцами, а с китайцами, однако ассоциация с рабством также уместна.
После того как в 1830х годах британский военный флот занялся искоренением торговли африканскими рабами, в колониях и на прежде зависимых территориях Латинской Америки начала ощущаться нехватка рабочей силы. Эта брешь стала заполняться за счет китайских крестьян. Около 95 тысяч их было завербовано в середине XIX века для работы на сахарных и хлопковых плантациях и для сбора гуано на островах Перу, освободившегося к тому времени от подчинения испанской короне. Местные компрадоры вербовали китайских крестьян, суля им возможность неплохо заработать за границей. Китайцы подписывали контракт на определенный срок, чаще всего на восемь лет, после чего их переправляли в португальскую колонию Макао, откуда корабли европейских стран доставляли свой живой груз в Новый Свет. Жизнь этих рабочих по прибытии в Перу, хотя номинально они и считались свободными, мало чем отличалась от существования работавших здесь до них африканских рабов. Их заставляли работать не разгибаясь все семь дней в неделю. Им приходилось платить работодателям за питание и жилье, что часто оставляло их практически без заработка. Пытавшихся бежать ловили и, выпоров, выставляли в качестве наказания под палящее солнце. Многие из них кончали жизнь самоубийством, а в 1870м пять сотен кули подняли бунт в расположенной к северу от Лимы долине Пативилка, безжалостно убивая белых перуанцев.
В этот же период на Кубу было транспортировано около 125 тысяч китайцев. Здесь также участь их была ненамного лучше участи рабов. Некоторые из них приезжали сюда добровольно, однако большую их часть завербовали с помощью обмана или силой их же собственные соотечественники. Кубинские плантаторы называли китайских вербовщиков «corredores», ранее этим словом они обозначали африканцев, продававших в рабство своих соплеменников. Сходство на этом не заканчивается. Китайцев перевозили на тех же кораблях, под командованием тех же капитанов, на которых прежде транспортировали африканских рабов. Корабли эти из-за чудовищно высокой смертности среди тех несчастных, кого они перевозили, были известны под прозвищем «плавучие гробы». Из каждой сотни людей до места назначения живыми добирались только семьдесят. По прибытии выживших китайцев размещали в тех же помещениях, где до них жили рабы. Их столь же жестоко наказывали, заковывая в колодки и кандалы за неповиновение. По закону, в случае отказа подчиниться условиям контракта, их могли даже казнить. На Кубе китайцы работали бок о бок с чернокожими рабами, выполняя одинаковую с ними работу. По истечении восьмилетнего срока контракта их часто принуждали подписать новый контракт. Для большинства из них это ничего не меняло, так как они не в состоянии были скопить достаточно денег, чтобы оплатить обратный путь на родину. Китайцы, оказавшиеся на Кубе, как и их собратья в Перу, бежали оттуда при малейшей возможности. Проводившаяся на острове перепись 1872 года зафиксировала, что из 35 000 связанных условиями контракта кули 7000 находились в бегах. Около двух тысяч китайцев сражались вместе с кубинцами, восставшими против испанского владычества. В Гаване есть памятник, воздвигнутый в честь павших в этой борьбе кубинских китайцев. На нем выбиты слова: «Среди кубинских китайцев не было ни одного дезертира и ни одного предателя». В очередной раз китайцы продемонстрировали, что вопреки закрепившейся за ними репутации они вовсе не были такими уж покорными.
В то время как китайцы подвергались безжалостной эксплуатации, интеллектуалы Викторианской эпохи, как вы помните, захлебывались от восторга по поводу их несравненной трудовой этики. Тут не обошлось и без фантазий. В 1873 году сэр Фрэнсис Гальтон, викторианский эрудит, приходящийся двоюродным братом Чарлзу Дарвину, выступил со смелой идеей колонизации Африканского континента с использованием труда китайцев, «в твердой уверенности, что китайские иммигранты не только выживут, но и приумножатся, и их потомки вытеснят низшую негритянскую расу. Я надеюсь, что спустя некоторое время на африканском побережье, сейчас негусто населенном ленивыми, праздными дикарями, будут обитать трудолюбивые, любящие порядок китайцы, которые либо сохранят полузависимость от Китая, либо же будут жить самостоятельно, согласно собственным законам».
Редьярд Киплинг также подчеркивал контраст между трудолюбием китайцев и «этой огромной и ленивой страной» — Индией. Сидя на балконе гостиничного номера в Гонконге, поэт размышлял о том, что «если бы под нашей властью находилось столько китайцев, сколько сейчас находится индийского населения, и если бы они получили от нас десятую часть баловства и мучительного подталкивания вперед, заботливого, даже трепетного внимания к их интересам и устремлениям, от того, что получает от нас Индия, мы бы давно были изгнаны или, напротив, пожинали великолепные плоды этой богатейшей из стран на поверхности Земли».
В устах лорда Рассела, британского премьер-министра от партии либералов середины XIX века, использование труда китайцев представало в виде некоего христианского долга. «Поощряя законодательным путем эмиграцию из Китая и одновременно энергично препятствуя постыдной африканской работорговле, — писал он, — христианские правительства Европы и Америки смогут принести огромной части человечества пользу, значимость которой будет трудно переоценить».
Бельгийский король Леопольд II, пользующийся особенно дурной репутацией даже по сравнению с колонизаторами своего времени, рассуждал примерно в том же духе. «Сколько будет стоить основать пяток больших китайских поселений в Конго? …Две тысячи китайцев по периметру наших границ — во что нам это обойдется?» — задавал он вопрос своему помощнику. В 1892 году, воплощая эту его мечту, около 540 китайских рабочих из Гонконга и Макао погибли на строительстве железной дороги Леопольда в Конго. Из них примерно 300 человек умерли от непосильного труда, а остальные бежали в буш, и о судьбе их более ничего не известно. Бедняга Леопольд, по-видимому, задавался вопросом, что произошло с их прославленной трудовой этикой.
