Николай и Александра Масси Роберт

Всю зиму наследник был здоров и весел. Несмотря на холодную погоду, он ежедневно гулял с отцом, надев валенки, пальто и шапку. Часто их сопровождали и великие княжны, облачавшиеся в серые шубки и меховые шапочки. Пока государь быстрым походным шагом прогуливался из одного конца двора в другой - дочери едва поспевали за отцом - Алексей Николаевич заглядывал в сараи, подбирая ржавые гвозди и обрывки бечевки: "Пригодятся", - объяснял он наставнику. После второго завтрака он ложился на диван, а Жильяр в это время читал ему вслух. Потом снова выходил во двор и гулял с отцом и сестрами. Вернувшись домой, государь занимался с сыном историей. В четыре подавался чай. Затем, писала Анастасия Николаевна Анне Вырубовой: "Сидим много на окнах и развлекаемся, глядя на гуляющих".

Для четырех великих княжон - сильных и здоровых девушек (зимой Ольге исполнилось двадцать два года, Татьяне - двадцать, Марии - восемнадцать и Анастасии - шестнадцать) - жизнь в губернаторском доме была сплошной мукой. Чтобы как-то развлечь девочек, Жильяр и Гиббс ставили с ними сценки из пьес. Скоро все захотели участвовать в домашних постановках. Николай Александрович и Александра Федоровна тщательно составляли программы спектаклей. В пьесе "Медведь" государь исполнял роль помещика Смирнова. Алексей Николаевич соглашался на любую роль, какую ему предлагали, и, приклеив бороду, произносил сиплым голосом нужные реплики. Только лейб-медик Е.С.Боткин отказывался от активного участия в постановках: дескать, зрители тоже необходимы. Несговорчивость доктора была наследнику не по душе, и он решил уломать его. Однажды после обеда он подошел к доктору и заявил: "Хочу поговорить с вами, Евгений Сергеевич". Взяв доктора под руку, мальчик стал с ним прохаживаться взад-вперед, втолковывая упрямцу, что никто лучше него не сумеет сыграть роль старого деревенского доктора. Боткин не устоял перед таким аргументом и согласился.

После обеда семья и ее приближенные собирались у огня, пили чай, кофе или какао, чтобы согреться. Николай Александрович читал вслух, остальные играли в тихие игры, великие княжны занимались рукоделием.

В Рождество узники особенно почувствовали свое единение. "Государыня и Великие Княжны в течение долгого времени готовили по подарку для каждого из нас и из прислуги, - вспоминал П.Жильяр. - Ее Величество раздала несколько шерстяных жилетов, которые сама связала". Во время литургии, в Рождество, дьякон, по приказанию священника Васильева, провозгласил за молебном многолетие царской семье по старой формуле. Это вызвало бурю в солдатской среде, пишет Н.А.Соколов. Священника едва не убили. Солдаты постановили запретить царской семье посещать церковь. Это было тяжким ударом для всех, особенно для государыни: теперь можно было молиться только дома под наблюдением солдат. Надзор стал строже, начались притеснения.

Однажды после того, как была установлена внутренняя охрана, вспоминал один из стражей, "часов около II вечера я вышел в коридор и услышал вверху необычайный шум... В этот день у Романовых был какой-то семейный праздник, а обед у них затянулся до поздней ночи, - шум все усиливался, и вскоре по лестнице сверху стала спускаться веселая компания, состоявшая из семьи Романовых и их свиты, разодетая в праздничные наряды. Впереди шел Николай, одетый в казачью форму с полковничьими погонами и черкесским кинжалом у пояса. Вся компания прошла в комнату преподавателя Гиббеса, где и повеселилась до 2 часов ночи". Утром охранник доложил об этом товарищам. Солдаты зашумели: "Их надо обыскать. У них есть оружие". Кобылинский подошел к Николаю Александровичу и изъял у него кинжал.

После этого эпизода произошел другой. По мере большевизации Тобольска, солдаты 2-го полка становились все более враждебно настроенными к царской семье. Они выбрали солдатский комитет, то и дело вступавший в конфликт с полковником Кобылинским. Вскоре 100 голосами против 85 комитет постановил, чтобы офицеры, в том числе и царь, сняли погоны. Сначала Николай Александрович отказался повиноваться. Полковничьи погоны он получил от отца, императора Александра III, и никогда не присваивал себе более высокого чина, даже будучи верховным главнокомандующим Русской армией. Кобылинский долго боролся с солдатами, пишет Соколов, "грозя им и английским королем, и германским императором". Солдаты стояли на своем и угрожали Государю насилием. Пьер Жильяр писал: "После обедни генерал Татищев и князь Долгоруков приблизились к императору и просили его снять погоны, чтобы избегнуть наглой демонстрации со стороны солдат. Император, по-видимому, возмущен, но затем, обменявшись взглядами и несколькими словами с императрицею, он овладел собою и соглашается снять погоны, ради благополучия своих близких... Император надел кавказскую черкеску, которая всегда носится без погон. Что касается Алексея Николаевича, то он спрятал свои погоны под башлык".

Преданный царской семье Кобылинский более не в силах был терпеть. Давая впоследствии показания Н.А.Соколову, он рассказывал: "Нервы были натянуты до последней крайности... Я не выдержал. Я понял, что больше нет у меня власти, и почувствовал полное свое бессилие. Я пошел в дом и попросил Теглеву [няню] доложить царю, что мне нужно его видеть. Государь принял меня в ее комнате. Я сказал ему: "Ваше величество, власть выскользает из моих рук... Я не могу больше быть вам полезным. Если вы мне разрешите, я хочу уйти. Нервы у меня совершенно растрепались. Я больше не могу". Государь обнял меня одной рукой... Он сказал мне: "Евгений Степанович, от себя, жены и детей я вас прошу остаться. Вы видите, мы все терпим. Надо и вам потерпеть". Потом он обнял меня, и мы поцеловались. Я остался и решил терпеть." Решение Кобылинского оказалось наруку государю, поскольку 8 февраля 1918 года солдатский комитет постановил, что Панкратов и Никольский должны убраться восвояси. Одновременно большевистское правительство начало демобилизацию русской армии. Жильяр записал в своем дневнике: "Среда, 13 февраля. Император сообщил мне, что, вследствии демобилизации армии, многие возрасты отпущены. Все старые солдаты (лучшие) должны нас покинуть. У Императора очень озабоченный вид вследствие этой перспективы, так как смена может иметь для нас неприятные последствия". Два дня спустя он отметил: "Некоторые солдаты уже уехали. Они приходили тайком проститься с Государем и Царскою Семьею".

Попытка царской семьи попрощаться с солдатами 4-го лейб-гвардии Стрелкового полка дорого ей обошлась. В январе, когда выпало много снегу, император, его семья, свита и некоторые солдаты охраны в течение десяти дней сооружали во дворе ледяную гору. Жильяр так описывал это событие: "Князь Долгоруков и я сегодня поливали водою ледяную гору. Мы принесли тридцать ведер. Стало так холодно, что вода замерзала во время переноски от кухонного крана до горы. От наших ведер и горы шел пар. С завтрешнего дня дети могут кататься с ледяной горы".

Алексей, Анастасия и Мария Николаевны придумывали забавы скатывались с горы, падали в снег и с громким хохотом кувыркались в сугробах. В начале марта Николай Александрович и Александра Федоровна поднялись на ледяную гору, чтобы взглянуть на отъезд стрелков 4-го полка. Солдатский комитет заявил, что царь и императрица подвергают свою жизнь опасности, и если в них кто-то выстрелит со стороны улицы, за это будет нести ответственность комитет. Поэтому было решено ледяную гору снести. "Солдаты пришли вечером, как злоумышленники (они сознавали, что поступают гадко), разрушить гору кирками. Дети в отчаянии", - писал Пьер Жильяр.

Новые охранники, присланные из запасных батальонов, расквартированных в Царском Селе, были еще молодые люди, распропагандированные революционерами. Многие из них получали удовольствие, досаждая узникам. На качелях, на которых качались великие княжны, они вырезали площадные слова. Первым их "художество" обнаружил Алексей, но, прежде чем наследник успел изучить надписи, государь снял сидения. После этого солдаты развлекались тем, что рисовали непристойные картинки и писали бранные слова на заборе, рассчитывая, что великие княжны непременно увидят их.

В продолжение всей зимы Кобылинскому приходилось вступать в конфликты с солдатами. Причины были как финансовые, так и политические. Приехав в Тобольск, полковник имел при себе значительную сумму денег, из которой ему следовало оплачивать столовые расходы царской семьи. Из этого же источника шло жалованье прислуге. Что же касается содержания караульных, эти средства должны были быть выделены Временным правительством особо. После захвата власти большевиками, средства эти перестали поступать, и Кобылинскому пришлось платить солдатам из средств, находившихся в его распоряжении. Когда деньги кончились, Кобылинский, пишет Н.А.Соколов, достал денег на содержание царя и его семьи под вексель за своей личной подписью и подписями Татищева и Долгорукова. Находившийся в Петрограде граф Бенкендорф обращался в правительственные учреждения с просьбой об ассигновании средств на содержание государя и его близких. Когда стало известно о стесненных обстоятельствах, в которых оказался царь, отовсюду посыпались предложения в финансовой поддержке царской семьи. Один иностранный посол, не назвавший себя, ассигновал сумму, которой должно было хватить на полгода. Известный русский деятель предложил еще большую сумму. Графу Бенкендорфу удалось получить 200 000 рублей. Эти деньги он послал в Тобольск, но они, к несчастью, до адресата не дошли, а попали в чужие руки.

