Мифы о Китае: все, что вы знали о самой многонаселенной стране мира, – неправда! Чу Бен

Пенсии для проституток и налоги на юристов

Португальский первооткрыватель Мендес Пинто описывает в мемуарах свои впечатления от Китая XVI столетия. Удивительный мир открывается перед нами под его пером. Рассказывая о системе социальной защиты в стране, Пинто упоминает пенсии для пожилых проституток, финансируемые за счет сборов, налагаемых на более молодых шлюх. Он пишет также о приютах для бездомных, оплачиваемых путем налогообложения нечестных юристов и недобросовестных судей. Вряд ли найдется историк-китаевед, способный найти в описанной картине что-либо похожее на реальность, и тому есть свои объяснения. Ведь Пинто вместо фактического описания Китая эпохи Мин рисует сатиру на жизнь родного ему лиссабонского общества. Подобно Джонатану Свифту, потешающемуся в «Путешествии Гулливера» над мелкими стычками между Лилипутией и Блефуску, Пинто использует фантастический образ далекой страны для создания пародии на общественное устройство и обычаи у себя на родине.

Немногие прибегали к столь же явной выдумке, как Пинто, однако же ясно, что самые горячие апологеты Китая предшествующих столетий были на самом деле озабочены идеей нравственного реформирования Европы. Именно по этой причине иезуиты, чьи отчеты до XIX века были единственным окошком, через которое большинство европейцев только и могло взглянуть на Китай, без конца твердили о всевозможных достоинствах этой страны. Как писал путешествовавший по Китаю испанский монах Доминго Наваррете: «Благодаря Божьему промыслу китайцы не ведают того, что творится в христианском мире; узнай они об этом, среди них не оказалось бы ни одного человека, не пожелавшего плюнуть нам в лицо». Рассуждения о добродетельности китайцев и греховности людей Запада в то время были общим местом, и их воспринимали на полном серьезе. Немецкий философ Готфрид Лейбниц высказывал пожелание, чтобы китайцы отправили в Европу XVII столетия своих миссионеров, дабы те просветили Запад о путях конфуцианского исправления мира.

Всплеск ответной негативной реакции на это засилье синофилии был неизбежен. В опубликованном в 1719 году романе «Дальнейшие приключения Робинзона Крузо» Даниэль Дефо отправляет своего героя в путешествие по Китаю, где он встречает «варварскую нацию язычников, немногим отличающихся от дикарей». Китай в его описании ничем не напоминает воспетый иезуитами блестящий образец эффективного государственного правления: «Все силы империи, пусть даже это будут собранные воедино и отправленные на поле два миллиона мужчин, не смогут сделать ничего, кроме как разрушить страну и уморить себя голодом». По замечанию ученого-китаиста Джонатана Спенса, Дефо очерняет Китай главным образом для того, чтобы представить в выгодном свете Великобританию.

Эта ситуация в стиле Тянитолкая сохраняется и в дальнейшем. Позднее, в XVIII веке, безграничная любовь Вольтера ко всему китайскому шла рука об руку с его антиклерикальными идеями. Представляя Китай как апофеоз не имеющей священнослужителей, благодатной формы управления, Вольтер таким образом пропагандирует собственную революционную программу, предназначенную для Франции. Точно так же, как представитель следующего столетия, Джон Стюарт Милль, характеризуя Китай как «неподвижное» общество, рассчитывал воздействовать на англичан, убедив их, что с ними произойдет то же самое, если они перейдут на сторону антилиберальных тори.

Искусственность всех этих построений совершенно очевидна. Ни Лейбниц, ни Дефо, ни Вольтер, ни Милль никогда не бывали в Китае и не имели возможности собственными глазами увидеть, что представляет собой страна, которую одни из них осуждали, а другие превозносили. Более того, есть подозрение, что никто из них и не горел желанием эту страну посетить, ибо их главная цель состояла не в том, чтобы действительно увидеть и понять расположенную на другом конце земли «Процветающую империю», но в том, чтобы добиться перемен в тех обществах, к которым они сами принадлежали. Китай, созданный их воображением, был полем битвы, на которое они проецировали реальную, более важную для себя схватку.

Британский ученый и пацифист по имени Голдсуорти Лоуз Диккинсон доводит такой подход до его логического конца. После боксерского восстания 1901 года, когда антикитайские настроения на Западе достигли своего пика, Лоуз Диккинсон опубликовал собрание писем, якобы написанных побывавшим на Западе китайцем и озаглавленных «Письма китайца Джона». Автор язвительно отвергает идею о неполноценности китайской цивилизации. В опровержение этой идеи он рисует яркий образ страны, где «человек с рождения вступает в те отношения с миром, которые и сохраняются на протяжении всей его жизни». У китайца «есть и природное чутье, и возможности для того, чтобы наслаждаться дарами Природы, оттачивать манеры и бескорыстно и гуманно относиться к окружающим его людям». Конечно же, это была всего лишь утопия, ничем не напоминающая Китай конца XIX века, место, скорее подходившее под гоббсовские построения, где большая часть населения была обречена на краткое существование в чудовищных условиях. Тем не менее Лоуз Диккинсон решился атаковать присущие, как ему казалось, его современникам самодовольство и безнравственность. Как бы мы ни симпатизировали его намерениям, нельзя не признать, что созданный им мир является смехотворно карикатурным изображением Китая.

Даже в тех случаях, когда западные философы действительно посещали Китай и затем публиковали свои впечатления под собственным именем, правда порой приносилась в жертву идее. Во время своего лекционного турне по стране в 1920 году Бертран Рассел увидел, как ему казалось, место, соответствующее его собственным пацифистским убеждениям. «Если их не загонят в милитаризм, они смогут создать подлинно новую цивилизацию, гораздо лучше той, что мы когда-либо могли сотворить у себя на Западе», — рассуждает философ. Глядя назад, нельзя не признать эти выводы совершенно нелепыми, ибо как раз во время пребывания Рассела в Китае шел процесс распада страны на пеструю мозаику феодальных вотчин во главе с полевыми командирами, контролирующими колоссальные территории лежащей в руинах новой республики.

Рассел между тем продолжает: «В случае если бы китайцы восприняли западное мировоззрение, они, едва обезопасив себя от агрессии со стороны иностранных государств, сами превратились бы в агрессоров… Они принялись бы эксплуатировать свои природные ресурсы, что привело бы к возникновению некоторого количества жирных плутократов у них на родине и миллионов умирающих от голода людей за границей. Ведь именно таких результатов достигает Запад с помощью науки». Это утверждение выдает реальную подоплеку расселовских рассуждений. Подобно Лоузу Диккинсону, философ под видом размышлений о присущих Китаю достоинствах на самом деле критикует духовные и нравственные изъяны того общества, к которому сам принадлежит.

О чем мы говорим, говоря о Китае

Наша привычка рассуждать о внутренних проблемах, используя для этого тему Китая, сейчас как никогда сильна. В 2012 году задуманная как атака на политических противников реклама, созданная по заказу кандидата на выборах в сенат от штата Мичиган республиканца Питера Хекстры, была показана во время телепрограммы «Суперкубок». Героиня этого рекламного ролика, молодая китаянка, едет на велосипеде по дамбе между двумя рисовыми полями. Остановившись, она говорит на камеру, обращаясь к оппонентке Хекстры от демократической партии Дебби Стейбнау: «Дебби, вы тратите столько американских денег, все больше и больше берете у нас в долг. Ваша экономика становится все слабее. А наша — все крепче. Мы получаем ваши рабочие места. Спасибо, Дебби, трать еще и поскорее».

Некоторые из американских либералов обратили внимание, что пейзаж на заднем плане с женщинами в конических шляпах, занятыми посадкой рисовых саженцев, напоминает скорее не Китай, а Вьетнам. Но по большому счету это не имеет значения. Ведь достоверное изображение Китая вовсе не было основной целью для Хекстры и его команды. Главным для них было вызвать обеспокоенность общества предполагаемой расточительностью американского правительства.

Реклама вызвала негативную реакцию в обществе из-за обращения к расистскому стереотипу и в особенности из-за того, что китаянка разговаривала на ломаном английском, после чего Хекстра попытался дать задний ход. Его пресс-секретарь заявил: «Вы видите китайскую девушку, говорящую по-английски, и я особенно хочу обратить ваше внимание на систему образования. Тот факт, что китайская девушка умеет говорить по-английски, свидетельствует об их возможностях в соревновании с нами, в то время как совершенно невозможно вообразить, чтобы американский парень того же возраста мог говорить по-китайски, или, во всяком случае, немыслимо на данном этапе». Эта довольно-таки неуклюжая защита невольно демонстрирует, что весь рекламный сюжет на самом деле посвящен Америке, а не Китаю.