В 1874 году португальцы прекратили использование Макао в качестве центра по вербовке кули, что положило конец этому бизнесу. Который бы тем не менее несомненно продолжился, если бы некоторым знаменитым англичанам, интеллектуальным сливкам общества того времени, не воспрепятствовали в исполнении их планов. Эти люди, гордые своей просвещенностью, выразившейся в отмене африканской работорговли, потирали руки при мысли об усилении эксплуатации азиатских кули.
Но и в местах, где китайские рабочие пользовались большей свободой, судьба их была полна горечи. Китайцы называют Америку «мэй го», что означает «прекрасная страна». Однако, руководствуясь ложными представлениями о ненасытном стремлении китайцев к тяжелому труду, прекрасная страна повернулась к ним своей уродливой стороной. В 1873 году в США начался затяжной экономический кризис. После обвала на фондовой бирже произошло резкое замедлени экономического роста по сравнению с бурным развитием экономики середины века. Цены на сельскохозяйственную продукцию упали, что привело к разорению многих фермеров. В результате снижения заработков рабочим семьям трудно стало сводить концы с концами. Безработица достигла предельного уровня. И, как это часто случается в периоды экономического спада, начались поиски козла отпущения. Он вскоре был найден в лице китайских рабочих, иммигрантов, привлеченных в страну вначале калифорнийской золотой лихорадкой, а затем бумом железнодорожного строительства. Китайцы представляли собой легкую мишень для издевательств. Они резко выделялись и внешне, и по своей культуре: низкорослые, со своими косами и непонятным языком. Есть жестокая ирония в том, что работавшие в Калифорнии ирландские и русские мигранты, на себе испытавшие травлю со стороны заполнявшего восточное побережье сброда, теперь сами отыгрывались на китайцах. И в ряду многочисленных поводов для претензий среди этих прибывших из Европы американцев по отношению к своим собратьям по эмиграции главным оказался один: отношение китайцев к работе.
В массах росло возмущение, богатых грабителей — капиталистов обвиняли в том, что в целях экономии на оплате труда рабочих они нанимают усердных и дешево обходящихся китайцев. Однако именно китайцам, а вовсе не работодателям пришлось ощутить на себе всю силу народного гнева. Денис Керни, владелец предприятий по изготовлению тачек в Сан-Франциско, эмигрировавший в Америку из графства Корк, основал группу под названием Партия рабочих Калифорнии. Их девизом стало недвусмысленное: «Китайцы должны уйти». В опубликованном в «Индианаполис таймс» за 28 февраля 1878 года письме Керни излагает свои идеи. Вот отрывок из письма:
«Разжиревшая аристократия шлет своих помощников в Китай, величайшую и древнейшую деспотию мира, за дешевыми рабами. Они прочесывают азиатские трущобы в поисках мерзейшего из рабов, китайского кули, и везут его сюда, чтобы противопоставить его свободному американцу на рынке труда, чтобы еще более расширить пропасть между богатами и бедными, чтобы еще сильнее унизить белых рабочих. Любое место переполнено этими дешевыми рабами. Их одежда дешева и убога. Они питаются рисом из Китая. Они теснятся по двадцать человек в комнате. Это поротые трусы, малодушно покорные, мерзкие, отвратительные и во всем послушные. У них нет ни жен, ни детей, ни прочей родни. Их импортируют компании, для которых они как крепостные, они работают как рабы и в конце концов возвращаются в Китай, увозя с собой все заработанное. Они абсолютно везде, и, кажется, они бесполые. Мальчишки работают, девчонки работают: им все едино. Отец семейства сталкивается с ними на каждом шагу. В состоянии ли он будет найти себе работу? Да ну его! Крепкий китаец обойдется дешевле».
Подобно всем нападкам на иммигрантов на протяжении истории, с экономической точки зрения все это является абсолютной чепухой. Тяжелые времена были вызваны падением уверенности инвесторов, а вовсе не переизбытком рабочей силы. И как мы уже видели, работавшие на строительстве железной дороги китайцы пытались добиться равенства с белыми рабочими в оплате своего труда, но потерпели поражение в борьбе с хозяевами. Им не только недоплачивали, но теперь их за это же и проклинали.
У китайцев не нашлось защитников, способных привлечь внимание общества к этой вопиющей несправедливости. В 1870х на западном побережье ни один человек с азиатской внешностью не мог чувствовать себя защищенным от оскорблений и насилия. В 1871 году в Лос-Анджелесе полутысячная толпа повесила семнадцать китайцев. В американской истории это пример суда Линча с наибольшим количеством жертв. Согласно свидетельствам очевидцев, среди повешенных находился мальчик «немногим старше двенадцати лет». В то время как ни в чем не повинных китайцев вздергивали на виселице, один из белых мужчин приплясывал на крыше, подбадривая остальных ликующими возгласами: «Давайте, ребята, поддержите отечественных тружеников!» В последующие несколько недель восемь человек были посажены в тюрьму за убийство, однако вскоре приговор был отменен ввиду несоблюдения юридических формальностей. Постыдная правда состояла в том, что городские власти потворствовали антикитайским погромам. Есть свидетельства, что в тот день в Лос-Анджелесе среди линчевавшей китайцев толпы присутствовали полицейские и даже член городского совета. Печать также не испытывала разногласий в этом вопросе; в те годы местные газеты старались перещеголять друг друга в расистских оскорблениях в адрес китайцев.