"Пришлось жить в кредит, - показывал Соколову полковник Кобылинский. - Наконец, повар Харитонов стал мне говорить, что больше "не верят", что скоро и отпускать в кредит больше не будут". Но в это время один тобольский купец, симпатизировавший царю, пожертвовал 20 000 рублей. Дело кончилось тем, писал Пьер Жильяр, что Кобылинский получил телеграмму, в которой сообщалось следующее: "Начиная с I-го марта, Николай Романов с семейством должны быть поставлены на солдатский паек, и на каждого члена царской семьи будет отпускаться 600 рублей ежемесячно, отчисляемых из процентов с ее личного состояния". До настоящего времени все расходы были оплачиваемы государством. Таким образом, весь дом должен был существовать на 4 200 рублей в месяц, так как царская семья состояла из семи лиц. В данное время один рубль составлял приблизительно стоимость одной пятой части своей нарицательной цены". Императрица, которой пришлось столкнуться с проблемами экономики, обратилась к П.Жильяру с просьбой помочь ей в расчете бюджета семьи.

"Государь, - записал в дневнике наставник, - сообщает нам с усмешкою, что так как все теперь устраивают комиссии, то он также устраивает одну, чтобы вести дела общежития. В состав комиссии войдут князь Долгоруков, генерал-адьютант Татищев и я. После обеда мы созываем "заседание" и приходим к заключению, что следует уменьшить личный состав нашего общежития. Нам становится грустно, так как приходится отпустить 10 слуг, из которых большинство имели свои семейства вместе с ними в Тобольске. Объявляя эту новость их Величествам, мы видим, что она огорчает их. Им приходится расстаться с прислугой, преданность которой царской семье обернется для них нуждой".

Самозванные хозяева ввели строгий режим для царя и его семейства. Из рациона сразу же были исключены масло, кофе и сливки. Узнав об этом, местные жители стали присылать царственным узникам яйца, сласти и прочую снедь. Гостинцы эти императрица называла "даром, ниспосланным Небом". Размышляя о русской натуре, Александра Федоровна писала: "Странность в русском характере - человек скоро делается гадким, плохим, жестоким, безрассудным, но и одинаково быстро он может стать другим".

Иногда тобольским узникам казалось, что они живут на далекой планете, одинокие, заброшенные, беспомощные. "Воскресенье масляницы, - записал 4\17 марта Жильяр. - Все веселятся. Сани то и дело проезжают мимо наших окон; слышны звонки, бубенчики, гармонии, песни... Дети начинают скучать... Их Величества, несмотря на увеличивающееся со дня на день уныние, надеются, что среди верных им людей все же найдется несколько человек, которые постараются их освободить. Никогда условия не были более благоприятны для бегства, так как в Тобольске нет еще представителя власти большевиков. Было бы очень легко, при участии полковника Кобылинского, давно расположенного к нам, обмануть дерзкое и вместе с тем небдительное наблюдение за нами нашей охраны. Достаточно было бы, чтобы несколько энергичных людей действовали извне по плану и решительно".

33. "ХОРОШИЕ РУССКИЕ ЛЮДИ"

Вырваться из плена... Эта мысль все чаще занимала умы узников губернаторского дома. Поначалу необходимости в этом они не видели. Разве Керенский не обещал царской семье безопасность? Разве не уверял, что в Тобольске ей придется провести только одну зиму? "Оттуда, полагали мы, можно будет отправить их всех за границу через Японию", - писал впоследствии Керенский.

Вопреки заверениям Керенского, еще до большевистского переворота, среди русских находились лица, тайно готовившие освобождение императорской семьи. В Москве и Петрограде существовали обладавшие достаточными средствами мощные монархические группы. Все упиралось не в финансы, а в наличие четкого плана и координацию действий. Дело осложнялось тем, что Николай Александрович поставил условием не разлучать членов семьи. Вывезти же одновременно несколько женщин и болезненного мальчика оказалось бы делом непростым. Понадобились бы лошади, провиант и верные солдаты. Летом потребовались бы экипажи и лодки, зимой - сани, и, возможно, поезд.

Вскоре после эвакуации царской семьи в Тобольск ряд монархических организаций начали направлять туда своих представителей. Среди них находились и бывшие офицеры. Под вымышленными именами они приезжали поездом в Тюмень, оттуда на пароходе добирались до Тобольска. Таинственные гости с холеными бородами и явно петроградским произношением быстро находили общий язык с состоятельными тоболяками - купцами и торговцами. Они произносили туманные фразы по поводу императорской семьи, давали какие-то обещания им, ничего не сделав, вдруг исчезали. Связаться с императорской семьей сначала не составляло труда. Слуги и приближенные государя свободно входили и выходили из губернаторского дома, передавая письма, посылки и подарки. Но, обнаружив, что их пытаются провести, конвойные возмутились. Особенно неуклюжей была попытка обмана со стороны Маргариты Хитровой, простой девушки, привязанной к великой княжне Ольге Николаевне. По своей воле она приехала из Петрограда, чтобы разделить ссылку с царской семьей. В Тобольск она привезла пачку писем, зашитых в подушку. По приезде ее обыскали, и из подушки высыпались письма. Содержание их было безобидным, но караульные подняли скандал, и после этого доступ к царской семье стал затруднен.

Главным затруднением для вывоза семьи явилось отсутствие координационного центра. Многочисленные монархические группы действовали порознь и косились друг на друга. Вдовствующая императрица Мария Федоровна, решив взять дело спасения сына и его домочадцев в свои руки, направила к Тобольскому епископу Гермогену офицера, чтобы искать у него помощи. "Владыко, - взывала она в письме, - ты носишь имя святого Гермогена, который боролся за Русь, - это предзнаменование. Теперь настал черед тебе спасти Родину". Аналогичные намерения провозгласили члены петроградской группы, некогда близкие к Распутину и Вырубовой. Считая императрицу своей покровительницей, они потребовали указать им лицо, которое станет направлять их усилия для ее спасения. Чтобы собрать нужные средства, многое сделали граф Бенкендорф и ряд бывших государственных деятелей. Действуя порознь, они тратили понапрасну силы в денежных заботах и спорах о том, на кого возложить почетную обязанность спасти царскую семью.

И вот такой лидер появился в лице Бориса Соловьева. Обосновавшись в Тюмени, он держал в своих руках нити, связывавшие его со всеми группами, стремившимися спасти царя. Ко всему его рекомендовала сама императрица. Александра Федоровна слепо доверяла Соловьеву. На то у нее была веская причина: он приходился зятем Григорию Ефимовичу.

Авантюрист Б.Н.Соловьев, сын казначея Святейшего Синода, получивший образование в Берлине, был личным секретарем одного немецкого туриста, отправившегося в путешествие по Индии. Добравшись туда, Соловьев бросил своего патрона и поступил в теософскую школу, основанную его землячкой, мадам Блаватской. В продолжение года он изучал теорию и практику гипноза.

В 1915 году Соловьев окончил школу прапорщиков, а затем, не возвращаясь на фронт, офицерскую стрелковую школу. [(По свидетельству поручика Логинова, Соловьев во время февральской революции организовал истребление кадров полиции в Петрограде.)] Его увлечение мистицизмом, о котором стало известно в светском обществе Петрограда, позволило ему сблизиться с участниками кружков, занимавшихся оккультными науками. В 1915 году он познакомился с Распутиным и Вырубовой. В ту пору Соловьев не проявлял особого интереса к их августейшим покровителям. В первые дни февральской революции Соловьев привел к Думе взбунтовавшийся 2-й пулеметный полк.

Ни смерть Распутина, ни низложение царя, ни заключение Вырубовой в крепость не поколебали веры распутинцев в магическую силу "старца". Всю весну и лето 1917 года продолжались сеансы спиритизма с целью вступить в контакт с отошедшим в мир иной "божьим человеком". Соловьев продолжал посещать такого рода сеансы, на которых присутствовала и Матрена (она же Мария) Распутина, дочь Григория Ефимовича, и между ними завязался роман. В своем дневнике Матрена записала: "Была у Ольги Владимировны, поклонницы Распутина. Она велела мне любить Борю... Почему-то она все говорит, чтобы я любила Борю, ведь я его и так люблю".

В августе, сразу после ссылки царской семьи в Тобольск, Соловьев, действуя в качестве представителя распутинского кружка, отправился в Сибирь, чтобы изучить обстановку. Затем вернулся в Петроград и 5 октября 1917 года венчался с Матреной в Думской церкви. Приехав с молодой женой в Сибирь, несколько недель жил в доме Распутиных в Покровском.

Вскоре после приезда с помощью горничной, Романовой, приверженницы Распутина, которая жила на частной квартире в Тобольске, Соловьев связался с императрицей. Через эту горничную провокатор передавал царской семье записки и деньги, большую часть которых присваивал себе. Более того, по его наущению горничная внушала узникам надежду, заявляя, будто друзья и родные Распутина действуют активно.

Зная родственные связи Соловьева, государыня не могла не верить ему. Полагая, что он намерен освободить ее семью, Александра Федоровна сама дала название организации, трудившейся для этой цели. В честь святого покровителя города она окрестила его "Братством святого Иоанна Тобольского". Зачастую, чтобы приободрить пригорюнившихся близких, государыня напоминала им о том, что три сотни преданных монарху офицеров "Братства" ждут сигнала от Соловьева, чтобы взяться за дело.

Вскоре Соловьев повел себя довольно подозрительно. Оставив Покровское, он поселился не в Тобольске, а в Тюмени, где мог наблюдать за железной дорогой и выявлять связи между Тобольском и внешним миром. Со временем следить за приезжающими не стало нужды: всякий, кто хотел связаться с императорской семьей, поневоле попадал к Соловьеву и передавал ему деньги, взамен получая "инструкции". Действовал Соловьев нагло и решительно. Он требовал, чтобы все сочувствующие царской семье лица и все средства направлялись только к нему. Если какие-то монархические группы пытались действовать без его ведома, Соловьев заявлял, будто их попытки связаться с царской семьей самостоятельно помешают уже предпринимаемым им усилиям. Порой предатель ссылался на саму императрицу, которая якобы полагала, что действия групп, не подчиненных ему, ставили под сомнение успех всей операции.

Нашлись, естественно, лица, которые потребовали доказательств того, что Соловьев действительно намерен вызволить из плена императорскую семью. В ответ провокатор заверил, что в результате его усилий восемь красных полков готовы выступить на защиту царской семьи. Чтобы убедить скептиков, Соловьев пригласил их однажды на учения кавалерийских частей Тюменского гарнизона. При этом, как и обещал предатель, командир первого эскадрона сделал особый знак рукой, указывающий на то, что он является участником монархического заговора. В случае, если скептики продолжали сомневаться, Соловьев посылал их в Тобольск. Когда они останавливались возле губернаторского дома, горничная царской семьи, Романова, выходила на балкон и подавала условный сигнал.