Ошибка Хекстры, однако, заключалась в том, что он не проявил достаточной изобретательности. Политики правого спектра привыкли использовать Китай в качестве скрытого оружия в крестовом походе против государственных трат и за численное сокращение правительственных органов. Митт Ромни, кандидат от республиканцев на президентских выборах 2012 года, выступал как противник Китая, критикуя Пекин за занижение стоимости юаня с целью отобрать у Америки рабочие места в промышленности. При этом бывший король частных инвестиций предостерегал, что Китай становится более привлекательным местом для бизнеса, чем Америка. «Когда я услышал от главы компании «Кока-кола», что деловой климат в Америке не столь благоприятен, как в Китае, мне сразу стало ясно, что мы стоим перед проблемой», — сетовал он в своей речи на мероприятии по сбору средств для благотворительной кампании.

В таком же тоне высказывается и Куаси Куартен, британский политик-консерватор, утверждающий, что жители Соединенного Королевства «во многом утратили трудовую этику» и что им следует лучше работать, чтобы не отстать в соревновании с Китаем. Он описывает, как посещение китайской фабрики открыло ему глаза на неотвратимую реальность. «Им дается час на выполнение определенного задания, и если они успевают выполнить работу за 58 минут, у них остается две свободные минуты, во время которых им можно присесть и поболтать с приятелями», — с явным восхищением вспоминает Куартен.

Эта же идея озвучивается и на самом верху. В своей речи на партийной конференции консерваторов в 2012 году Дэвид Камерон заявил, что мир поделен на страны, находящиеся «на подъеме», как Китай, и на страны, «сползающие вниз», вроде Великобритании. Премьер-министр сказал, обращаясь к делегатам: «Что общего между странами, находящимися на подъеме? Они здоровы, подтянуты, фанатично привержены идее предпринимательства и вкладывают средства в будущее — в образование, в потрясающую инфраструктуру и технологии. А что объединяет страны, «сползающие вниз»? Они страдают избыточным весом, склеротичны, чересчур зарегулированны и тратят деньги на неподъемные социальные программы, колоссальные пенсионные счета и устаревшую систему госслужбы. Я присутствую на всех этих заседаниях Европейского совета, принимая участие в нескончаемых разговорах о Греции, в то время как на другом конце света Китай действует столь стремительно, что каждые три месяца наращивает свою экономику в размере всей Греции. Я не собираюсь, будучи премьер-министром, позволить своей стране присоединиться к когорте «сползающих».

Обратите внимание, что именно характеризует «сползающие» страны с точки зрения премьер-министра: регуляция бизнеса, затраты на социальные нужды, государственные институты. Какие из этого проистекают выводы и какое решение можно найти для предотвращения дальнейшего упадка британской экономики? Дальнейшее разрегулирование частного сектора, сворачивание социальных программ и приватизация государственных служб. Эти идеи с энтузиазмом поддерживают теоретики и руководители бизнеса, никогда не упускающие случая выступить с заявлением, что Западу следует пересмотреть свою экономическую модель, если он не хочет рухнуть под натиском своих азиатских соперников с их системой низкого налогообложения.

Слушая высказывания Ромни, вы в жизни не догадаетесь, как сложно бывает китайским предпринимателям получить ссуду от подконтрольных государству банков, настолько сложно, что им приходится занимать деньги на процветающем черном финансовом рынке. В равной степени игнорирует Куаси Куартен и рост числа нелегальных забастовок на китайских фабриках, а также множащиеся требования о повышении зарплаты со стороны рабочих промышленного пояса прибрежного Китая. То же самое можно сказать и о Дэвиде Камероне, который, как кажется, не имеет представления о том, что значительная часть «потрясающей инфраструктуры» Китая никак не используется и что страна «на взлете» раздула инвестиционный пузырь до потенциально катастрофических пропорций. Скорее всего это означает, что политиков вовсе не волнует реальное положение дел в Китае, для них это только повод изложить свое видение экономических реформ у себя дома.

Сходное искажение фактов просматривается также в превознесении политиками и экспертами китайских образовательных институтов. Подобно иезуитам прошлого, эти современные миссионеры на самом деле пекутся о реформировании нравственности в собственных государствах. Уже встречавшийся нам в посвященной образованию главе статистик ОЭСР Андреас Шляйхер после своего визита в Китай с одобрением отметил, что самое лучшее здание в бедном городе скорее всего окажется школой. На Западе, полагает Шляйхер, таким же статусом будет обладать торговый центр. «У вас складывается впечатление, что это общество [в Китае] инвестирует скорее в будущее своей страны, нежели в сегодняшнее потребление», — говорит он.

Шляйхер, однако, не упоминает, что Китай все еще тратит на образование меньший процент от своего ВВП, чем любая развитая страна. Он, кажется, также упустил из внимания, что во время сычуаньского землетрясения 2008 года многие школы обрушились, погребя под обломками находившихся там в это время детей. Эти «самые лучшие здания», как оказалось, были построены с использованием некачественного бетона, поскольку коррумпированные чиновники и строители в целях экономии пренебрегали строительными нормами. Местные жители называют эти постройки «зданиями из тофу», так как во время землетрясения они крошились как кубики соевого творога. Но кажется, рассуждения Шляйхера не имеют ко всему этому отношения, поскольку на самом деле он не столько говорит о китайской образовательной системе, сколько сетует по поводу упадочной потребительской культуры западного мира.

Привычка использовать Китай, проецируя его реалии на проблемы собственных стран, отнюдь не является прерогативой политиков правых партий и консерваторов от культуры. Прогрессисты в ничуть не меньшей степени склонны обращаться к Китаю для продвижения собственных идей. Вспомним доклад Американской академии наук за 2005 год под названием «Грядущая буря», вызвавший широкий резонанс своим тревожным предупреждением о том, что быстроразвивающиеся страны, такие как Китай, догоняют, а в некоторых отношениях даже опережают Америку в области научных исследований. Последовавший за ним доклад 2010 года оказался еще более настораживающим; в нем отмечается, что Китай занимает теперь уже второе место в мире по количеству публикаций по биомедицинской тематике, недавно опередив в этой области такие страны, как Япония, Великобритания, Германия, Италия, Франция, Канада и Испания. В отчете, однако же, никак не отмечен тот факт, что в китайских университетах действует система бонусов, в результате чего ученых поощряют на основе объема публикаций, что приводит к снижению их качества за счет количества. Затушевывается также, как мы уже видели, и то, что индекс цитирования китайских научных статей другими исследователями впечатляет намного меньше, чем их количество. Почему не упомянута такая важная деталь? Опять же возникает подозрение, что цель американского академического истеблишмента состояла вовсе не в серьезном анализе китайских научных стандартов, а в лоббировании идеи увеличения государственных инвестиций в американскую науку. Говоря о Китае, авторы доклада думают об Америке.

Левые тоже иногда разыгрывают китайскую карту, хотя тактика, которую они рекомендуют в ответ на вызов Востока, прямо противоположна той, что предлагают правые. Вместо сокращения правительственных структур они хотели бы видеть большее вмешательство со стороны государства. Недавно я обедал с бывшим британским тред-юнионистским деятелем, и он сокрушался о неспособности правительства утверждать долгосрочные инфраструктурные проекты. «Вы можете что угодно говорить о китайском руководстве, однако когда Пекин заявляет, что хочет что-либо построить, оно будет построено», — говорил он с оттенком зависти в голосе.

Припев этот приходится слышать все чаще. Сотрудник Совета по международным отношениям Чарлз Купчан доказывает, что «оказавшись перед лицом [китайского] государственного капитализма… западные демократии не имеют иного выбора, как только приступить к стратегическому планированию экономики в неслыханных масштабах. Для восстановления конкурентоспособности нам необходима ведущая роль государства в инвестировании в рабочие места, инфраструктуру, образование и науку». Тем не менее, как мы уже видели, китайский вариант государственного капитализма привел к потерям и опасным перекосам в экономике. Однако же это не важно, поскольку Купчан, как и мой собеседник за обедом, на самом деле заинтересован в увеличении государственных расходов на инфраструктуру у себя на родине.