Болезнь, однако, была гораздо серьезнее, нежели просто местная эпидемия ненависти к инородцам. Одним из величайших пятен на истории американской демократии является следующий плод скучной законодательной демагогии. В 1882 году конгресс принял «Акт об исключении китайцев», откровенно расистский законодательный документ, воспрещающий иммиграцию в США лицам китайского происхождения. В его преамбуле было записано: «По мнению правительства Соединенных Штатов, приток китайских рабочих на территорию этой страны ставит под угрозу порядок в определенных населенных пунктах». Американские законодатели склонились перед абсурдной аргументацией Керни.
Период между окончанием Гражданской войны и Великой депрессией часто изображают эпохой, в которую Америка распахнула двери перед миром. Считается, что между 1870 и 1930 годом около 25 миллионов европейцев эмигрировали в Америку, чтобы начать там новую жизнь. В США гордятся строками стихов Эммы Лазарус, начертанными на постаменте статуи Свободы, и считают, что в них отражена американская философия иммиграции. Вот эти строки:
- Отдайте мне свои толпы уставших бедняков,
- Тоскующих по воздуху свободы,
- Изгоев ваших изобильных берегов.
- Пришлите мне своих бездомных,
- Застигнутых бурей.
- Я держу свой светильник у Золотых Ворот!
Однако многим ли американцам сегодня известно, что в эпоху иммиграции эту золотую дверь с треском захлопнули перед китайцами? «Акт об исключении китайцев» был отменен только в 1943 году, когда во время Второй мировой войны чанкайшистский Китай стал союзником Соединенных Штатов. Но даже тогда существовала квота на въезд китайцев, ограничивая их число примерно сотней человек в год. Лишь в 1965 году эта официальная дискриминация на почве этнического происхождения была наконец полностью отменена. На протяжении восьмидесяти трех лет политика Соединенных Штатов в отношении китайской иммиграции базировалась на неприкрытом расовом предубеждении.
Джек Лондон является одним из лучших американских писателей своего времени, он революционизировал литературу, его творчество вдохновляло Эрнеста Хемингуэя и Джона Стейнбека. Тем не менее, касаясь в своих сочинениях китайской темы, он макает свое перо в те же чернила нетерпимости к инородцам, что и демагогические вожди калифорнийской черни. Данная Лондоном характеристика трудовой этики китайцев практически совпадает с той, которую мы находим у Керни. Пожалуй, она даже более оскорбительна. В фантастическом рассказе 1910 года «Беспрецедентное вторжение» Лондон описывает, как расплодившиеся в геометрической прогрессии китайцы заполонили всю Азию. Мир отвечает на это геноцидом, уничтожая китайцев с помощью химического оружия, причем, описывая эти события, автор «Белого клыка» ни единым намеком не осуждает происходящее.
Антикитайские настроения, подогреваемые страхом перед китайской трудовой этикой, не ограничивались одной лишь Америкой. В Австралии и Канаде того времени существовали собственные варианты «Акта об исключении китайцев», а британские рабочие начала ХХ века испытывали похожую панику от перспективы оказаться захлестнутыми волной дешевой и послушной рабочей силы. Рост использования кули в те дни часто приводил к протестным выступлениям рабочих. Когда после окончания англо-бурской войны в 1902 году британские фирмы рекрутировали около пятидесяти тысяч китайцев для работы на южноафриканских золотых рудниках Витватерсранда, британские рабочие пришли в ярость. Конгресс тред-юнионов принял постановление, в котором утверждалось, что использование китайских абочих является свидетельством «упадка» Британской империи. В марте 1904 года в Гайд-парке собралось около 80 тысяч протестующих против «китайского рабства»; эта проблема оставалась животрепещущей и на выборах 1906 года, когда консерваторы потеряли власть, уступив ее либералам. Саркастические вопли по поводу «обладателей кос» раздавались в политических дебатах по всей стране. Протестующим не приходило в голову, что китайцы становились рабами не по собственной воле, а являлись главными жертвами этой порочной практики. Среди погибших на рудниках только в течение первого года 935 китайцев почти половина являлась жертвами убийств, самоубийств и различных несчастных случаев. На протяжении действия их трехгодичных контрактов рабочих содержали практически в трудовых лагерях; при попытке бегства их наказывали плетьми из шкуры носорога. Благодаря исходящему из Великобритании политическому давлению южноафриканские контракты кули для работы на рудниках, к счастью для них, не подлежали продлению. Тем не менее китайцы продолжали работать на кораблях империи, где условия были лучше. По мере того, как торговый флот нанимал все большее количество китайских команд, среди белых матросов все чаще вспыхивали протесты. В 1916 году британские тред-юнионы, объединявшие моряков, грузчиков и пожарных, лоббировали этот вопрос в парламенте. Как и в случае с конгрессом США, реакция правительства на это расистское лоббирование представляет собой одну из позорнейших страниц в истории Великобритании.
Британское правительство не могло легально депортировать китайцев, поскольку они не нарушили никаких законов, однако оно намеренно жестко ограничило дозволенный срок пребывания для китайских судовых команд, устанавливая определенную дату, после которой им не разрешалось находиться в стране. В результате этих действий после окончания Первой мировой войны сотни китайских матросов, осевших в Ливерпуле и часто женатых на англичанках и имевших от них детей, были вынуждены покинуть страну. То же самое, но в еще более крупном масштабе случилось после завершения Второй мировой войны. Согласно данным министерства внутренних дел Великобритании, к 1946 году было репатриировано 1362 китайских матроса, большинство из них насильно. Было разлучено около трехсот полукитайских-полубританских семей, множество детей осталось без отцов. Просьба Альфреда Холта заботиться о его китайской команде, обращенная к новым владельцам «Голубой трубы», была проигнорирована.