Несмотря на старания Соловьева, не все оказывались столь легковерными. Кое-кого удивляло то обстоятельство, что связь с императорской семьей поддерживалась через горничную, а не через, допустим, лейб-медика Боткина, человека более толкового, преданного царской семье и пользующегося полным ее доверием? Неужели поданный одним кавалерийским офицером знак Соловьеву может служить доказательством верности государю восьми полков? Почему Соловьев уверяет монархические группы в Петрограде и Москве, что присылать людей больше не следует, что нужна только денежная поддержка? "Таких ослушников, - указывал Н.А.Соколов, - Соловьев предавал советским властям; так им были преданы большевикам два офицера гвардейской кавалерии и одна дама". В другом случае одному из четырех офицеров удалось сбежать. Остальные были расстреляны.

Разумеется, Соловьев и не думал спасать императорскую семью. Какое-то время спустя, когда царь и его близкие были увезены из Тобольска, Соловьев для отвода глаз был арестован большевиками, которые, задержав его на несколько суток, отпустили. Это дало Соловьеву повод для оправдания перед монархистами собственного бездействия. Во время гражданской войны провокатор вместе с женой оказался в тылу белой армии и добрался до Владивостока. Оттуда перебрался в Берлин, где ничего не подозревавшие русские эмигранты встретили его как человека, пытавшегося спасти царскую семью. Кто-то из них, в знак признательности, даже предложил провокатору должность директора ресторана.

Со временем стали известны многие факты, иллюстрировавшие истинную роль Соловьева. Кавалерийский офицер, подававший знаки, признался, что из всей части только он знал поручика. Один петроградский банкир заявил, что он передал Вырубовой 175 000 рублей, предназначавшиеся для царской семьи. Из этой суммы Соловьев доставил императрице всего лишь 35 000 рублей. Едва царскую семью увезли из Тобольска, мнимый ее спаситель поспешил туда, чтобы встретиться со служанкой Анной Романовой, от которой узнал, где спрятаны царские драгоценности. Позднее предательница вышла замуж за большевистского комиссара. Во Владивостоке военные власти при обыске обнаружили у Соловьева документы, свидетельствовавшие о том, что он был германским агентом. Однако, поскольку он пользовался репутацией "спасителя", хотя и безуспешного, царской семьи, его отпустили. Мотивы действий Соловьева в Тюмени не выяснены. Возможно, им двигала корысть. Воспользовавшись удачно сложившейся ситуацией, при которой к нему рекой текли деньги от всех сторонников монарха, он решил набить себе карманы, прежде чем удрать. Однако многие подозревают, что роль его была гораздо более зловещей. Позднее Керенский писал: "В окрестностях Тобольска... монархистами руководил предатель Соловьев... который был направлен туда, якобы для спасения и защиты царской семьи, но в действительности выдавал большевикам приезжавших в Тобольск преданных государю офицеров".

Возможно, Соловьев работал как на большевиков, так и на немцев. Вполне допустимо, что теплый прием его членами распутинского кружка, знакомство и брак с Матреной Распутиной, так же как и его поездка в Сибирь были устроены теми же подозрительными личностями, которые находились в окружении "старца" до его убийства. Несомненно, родство с Распутиным было самым верным способом завоевать доверие государыни и убедить ее отказаться от услуг иных лиц. Поскольку Александра Федоровна была уверена, что, объединившиеся во влиятельное "Братство", сторонники Распутина готовы придти ей и ее семье на выручку, она, естественно, сочувственно относилась к стремлению Соловьева воспрепятствовать действиям остальных монархических групп, которые лишь мешали бы друг другу. Как бы то ни было, результат известен. В момент, когда должен был заработать хитроумно сконструированный, обильно смазанный механизм спасения царской семьи, спасение не произошло, потому что такого механизма вовсе не существовало.

В марте, с первыми лучами весеннего солнца, в сердцах узников затеплилась надежда. Сидя на балконе, закрыв глаза, императрица вспоминала английские сады. Приближалась Пасха. В душе государыни крепла уверенность, что произойдет чудо, и Россия возродится. Она писала А.А.Вырубовой: "Боже, как я свою родину люблю со всеми ее недостатками! Ближе и дороже она мне, чем многое, и ежедневно славлю Творца, что нас оставил здесь и не отослал дальше. Верь народу, душка, он силен и молод, как воск в руках. Плохие руки схватили, - и тьма и анархия царствует; но грядет царь славы и спасет, подкрепит, умудрит сокрушенный, обманутый народ".

Тот факт, что солдаты перестали препятствовать ее частым посещениям храма, императрица сочла добрым знаком.

Но тут вновь возник исконный враг ее семьи, разрушивший все надежды государыни. Всю зиму Алексей был полон сил и здоровья. После того, как охранники разрушили ледяную гору, лишив мальчика возможности расходовать неуемную его энергию, он принялся изобретать разные опасные игры, и никто не мог заставить его от них отказаться. Спускаясь с лестницы на салазках, на которых он прежде катался с горы, наследник получил травму. Началось внутреннее кровоизлияние в нижнюю часть живота. Мальчик не испытывал таких страданий даже пять лет назад, в Спале. Боль усиливалась, становилась невыносимой. И тогда, перемежая слова стонами, мальчик проговорил: "Мама, я хочу умереть. Я не боюсь смерти, но я так боюсь того, что они с нами сделают". Распутина не было в живых, некому было прийти на выручку, некому было послать телеграмму, сама же государыня ничем не могла помочь своему ребенку. В письме к Вырубовой императрица сетовала, что сын "очень похудел, первые дни напоминали Спалу, помнишь. Сижу целый день у него, обыкновенно держу ногу, так что я стала похожа на тень".

Спустя несколько дней, в одном из последних писем к фрейлине Александра Федоровна сообщала, что сын поправляется, но ее заботят перемены в окружении царской семьи: "Вчера был первый день, что цесаревич смеялся, болтал, даже в карты играл и даже на два часа заснул. Страшно похудел и бледен, с громадными глазами. Очень грустно. Напоминает Спалу... Любит, когда ему вслух читают, но слишком мало ест: никакого аппетита нет. Мать целый день с ним, а если ее нету, то 2-я сидит и милый Жилик, который умеет хорошо ногу держать, греть и читать без конца. Столько приезжих разных отрядов отовсюду. Новый комиссар из Москвы приехал, какой-то Яковлев. Ваши друзья сегодня с ним познакомятся. Вашим все говорят, что придется путешествовать или вдали или в центре, но это грустно и не желательно и более чем неприятно в такое время. Вот 11 человек верхом прошли, хорошие лица, мальчики еще... Это уже давно невиданное зрелище. У охраны комиссара не бывают такие лица... Атмосфера электрическая кругом, чувствуется гроза, но Господь милостив... Хотя гроза приближается - на душе мирно - все по воле Божией".

Государыня чувствовала приближение грозы, но она не знала одного: сын ее уже не сможет ходить.

Падение правительства Керенского произошло быстрее и поначалу с меньшими человеческими жертвами, чем это было во время февральской революции. Чуть ли не сутки спустя у кормила нового государства встал Ленин. Но управлять огромной страной оказалось делом нелегким. Чтобы закрепить свою власть на местах, большевикам нужен был мир. Любой ценой. И цена, какую потребовали немцы, оказалась огромной. Россия потеряла почти всю территорию, приобретенную ею со времен Петра I. Она лишилась Польши, Финляндии, Прибалтийских провинций, Украины, Крыма и большей части Кавказа. На этой территории площадью 400 000 квадратных миль проживало свыше 60 миллионов человек, что составляло свыше трети всех подданых Российской империи. Но у Ленина не было выбора. Ведь к власти его привел брошенный им клич: "Мира!" Миллионы солдат русской армии, разложенных большевистской пропагандой, стали дезертирами. Немецкие войска находились на подступах к Петрограду, и столица была переведена в Москву, но призвать солдат к оружию было невозможно, тем более, той самой партией, которая обещала "мир народам". Поэтому с целью спасти революцию, которая, в этом Ленин был твердо уверен, охватит и саму Германию, Ленин заключил перемирие. 3\16 марта 1918 года в Брест-Литовске, штаб-квартире немецких войск, действовавших на Восточном фронте, советская делегация подписала условия перемирия. Они были настолько позорными, а обращение с русской делегацией было настолько унизительным для нее, что по завершении процедуры один русский генерал вышел из здания и застрелился.

Узнав о Брест-Литовском договоре, находившийся в Тобольске Николай Александрович был вне себя от отчаяния и стыда. Это было предательством по отношению к России, и Ленин это понимал. Пьер Жильяр вспоминал: "Император высказывался по этому вопросу с большой грустью. "Это такой позор для России, и это равносильно самоубийству". Государя возмутило то, что кайзер, самый пылкий сторонник монархического принципа во всей Европе, был готов сотрудничать с большевиками. "Я никогда не думал, - продолжал он, что император Вильгельм и германское правительство могут опуститься до такой степени, чтобы пожимать руку этим злодеям, которые предали свою страну. Однако я уверен, что это не принесет им благополучия и не спасет их немцев от гибели". Когда Николаю II стало известно, что немцы требуют передать им царское семейство живым и невредимым, то, по словам Жильяра, "Император на это воскликнул: "Если это не проделка, чтобы меня дискредитировать, то это обида, которую мне причиняют". Императрица вполголоса сказала: "После того, что немцы причинили императору, я предпочитаю скорее умереть в России, чем быть спасенной ими".