И так во всем. Нам говорят, что поскольку у Китая есть теперь программа космических исследований, Америка, чтобы не отстать и не остаться унизительно прикованной к поверхности Земли, тоже должна вкладывать средства в этот сектор. Дейл Кетчам, директор Института исследований и технологии космопорта Университета Центральной Флориды, желая подчеркнуть необходимость инвестирования в освоение космоса, приводит в пример историю морских экспедиций минского адмирала Чжэн Хэ: «Они плавали к берегам Восточной Африки, Индии. Они покоряли Индийский океан. Это было потрясающее достижение задолго до Колумба. А потом они остановились. Китайцев охватили бездеятельность и слабость, поэтому позднее их с легкостью подчинили себе вторгшиеся в страну колониальные войска. Для американского образа мыслей характерно осознание, что в нашей истории были великие флотилии и замечательные свершения. Если мы остановимся в своих открытиях, если мы отступим, это со всей очевидностью станет знаком того, что мы клонимся к упадку».

А теперь скажите, кого может оставить равнодушным трагический образ Америки, не только проигрывающей сегодня Китаю, но и погружающейся в экономическую и нравственную стагнацию минской эпохи?

Тени на китайской ширме

Перелистывая этот каталог гиперболизированных страхов и восторженных похвал, можно подумать, что мы обращаемся к теме Китая с сугубо утилитарными целями, что страна упоминается лишь в качестве инструмента, с помощью которого стараются выиграть преимущество в политических баталиях на домашней сцене или получить финансирование из государственной казны. Порой оно так и есть, но это не единственная причина, тут присутствует более сложная психологическая составляющая. В нашем воображении Китай вырастает до угрожающих размеров не только потому, что иногда это бывает полезно, но также и оттого, что страна представляет собой своеобразный экран, на который проецируются наши мечты и кошмары.

Начнем с мечтаний. Иезуитские миссионеры XVI века изображали Китай страной, в которой люди вроде их самих могли стать советниками императора, игнорируя тот факт (или не будучи о нем осведомлены), что на самом деле конфуцианская императорская система экзаменов была поражена коррупцией и непотизмом. Физиократы рисовали Китай государством, якобы отвечающим их теориям о трансцендентальной ценности земли. Эта традиция сохраняется по сей день. Идеализация китайской экономики в среде крупных предпринимателей и экспертов достигла своего пика и содержит в себе какие-то даже исступленные нотки. Тем не менее, как мы уже видели, сотворенный ими образ волшебной страны со свободным рынком так же далек от реальности, как фантазии физиократов, представлявших Китай гармоничной страной под управлением философов на троне.

Сегодня многие западные предприниматели видят в Китае некий новый капиталистический Иерусалим, землю с заоблачно высоким ростом ВВП, крупнейший в мире почти нетронутый рынок, место, где государство считает своей основной задачей помощь частному сектору в его обогащении. Время от времени они сталкиваются со странными фактами, вступающими в противоречие с их мечтами: то появляются сообщения о детском питании, в которое китайский производитель добавлял опасные для жизни младенцев химические вещества, то вдруг выясняется, что огромный торговый центр никак не используется на протяжении целых восьми лет, однако все это воспринимается лишь как испытания, укрепляющие веру. Просто непозволительно допускать, чтобы подобные факты набрасывали тень на блистательный образ.

Теперь перейдем к китайским кошмарам. В XVII столетии Монтескье обличал Китай как страну, где правит «дух холопства». Викторианцы считали Китай местом, где интеллектуальный прогресс навсегда остановился. Они воображали Китай антиподом всех достоинств, которые им бы хотелось видеть в собственной нации, — свободолюбие, энергию и открытость новым завоеваниям. В работах Карла Виттфогеля 1950х годов можно наблюдать ту же тенденцию. Как мы уже видели, этот беженец из нацистской Германии изображает Древний Китай в виде деспотии, поразительно напоминающей тоталитарное государство XX века. Следуя давней традиции, Виттфогель затушевывает фактические свидетельства и проецирует на Китай кошмар XX столетия.

На Китай часто смотрели как будто на отражение в кривых зеркалах. Запад XIX века особенно часто обвинял Китай в высокомерии и чувстве собственного превосходства. Британский миссионер Дональд Мэтисон утверждал, что причиной «опиумной войны» было не оказываемое китайским государством противодействие импорту вызывающего деградацию наркотика, а скорее «надменная убежденность в превосходстве своем и своих подданных над монархами и народами других стран, которую демонстрировал китайский император». Подобные претензии высказывали не только британцы. Шестой президент Соединенных Штатов Джон Квинси Адамс также возлагал вину за «опиумные войны» на «высокомерные и необоснованные притязания Китая на коммерческие отношения с остальным человечеством не на принципах равноправия и взаимовыгоды, но в форме оскорбительного и пренебрежительного отношения господина к своему вассалу». Но наиболее тяжкие преступления совершила именно Великобритания. Премьер-министр лорд Пальмерстон гневно обличил китайские «претензии на собственное превосходство» и тут же отправил несколько канонерок, чтобы выстрелами привести китайцев в чувство.

Все эти разговоры о высокомерии можно объяснить в свете теории Зигмунда Фрейда о психологической проекции, согласно которой индивидуум приписывает собственные постыдные побуждения другому человеку. Можно утверждать, что в противостоянии Китая и Великобритании именно Британию отличало экзальтированное чувство собственного превосходства. В 1792 году во время визита лорда Маккартни в Китай, предпринятого с целью уговорить императора Цяньлуна открыть свое царство для торговли, члены британского посольства наверняка были поражены тем, что предложенные ими взору императора механические диковинки, начиная с часов и заканчивая телескопами, не вызвали со стороны китайцев бурного восторга по поводу технического превосходства европейской нации.

Когда лорда Маккартни попросили пасть ниц перед императором Цяньлуном, он, оскорбленный самим допущением подобной мысли и, видимо, не замечая иронии своего ответа, сказал: «Я встаю на одно колено перед своим королем и на два колена перед своим Господом, но идея о том, что джентльмен может распластаться на полу перед азиатским варваром, совершенно абсурдна».

Сегодня мы наблюдаем иной тип проецирования. Мы уже видели, что Китай часто изображают в виде агрессивного националистического монстра, собирающегося завоевать весь мир. Вот краткий список книг о Китае, опубликованных за последние 15 лет; у них говорящие названия: «Грядущий конфликт с Китаем», «Гегемон: планы Китая на господство в Азии и в мире», «Китайская угроза», «Решающий поединок: почему Китай хочет войны с Соединенными Штатами», «Восход Красного Дракона: военная угроза Америке со стороны коммунистического Китая», «Остерегайтесь Дракона: Китай — 1000 лет кровопролития». Глядя на этот поток паранойи, можно вообразить, что Китай имеет за плечами ужасающую историю колониальной агрессии. Действительно, на протяжении своей истории Китай не был образцом пацифистской Шангри-Ла, однако отнюдь не Срединное государство посылало в XIX столетии свои корабли на край земли, отнюдь не оно силой прокладывало себе путь в страну иной культуры и вовсе не оно нечестными способами втянуло отдаленную империю в сферу своего влияния. Это были мы.

Когда наши политические лидеры мрачно сообщают нам о «неоколониалистской» политике Китая в Африке, когда экономисты предостерегают, что Пекин хочет занять свое «место под солнцем», а писатели говорят, что настанет день, когда Пекин «будет править миром», не означает ли это, что именно они, а не «исторически настроенные» китайцы не в состоянии расстаться с призраками прошлого? Все это смахивает на какую-то интеллектуальную патологию. Нас по-прежнему захватывает течение тех же мыслей, тех же туманных мечтаний и страхов, которые всега были нам свойственны при наших контактах с Китаем. Большинство из нас даже не подозревает, что мы озвучиваем некую древнюю чепуху, впервые извергнутую иезуитскими миссионерами пять столетий тому назад, или параноидальные фантазии викторианских авторов готических романов, или даже порой некоторые догмы маоизма.