Что чувствовали сами китайцы, испытывая такое к себе отношение со стороны Запада? Вот свидетельство одного из анонимных рабочих-китайцев в Америке: «Чтобы хоть что-нибудь тут заработать, нам приходится круглый год сносить лишения и тяжелый монотонный труд. Мы часто вынуждены скрываться под чужими именами, поскольку нас могут изгнать из страны в любой момент. Нам приходится глотать обиды и терпеть оскорбления, которым нас постоянно подвергают!» Основатель первой в Нью-Йорке китайской христианской церкви Хуэй Кин описывает жизнь китайского квартала Сан-Франциско в 1870е годы. «Мы были ужасно запуганы, — вспоминает он. — Боялись выходить из дому после наступления темноты из страха получить выстрел в спину. Дети осыпали нас плевками и обзывали крысами». Не правда ли, это составляет некий контраст с образом бесчувственного, лишенного души автомата, который рисуют для нас Керни, Лондон и им подобные? Душу китайского рабочего, как и душу любой жертвы дискриминации и насилия, сжигала обида.
Как мы уже видели, работавшие за границей китайцы, будь то на строительстве североамериканских железных дорог, на британских кораблях или на сборе гуано на островах Перу, были готовы отстаивать свои права, но, несмотря на это, их все равно подвергали неприкрытой дискриминации. Стоит задаться вопросом, почему управляющие железными дорогами, владельцы пароходных компаний и прочие хозяева жизни считали справедливой более низкую оплату труда китайцев по сравнению с выполняющими ту же работу белыми. Частичным объяснением может служить циничная политика эксплуатации рабочих со стороны корыстных работодателей. Нанимая низкооплачиваемую иностранную рабочую силу, они держали в подчинении местных рабочих. Когда китайцы устроили забастовку в Сьерра-Неваде, один из управляющих строительством железной дороги «Сентрал Пасифик», Марк Хопкинс, предложил нанять чернокожих рабочих. Хопкинс описал, как метод «разделяй и властвуй» работает в этническом контексте: «Использование негров в качестве рабочей силы поможет утихомирить китайцев, так же, как раньше присутствие китайцев помогало удерживать в узде ирландцев». Однако не мог ли также сыграть свою роль и миф о пристрастии китайцев к работе? Зачем работодателю безо всякого смысла сокращать свою прибыль и платить китайцу так же, как белому рабочему, если самой своей культурной традицией он запрограммирован на тяжелый труд? Если, как утверждал Джек Лондон, для китайца «смысл существования в работе», стоит ли выбрасывать деньги на создание для него сносных условий?
Миф этот употребляли в своих интересах не одни только белые. Как я уже говорил, сами китайцы с не меньшим упоением рекламировали якобы присущую китайскому народу ненасытную жадность к работе и нечувствительность к тяготам и лишениям. Мао использовал эту идею в кампании по пропаганде Дачжая; она также была поднята на щит в период Большого скачка в конце 1950х, когда крестьян призывали оставить работу на полях и энергично заняться выплавкой стали. В результате этой политики страна осталась без урожая и разразился голод. Некоторые исследователи утверждают, что голодомор привел к потере 45 миллионов человеческих жизней. Смерть людей явилась не просто трагическим следствием ошибочной стратегии. Работающий в Китае ученый Фрэнк Дикоттер доказал, что во время Большого скачка, по приказам партийных руководителей, у тех, кто считался недостаточно усердно работающим, в качестве наказания отнимали пищу. Миллионы людей сознательно уморили голодом. Беременных женщин гнали работать в поле, что часто приводило к выкидышам. Маоистская пропаганда установила критерии трудовой этики, и тех, кто им не соответствовал, заставляли за это поплатиться.
Пожалуйста, без самоубийств
Если посреди ночи приходит срочный новый заказ из американской штаб-квартиры гигантской IT-компании, расположенной в калифорнийском Купертино, на заводе «Фоксконз эппл» в Шэньчжэне поднимают с постели спящих в общежитиях рабочих. В 2012 году один из бывших администраторов «Эппл» рассказал в «Нью-Йорк таймс», как «в течение получаса каждый работник, получив чашку чая с печеньем, затем препровождался в цех, чтобы, приступив к 12часовой смене, начать вставлять в рамки с пазами стеклянные экраны. Уже спустя 96 часов завод начал производить более 10 000 айфонов в день». Условия работы на многочисленных фабриках южных и прибрежных провинций очень тяжелы. Смены мучительно длинны, и оплата труда низкая. Рабочая неделя часто составляет полные шесть дней, не считая сверхурочных. Рабочие, большинство среди которых составляют приезжие из деревень, живут в скученных условиях в общежитиях. Как правило, им удается навещать семьи не чаще чем раз в двенадцать месяцев, на китайский Новый год. Завод в Шэньчжэне, выполняющий также заказы таких IT-фирм, как «Делл», «ХП», «Моторола», «Нинтендо» и «Сони», привлек к себе внимание мировых СМИ в 2010м, после того как несколько его рабочих покончили жизнь самоубийством, бросившись вниз с заводской крыши. Руководство принадлежащего тайваньской компании «Фоксконн», во избежание повторения трагедии, распорядилось установить гигантскую сетку для уловления падающих сверху рабочих. Компания потребовала также, чтобы все ее 450 000 работников дали подписку, что не «имеют суицидальных намерений». «ХЕГ-электроникс» в Гуанчжоу, производящий продукцию для фирмы «Самсунг», обвиняется в использовании на своих предприятиях детского труда.
Организация «Китайский трудовой бюллетень», главный офис которой находится в Гонконге, выступающая против эксплуатации рабочих на китайских фабриках, задокументировала случаи смерти рабочих в результате истощения от непосильного труда, феномен, изестный под названием «го лао сы». Согласно заявлению «Китайского трудового бюллетеня», в настоящее время по этой причине ежегодно умирает не менее миллиона рабочих. Оперирующие в Китае фирмы-производители содержат своих работников в спартанских условиях, поддерживая оплату труда на минимально допустимом уровне. При переизбытке живущей в нищете рабочей силы и при действующем в Китае запрете на независимые профсоюзные объединения им это легко удается.