Естественно, после того, как военные действия между двумя странами прекратились, и немецкие, и советские власти стали уделять царю и царской семье больше внимания, Николай II олицетворял собою Россию, и каждая из сторон хотела использовать это обстоятельство в собственных интересах. Кайзеру, которому действительно было стыдно за то, что он якшается с большевиками, хотелось, чтобы бывший царь оказался сговорчивым и поставил свою подпись под Брест-Литовским договором. Большевики, сообразившие, какую выгоду можно получить, имея в своей власти Николая II, постарались не допустить, чтобы царь попал в руки кайзера. Поскольку солдаты охраны и их начальник, полковник Кобылинский, были приставлены к царской семье еще Временным правительством, большевистское начальство решило заменить их своими людьми.

Существовало и еще одно обстоятельство, повлиявшее на участь императорской семьи. Из всех местных советов, словно грибы, выросших во всех частях России, в Екатеринбургском совдепе особенно ощущалось влияние большевиков. Уральские мастеровые и шахтеры, стоявшие у доменных печей и работавшие под землей, издавна отличались своей революционностью, благодаря чему край этот приобрел репутацию "Красного Урала". В 1917 году, еще до захвата власти большевиками в Петрограде, Екатеринбургский совет национализировал местные шахты и фабрики. Движимые иными, чем центральное руководство, целями, уральские экстремисты тоже старались захватить царскую семью в свои руки. Попав в Екатеринбург, государь и его близкие стали уже не пешками в международной политике, а жертвами жестоких и мстительных злодеев. В марте Уральский областной совет обратился к московским властям с требованием разрешить ему увезти царскую семью в Екатеринбург.

Прежде чем из Москвы пришел ответ, в Тобольск прибыл большевистский отряд из Омска. Омск, административный центр Западной Сибири, был соперником Екатеринбурга и претендовал на главенствующую роль в Зауралье. В административном отношении Тобольск находился в подчинении у Омска, и красный отряд прибыл 26 марта не за тем, чтобы увезти с собой царя, а чтобы разогнать местные власти, заменив их большевиками. Императрица, к несчастью, была уверена, что омский отряд прибыл, чтобы спасти ее семью. Увидев вступающий в город конный отряд, государыня, радостно всплеснув руками, подозвала к окну дочерей. "Смотрите, вот они - хорошие русские люди", - воскликнула она. Жильяр вспоминает этот эпизод в своих мемуарах: "Императрица сказала мне, что она имеет основания полагать, что среди этих людей есть много офицеров, состоявших на должностях простых солдат, и утверждает, не указывая, откуда она это знает, что в Тюмени собрано триста офицеров". Сам швейцарец не разделял оптимизма императрицы.

13 апреля в Тобольске появился отряд Заславского. Ответа из Москвы все еще не было, а без указаний из центра ни Кобылинский, ни начальник омского отряда не разрешали увезти царскую семью. Тогда Заславский потребовал заключить ее в местную тюрьму. Кобылинский стал возражать. Тогда комиссар со своими людьми начали вести пропаганду с целью разложения солдат охраны, призывая их не подчиняться полковнику. Именно в это время прибыл из Москвы комиссар Василий Васильевич Яковлев.

С самого начала личность нового посланца была окутана тайной. Узникам было известно, что должно прибыть какое-то важное лицо, поговаривали, будто едет сам Троцкий. Но 22 апреля приехал Яковлев. С ним был отряд в 150 бойцов и даже личный телеграфист для сношений с Кремлем. После беседы с Кобылинским Яковлев отправился в губернаторский дом, где познакомился с государем, который представил ему сына и воспитателя Гиббса. Для чего он прибыл в Тобольск, московский посланец не сообщил. Это был высокий, плечистый брюнет лет тридцати двух или трех. Несмотря на то, что он был одет, как простой матрос, чувствовалось, что это человек образованный. Речь его была грамотной, к государю он обращался "ваше величество", с Жильяром здоровался по-французски. Руки у него были чистые, с длинными, тонкими пальцами. Несмотря на располагающую внешность нового комиссара, узники встревожились. "Все взволнованы и расстроены, - записал Жильяр в дневнике. - Прибытие комиссара воспринято, как признак какой-то неизвестной, но реальной опасности".

Сразу по прибытии Яковлев предъявил полковнику Кобылинскому свои документы. Все они исходили из ВЦИКа и были подписаны его председателем Я. Свердловым. Первый документ был удостоверением личности Яковлева. В нем указывалось, что он член ВЦИКа, на которого возложено поручение особой важности. Второй документ был предписанием на имя Кобылинского, а третий на имя отряда. В этих бумагах содержалось требование беспрекословно подчиняться приказаниям московского комиссара, которому предоставлялось право расстреливать ослушников на месте.

Кобылинский не стал пререкаться и по просьбе Яковлева провел его в губернаторский дом. Наследник был в постели: ушиб повлек паралич обеих ног. Это зрелище расстроило комиссара. Позднее тот привел с собой армейского врача, осмотревшего ребенка и заключившего, что он серьезно болен.

Наблюдая за Яковлевым, Пьер Жильяр встревожился. "У нас такое ощущение, что мы оставлены всеми и оказались во власти этого человека. Неужели никто и пальцем не пошевелит, чтобы спасти царскую семью? Где же те, кто остался предан государю? Почему они медлят?" - гласит запись в дневнике наставника.

Утром 25 апреля специальный уполномоченный, наконец, сообщил Кобылинскому, какова цель его приезда. Он объяснил, что сначала ему было поручено ВЦИКом вывезти из Тобольска всю семью. Однако, убедившись, что цесаревич тяжело болен, он вынужден изменить свои намерения. Проведя через своего телеграфиста переговоры с Москвой, Яковлев заявил: "Я говорил по проводу с ВЦИКом. Приказано всю семью оставить, а Государя перевезти". Московский уполномоченный попросил как можно скорее доложить о нем царю.

"После завтрака, в 2 часа, - показал Соколову Кобылинский, - мы с Яковлевым вошли в зал. В центре зала стояли государь и императрица. Остановившись от них на некотором расстоянии, Яковлев поклонился. Он сказал государю: "Я должен сказать Вам, что я чрезвычайный уполномоченный из Москвы от центрального исполнительного комитета и мои полномочия заключаются в том, чтобы увезти отсюда Вас и Вашу семью. Но так как Алексей Николаевич болен, то я, переговорив с Москвой, получил приказ выехать с одними Вами". Царь заявляет: "Я никуда не поеду". Яковлев говорит: "Прошу этого не делать. Я должен выполнить миссию, возложенную на меня. Если Вы отказываетесь ехать, я должен или воспользоваться силой, или отказаться от возложенного на меня поручения. Тогда могут прислать вместо меня другого, менее гуманного человека. Со мной же Вы можете быть спокойны. За Вашу жизнь я отвечаю своей головой. Если Вы не хотите ехать один, можете ехать с кем хотите. Завтра в четыре часа мы выезжаем". И, поклонившись государю, а затем императрице, Яковлев уходит. Следом за ним пошел и Кобылинский, но государь сделал ему знак остаться. Николай II спросил у полковника, куда его намерены увезти. Тот не знал, но вспомнил, что в разговоре Яковлев заметил, что поездка займет четверо-пятеро суток, следовательно, повезут в Москву. Повернувшись к супруге, государь сказал: "Ну, это они хотят, чтобы я подписался под Брестским договором. Но я лучше дам отсечь себе руки, чем сделаю это". Тут, продолжал Кобылинский, "императрица, сильно волнуясь, заявила: "Я тоже еду. Без меня они опять его заставят что-нибудь сделать, как уже заставили". Безусловно, Государыня намекала на акт отречения от Престола".

Новость стала известна всем обитателям дома. Плача, Татьяна Николаевна постучалась в дверь комнаты П.Жильяра и попросила его придти в комнату императрицы. Александра Федоровна не находила себе места. Она сообщила учителю, что государя ночью увозят, и она не знает, как ей быть.

"Комиссар уверяет, что императору не причинят никакого зла и что если кто-нибудь хочет его сопровождать, это не воспрещается. Я не могу допустить, чтобы его увезли одного, - заявила государыня. - Они хотят отделить его от семьи, чтобы попробовать заставить его подписать мир в Москве под страхом опасности для жизни всех своих в Тобольске. Немцы требуют этого, зная, что только мир, подписанный Царем, может иметь силу в России. Вдвоем легче бороться и легче перенести мучения, чем одному. Но ведь я не могу оставить Алексея. А вдруг случится осложнение. Боже, какая ужасная пытка... В первый раз в моей жизни я не знаю, что мне делать. Всегда я чувствовала себя вдохновленной всякий раз, как я должна была предпринять решение, но теперь я ничего не чувствую... Однако, Господь не допустит этого отъезда, его не может, не должно быть".

В этот момент в разговор вмешалась Татьяна Николаевна: "Однако, мама, если папа все-таки должен отправиться, необходимо что-то решить"... Жильяр поддержал Татьяну Николаевну, сказав, что Алексей Николаевич чувствует себя лучше, и что он со всеми остальными станет заботиться о наследнике.

"Ее Величество, - вспоминал Жильяр, - мучилась от нерешительности, она ходила по комнате, продолжала разговаривать, но скорее обращаясь к самой себе, чем к нам. Наконец она приблизилась ко мне и сказала: "Да, так будет лучше всего. Я отправляюсь с императором, а вам доверяю Алексея"... Минуту спустя вошел император. Императрица, направляясь вперед к нему, говорит: "Это решено, я отправляюсь с тобою, и Мария будет сопровождать нас". Император отметил: "Хорошо, если ты этого хочешь".

Великие княжны сами решили, что с родителями поедет Мария Николаевна: Ольга нездорова, Татьяна будет управляться по хозяйству и ухаживать за Алексеем, Анастасия же слишком молода.

Несмотря на хлопотный день, улучив минуту, генерал-адьютант Татищев послал графу Бенкендорфу телеграмму: "Врачи потребовали безотлагательного отъезда на юг, на курорт. Такое требование нас чрезвычайно тревожит. Считаем поездку нежелательной. Просим дать совет. Положение крайне трудное".