Что предписывает судьба

Мы очень упрямы. Как мы пытались показать на страницах этой книги, присущее нам на протяжении столетий восприятие Срединного царства демонстрирует впечатляющую способность пренебрежительно относиться к фактам. Еще в XVIII веке наш старый знакомый Монтескье описывал Китай как «страну с никогда не меняющимися традициями». К такому же выводу приходит американский социолог Геррит Лэнсинг, написавший в 1882 году: «… китайцы век за веком, поколение за поколением оставались все теми же, всегда согласными жить и умирать в тех условиях, которые предписывает им Судьба». Сравните эти высказывания со словами работавшего в Шанхае в 1930х годах специалиста по рекламе Карла Кроу: «… в Китае во всем, будь то распорядок жизни или социальные институты, присутствует постоянство». Наконец, уже в 2009 году британский автор Мартин Жак пишет: «Китай на протяжении своей истории переживал огромные потрясения, нашествия и разрушения, но каким-то образом единая традиция оставалась стойкой, нерушимой и в конечном счете доминирующей».

Как мы уже видели, этот существующий четыре сотни лет стереотип застылости не имеет под собой оснований. Во времена Монтескье заимствованный из Индии буддизм давно привел к коренным преобразованиям в духовной жизни Китая, маньчжурские правители обязали мужчин отращивать волосы и заплетать их в длинную косу, а обычай бинтования ног у женщин становится все более популярным в среде аристократии. К тому времени, когда Лэнсинг взялся за перо, завезенные из обеих Америк новые сельскохозяйственные культуры привели к троекратному росту населения, культ, возглавленный свихнувшимся новообращенным христианином, разжег мятежи в большей части страны, а «движение самоусиления» ширилось по мере того, как цинские правители пытались модернизировать свою армию в надежде отразить грабительское вторжение европейской военщины. К тому моменту, когда Кроу приступил к созданию национального портрета, китайцы свергли империю, объявили вне закона варварское бинтование ног у девочек и обрезали свои унизительные косы. К 2009 году, когда Жак высказывал свои взгляды на Китай, страна, пережив погружение в коммунизм, перешла к государственному капитализму. Немногие народы переживали в своей истории столь глубокие и часто мучительные периоды социальных и институциональных преобразований. И при всем при этом Китай остается в наших глазах страной, которой самой судьбой предназначено оставаться застывшей в веках, подобно родине моих предков, гуандунской деревушке Чунволэй, в которой никогда ничего не происходит и не меняется.

Сравнительно свежая идея о том, что ненасытный Китай поглощает мировые природные ресурсы, родилась в ответ на происходящее в последние десятилетия экономическое возрождение страны. Замбийский экономист Дамбиса Мойо задала в 2012 году вопрос: «Что произойдет в мире при игре с нулевой суммой, если Китай окажется победителем в битве за ресурсы? Другие страны, кажется, спят, в то время как Китай скоординированно продвигается к цели». Эту же тему влияния Китая на развивающиеся страны затрагивают испанские журналисты Хуан Пабло Кардиналь и Эриберто Араухо: «… мы становимся свидетелями медленного, но упорного завоевания, которое отразится на судьбе каждого из нас и которое скорее всего уже заложило основы нового мирового порядка XXI века: мира, в котором будет доминировать Китай».

На самом деле тема империалистических устремлений Китая в отношении мировых ресурсов муссируется на протяжении уже нескольких десятилетий. Еще в 1965м прозвучало предостережение от одного политолога о том, что «поползновения Китая в направлении Индокитайского полуострова и островов Малайского архипелага со всей очевидностью нацелены на захват имеющихся там в изобилии полезных ископаемых и сельскохозяйственных угодий и на установление контроля над Азиатско-Тихоокеанским регионом, Ближним Востоком и Африкой». К более отдаленным временам относится теория Томаса Мальтуса, изложенная им работе 1798 года «Опыт о законе народонаселения», в соответствии с которой китайцев чересчур много в пропорции к имеющимся в стране природным ресурсам. По утверждению англиканского пастора, народонаселение Китая в пропорциональном отношении к необходимым для выживания ресурсам намного выше, чем в любой другой стране мира». Именно этим фактором Мальтус объяснял регулярно случавшиеся эпидемии голодной смерти, приводившие к убыли китайского населения. Можно было бы надеяться, что механистические теории о прямой зависимости количественного роста населения от наличия природных ресурсов дискредитировали себя, опровергнутые тем фактом, что со времен Мальтуса население Китая увеличилось в четыре раза. Однако же эти теории до сих пор имеют сторонников.

Нас продолжают преследовать древние страхи о том, что гигантское население Китая неминуемо выплеснется через границы страны и вторгнется в другие государства. Французский миссионер-иезуит XVIII века Жозеф Премар в письме, отправленном на родину из Кантона, отмечает: «При всей обширности и плодородии этой страны, она не в состоянии прокормить свое население. Для этого потребовалась бы территория вчетверо большего размера». В 1910 году выходит в свет мрачная утопия Джека Лондона, в которой он рисует безмерно большое население Китая, «растекающееся за пределы своей империи… просто перетекающее на граничащие с ней территории с неотвратимостью и вызывающей ужас медлительностью наступающего ледника». В 1960х подобные идеи были все еще весьма популярны. В это время американский географ Престон Джеймс, преследуемый теми же кошмарами, что и Лондон пятьюдесятью годами ранее, высказывает мысль, что «Китай являет собой пример одной из тех несчастных стран, что обречены на удушение из-за огромного числа собственного населения». Джеймс далее пишет: «Что произойдет, если Китай содрогнется от абсолютной безысходности, в которой окажутся миллионы его жителей, и если эти люди осознают, что причина их отчаяния — географическая данность; какой путь изберут они, чтобы спастись? Будет ли он лежать к северу, через Маньчжурию, на малонаселенные просторы Восточной Сибири? На юг ли, через Южную Азию, а может быть даже — в редконаселенную Австралию? Или на запад, вдоль древних путей, по которым когда-то приходили враги, и далее, в Европу?»

В наших умах китайское вторжение представляется неизбежным.

Китайский характер

На протяжении сотен лет наши предрассудки по поводу характера и обычаев китайцев остаются неизменными. Американец Бойе Лафайет де Мент сочиняет руководства для бизнесменов, отваживающихся на освоение азиатских рынков; среди названий его книг встречаются такие, как «Стратегии самураев» и «Как научиться читать выражение лица азиатов». В публикации 2009 года под названием «Китайский характер» де Мент описывает некую «традиционно китайскую этику», о которой в первую очередь должны быть осведомлены иностранцы: «Люди дадут вам тот ответ, который кажется им наиболее выгодным в данной ситуации, и никогда не позволят вовлечь себя в неприятности или даже просто доставить себе неудобство». Иными словами, приготовьтесь иметь дело с нечестным поведением. Неужели китайцев всегда будут считать безнравственными людьми?

Впрочем, быть может, не столько безнравственными, сколько исповедующими фундаментально иные нравственные ценности. Сэр Мартин Соррелл — босс крупнейшего мирового рекламного агентства — WPP. В 2005 году он писал о том, что «мы на Западе имеем склонность считать, что у нас с китайцами одинаковые убеждения и система ценностей, что понятия о хорошем и плохом у нас совпадают. Однако это далеко не всегда так, и для нас чрезвычайно важно приобрести более глубокое понимание китайского характера». Эти слова эхом вторят сделанному сотню лет тому назад заявлению Джека ондона о том, что «…их способ мышления радикально отличается от нашего». По мнению Лондона, «западное мышление, попытавшись проникнуть в сознание китайца, вскоре окажется в непостижимом лабиринте».

Мы постоянно снова и снова возвращаемся к этой теме. Тезис о «загадочности» китайской души остается столь же распространенным, каким он был во времена Редьярда Киплинга. «Тридцать лет назад нам на Западе были известны только непостижимые китайские лидеры», — заметил в 2009 году корреспондент Би-би-си Ангус Фрэйзер. А в 2012 году журналист «Файнэншл таймс» Филип Стивенс написал, что новый президент Си Цзиньпин олицетворяет собой «идеальное воплощение непостижимости».

Для многих из нас также остается мрачно притягательной тема жестокости китайцев по отношению к детям. Монах XVII столетия, брат Доминго Наваррете, обращаясь к западной публике, описывал виденную им сцену, когда родители нежеланного младенца, девочки, наблюдали за ее смертью: «Ее крошечные ручки и ножки распрямились, она лежала на спине на твердых камнях в грязи и сырости… ее крики пронзили мое сердце, но нисколько не тронули этих тигров». Возможно, это описание могло вдохновить издателей мемуаров Эми Чуа о том, как она терроризировала собственных детей в подлинно китайском стиле. Они придумали идеальное, способное завлечь читателя название для изданной в 2010 году книги: «Боевой гимн матери-тигрицы».