Нельзя недооценивать также и роль Запада в тактике эксплуатации китайских рабочих. Представитель Китайской инвестиционной корпорации Цзинь Лицюнь похваляется отсутствием в Китае европейских «поощряющих леность законов о труде», и это как раз то, что так нравится западным фирмам, использующим труд китайцев в своих международных сетевых корпорациях. Западные клиенты, как правило, не требуют, чтобы владельцы китайских фабрик, на которых они размещают свои заказы, улучшили условия труда рабочих или подняли заработную плату. В тоне американского администратора, описывавшего, как рабочих «Фоксконн» подняли среди ночи и отправили на сборку айфонов, слышится не возмущение, а скорее одобрение. «Скорость и маневренность поражают воображение, — восхищается он. — Ни один американский завод просто не идет ни в какое сравнение».
Фирмы, которые и не помышляют о создании столь же суровых условий труда для западных рабочих, не раздумывая позволяют себе подобное отношение к тем, кто работает на их китайских фабриках-поставщиках. Несомненно, такое положение вещей можно отчасти объяснить цинизмом и лицемерием. «Уже на протяжении четырех лет нам известно об эксплуатации рабочих на некоторых из фабрик, эти нарушения и сейчас продолжаются, — анонимно заявил в прошлом году один из бывших руководителей «Эппл». — Почему? Потому что нас устраивает, как работает система. Если «Эппл» потребует, чтобы поставщики немедленно перестроили производство, они это сделают на следующий день». Как и в прошлом, в случаях с начальством на строительстве железных дорог или с морским командованием, миф о неукротимой жажде китайцев к работе скорее всего сыграл здесь свою разрешающую роль. Западным боссам гораздо легче закрывать глаза на нечеловеческие условия, в которые поставлены рабочие, если они могут успокоить себя доводом, что китайцы, вообще говоря, ничего не имеют против изнурительного труда.
Более того, в последнее десятилетие западные фирмы оказывают еще большее давление на своих поставщиков, вынуждая их ужесточать эксплуатацию рабочих. В 2007 году китайское правительство начало обсуждение нового закона, включающего в себя ряд положений по защите прав рабочих. Это вызвало немедленный протест со стороны западных корпораций и инвесторов во главе с Американской торговопромышленной палатой в Китае, заявивших: «Мы полагаем, что новый закон может оказать негативное воздействие на китайский инвестиционный климат». В завуалированной форме была также высказана угроза, что закон может «уменьшить возможности трудоустройства для рабочих КНР».
Не все, однако, считают многонациональных работодателей Запада эксплуататорами. Американка китайского происхождения Лесли Чанг, автор всеобъемлющего исследования, посвященного жизни китайских фабричных работниц, отмечает, что эти молодые женщины имеют право перехода на другую работу и часто им пользуются, что опровергает представление о том, что они не могут оказывать влияния на рынок труда. Она пишет, что китайская молодежь часто по собственному желанию берет сверхурочную работу с целью увеличения заработка и что никто не принуждает их это делать. Чанг советует не подходить к оценке условий труда китайцев с западными мерками. То, что с точки зрения европейцев и американцев представляется нечеловеческими условиями, в китайском контексте может восприниматься совершенно иначе. Жизнь в фабричном общежитии по сравнению с жизнью в деревне предоставляет девушке-китаянке больше независимости и дает надежду на лучшее будущее.
В этом есть своя правда. Согласно отчету независимой Ассоциации справедливого труда (FLA), проведенный в 2012 году на трех заводах «Фоксконн» опрос показал, что 44 процента рабочих предпочитают более длинные смены, так как хотели бы больше заработать. Ли Цян, основатель базирующейся в Нью-Йорке организации Наблюдательный совет по использованию труда китайцев, в задачи которого входит мониторинг протестных выступлений и забастовок на китайских фабриках, указывает, что одной из причин желания рабочих работать сверхурочно является низкая заработная плата, не обеспечивающая прожиточного минимума или же недостаточная для того, чтобы сделать необходимые накопления. В отчете FLA отмечается, что, с точки зрения 65 процентов рабочих, основная зарплата не покрывает необходимых расходов на жизнь. Вряд ли можно считать свидетельством удовлетворенности рабочих возрастание количества массовых беспорядков на китайских фабриках, включающих в себя и те, что произошли на принадлежащем «Фоксконн» заводе в Тайюане в 2012 году, по-видимому, вследствие стресса из-за необходимости в кратчайшие сроки выполнить огромный заказ. Следует принять во внимание и воздействие системы регистрации, хукоу, привязывающей проживание китайцев к месту рождения. В результате этих ограничений сельские рабочие, мигрирующие в города в поисках рабочих мест, оказываются на полулегальном положении, что, конечно, снижает для них возможность добиваться от работодателей более достойных оплаты и условий труда. Работодатели, в свою очередь, не стесняются вовсю использовать это преимущество, удлиняя рабочий день и сокращая зарплаты.
Цян категорически отвергает идею о существовании некоей присущей китайцам врожденной трудовой морали, благодаря которой они легче, чем западные рабочие, переносят тяготы и лишения. «Их вынуждает к этому система, а вовсе не характер или культурная традиция, — говорил он мне. — В Китае нет профсоюзов, нет представителей рабочих, которые могли бы бороться за их права. У них нет выбора. Чтобы заработать, им приходится трудиться долгие часы в очень тяжелых условиях. Другой работы нет. У них нет врожденной склонности к изнурительному труду. Их ставят в безвыходное положение».
Миллионы китайцев из деревень предпочитают фабричный труд сельскохозяйственному. Потому они и переезжают в города. Будет чересчур заносчиво предполагать, что до приезда в город они попросту ничего не знали о том, что их ждет; у них есть друзья и знакомые, которые их наверняка информировали. Тем не менее существование ресурса добровольно согласной на тяжелые условия рабочей силы недостаточно для оправдания или игнорирования многочисленных вредоносных аспектов китайской индустрии. Нет ничего непоследовательного в поддержке развития промышленного потенциала Китая и одновременно в требовании от западных корпораций повышения уровня безопасности производства и улучшения общих условий для работающих на их китайских заводах-поставщиках рабочих.