Московской монархической группе не было ничего известно о целях поездки Яковлева, и в Тобольск была отправлена телеграмма: "Никаких данных, которые могли бы уяснить причины подобного требования, к сожалению, не имеется. Не зная положения больного и обстоятельств, высказаться определенно крайне трудно, но советуем поездку, по возможности, отдалить и уступить лишь в крайнем случае только категорическому предписанию врачей". В ответ из Тобольска пришла единственная и последняя депеша: "Необходимо подчиниться врачам".

Все это время Яковлев тоже нервничал. Он знал, что утром из Тобольска неожиданно уехал Заславский. Яковлев был так расстроен этим известием, что не сразу заметил, что к нему пришел Кобылинский с целью обсудить время отъезда и количество багажа. "Мне все равно, - сказал рассеянно уполномоченный. - Я знаю одно: во что бы то ни стало завтра нужно выехать. Время не терпит".

Между тем Алексей Николаевич, не в силах подняться с постели, ждал, когда к нему придет, как обещала, мать. Но ее все не было, и он стал звать: "Мама, мама!" Его крики доносились до государя и императрицы, которые беседовали с Яковлевым. Мать все не появлялась, и ребенок перепугался. В пятом часу государыня с заплаканными глазами вошла в спальню сына и сообщила ему, что вечером она с отцом уезжает из Тобольска.

Все последнее время, по словам Жильяра, царское семейство провело у постели Алексея Николаевича. Больше не надеясь на то, что их спасут друзья, государыня ждала помощи от Провидения. Она молила небо, чтобы начался ледоход. "Я убеждена, что река сегодня же пойдет вечером, заявляла она, по словам Гиббса. - Тогда отъезд волей-неволей отложится". Это дает нам время, чтобы выйти из этого ужасного положения. Если надо чуда, я убеждена, что чудо будет".

"В десять с половиною часов вечера мы отправляемся пить чай. Императрица сидит на диване, рядом с ней - дочери, - вспоминает Жильяр. Они так плакали, что лица их припухли. Каждый из нас скрывает свои страдания и стараются быть спокойными. Мы чувствуем, что если один из нас поддастся, то увлечет за собою всех других. Император и государыня серьезны и сдержанны. Это невероятное спокойствие и эта удивительная вера, которая была у них, передавалась нам, - признался швейцарец. - В одиннадцать с половиною часов прислуживающие собираются в большом зале, где Их Величества и Мария Николаевна прощаются с ними. Император целует всех мужчин, императрица всех женщин".

Жители домов напротив увидели, как осветились окна губернаторской резиденции. Под утро к подъезду дома были поданы экипажи. То были сибирские "кошевы" - тележки без рессор, все парные, кроме одной, запряженной тройкой. Снег не везде сошел, кое-где земля обнажена. "Отыскав на заднем дворе солому, - пишет Жильяр, - мы ее кладем на дно экипажей и постилаем матрац в тарантас, предназначенный для императрицы, единственный, у которого есть откидной верх".

"Когда царская семья спустилась вниз, - продолжает швейцарец, государыня просит меня оставаться около Алексея Николаевича, после чего я вхожу к царевичу, который плачет в своей постели". Яковлев был чрезвычайно почтителен к государю и то и дело прикладывал руку к головному убору. Проводив императрицу к ее экипажу, комиссар настоял, чтобы она надела пальто потеплее и, укутав ее в шубу лейб-медика, послал за тулупом для доктора. Государыня хотела, чтобы вместе с нею сел царь, но Яковлев запротестовал, заявив, что император поедет в открытой кошеве рядом с ним. К императрице он поместил Марию Николаевну, а князя Долгорукова, доктора Боткина, камердинера, горничную и лакея рассадил по другим повозкам.

Когда все устроились, кучера щелкнули кнутами, подводы двинулись, сопровождаемые экскортом всадников, и исчезли за воротами. Сидевший около постели цесаревича Пьер Жильяр, "слышал шум отъезжающих экипажей. Великие княжны, поднимаясь к себе, проходят, рыдая, перед дверью их брата". Заключение для них продолжалось. Не было ни "братства", ни "хороших русских людей", ни попыток спасти царскую семью. Был только мальчик и три его сестры, перепуганные и одинокие.

Поездка в Тюмень оказалась сложной и утомительной. Через Иртыш переправлялись по льду, покрытому талым снегом. Колеса по оси погружались в воду. Добравшись до реки Тобол, путники увидели, что ледяной ее покров покрыт трещинами. В опасных местах шли пешком. Часто меняли лошадей. Последняя станция была в Покровском, возле распутинского дома. Внизу, в примитивной кошеве сидели плененные царь и императрица, а на них из окон смотрели и махали платочками родичи человека, который столько сделал, чтобы погубить их. Прежде чем кортеж двинулся в путь, вдова Распутина, Прасковья, взглянула императрице в глаза и перекрестила ее.

В двадцати верстах севернее Тюмени кортеж был встречен отрядом красных конников, которые, окружив путников, проводили их до самого города. При виде всадников государыня стала вглядываться в их лица. Она верила, что это "хорошие русские люди", прискакавшие на выручку, узнав, что царя и императрицу куда-то увозят. Не подозревая, что их появление вселило надежду в души пленников, всадники проводили их до вокзала, где уже стоял специальный поезд. Комиссар Яковлев посадил царя и императрицу в вагон первого класса, а сам вместе со своим оператором отправился на телеграф, откуда послал депешу в Тобольск: "Едем благополучно. Христос с нами. Как здоровье маленького. Яковлев". Хотя телеграмма и была подписана комиссаром, в Тобольске знали, кто в действительности составил ее текст. Затем уполномоченный наладил связь с Москвой.

Выйдя из помещения телеграфа, Яковлев принимает необычное решение. Поняв из телеграфных разговоров с Кремлем и бесед в Тюмени, что Екатеринбург состав его в Москву не пропустит, он решает ехать на восток, а не на запад. Таким образом можно добраться до Омска, а оттуда - на южную ветку Великого Сибирского пути и по нему, через Челябинск, Уфу и Самару, попасть в Москву. Вернувшись в вагон, комиссар сообщает узникам о своих намерениях. В пять утра, с потушенными огнями, состав уходит из Тюмени в сторону Омска. Но Яковлев забывает упомянуть, что за Омском лежат тысячи верст свободного пути к Тихому океану.

Едва состав покинул Тюмень, Екатеринбургский совдеп узнал, что поезд ушел по направлению к Омску. Состоялось срочное заседание президиума исполкома. Президиум Уральского совета под председательством Белобородова (Вайсбарта) объявил Яковлева "изменником делу революции" и поставил его вне закона. По проводам ушел призыв под грифом "всем, всем, всем" к местным органам власти и партийным организациям. Откликнувшись на призыв Уральского совдепа, Западносибирский совдеп принимает меры к тому, чтобы остановить состав Яковлева, не получив иных указаний из Москвы. На узловую станцию Куломзино, находящуюся в ста верстах от Омска, посылается конный отряд. Там Яковлеву сообщают, что он объявлен изменником. Отцепив паровоз с одним вагоном, Яковлев оставляет поезд с царем и императрицей под охраной отряда и едет в Омск. Переговоры с Западносибирским советом оказались безрезультатными, и Яковлев по прямому проводу ведет переговоры со Свердловым, объясняя ему, почему он изменил маршрут. Свердлов ответил, что придется подчиниться обстоятельствам и ехать в Екатеринбург, чтобы сдать узников Уральскому совету. Расстроенный Яковлев вернулся к поезду и сообщил царю и императрице: "Мне приказано отвезти вас в Екатеринбург". Николай Александрович ответил: "Я бы поехал куда угодно, только не на Урал. Судя по местным газетам, уральские рабочие настроены резко против меня".

Как отнестись к этой запутанной истории, в которой много противоречивых намерений, зловещих интриг, то и дело меняющихся решений? Позднее, когда В.В.Яковлев перешел на сторону войск Колчака [(По словам Н. А.Соколова, осенью 1918 года Яковлев обратился к чешскому генералу Шениху (чехи были настроены антимонархически)] с просьбой принять его в ряды белых войск. Как писал Р.Вильтон в книге "Последние дни Романовых", "судебный следователь Соколов, узнав о его, Яковлева, присутствии и боясь упустить случай, сейчас же послал одного доверенного офицера (Б.В.Молостова) розыскать его. Но оказалось, что Омский штаб перевел его уже в состав вооруженных сил Юга России. Это было делом рук неприятельского агента, австрийского офицера (полковника Зайчека), состоявшего в армии на службе разведки. Затем всякий след Яковлева теряется".), большевики заявили, будто Яковлев действовал, как заговорщик монархист. После того, как ему не удалось пробиться через Омск к Тихому океану, он, дескать, повернул назад, рассчитывая остановить поезд и увезти узников в горы. Убедительных доказательств этой теории не существует, и хотя Яковлев и сочувствовал царственным пленникам, вероятнее всего, он был тем, за кого себя выдавал - представителем московских властей, пытавшимся выполнить приказ кремлевского начальства доставить императора и его семью в столицу. Когда же прямой путь в Москву оказался блокированным и возникла опасность захвата его подопечных, московский уполномоченный попытался пробиться в столицу окружным путем, через Омск. Но он очутился в гуще свары между находящимся где-то вдалеке ВЦИКом и местным, Уральским, совдепом и в конце концов, при попущении Свердлова, уступил силе.

Но если мотивы и намерения Яковлева нам более-менее понятны, то планы остальных сторон, участвовавших в этих событиях, неясны и зловещи. Вдобавок к тем двум образам Яковлева, которые нам предложены - как преданного монарху рыцаря, пытавшегося спасти императорскую чету, и как московского ставленника, покорившегося превосходящим силам, можно допустить, что Яковлев играл еще одну роль. Вполне вероятно, что он оказался пешкой в подлой игре, затеянной Уральским советом в Екатеринбурге, большевистскими правителями в Москве и правительством кайзера Вильгельма II в Берлине.