Мы как будто боимся отступить от сложившихся стереотипов и фантазий. Возьмем фразу, которая для многих из нас олицетворяет способность китайцев мыслить веками: «Сейчас еще рано об этом говорить». Считается, что именно так Чжоу Эньлай ответил Ричарду Никсону в 1972 году, когда американский президент поинтересовался мнением учтивого китайского премьер-министра о результатах Французской революции. Эта байка теперь развенчана. Государственные архивы в Пекине, так же как и свидетельство одного из американских официальных лиц, подтверждают, что Чжоу посчитал, что Никсон спрашивал его о последствиях протестов французских студентов 1968 года, а вовсе не о казни короля Людовика XVI и штурме Бастилии, отчего его ремарка и казалась содержащей в себе непроницаемость сфинкса. Иными словами, его высказывание относилось к событиям, произошедшим всего четырьмя годами ранее. Тем не менее миф о мыслящих в категориях столетий китайцах продолжает жить, так как прекрасно вписывается в систему наших предрассудков.

Или рассмотрим выражение: «Да придется вам жить в интересные времена». В Китае никто не слыхал о такой фразе. При этом на нее без конца ссылаются как на бессмертный образчик китайской мудрости. Почему? Не потому ли, что она укладывается в наше представление о китайской загадочности?

Не древность, а современность

Мы уже видели, что, согласно расхожим представлениям, китайцы являются заложниками собственной истории. Тем не менее очень часто не они, а мы сами одержимы прошлым этой страны. Коммунистических лидеров всегда представляют императорами наших дней. «Гао као» воспринимается как продолжение императорских экзаменов. Некоторые даже интерпретируют политику одного ребенка как своего рода трансформацию убийства младенцев. Даже современные политические протесты в Китае трактуются иностранцами в терминах имперской истории. «Этнические восстания и антикоррупционные протесты в прошлом сокрушили многие китайские династии; возможно, в скором будущем они приведут к такому же результату», — предполагает историк из Стэнфордского университета Иан Моррис. В 1776 году, провозгласив в одностороннем порядке Декларацию независимости, Америка торжественно освободилась от оков британского империализма. В 1789м во Франции разразилась Великая революция, положившая конец эпохе феодализма. Оба эти события стали вехами в истории преобразования мира, важными страницами в летописи человеческой свободы. А Китай? Если что-то и происходило в Китае, очевидно, что это было всего лишь очередное крестьянское восстание.

Считается, что коррупция в Китае является манифестацией традиционного принципа «гуаньси», то есть верности индивидуума семейным связям. «Эти обычаи уходят корнями в толщу тысячелетий, они основываются на традиционных принципах верности, ответственности и долга», — провозглашает издаваемый компанией «Блумберг» журнал «Бизнес уик». Однако нелегко понять, в чем тут отличие от характерного для развивающихся государств (как, впрочем, и определенных развитых стран) злоупотребления родственными связями. Можно ли считать, что это специфически китайская форма коррупции?

Заблуждением будет мыслить о Китае в подобных терминах, поскольку страна отнюдь не живет прошлым, а, напротив, уже на протяжении полутора веков стремится к модернизации. Начиная с движения самоусиления XIX столетия, основания республики в 1911 году, Большого скачка 1950х и вплоть до недавних колоссальных государственных вложений в развитие скоростного железнодорожного сообщения, Китай отчаянно пытается встроиться в современный мир. Как пишет историк из Университета Сингапура Ван Гун У: «Китайцам не то что не хватало желания стать современными, наоборот, порой этого желания было чересчур много». Ван указывает также, что национализм, социализм, капитализм, либерализм и коммунизм — все политические и экономические поветрия, через которые прошел Китай за последнюю сотню лет, были восприняты им извне. Этот факт опровергает наше мнение о Китае как о стране, проникнутой конфуцианской антипатией к любым чужеземным влияниям. На самом деле страна предалась западным утопическим идеям с большим рвением, чем какое-либо еще государство. Как доказывается в этой книге, такие факты перечеркивают набирающие популярность утверждения о том, что Китаю всегда будут чужды либеральная демократия и политический плюрализм. Раз китайцы смогли поменять конфуцианство на коммунизм, почему они не будут в состоянии сменить коммунизм на либерализм?

Философ XIX столетия Герберт Спенсер наложил дарвиновскую теорию эволюции на человеческое общество, создав таким образом современную теорию рас и расовой конкуренции. Спенсер также считал, что культура — это судьба. «Пока характер граждан остается неизменным, — утверждал он, — в политическом строе, который постепенно из него возник, не будет происходить каких-либо существенных перемен». Несмотря на то что мы больше не признаем спенсеровскую теорию социального дарвинизма, его концепция зафиксированных культур и застывших политических форм остается чрезвычайно популярной, особенно когда это касается Китая.

Возможно, нам пора пересмотреть свои взгляды. Китайская культура отнюдь не статична и никогда такой не была. Более того, скорость перемен в жизни Китая становится все более головокружительной в самых разных областях. Отношение к работе, образ жизни, секс, пищевые привычки — все эволюционирует чрезвычайно быстро. Одна из самых значительных перемен проявляется в отношении к младенцам женского пола. Прошлое желание иметь только сыновей исчезает по мере того, как родители начинают понимать, что в современном мире женщины могут зарабатывать не меньше мужчин. Если подходить к Китаю с представлением, что страна заключена в своего рода культурную клетку, можно легко пропустить происходящие трансформации или отмахнуться от них как от чего-то случайного.

Наша привычка оценивать Китай, глядя на него сквозь призму культурного детерминизма, особенно несправедлива, так как предполагает неспособность китайцев к реформированию наиболее несимпатичных черт их общества, таких как бытовой расизм, нетерпимость и часто безразличное отношение к человеческой жизни. Западное общество когда-то было повинно в тех же грехах, по крайней мере отчасти, и освободилось от них лишь через естественным образом происходившие контакты с внешним миром и постепенную эволюцию взглядов в следующих поколениях. Китай может пойти тем же эволюционным путем, и это непременно произойдет.

Кто потерял Китай?

Мифы о Китае отвлекают наше внимание от чрезвычайно важных процессов, происходящих сейчас в стране. «Для такой революционной идеи, как коммунизм, в Китае просто нет подходящей почвы»,  к такому выводу приходит Карл Кроу в своей напичканной стереотипами книге 1937 года «Китайцы как они есть». Он сообщает читателям, что идея классовой борьбы совершенно чужда китайцам, представляющим себе устройство мира в виде разветвленных семейных кланов. Как известно, двенадцатью годами позже Мао Цзэдун, стоя на трибуне Врат Небесного Спокойствия на площади Тяньаньмэнь, провозгласил образование коммунистической республики.

Победа Мао вызвала в США дебаты, известные под названием «Кто потерял Китай», — озлобленное расследование членами Конгресса обстоятельств этого стратегического поражения в холодной войне. Сам формат дебатов говорит уже о многом. Вашингтону представлялось, что все события находились у него под контролем и что Америка могла каким-то образом «потерять» Китай. Дебаты также красноречиво продемонстрировали, что практически все их участники довольно наивно представляли себе реальную обстановку в Китае или же были ослеплены собственной идеологией.

Американские военные советники явно переоценили возможности националистов под предводительством Чан Кайши и недооценили потенциал беспощадных коммунистов. Опытные специалисты по Китаю в Госдепартаменте оказались точнее в своих прогнозах, предсказав победу коммунистов. Тем не менее эти самонадеянные эксперты, многие из которых были учеными-китаистами, специализировавшимися на культуре Китая, слишком преувеличивали степень популярности среди населения жестокой и кровожадной коммунистической армии. Их легко ввело в заблуждение то, что Мао позиционировал себя в качестве умеренного сторонника земельных реформ. Что же касается конгрессменов, то они возложили всю вину на Госдепартамент, обвинив его сотрудников в сочувствии коммунистам; они были больше заинтересованы в нагнетании атмосферы угрозы на домашнем фронте, нежели в том, чтобы попытаться извлечь реальные уроки из произошедшего в Китае. Одним из наиболее активных участников дебатов стал печально известный сенатор от штата Висконсин Джозеф Маккартни, развернувший отвратительную истеричную охоту на ведьм, повсюду отыскивая тайных коммунистических агентов, внедрившихся в жизнь американского общества.