Не надо слушать тех, кто заявляет, что эти улучшения приведут к снижению заработков китайских рабочих. В британских дебатах XIX века по поводу принятия «Фабричного акта» многие предприниматели Викторианской эпохи, в попытке сохранить выгодный для себя статус-кво, использовали ложные аргументы о том, что закон, направленный на улучшение условий жизни рабочих, приведет к массовой безработице. Ничего подобного не произошло. Ничего не произойдет и в случае, если похожие реформы будут предприняты для исправления условий жизни промышленных рабочих Китая.
Китайские чернорабочие на Западе испытывают на себе столь же злостное пренебрежение, как и их соотечественники у себя на родине. Многих мигрантов, незаконно ввезенных сюда торговцами людьми, так называемыми змееголовыми, по сути вынуждают работать как рабов в нелегальном бизнесе, на ресторанных кухнях, подпольных фабриках по пошиву одежды и на выращивающих овощную продукцию фермах. В 2004 году двадцать три не предупрежденные о потенциальной опасности китайца, отправленные такой же бессовестной бандой в бухту Моркамб на сбор моллюсков, погибли, затянутые зыбучими песками, когда их группа оказалась застигнутой врасплох смертельно опасным приливом. В результате этой трагедии британское равительство приняло закон, позволяющий находить управу на подрядчиков, нанимающих людей на такого рода эпизодическую работу. Закон этот, однако, применяется далеко не всегда. Слишком часто британские власти оказываются под воздействием идеи о том, что если китайские мигранты работают в тяжелых и опасных условиях, они делают это по своей воле.
По-прежнему жаждут работать
В прошлом году основатель британского Центра исследований экономики и бизнеса Дуглас Макуильямс выступил в Лондоне с лекцией, содержание которой не могло не вызвать тревогу у аудитории. Макуильямс заявил, что в контексте быстроразвивающейся мировой экономики западные страны, такие как Великобритания, постепенно утрачивают свою конкурентоспособность. В доказательство этого тезиса Макуильямс привел аргумент, что если суммировать часы работы, окажется, что в населенных этническими китайцами богатых Гонконге и Сингапуре люди работают на пять месяцев в году больше, чем на Западе. «Они ведут себя как жители бедных стран, несмотря на то что на самом деле они богатеют, — сказал Макуильямс. — Преуспев в делах, они не воспринимают свое благосостояние как нечто само собой разумеющееся. В Сингапуре ВВП на душу населения уже теперь на 30 процентов выше, чем в Великобритании. В Гонконге этот же показатель выше на 50 процентов. Тем не менее они работают ничуть не меньше, чем во времена бедности». Если мы не сумеем осознать масштаб и угрозу «вызова», брошенного нам Востоком, утверждает Макуильямс, такие страны, как Соединенное Королевство, будут двигаться в направлении стагнации, что в итоге приведет к резкому снижению жизненного уровня населения.
Как мы уже видели, в свое время тред-юнионы выступали с утверждением, что трудовая этика китайцев представляет собой экономическую угрозу. Сегодня обеспокоенность высказывают уже поборники капитализма. Политики правого толка и комментаторы бьют тревогу по поводу того, что наше общество проигрывает в соревновании с целеустремленными азиатскими соперниками.
Группа принадлежащих к партии консерваторов политиковнеофитов опубликовала в прошлом году трактат «Раскрепощенная Британия», в котором она сетует по поводу ущербности британской трудовой этики. «По лености, проявляемой на рабочем месте, британцев мало с кем в мире можно сравнить, — сокрушаются они. — Наш рабочий день один из самых коротких, мы рано выходим на пенсию, и производительность труда у нас низкая». Как и Макуильямс, в качестве контраста эти политики указывают на трудолюбивое китайское население Сингапура и Гонконга. Британцам, утверждают они, следует брать пример с восточной трудовой традиции и «заново открыть для себя утраченные достоинства упорного труда».
В Америке также слышатся тревожные голоса, предупреждающие об угрозе конкуренции со стороны китайского рынка рабочей силы. «Даже если все рабочие места передвинутся из США в Китай, предложение на китайском рынке рабочей силы все равно будет избыточным», — предупреждает Сандра Поласки, бывший специальный представитель Госдепартамента по международной организации труда. Смысл подобных заявлений обыкновенно сводится к тому, что по мере перевода транснациональными корпорациями производства на дешевый Восток рабочие места будут перетекать за границу. Некоторые западные интеллектуалы полагают даже, что вскоре у нас не будет иного выхода, как только выйти наконец из спячки. «Став доминирующим игроком в мировой экономике, китайцы будут требовать от каждого не меньшей отдачи в работе, чем та, что демонстрируют они сами», — утверждает Нил Фергюсон в своем посвященном Китаю документальном телефильме 2012 года.
Здесь надо разобраться с часто разноречивой информацией и путаницей. Результаты исследований неоднозначны, но, похоже, рабочий день в Китае действительно длиннее, чем в Европе и Америке. По данным ОЭСР, китайцы проводят на рабочем месте 340 минут в день; британцы и американцы, по контрасту, тратят на работу лишь соответственно 261 и 289 минут. Несмотря на это, по сравнению с другими развивающимися странами продолжительность рабочего дня в Китае не кажется чем-то из ряда вон выходящим. Цифры, представленные тем же ОЭСР, показывают, что, например, мексиканцы работают даже чуточку больше, чем китайцы. По другим данным, рабочий день китайцев короче, чем у жителей Бангладеш, Таиланда и Индонезии. Более того, часы, потраченные на работу, сами по себе почти ничего не говорят нам об успехе экономики. Греки тратят на работу больше времени, чем другие европейцы, что не помешало в недавние годы стремительному погружению их экономики в хаос.