После Брестского мира и выхода России из войны западные союзники совершенно утратили интерес к царской семье. Государь, который послал на фронт 15 миллионов бойцов, пожертвовал армией ради спасения Парижа и отказался заключить сепаратный мир с Германией в дни самых тяжелых для русской армии потерь, был предан своими союзниками. Его осыпали насмешками, презирали. Если царь и его семья и могли быть спасены благодаря вмешательству какой-то иностранной державы, то такой державой могла явиться только Германия. Немцы вели себя в России, как победители. Чтобы накормить голодное немецкое население, германские войска эшелонами вывозили с Украины продовольствие. Петроград и Москва не были оккупированы немцами лишь потому, чтобы возложить на большевиков нелегкие задачи управления этими городами, где царили хаос и разруха. Однако, в случае необходимости, германские полки без труда смогли захватить обе столицы и смести Ленина и его сообщников, как груду опавших листьев.

Вот почему ряд русских консерваторов, в их числе граф Бенкендорф и Александр Трепов, бывший премьер-министр, обратились за помощью к графу Вильгельму фон Мирбаху, недавно назначенному на пост германского посланника. Мирбах неизменно отвечал: "Успокойтесь. Я все знаю об обстановке в Тобольске, и как только наступит время, Германская империя скажет свое слово". Не удовлетворенные таким ответом, Трепов и граф Бенкендорф направили Мирбаху письмо, в котором подчеркивали, что лишь германское правительство сможет спасти царскую семью и предупреждали, что если царь, его супруга и дети погибнут, вина целиком падет на кайзера Вильгельма.

Немцы с тревогой смотрели на восток вовсе не потому, что чувствовали за собой вину. Введя в русский организм бациллу большевизма, они уничтожили армию противника. Но возникла иная опасность, гораздо более серьезная. Ленин открыто заявлял, что его цель - мировая революция, и лозунг этот уже находил отклик в умах измученных войной солдат и рабочих в самой Германии. Вот почему германское правительство все чаще возвращалось к мысли реставрировать в России дружественную Германии монархию, которая покончит с большевиками. Немцы знали о том, что Николай II и императрица враждебно относятся к Германии, однако полагали, что, если кайзер спасет их от гибели и возведет на престол, благодарные им за это российские монархи станут сговорчивее.

И Мирбах сделал ловкий ход. Он поставил условием, чтобы русского императора доставили в Москву, где он оказался бы под защитой германской короны. Требование это было сформулировано таким образом, чтобы большевики не испугались и не догадались о подлинных намерениях немцев. Однако в требовании содержалась и скрытая угроза интервенции. "Янкель Свердлов, пишет Жильяр, - делая вид, что выполняет требования графа Мирбаха, послал комиссара Яковлева в Тобольск, чтобы приступить к отправке царской семьи в Москву".

Свердлов, разумеется, без труда разгадал игру Мирбаха и решил расстроить планы немцев. Отказаться выполнить требования графа он не посмел: немцы были еще слишком сильны. И он тайно договорился с екатеринбургскими комиссарами, чтобы те перехватили царя и арестовали, как бы вопреки распоряжениям центральных властей. Таким образом, он мог бы заявить германскому посланнику, что, к сожалению, император захвачен, сам же он оказался бессилен предотвратить подобное самоуправство. Центральному правительству нетрудно будет изобразить свою непричастность, решил Свердлов, поскольку особая жестокость большевистского Уральского совдепа были общеизвестны.

Таким образом, Свердлов предавал как немцев, так и собственного ставленника Яковлева, не ведавшего об истинных намерениях шефа. По словам Соколова, "Подписывая одной рукой полномочия Яковлева, Свердлов другой рукой подписывал иное. Задержала Царя в Екатеринбурге, конечно, Москва. Свердлов обманывал немцев, ссылаясь на мнимый предлог неповиновения Екатеринбурга".

Возможно, Яковлев, вначале лишь пешка в руках Свердлова, в конце концов догадался, что на самом деле происходит, и действительно попытался вырваться с государем на свободу.

И когда поезд был остановлен, московскому комиссару пришлось подчиниться распоряжению Свердлова. В сопровождении второго состава, в котором находились красногвардейцы, царский поезд направился в Екатеринбург. На станции Екатеринбург-III, оцепленной охранниками, представители Уральского совдепа захватили узников. Яковлев снова связался со Свердловым, тот подтвердил свое прежнее распоряжение сдать своих подопечных местным властям и приказал уполномоченному возвращаться в Москву. На заседании исполкома выступили с требованием ареста Яковлева. Он объяснял свои действия тем, что выполнял распоряжение Москвы доставить царя в столицу. Опровергнуть его доводы не удалось, тем более, что Яковлев являлся представителем Свердлова, и его отпустили. Через полгода, как уже было сказано, он перешел на сторону белых.

Поняв, что его обвели вокруг пальца, Мирбах был взбешен. Свердлов рассыпался перед ним мелким бесом и, заламывая руки, восклицал: "Ну, что мы можем сделать? У нас еще не налажен административный аппарат, и во многом приходится полагаться на решения местных советов. Дайте время и Екатеринбург успокоится". Однако, германский посланник, зная, что номер не прошел, решил испробовать другой вариант. В Крыму, где собралась целая плеяда великих князей, в мае появился один из адьютантов кайзера. Адьютанту было поручено уведомить членов императорской фамилии, что любой из них, кто согласится скрепить своей подписью Брестский договор, будет объявлен царем всея Руси. После того, как все Романовы отказались это сделать, эмиссар кайзера решил встретиться с князем Ф.Юсуповым. Встреча эта так и не состоялась, и убийца Распутина избежал соблазна увидеть себя увенчанным царской короной.

Судьба Николая Александровича больше не интересовала Мирбаха. Когда русские монархисты в июне вновь обратились к германскому посланнику с просьбой помочь вырвать царя из рук тюремщиков, тот умыл руки. "Судьба Русского Царя зависит только от русского народа, - заявил он, по словам Кривошеина. - Все происходящее с Россией есть вполне естественное и неизбежное последствие победы Германии. Если бы победа была на стороне союзников, положение Германии стало бы намного худшим. Повторяется старая история: горе побежденным!"

Поистине, горе побежденным! В начале июля граф Мирбах был убит в здании германской миссии сотрудником ЧК эсером Блюмкиным. Он и его сообщник были убеждены, что Ленин и большевики предают революцию. "Диктатура пролетариата, - восклицали оба, - превратилась в диктатуру Мирбаха!" Через четыре месяца, в ноябре 1918 года Германия стала сама побежденной.

34. ЕКАТЕРИНБУРГ

Екатеринбург расположен у подножья невысоких гор на восточных склонах Уральского хребта. На косогоре у Вознесенской горы притулился двухэтажный, затейливо разукрашенный особняк горного инженера и коммерсанта Н.Н.Ипатьева. С одной стороны дома цокольный этаж находился на одном уровне с улицей, с другой, обшарпанной к склону, был ниже уровня Вознесенского проспекта и оттого похож на полуподвал. В конце апреля, как только царя и императрицу вывезли из Тобольска, хозяину дома, Ипатьеву, было предписано освободить здание в течение 24 часов. Тотчас после выезда домовладельца, прибыли рабочие и спешно обнесли особняк высоким двойным дощатым забором, отгородившим здание от улицы и сада. Стекла всех пяти комнат второго этажа были закрашены белилами: их обитатели не должны были видеть, что происходит снаружи. На первом этаже были устроены служебные и караульные помещения. Когда все было готово, особняк получил зловещее название "дом специального назначения".

Когда поезд, в котором ехали государь и императрица, прибыл на станцию "Екатеринбург I", сомнений в том, какие чувства испытывают его жители к царской чете, не оставалось. У вагонов собралась толпа, которая злобно кричала: "Покажите нам Романовых!" Чернь вела себя столь агрессивно, что, по соглашению с областным совдепом, решено было отвести состав обратно к станции Екатеринбург II. В офицерской шинели без погон государь вышел из вагона и отнес багаж в уже поданный автомобиль. Рядом с ним сели Александра Федоровна и Мария Николаевна.

Следом за их автомашиной, без конвоя и охраны двинулась еще одна. Боковыми улицами пленников доставили к Ипатьевскому дому. У дверей стоял Шая Исаевич Голощекин, член президиума Уральского совета и закадычный друг Свердлова. "Гражданин Романов, можете войти в дом", - произнес он с насмешкой.

"Как только Государь, Государыня и Мария Николаевна прибыли в дом, вспоминал Чемодуров, - их подвергли грубому обыску. Один из производивших обыск выхватил ридикюль из рук Государыни и вызвал замечание Государя: "До сих пор я имел дело с честными и порядочными людьми". Как писал П.Быков, "Романову было заявлено, что он не в Царском Селе, а в Екатеринбурге, и что, если он будет вести себя вызывающе, его изолируют от семьи, а при повторении привлекут к принудительным работам. И Александра, и Николай почувствовали, что с ними шутить не станут, и подчинились требованиям коменданта дома". Поднявшись в предназначенную им комнату, императрица начертила на косяке свастику, как символ надежды, и указала дату прибытия семьи в Екатеринбург: "17/30 апреля 1918 г.".

Оставшиеся в Тобольске три великие княжны и наследник волновались в ожидании известий от родителей. 3 мая на имя Кобылинского пришла телеграмма, сообщавшая, что царская чета и их спутники "застряли в Екатеринбурге". Вскоре из Екатеринбурга Теглевой пришло письмо от горничной Демидовой, несомненно, написанное под диктовку императрицы: "Уложи, пожалуйста, хорошенько аптеку с лекарствами, потому что у нас некоторые вещи пострадали". Государыня сама называла драгоценности условно "лекарствами". Все драгоценности, привезенные из Царского Села, остались в Тобольске, поскольку государь и императрица, уезжавшие в спешке, не успели спрятать их у себя. И теперь, подвергшись тщательному и грубому обыску, Александра Федоровна распорядилась, чтобы дочери приняли нужные меры. И великие княжны вместе с горничными, которым они доверяли, в продолжение нескольких дней зашивали драгоценности в одежду. Бриллианты маскировали под пуговицы, рубины прятались в корсеты. Работой руководила не Ольга, а Татьяна Николаевна, которую и узники, и охрана считали главой семьи, оставшейся в Тобольске.