В Великобритании тоже было полно опытных специалистов по Китаю, ученых-дипломатов, прекрасно говоривших по-китайски и презентовавших себя легковерным политикам в качестве обладателей секретов, необходимых для постижения загадочных китайцев. Увы, результаты их деятельности оказались столь же бесполезными, как и у их американских коллег. Как мы уже видели, они посоветовали Лондону установить в колониальном Гонконге представительное правление. Они также допустили серьезные просчеты в интерпретации кризиса 1989 года и событий на площади Тяньаньмэнь. Бывший губернатор Гонконга Крис Паттен вспоминал, как вместе с британским послом в Пекине сэром Аланом Дональдом проезжал на машине мимо протестующей толпы. «Обратите внимание, у полицейских на ногах коричневые кеды, — сказал сэр Алан. — Вы не станете надевать кеды, если собираетесь топтать людей». Паттен рассказывает, как дипломат объяснил ему, что противостояние между студентами и правительством представляет собой «замысловатый спектакль, в котором каждая из сторон разыгрывает свою роль, и уверял, что разделяемые обеими сторонами государственные амбиции и традиция помогут найти такой способ примирения, при котором те и другие смогут сохранить лицо». Если бы только это было правдой!

Сегодняшним лидерам тут есть из чего извлечь урок. Если в своих отношениях с Китаем они продолжат ориентироваться на мифы и стереотипы, о которых говорится в этой книге, им не избежать повторения одних и тех же ошибок. Как им надо реагировать, если в китайских городах вновь вспыхнут массовые демократические протесты? Как следует себя вести внешним игрокам в случае возможного дипломатического кризиса в отношениях между Китаем и каким-либо из его соседей? Должны ли наши университеты по-прежнему принимать огромное количество китайских студентов? Можно ли разрешать китайским фирмам приобретать европейские и американские компании? Как найти управу на необузданных компьютерных хакеров, работой которых, судя по всему, руководят китайские военные? Как реагировать на угрозы Китая отказаться от инвестиций в те страны, чьи лидеры встречаются с Далай-ламой? На эти вопросы не существует простых ответов, однако важно, принимая решения, руководствоваться не мифами о Китае, о которых повествуется на страницах этой книги, а незамутненным и объективным пониманием сути китайского режима и характера китайского народа.

Глубоко ошибочными могут оказаться суждения о Китае, составленные по беглым зарисовкам. Вот лишь несколько примеров таких заблуждений. Китайцы покупают руководства по изучению конфуцианских принципов — следовательно, они отъявленные конфуцианцы. Некоторые жители Чунцина распевают песни эпохи культурной революции — они, по-видимому, неисправимые маоисты. В китайских городах происходят бурные антияпонские протесты — значит, Китай является агрессивной неоколониалистской державой. В Шанхае вырос еще один небоскреб — понятно, что китайцы заново строят капитализм. Дети упорно готовятся к экзаменам — ясно, ведь они живут в стране матерей-тигриц. Молодые люди отрабатывают 12часовые смены на фабриках в Шэньчжэне — само собой, они принадлежат к нации трудоголиков.

Вместо того чтобы делать выводы из разрозненных фрагментов информации, нам следует научиться понимать жизнь китайского общества в целом. Возьмем, к примеру, экономику. Если обращать внимание только на впечатляющие показатели роста ВВП, можно легко упустить из виду более значимый факт, заключающийся в опасной несбалансированности экономического развития и в чреватом социальным взрывом неравенстве. К тому же можно не заметить произошедший между 1990ми и 2000ми годами обратный разворот от движимой предпринимательской инициативой экономики к государственному контролю. Кроме того, сосредоточиваясь на одних лишь экономических перспективах, вы оставляете без внимания тот факт, что среднедушевые доходы китайцев все еще даже после трех десятилетий поражающего воображение экономического роста составляют менее четверти от того же показателя в Европе и Америке. Не принимая во внимание слабое развитие системы социального обеспечения, трудно будет понять, почему китайцы считают необходимым откладывать в сбережения столь значительную долю своих заработков.

Теперь обратимся к политике. Предположив, что китайцы представляют собой однородную массу, мы оставим без внимания рост социальной напряженности, презрительное отношение многих горожан к живущим среди них рабочим-мигрантам. Неудивительно, что, не осознав эти противоречия, мы удивляемся, видя в стране всеобщее поклонение тени Мао и сбивающее с толку увлечение Конфуцием. Слишком часто мы упускаем из виду социальный контекст и прежде всего поиск китайцами новых форм общественной жизни.

Теперь обратимся к сфере международных отношений. Если предположить, что маниакально подозрительная и агрессивная коммунистическая партия неизменно будет оставаться у власти благодаря всеобъемлющей поддержке благодарного населения, нам, естественно, надо будет опасаться растущего влияния Китая на мировой арене. Однако если мы поймем, насколько неустойчивой является позиция партии, а также осознаем, что многие китайцы с презрением относятся к своим руководителям, наш взгляд на перспективы международного сотрудничества на ближайшие десятилетия изменится. Власть партии не может быть вечной. При нашей одержимости идеей о том, что Китай будет «править миром», мы часто не видим куда более значительного факта, а именно, что для нас всех гораздо более выгоден тот факт, что 1,3 миллиарда китайского населения не пребывает в изоляции в экономической тюрьме северокорейского типа.

Тут чрезвычайно важна перспектива. В 2012 году Бостонская консалтинговая группа опубликовала результаты опроса, свидетельствующие о том, что 83 процента китайцев считает, что их дети будут жить лучше, чем они сами. При этом аналогичные чувства присущи лишь 28 процентам британцев, 21 проценту американцев и 13 процентам немцев. Мы интерпретируем эти цифры как еще один признак смещения глобальных центров сиы, как еще одно доказательство того, что будущее мира принадлежит китайцам. Однако давайте рассмотрим контекст, в котором китайские респонденты отвечают на этот вопрос. В 1978 году Китай был одной из беднейших стран мира. К концу маоистской эры калорийность питания среднего китайца составляла всего лишь две трети от того же показателя во времена династии Цин. Сегодня Китай приближается к статусу государства со среднемировыми доходами населения, и практически каждый китаец может позволить себе есть досыта. Стоит ли удивляться, что китайцы среднего и пожилого возраста верят, что у их детей жизнь будет лучше, чем у них самих? Я сам наблюдал, насколько изменился жизненный уровень на протяжении поколения у моей собственной семьи в Гуанчжоу, которая, как мы видели, переехала из занимаемых ею трех убогих комнатушек в обветшавшем доме в современную комфортабельную квартиру.

Особенно важно смотреть на вещи в перспективе, когда мы говорим о современном китайском национализме, феномене, вызывающем особую тревогу. Историк и переводчица Джулия Ловелл считает, что менталитет китайских националистов представляет собой несбалансированную комбинацию «жалости и отвращения к себе». Однако это определение упускает одну из важнейших составляющих китайского национализма, а именно историческую связь этого движения с борцами за политические реформы. Власти коммунистического Китая недовольны активностью фанатично настроенной «сердитой молодежи», так как боятся, что антияпонские демонстрации могут трансформироваться в требования смены режима.

Конечно, следует понимать, что китайский национализм представляет собой сложное и неустойчивое явление и может при определенном развитии событий, наоборот, послужить опорой действующего режима. Нам бывает трудно понять, что компартия, принесшая в XX веке столько смертей и страданий китайскому народу, до сих пор пользуется уважением среди населения. Редкий западный документальный фильм на тему Китая не продемонстрирует толпу благоговейных китайских туристов, отдающих дань памяти Мао на его родине, в деревне Шаошань в провинции Хунань. Это явление отчасти можно объяснить тем, что коммунисты, несмотря на все беды, принесенные ими в XX веке, до сих пор воспринимаются как сила, содействовавшая в 1945 году освобождению страны от жестокой японской оккупации. Этот факт проливает свет еще на одно распространенное заблуждение. Озабоченность общества по поводу целостности Китая отражает не стремление народа жить под авторитарным правлением, как это кажется многим из нас, а скорее связь в умах многих китайцев между упадком централизованной власти и социальным разладом.