Не одним лишь политикам-консерваторам может показаться удивительным тот факт, что в развитых странах производительность труда рабочих все еще намного выше, чем в Китае. Это означает, что средний рабочий в Европе или Америке затрачивает меньше времени на производство условного количества продукции. В этом причина и более высоких заработков у нас по сравнению с Китаем. У нас выше производительность, потому что в нас делается больше «капиталовложений», чем в среднего китайского рабочего: у нас больший материальный капитал (машины и механизмы), больший человеческий капитал (образование) и технологический капитал (компьютеры). Работник на тракторе может вспахать за день больше земли, чем крестьянин с мотыгой, даже если их рабочий день будет одинаковым по продолжительности. Образованный коммерческий директор будет более успешен в бизнесе в сравнении со своим не имеющим высшего образования коллегой. Фирма, использующая компьютерную базу данных, преуспеет скорее, чем та, что до сих пор не ушла дальше картотеки. Эти преимущества позволяют Западу действовать более эффективно.
Однако нельзя ли сказать, что китайцы догоняют нас в привлечении этих капиталовложений? И, поскольку их рабочий день длиннее нашего, не станут ли они в конце концов богаче нас? К такому заключению приходит Дуглас Макуильямс, обращая наше внимание на то, что китайское население Сингапура и Гонконга, несмотря на значительное улучшение своего материального положения, по-прежнему работает больше нас. Не получится ли так, что за этими «маленькими драконами» последует великий дракон — Китай? И не рискуем ли мы в результате оказаться беднее китайцев?
Совсем не обязательно. Жители Гонконга, Сингапура, а также Тайваня, несмотря на то что у них на каждого рабочего приходится капиталовложений примерно столько же, что и в развитых странах, все еще отстают в производительности труда от американцев, британцев и североевропейцев. Дополнительные рабочие часы всего лишь уравнивают их заработки с американскими, не приводя к существенному увеличению. В среднем по сравнению с британцами они имеют большие заработки, но не по причине более высокой производительности, а в результате удлиненного рабочего дня. Из вышесказанного напрашиваются определенные выводы. Даже если предположить, что в Китае по мере возрастания доходов населения рабочий день все-таки не станет короче (тезис, который, как мы видели, находится под большим вопросом), само по себе это не приведет к увеличению заработков китайцев в сравнении с рабочими развитых стран. Чтобы сравняться с нами в доходах, они должны научиться работать так же эффективно, как мы.
Отсюда следует другой важный вывод: жизненный уровень населения во временной перспективе возрастает благодаря росту производительности труда, или, иными словами, благодаря способности рабочих выпускать больше продукции за каждый проработанный час. На протяжении трех последних десятилетий подъем уровня жизни в Китае происходит не за счет увеличения рабочего времени, а оттого, что из года в год повышается эффективность труда рабочих. В результате перехода от аграрных работ к индустриальным произошел резкий подъем производительности труда миллионов китайских рабочих. Работа в сельском хозяйстве обычно направлена на обеспечение пропитания. У крестьянина остаются небольшие излишки, но в основном семья кормится тем, что сумела вырастить на своем участке. Работающие на конвейере рабочие в результате использования современных промышленных технологий производят больше национального валового продукта, чем если бы они обабатывали поля или выращивали свиней. Неоценимую пользу принесло также стране освоение передовых мировых технологий. Таким образом, вовсе не непревзойденная трудовая мораль, а простая относящаяся к производству реальность продвинула Китай вперед. Или, другими словами, не героические трудовые усилия, а, наоборот, охрана труда привела к росту благосостояния в Китае.
Но сможет ли Китай удержать заданные темпы? Сверхзадача — сохранить рост производительности труда рабочих на уровне предшествующих десятилетий. Простора для дальнейшего развития предостаточно. Производительность труда должна возрастать. По мере того как в стране увеличивается импорт новейших западных технологий, все большая часть рабочей силы получает соответствующее образование и происходит дальнейшее перераспределение населения из сельскохозяйственного сектора в промышленный. На определенном этапе китайцы XXI столетия могут сравняться по уровню жизни с населением развитых стран.
Тем не менее непрерывное поступательное развитие отнюдь не гарантировано. Целый ряд ближневосточных и латиноамериканских государств, пройдя в 1960х и 1970х годах стадию быстрой индустриализации, не смог поднять доход на душу населения свыше 15 тысяч долларов. Исчерпав возможности привлечения дешевого труда сельских жителей и использовав преимущества, полученные от импорта новейших западных технологий, они застряли в ситуации, определяемой термином «ловушка среднего дохода». С исчерпанием средств по увеличению производительности происходит замедление экономического роста. На смену импортированным с Запада технологиям, подтолкнувшим развитие экономики, не приходят отечественные новшества. Китай с его среднедушевым доходом в 9000 долларов еще не подошел к опасному рубежу, однако он быстро двигается в направлении черты, за которой маячит остановка.
Нельзя упускать из внимания и такой важный фактор, как структура производства. В настоящее время в экономике Китая доминируют строительный сектор и трудоемкие сферы промышленности. Стране не удастся достичь западного уровня жизни просто за счет прокладывания большего количества дорог или сборки на конвейерах продукции по зарубежным образцам. Для того чтобы стать по-настоящему богатой страной, Китаю необходимо научиться самому создавать востребованную на мировых рынках продукцию. Стране также следует наладить выпуск высококлассных отечественных товаров и расширить сектор услуг с целью увеличения рыночных цен и, как следствие, повышения заработной платы. В этом контексте рассуждения о продолжительности рабочего дня лишь сбивают нас с толку, а похвальба Цзинь Лицюнь по поводу «работающих как ненормальные» китайцев и вовсе не имеет к этому никакого отношения. В ближайшие десятилетия Китаю потребуются не реки пролитого пота, а вдохновение.