Разлучать семью у большевиков не было намерения. 11 мая был снят со своей должности полковник Кобылинский, командовавший охраной в течение трудных двенадцати месяцев, а 17 мая охрану, состоявшую из солдат Царскосельского гарнизона, заменили екатеринбургскими красногвардейцами. Во главе этого отряда, состоявшего почти сплошь из латышей, был некто Родионов. "Хам, грубый зверь, - вспоминал Кобылинский, - он пришел в дом и тотчас устроил перекличку". Ему было велено доставить в Екатеринбург остальных членов семьи, как только позволит здоровье цесаревича. Приехав в Тобольк, Родионов тотчас направился к Алексею Николаевичу. Посмотрев на него и увидев, что тот в постели, он ушел, но минуту спустя вернулся, решив, что мальчик после его ухода встанет. Он запретил великим княжнам запирать на ночь дверь, заявив, что имеет право во всякое время входить к ним. Однажды утром, подойдя к окну, Анастасия Николаевна увидела на улице Глеба, сына доктора Боткина и помахала ему рукой. Родионов выскочил из дома и, оттолкнув Боткина-младшего, завопил: "На окна смотреть не разрешается! Товарищи! - воскликнул он, обращаясь к часовым, - стреляйте в любого, кто осмелится даже взглянуть в ту сторону!" Анастасия Николаевна продолжала улыбаться. Глеб Боткин поклонился ей и ушел.

К 19 мая Алексей Николаевич почувствовал себя лучше, и на следующий день Нагорный отнес мальчика на пароход "Русь", на котором царская семья приехала в Тобольск минувшим летом. Во время плавания на пароходе Родионов снова запретил великим княжнам запираться на ночь. "Комиссар Родионов запирает Алексея Николаевича с Нагорным в каюте, - вспоминал Пьер Жильяр. - Мы протестуем; ребенок болен, и доктор должен иметь возможность входить к нему во всякое время". После того, как Родионов запер наследника вместе с Нагорным снаружи замком, честный матрос устроил скандал: "Какое нахальство! Больной мальчик! Нельзя в уборную выйти!" Родионов, прищурив глаза, посмотрел на смельчака.

На вокзале в Тюмени швейцарца разлучили с Алексеем Николаевичем. Цесаревича поместили в вагон 4 класса, расположенный в конце состава. Путешествие продолжалось весь день, а в полночь поезд прибыл в Екатеринбург. На следующее утро Жильяр выглянул в окно и сквозь пелену дождя в последний раз увидел наследника и трех великих княжон.

"Подано было 5 извозчиков, - показывал Н.А.Соколову наставник цесаревича. - К вагону, в котором находились дети, подошел с какими-то комиссарами Родионов. Через несколько минут мимо окна прошел матрос Нагорный с больным мальчиком на руках; следом шли великие княжны, неся в руках багаж и личные вещи. Я попытался выйти, чтобы помочь, но меня грубо втолкнул назад в вагон часовой. Я возвратился к окну. Татьяна Николаевна выступала последняя, неся свою маленькую собачку, и тащила с трудом тяжелый чемодан темного цвета. Шел дождь, и я видел, как на каждом шагу она попадала в грязь. Нагорный хотел пойти помочь, но был сильно отброшен назад одним из комиссаров... Спустя несколько минут, экипажи удалились, увозя детей по направлению к городу... Разве мог я тогда предположить, что мне не суждено увидеть их вновь".

После того, как дети и Нагорный уехали, охранники стали сортировать остальных пассажиров. Генерал-адьютанта Татищева, графиню Гендрикову и мадемуазель Шнейдер отправили в тюрьму, где уже находился, с момента прибытия в Екатеринбург вместе с царской четой, князь Долгоруков. Повар Харитонов, лакей Трупп и 14-летний поваренок Леонид Седнев были направлены в Ипатьевский дом к царской семье и доктору Боткину.

Когда все перечисленные лица были увезены, в вагон вошел Родионов и объявил всем остальным - доктору Деревенко, баронессе Буксгевден, Сиднею Гиббсу и Пьеру Жильяру - что они свободны. Десять дней все четверо жили в вагоне 4-го класса - до тех пор, пока совдеп приказал им уехать. Лишь доктор Деревенко остался в Екатеринбурге и жил в частном доме. 20 июля Жильяр и его спутники, арестованные тюменскими властями 15 июня, были освобождены частями белой армии.

Прибытие детей в Ипатьевский особняк вызвало бурю восторга. В первую ночь Мария спала на полу, уступив свою кровать брату. Двенадцать человек расположились на первом этаже. Государь, императрица и Алексей жили в одной комнате, великие княжны во второй, остальные комнаты были распределены между прочими заключенными.

Государь и его семья чувствовали себя в Екатеринбурге поистине узниками. Охрана их состояла из двух групп - наружной охраны и внутренней. С наружной части забора и вдоль улицы располагались простые красноармейцы. Внутренняя охрана была сразу же специально подобрана. Ее составляли рабочие местной фабрики братьев Злоказовых. С момента прибытия детей, как указывает Соколов, наружная охрана была набрана из рабочих Сысертского завода, расположенного верстах в 35 от Екатеринбурга. Потом она была пополнена рабочими Злоказовской фабрики. Это были суровые революционеры, закаленные годами тюрем и лишений. [(Н.А.Соколов дает иное определение этим "суровым революционерам". Он пишет: "Злоказовская фабрика работала во время войны на оборону: изготавливала снаряды. Работа на фабрике избавляла от фронта. Сюда шел самый опасный элемент, преступный по типу: дезертир. Он сразу выплыл на поверхность в дни смуты, а после большевистского переворота создал его живую силу".)] Трое охранников, вооруженных револьверами, днем и ночью дежурили на втором этаже, занятом царской семьей и ее приближенными.

Главным среди охранников был А.Д.Авдеев, высокий, худощавый мужчина, который называл царя не иначе, как "кровавый". До того он был комиссаром Злоказовской фабрики и лично отвез хозяина фабрики Н.Ф.Злоказова в острог. Главой образованного на заводе "делового совета" стал новоиспеченный комиссар. Он ругал царя как только мог. Внушая подчиненным, что царь захотел этой войны и три года проливал кровь рабочих. Сам горький пьяница, Авдеев приучал к пьянству и остальных охранников. По словам лакея Седнева, охранники воровали вещи царской семьи. Сначала воровали золото, серебро, потом стали таскать белье, обувь. Как и их начальник, "грубые, распоясанные, с папиросами в зубах, с наглыми ухватками и манерами, они возбуждали ужас и отвращение", - докладывал Соколову камердинер царя Чемодуров. Судя по рассказам очевидцев, обращение с царской семьей вообще было грубое. Если кто-либо из членов семьи в жаркий день просил открыть окно, охранники или никак не реагировали на просьбу или передавали ее Авдееву, который отвечал: "Ну их к черту". Возвращаясь из комнаты, где жила царская семья, Авдеев, по словам Якимова, сообщал, что его просили о чем-то и он отказал "Николашке" и "немке". Он об этом радостно говорил. Закрываться членам царской семьи запрещалось. Охранники могли войти в их комнаты в любое время. Они грязно ругались, позволяли себе непристойные шутки, пели скабрезные песни. Когда великие княжны шли в уборную, красноармейцы, якобы для караула, шли за ними, заводя "шутливые" разговоры, и оставались у двери уборной. На стенах уборной рисовали гнусные картинки, изображающие царицу и Распутина, не забывая сообщить об этом великой княжне перед ее посещением туалета.

Разрешалась лишь послеобеденная прогулка, физическим трудом заниматься было запрещено. Время узники проводили, судя по показаниям охранника Медведева, так: "Государь читал, Государыня также читала или вместе с дочерьми вышивала или вязала. Наследник делал цепочки для своих игрушек-корабликов. Пели они исключительно духовные песни", чтобы не слышать непристойных песен, исполняемых у них под окнами. Дни рождения проходили почти незамеченными. 19 мая императору исполнилось пятьдесят лет, 25 мая государыне - сорок шесть.

Вставали члены царской семьи в восемь часов. Утром у них была общая молитва. Затем вся семья пила чай. К чаю подавался черный хлеб. Обед был в 2 часа, его приносили из совдепа. Суп и котлеты подогревались на спиртовке и подавались поваром Харитоновым. Обедали вместе с прислугой. "Стол был без скатерти, ложек, ножей, вилок не хватало", - вспоминал Кобылинский. Вместе с прислугой обедали и охранники. "Придет какой-нибудь и лезет в миску: "Ну, с вас довольно". "Однажды Авдеев сидел за столом в фуражке, без кителя, куря папиросу. Когда ели битки, он взял свою тарелку и, протянув руку между Их Величествами, - показывал Жильяр со слов Чемодурова, - стал брать в свою тарелку битки. Положив их на тарелку, он согнул локоть и ударил локтем Государя в лицо".

Нагорный, успевший нажить себе врага в лице Родионова, снова попал в переплет. Охранники настаивали на том, чтобы у наследника была лишь одна пара обуви. Нагорный стал возражать: нужны две пары, если одна промокнет, должна быть смена. Вскоре после этого один из охранников, заметив золотую цепочку у кровати цесаревича, на которой висели образки, позарился на нее. Возмущенный Нагорный остановил вора. Это была последняя служба, которую верный матрос сослужил Алексею Николаевичу. Его тотчас же арестовали. Жильяр так описывает этот эпизод: "Однажды я проходил вместе с доктором Деревенко и моим коллегой Гиббсом мимо дома Ипатьева, и мы заметили у дома двух извозчиков, которых окружало большое число красноармейцев. Каково же было наше волнение, когда мы увидели в первом экипаже Седнева (лакея великих княжен) между двумя конвоирами. Нагорный приближался ко второму экипажу. Держась за края экипажа, он поднялся на подножку и, подняв голову, заметил всех нас троих, неподвижно стоящих в нескольких шагах от него. Посмотрев на нас пристально несколько секунд, он затем сел в экипаж, не сделав ни одного жеста, который мог бы выдать нас. Экипажи тронулись по направлению к тюрьме".