Именно поэтому прогнозы иностранцев относительно экономического «краха» страны вызывают у многих китайцев столь сильное раздражение. Для них это звучит так, как будто мы желаем Китаю погибели. В историческом фильме-притче 2002 года «Герой», снятом режиссером Чжан Имоу, персонаж, которого играет актер Джет Ли, ради единства нации ценой собственной гибели сохраняет жизнь жестокому императору Цинь. Такая концовка вызвала осуждение со стороны некоторых из западных критиков, увидевших в фильме прославление тирании и даже пропаганду коммунистического строя. Тем не менее для китайского зрителя, ассоциирующего разобщенность нации с великими страданиями народа, развязка фильма несет в себе глубокий смысл.

По той же причине большинство китайцев придерживаются антиимпериалистских убеждений. Для них империализм, начиная с появления в 1839 году у берегов Гуандуна британских канонерок и кончая изгнанием японских вояк в 1945м, ассоциируется с хаосом и смертью. Конечно, до некоторой степени массовое негодование на тему «века унижений» подогревается коммунистической пропагандой. К тому же экономическая статистика свидетельствует, что это было время ужасающей нищеты. За период между серединой XIX и серединой XX века среднедушевой доход в Японии вырос втрое, в Европе — вчетверо, а в США — в восемь раз. В Китае же он, напротив, снизился. И ошибкой будет считать, что коммунистическая пропаганда является главной причиной таких настроений в обществе. Фигура отбывающего тюремное заключение правозащитника Лю Сяобо в Китае воспринимается неоднозначно. Многие были возмущены, когда в 2010 году он стал лауреатом Нобелевской премии мира. Причина недовольства состояла не в призывах Лю к политическим реформам, а в высказанной им однажды мысли, что для того, чтобы вписаться в современный мир, Китаю может понадобиться триста лет колониализма. Это высказывание Ли, необдуманно сделанное им во время интервью, подхватили и затаскали до тошноты с целью очернить его имя его ультранационалистические враги. Пример этот приведен не для того, чтобы рассказать о конкретном эпизоде охоты на ведьм, а чтобы продемонстрировать, что подобные идеи не вызывают сочувствия у рядовых китайцев.

Сложная природа общественных эмоций в отношении к национальной гордости нашла выражение в радикальном по настроению документальном фильме 1988 года «Элегия о Желтой реке». Как мы уже убедились в первой главе этой книги, основная идея фильма принадлежит к той же иконоборческой традиции, что и антиконфуцианское Движение 4 мая. В ней содержится призыв к китайцам отказаться от отупляющей традиционной культуры и открыть для себя внешний мир. Язвительную критику правителей старого императорского Китая в фильме многие интерпретировали как завуалированную атаку на компартию, и скорее всего авторы сценария именно это и имели ввиду. При этом основной посыл «Элегии» был сформулирован в патриотических терминах. Такая противоречивость возможна потому, что в Китае, каким бы парадоксальным нам это ни казалось, призывы к освобождению от традиций считаются выражением патриотизма. Развенчание китайского «феодального» прошлого остается чертой официальной партийной пропаганды. Этим объясняется, почему власти так долго не накладывали запрет на показ фильма, разрешив даже его повторную демонстрацию на государственном телевидении, и лишь позднее «Элегия» попала наконец под топор цензуры.

Наша привычка проводить параллели между поведением современных руководителей Китая и представителей императорских династий основывается на безосновательном заблуждении. Лидеры сегодняшнего Китая противопоставляют себя императорскому прошлому. Считать членов китайского Политбюро прямыми продолжателями цинской и минской династий столь же нелепо, как видеть во Франсуа Олланде наследника Людовика XVI или полагать, что Барак Обама является потомком короля Георга III. На самом деле в основе современной китайской политики лежит разрыв с императорской традицией.

Нам также следует понять, что присущее китайцам чувство расовой идентичности является важным элементом национального менталитета. Реформаторы XIX века считали, что только расово однородный Китай может быть сильной страной. Чувство расовой принадлежности считалось одним из столпов модернизации. Вера в этот принцип сохраняется и поныне. В 1989 году демонстранты на площади Тяньаньмэнь пели воспевающий единение расы гимн Хоу Дэцзяня «Наследники Дракона» не потому, что были слепыми фанатиками, а из-за традиционной для китайской ментальности исторической ассоциации расовой идентичности с демократией.

Модернизация подразумевает национализм. Национализм подразумевает демократию. Расовое единство подразумевает национализм. Национальная разобщенность подразумевает страдания и произвол в управлении государством. Если мы хотим понять Китай, нам необходимо понять роль этих ассоциаций в сознании современных китайцев.

Вальсируя под уличными фонарями

Замечательное стихотворение Су Ши содержит в себе еще один скрытый смысл: необходимо смирение, чтобы осознать ограниченность наших знаний. Некоторые пользователи Интернета не колеблясь нашли связь между смертью Ван Юэ, бедной маленькой девочки, сбитой в 2010 году машиной и оставленной равнодушными прохожими безо всякой помощи, и отсутствием у китайцев нравственных принципов. Некий аналитик утверждал на новостном американском веб-сайте АВС: «Типичнейшая черта китайского характера — равнодушное отношение к тем, кому нужна помощь, если только эти нуждающиеся е являются родственниками, да и то только в том случае, если из этого можно извлечь денежную или еще какую-нибудь выгоду». Другой комментатор связал происшествие с геополитикой, заявив: «Китайцы — это отвратительная нация, но, к сожалению, в ближайшие годы они займут доминирующую позицию. После того как они станут самым могущественным народом на Земле, выйдут из употребления подлинные человеческие эмоции и привычный нам уклад жизни, и механический бесчувственный идиотизм, проявившийся в этом эпизоде, станет еще более ординарным явлением». Еще один автор, показывая, что все факты о Китае вписываются в единую схему, пишет: «Загрязненный корм для собак, игрушки, покрытые краской с содержанием свинца, детское питание, содержащее опасные для здоровья добавки. Можно ли ожидать чего-либо иного от бессердечных людей?»

Я обсуждал историю Ван Юэ со своими родственниками в Китае, и они отреагировали на этот случай с не меньшим ужасом, чем люди на Западе. Почему люди не помогли? Прохожим показалось, что тут кроется какое-то мошенничество, предположили мои родные. Это объяснение кажется неправдоподобным, однако хитроумные жулики — обычное явление на китайских улицах. Пару лет назад, оказавшись на пропитанном удушливыми автомобильными выхлопами пекинском автовокзале Дэшэнмэнь, я обратил внимание на кланяющегося прохожим мужчину. Рядом с ним посреди тротуара находилось скелетообразное тело старой женщины, завернутой от плеч и ниже в белый саван. Тут же на земле возле мужчины лежала картонка с написанной на ней просьбой пожертвовать сколько-нибудь на похороны его матери, так как из-за бедности он не в состоянии был похоронить ее сам. Я наблюдал за этой сценой с некоторого расстояния. Спустя несколько минут они оба — мужчина и его мать — встали, сложили простыню, подхватили с тротуара картонку и в надежде на бо`льшую удачу отправились попрошайничать куда-то еще. Возможно ли, что прохожие в случае с Ван Юэ ошибочно предположили, что являются свидетелями похожего обмана? Или, согласно другой бытующей в Китае теории, не могли ли они пройти мимо, находясь под воздействием целого шквала сообщений в прессе о случаях, когда людей, пришедших на помощь жертвам уличных происшествий, ложно обвиняли в нанесении физического ущерба пострадавшим, после чего стесненные в средствах больничные администрации заставляли их оплачивать лечение? Ответ на эти вопросы могут дать только участники самого события. Как бы то ни было, не стоит торопиться выносить приговор нравственному состоянию всего общества, основываясь на единственном случае, даже если сами китайцы и склонны это делать. На середине пути к вершине горы Лушань нам следует признать, что есть вещи, которых мы попросту не видим.

Мне кажется, что все попытки объяснить такого рода события совершенно бессмысленны без понимания серьезных противоречий, существующих в китайском обществе. Жизнь людей полна пищевых скандалов, удушающего загрязнения окружающей среды и необузданной коррупции. Это страна, в которой внезапная болезнь может привести к разорению и нищете всей семьи заболевшего. Распространенное в 2012 году в социальных сетях сообщение отражает настроение безысходности, испытываемое обществом из-за неподъемных цен на самое необходимое: «Мы не можем позволить себе появиться на свет, потому что операция кесарева сечения стоит 50 000 юаней (5000 фунтов/8000 долларов); не можем позволить себе получить образование, потому что затраты на школьное обучение составляют как минимум 30 000 юаней; не можем позволить себе жить где бы то ни было, потому что каждый квадратный метр жилой площади стоит по меньшей мере 20 000 юаней; не можем позволить себе заболеть, потому что доходы фармацевтических компаний выросли в десятикратном размере; не можем позволить себе умереть, потому что кремация стоит не менее 30 000 юаней».