В доводах этих нет ничего нового или трудного для понимания. Элементарные принципы того, что ученые именуют «экономическим ростом», можно найти в любом вузовском учебнике. Так велика ли цена повсеместных славословий по поводу долгих часов, проводимых китайцами за работой, и нелепых предостережений о том, что восточная трудовая этика таит в себе приговор для всех нас и приведет нашу экономику к упадку? Иногда причиной подобных заявлений является неосведомленность, наивная вера в зависимость экономического роста от продолжительности рабочего дня. Однако гораздо чаще мы сталкиваемся с политической стратегией, направленной на то, чтобы запугать наших рабочих и вынудить профсоюзы к согласию на более низкую оплату и худшие условия труда. Все это рассчитано на домашнее потребление и говорит не столько о Китае, сколько о нас самих.
Менталитет кули
Задымленный город Кайпин в провинции Гуандун не знает покоя даже по воскресеньям. Навещая в один из выходных старую подругу моей бабушки, я обратил внимание на громоздящиеся прямо посреди окруженного жилыми домами двора большие штабеля ярко-малиновых джинсов. Рядом с каждой такой грудой, прилежно склонившись над шитьем, сидели на маленьких стульчиках пожилые женщины. Выполнение сдельной работы по заказу местного экспортера давало им возможность получить небольшой дополнительный заработок, чтобы немного помочь семье. Казалось, женщин нисколько не волновала перспектива провести весь выходной за этой монотонной работой. Они вскинули на миг глаза, глядя, как мы припарковываем машину, но тут же вновь сосредоточились на шитье. Часом спустя, покидая дом нашей знакомой, мы обнаружили, что ближайшая к машине стопка одежды выросла настолько, что заблокировала выезд. Нам пришлось расчищать себе путь, чтобы проехать. При виде подобных сцен безмолвного усердия очень легко уверовать в миф о несравненной трудовой этике китайцев. Этих женщин легко представить на месте крестьянок, которых веком ранее Артур Хендерсон Смит наблюдал за прилежным сбором насекомых с ростков капусты.
Однако это впечатление может оказаться обманчивым. В Китае все быстро меняется. Первое поколение китайских рабочих-мигрантов, испытавшее в юности голод и потрясения эпохи культурной революции, было обречено на тяжелый труд в то время, когда в Китае началась так долго откладывавшаяся индустриализация. Тем не менее их дети все чаще демонстрируют совершенно иное отношение к работе. Многим из них непонятно, зачем горбатиться ради скудного заработка. Сегодня рабочие на конвейере, многие из которых покинули свои деревни, так и не вкусив прелестей тяжелых сельскохозяйственных работ, лучше образованны и начинают требовать более достойной оплаты своего труда.
И их требования не остаются без ответа. В последние несколько лет «Фоксконн», на заводах которого в Китае работает более миллиона человек, стал давать своим работникам премиальные надбавки в выражающихся двузначными цифрами процентах, хотя и от очень низких зарплат. На стороне этого нового поколения рабочих оказалась также и демография. Вследствие вызванной политикой одного ребенка на семью низкой рождаемости население трудоспособного возраста, достигнув вскоре пика своей численности в размере примерно миллиарда, начнет вслед за этим сокращаться. Это означает, что предложение на рынке труда в ближайшие годы начнет падать, приводя тем самым к повышению зарплат. Предприниматели переводят свои фабрики в глубь страны, где рынок труда шире, а оплата труда ниже, однако и там по уже названным причинам демографического и культурного порядка зарплаты рабочих растут. Те экономисты и политики, которые продолжают пугать нас угрозой неудержимого соревновательного вызова, исходящего от Китая, отстали от жизни. В наши дни оплата ручного труда в Китае обходится дороже, чем в других развивающихся странах, таких как Мексика и Шри-Ланка. Эпоха «дешевого Китая» подходит к концу.
Мы увидели, как миф о присущей местному населению трудовой этике столетиями использовался для оправдания эксплуатации. К счастью, возможностей для этого становится меньше. Китайские рабочие учатся отстаивать свои права. Однако предрассудки, пусть и в смягченном виде, все еще остаются. Один ученый муж из правых заявил мне как-то, что отказ в британском гражданстве жителям Гонконга после передачи колонии Пекину в 1997 году был огромной ошибкой. Он объяснил, что Великобритании следовало переселить в Ливерпуль все трудолюбивое население Гонконга, обменяв на них ленивых обитателей Мерсисайда. «Мы, таким образом, получили бы граждан с высокой трудовой моралью, а те, кто клянчит социальные пособия, смогли бы попытать счастья с коммунистической партией», — провозгласил он, придя в восторг от собственной идеи в духе Свифта. Он и не догадывался, что высказал слегка осовремененную версию фантазий сэра Фрэнсиса Гальтона на тему заселения Африки усердными китайцами и вытеснения ими ленивых и «праздных» коренных обитателей.
Если на Западе все еще живы викторианские предрассудки, то в современном Китае не исчез дух маоистского догматизма в отношении к работе. Как и в 1950х, суд по-прежнему может приговаривать диссидентов к «исправлению трудом». В 2008 году именно к такому наказанию приговорили Лю Шаокуня, учителя, добивавшегося справедливого суда над виновниками гибели детей, оказавшихся во время сычуаньского змлетрясения под обломками некачественно построенного здания, стены которого сравнивали с соевым сыром тофу. И поныне существует система секретных лагерей, известных под названием «лаогай», в которых диссидентов заставляют работать, производя дешевые товары на экспорт. Работа все еще используется в Китае в виде наказания, как форма идейного перевоспитания.