Чувство незащищенности усиливается недоверием к чиновничеству. Китай — это страна, где правительство вечно лжет, где должностные лица скрыли в 2003 году распространение смертельно опасного вируса гриппа, где бюрократы от здравоохранения потворствовали практике коммерционализированного донорства, в результате которого целые деревни оказались зараженными вирусом СПИДа. Эта страна так до сих пор и не выступила с публичным покаянием за каннибальскую социальную политику маоистской эпохи, когда детей натравливали на родителей, учеников — на учителей и миллионы были сознательно уморены голодом или непосильным трудом. Люди и сейчас продолжают страдать в результате волюнтаристских решений партии. Политика одного ребенка привела к тому, что детская жизнь теперь измеряется в денежном выражении. По некоторым оценкам, преступные группировки каждый год похищают около 20 тысяч детей, чтобы затем продать их для усыновления, проституции или в качестве рабов.

Несмотря на повышение уровня жизни, десятки миллионов китайцев до сих пор живут в ветхих, перенаселенных домах. Зарплаты у населения низкие, и, несмотря на впечатляющий прогресс в экономике, перспективы для большинства остаются безрадостными. Китай — страна подавляемых эмоций, и молодые люди здесь порой исподтишка крушат упаковки с сухой вермишелью на полках супермаркетов, давая таким образом выход своему недовольству жизнью. Но это также и страна, в которой богачи, пользующиеся дарованными им государством монополиями и имеющие доступ к дешевым кредитам от подконтрольных государству банков, становятся еще богаче, страна, в которой отпрыски людей со связями могут безнаказанно попирать закон.

Писатель Юй Хуа так передает свое восприятие китайской действительности: «Соперничество за место под солнцем настолько обострено и стресс, под которым приходится жить, так невыносим, что для многих китайцев борьба за выживание превращается почти в войну. В такой обстановке сильные охотятся на слабых, для собственного обогащения люди используют грубую силу и обман, и робкие и скромные страдают, а наглые и беспринципные процветают».

Это описание выглядит, конечно, очень мрачно. Однако это преувеличение. Параллельно с чувством тревоги и стрессом присутствует ощущение перспективы и манящих возможностей. «В Китае что угодно может произойти — хорошее или плохое», — сказала мне как-то моя тетушка. В жизни китайцев присутствует и радость, особенно у старшего поколения, прошедшего через ад маоистской эпохи. Когда, закрыв глаза, я думаю о Китае, передо мной встает образ старой бабушкиной подруги, которая, стоя в лучах восходящего солнца на асфальтированной площадке перед гонконгским многоквартирным домом, в котором она живет, выполняет вместе с другими пенсионерами медленные элементы упражнений цигун. Или же мне представляется мой двоюродный дед, совершающий утреннюю прогулку в парке Юесю в Гуандуне. Или пожилая пара, играющая в бадминтон у подножия эскалатора на станции метро в Шанхае в 8 часов вечера, после часа пик, когда поредела толпа пассажиров. Или пенсионеры в том же городе, вальсирующие в свете уличных фонарей под музыку из переносного проигрывателя на маленьком клочке асфальта на краю Народной площади. Крошечные размеры квартир не позволяют им заниматься дома своими хобби, и доступных для публики заведений для отдыха и занятий спортом совсем немного, поэтому им приходится выходить на улицу в поисках подходящей площадки, чтобы насладиться своими незамысловатыми увлечениями. Чувство собственного достоинства и защищенности, которое есть у них теперь, отсутствовало на более ранних этапах их жизни.

В каком же направлении вальсирует Китай? Автор книги не ставил перед собой цели дать ответ на этот вопрос. Нет у нас и намерения принимать чью-либо сторону в дебатах о возможном движении китайской экономики к своему краху или рассуждать о перспективе военного противостояния между Пекином и Токио, хотя мы и затрагивали эти вопросы. Нашей главной задачей была попытка исправить давно сложившиеся стереотипы, слишком часто влияющие на наше восприятие Китая.

Трудно не поддаться игре в «китайский шепот», в то время как пекинский режим и влиятельные круги в наших собственных странах всячески ее поощряют. Несмотря на это, путь к лучшему пониманию реального положения вещей существует. Прежде всего следует отказаться от ориенталистских клише. Давайте наконец избавимся от навязчивых идей об «экзотическом Востоке», «терпеливой Азии», «матерях-тигрицах», «непостижимости», «желтой угрозе», «восточном коварстве» и «комплексе превосходства». Нам нужно задуматься, есть ли какая-нибудь польза в незрелой концепции «китайскости», пытающейся свести в одно целое характер людей, населяющих столь многообразную и сложную страну. И конечно, надо отбросить двухполярную философию, согласно которой Китай — это либо рай на Земле, либо — ад.

Пора положить конец долгой традиции позитивной или негативной проекции, при которой Китай или превращается в отталкивающую противоположность величественного Запада, или же являет собой блистательную модель будущего, при виде которой Европе и Америке остается лишь устыдиться.

Китайцы не являются ни сверхлюдьми, ни недочеловеками. Давайте попытаемся воспринимать китайское общество в реальном контексте, а именно как бедный народ, все еще находящийся в процессе интегрирования в мировое сообщество после десятилетий насильственной изоляции. И начать надо со взгляда на китайцев не как на некую однообразную и пугающую человеческую массу, но как на собрание индивидуумов. Каждый из них уникален, подобно ста миллионам фарфоровых семечек подсолнуха, расписанных вручную по заказу Ай Вэйвэя для его выставки 2010 года в лондонской художественной галерее Тейт Модерн. Среди них, как и повсюду, есть люди хорошие и плохие. Есть среди них люди коррумпированные и честные. Есть жестокие и гуманные. Есть жадные и непритязательные. Есть скупые и щедрые. Есть расисты и есть толерантные. Некоторые из них придерживаются узконационалистических взглядов, другие же — всеядно космополитичны.

Нет на свете такого явления, как «непостижимая китайская душа». Реакция китайцев на затрагивающие их события экономического или общественного плана ничем не отличается от реакции на подобные вещи любого другого народа на планете. Китайцы стали проводить больше времени за работой на своих полях, потому что после роспуска маоистских коллективных хозяйств у них появилась возможность самим реализовать часть произведенной их трудом продукции. Дети часто учатся, напрягая все силы, так как образование является одним из немногих путей вверх по социальной лестнице в быстро окостеневающем обществе. Всепроникающая государственная коррупция разъедает гражданскую психологию, разворачивая людей против самих себя. Жестокие политические репрессии рождают страх и нежелание выступать против несправедливости (до тех пор, конечно, пока на смену страху не приходит отчаяние). Под боязнью и тревогой у китайцев таятся такие же амбиции и надежды для своих детей, как и у любых других родителей. Китайцы не «особенные». Китай — это своеобразная и многообразная, бесконечно интересная страна, однако ошибкой будет считать, что он развивается отдельно от общемирового исторического процесса.

В 1920м, проталкиваясь сквозь «вызывающую раздражение толчею» в каком-то китайском городе, Уильям Сомерсет Моэм ощутил отсутствие сопереживания с этими людьми, пропасть, эмоционально отделяющую его от них, которую он, возможно один из самых известных писателей своего времени, не смог преодолеть: «Вы не в состоянии проникнуть в жизнь тысяч людей, из которых состоит эта колышущаяся вокруг вас толпа. Понимание и симпатия к представителям собственного народа дают вам точку опоры: вы можете проникнуть в суть их жизни, по крайней мере в своем воображении, в каком-то смысле овладеть ими. По прихоти своей фантазии вы можете как бы вжиться в их роли и сами можете стать их частью. Но эти люди [китайцы] столь же чужды вам, как вы чужды для них. У вас нет ключей к разгадке их тайны. Их сходство с вами в столь многом ничуть не помогает, оно скорее подчеркивает их отличие от вас».

Писатель был, по крайней мере, честен по поводу своей неспособности проникнуть во внутренний мир китайцев. Однако теперь настало время преодолеть эту стену непонимания. Вы не откроете для себя никакой китайской тайны. Чтобы понять, вам надо лишь прислушаться к своему сердцу.