Нагорного поместили в ту же камеру, где находился депортированный в Екатеринбург князь Львов, первый премьер-министр Временного правительства. Заключение честного моряка продолжалось недолго. Через четыре дня его увели и расстреляли.

После ареста Нагорного выносить Алексея Николаевича в сад пришлось самому государю. Там он усаживал сына на стул, где мальчик и сидел, пока его близкие прогуливались под неусыпным оком конвоиров. По словам Жильяра, охранники "были удивлены простотой их узников, были удивлены их мягким обращением и порабощены искренностью их достоинства, и скоро они почувствовали себя во власти тех, кого они думали держать в своем подчинении". "У меня создалось в душе впечатление от них ото всех, заявил судебному следователю Соколову Якимов, один из охранников, захваченных войсками белых. - Царь был уже немолодой. В бороде у него пошла седина... На нем была солдатская гимнастерка, подпоясанная офицерским ремнем с пряжкой. Пряжка была желтая... Гимнастерка была защитного цвета, такого же, как брюки, и старые стоптанные сапоги. Глаза у него были хорошие, добрые... Вообще он на меня производил впечатление как человек добрый, простой, откровенный, разговорчивый. Так и казалось, что вот-вот он заговорит с тобой, и, как мне казалось, ему охота была поговорить с нами. Царица была совсем на него непохожая. Взгляд у нее был строгий, фигура и манеры ее были как у женщины гордой, важной. Мы, бывало, в своей компании разговаривали про них, и все мы думали, что она, как есть, похожа на Царицу. На вид она была старше его. У нее в висках была заметна седина, лицо у нее было уже женщины не молодой, а старой... От моих мыслей прежних про Царя, с какими я шел в охрану, ничего не осталось. Как я их своими глазами поглядел несколько раз, я стал душой к ним относиться, совсем по-другому: мне стало их жалко. Чистую правду вам говорю. Хотите верьте, хотите - нет, только я все твердил про себя: "Пусть бы они убежали..."

Прежде чем местные власти заставили Пьера Жильяра вместе с Гиббсом и баронессой Буксгевден уехать из города, швейцарец несколько раз посетил Томаса Г. Престона, британского консула в Екатеринбурге, умоляя его принять меры к спасению царской семьи. Но Престон был настроен пессимистически.

"Мы часами обсуждали способы спасения царской семьи, - писал позднее Престон. - При наличии десятитысячного гарнизона, состоявшего из красноармейцев, в условиях, когда красные шпики прятались за каждым углом, в каждом доме, предпринять попытку спасти императора и его близких было бы безумием, чреватым самыми ужасными последствиями для самой семьи... Никаких организованных действий, направленных на спасение императорской семьи из Екатеринбургского плена, предпринято не было".

Иного мнения придерживался П.М.Быков, председатель исполкома Екатеринбургского совета, которому за каждым деревом мерещился монархист: "С первых дней перевода Романовых в Екатеринбург сюда стали стекаться в большом количестве монархисты, начиная с полупомешанных барынь, графинь и баронесс всякого рода, вплоть до монашек, духовенства и председателей иностранных держав". По словам Быкова, снабжение царской семьи продуктами и обмен письмами было налажено через доктора Деревенко, имевшего доступ в Ипатьевский особняк для лечения больного наследника. Кроме того, указал Быков, охрана перехватывала записки, спрятанные в караваи хлеба, бутылки с молоком. К примеру, такие: "Час освобождения приближается, и дни узурпаторов сочтены, - говорится в одной записке. - Славянские армии все более и более приближаются к Екатеринбургу. Они в нескольких верстах от города. Момент становится критическим и теперь надо бояться кровопролития. Этот момент наступил..."

"Ваши друзья не спят, - сообщается в другой записке. - Час, столь долгожданный, настал".

Престону не было известно о каких-либо попытках спасти царя. Быков же видел заговорщиков повсюду. Можно сказать почти наверняка, что были преданные люди, намеривавшиеся вырвать царя и его семью из рук тюремщиков, но не сумевшие осуществить свои планы. Это подтверждаеют два письма, которые цитирует в своей книге генерал М.К.Дитерихс, начальника штаба армии Колчака, участвовавший в судебном разбирательстве по делу пленения и убийства царя и его семьи. Первое письмо принадлежит "известному белому офицеру" и обращено к Государю:

"С Божьей помощью и с Вашим хладнокровием надеемся достичь нашей цели, не рискуя ничем, - гласит письмо, переданное в особняк. - Необходимо расклеить одно из Ваших окон, чтобы Вы могли его открыть; я прошу точно указать мне окно. В случае, если маленький царевич не может идти, дело сильно осложнится... Напишите, нужны ли два человека, чтобы его нести, и не возьмет ли это на себя ктонибудь из Вас. Нельзя ли было бы на 1 и 2 часа на это время усыпить царевича каким-нибудь наркотиком. Пусть решит это доктор... Будьте спокойны. Мы не предпримем ничего, не будучи совершенно уверены в удаче заранее. Даем Вам в этом торжественное обещание перед лицом Бога, истории, перед собственной совестью". Под письмом стояла подпись: "Офицер".

Второе письмо, цитируемое Дитерихсом, представляет собой ответ императора:

"Второе окно от угла, выходящего на площадь, стоит открыто уже два дня и даже по ночам. Окна 7-е и 8-е около главного входа, тоже выходящие на площадь, точно так же всегда открыты. Комната занята комендантом и его помощниками, которые составляют в данный момент внутреннюю охрану. Из 13 человек, вооруженных ружьями, револьверами и бомбами. Ни в одной двери, за исключением нашей, нет ключей. Комендант и его помощник входят к нам, когда хотят. Дежурный делает обход дома ночью два раза в час, и мы слышим, как он под нашими окнами бряцает оружием. На балконе стоит один пулемет, а под балконом - другой, на случай тревоги. Напротив наших окон на той стороне улицы помещается стража в маленьком домике. Она состоит из 50 человек. Все ключи и ключ номер 9 находятся у коменданта, который с нами обращается хорошо... Перед входом всегда стоит автомобиль. От каждого сторожевого поста проведен звонок к коменданту и провода в помещение охраны и другие пункты... Известите нас, когда представится возможность, и ответьте, сможем ли мы взять с собою наших людей? Если наши люди останутся, то можно ли быть уверенным, что с ними ничего не случится".

Не только из писем, но и из дневниковых записей было видно, что ожидались какие-то важные события. 28 июня император пишет в своем дневнике: "Провели тревожную ночь и бодрствовали одетые... Все это произошло оттого, что на днях мы получили два письма одно за другим, в которых нам сообщали, чтобы мы подготовились быть похищенными какими-то преданными людьми. Но дни проходили, и ничего не случилось, а ожидание и неуверенность были очень мучительны". [(Иного и ждать было нельзя. Дело в том, что письма, написанные хорошим французским языком, который ввел в заблуждение царя, были с провокационной целью написаны Пинхусом Войковым. Спутник Ильича по заграничным путешествиям, закадычный друг палачей Голощекина и Юровского, этот комиссар окажет еще одну "услугу" царской семье, выписав серной кислоты и бензина для уничтожения трупов.)]

ЭПИЛОГ

4-го июля на смену неуверенности пришел страх. В тот день пьяницу и вора Авдеева, как и его охранников, состоявших из фабричных рабочих, заменил отряд чекистов. Р.Вильтон дает объяснение этому шагу: "Мошкин и Авдеев были посажены в тюрьму за воровство; Янкель Юровский заменил Авдеева 21 июня (4июля), за две недели до убийства Семьи. Все изменилось в доме. Красноармейцы были переселены на другую сторону переулка и стали нести караульную службу лишь снаружи дома; все внутренние посты были доверены исключительно "латышам". Их было десять. Юровский привел их из Чрезвычайной комиссии, где они несли обязанности палачей. Эти люди оставили после себя надписи, письма и пр., доказывающие их действительную национальность. Они были венгерцы, многие говорили по-немецки, были по происхождению немцы. Юровский говорил с ними на иностранном языке, - а он, кроме еврейского жаргона, говорил только по-немецки. Латыши являлись в красной армии самым многочисленным из иностранных элементов. Вполне естественно, что русская стража называла палачей "латышами".

Новый комендант, Я.Юровский, мещанин г.Каинска Томской губернии, во время первой русской революции жил в Берлине, где принял лютеранство. Приехав в Томск, открыл часовой магазин, в 1912 г. был выслан в Екатеринбург. Там открыл фотографию. После переворота 1917 года он стал членом Уральского областного совета и областным комиссаром юстиции. Хотя Юровский вел себя корректно, от него отдавало таким холодом, что император тотчас понял всю жестокость нового комиссара. "Этот тип нам нравится всех менее", - записал он в дневнике. С появлением в Ипатьевском особняке Юровского судьба царской семьи была предрешена. Отряд чекистов состоял не из охранников, а из палачей.

О том, что должно произойти, превосходно знали Свердлов и другие московские начальники. Авдеева сместили не только из-за того, что он был нечист на руку, но, главным образом, потому, пишет Пьер Жильяр, что "члены Президиума и Чрезвычайки не замедлили обратить внимание на перемену, происшедшую во взглядах охраны по отношению к их заключенным и решили принять радикальные меры". 4-го июля Белобородов направил Свердлову и Голощекину, находившемуся в Москве, обнадеживающую телеграмму: "Опасения напрасны. Авдеев сменен. Его помощник Мошкин арестован. Вместо Авдеева Юровский. Внутренний караул весь заменяется другим". Дело приближается к развязке.

У членов Уральского совета никогда не было сомнений относительно участи бывшего царя. Вскоре после доставки императора в Екатеринбург Екатеринбургский совдеп единогласно принял решение о его казни. Не желая брать на себя ответственность, местные власти отправили Голощекина в Москву, чтобы узнать мнение центра. Шая Исаакович Голощекин был не местным жителем, а уроженцем Невеля. Профессиональный революционер, он был неоднократно судим. В 1910 и 1917 гг. бежал из ссылки. Был приверженцем Ленина. Хорошо знал Свердлова и во время последней "командировки: жил у него на квартире. Во время этой поездки Голощекину стало известно, что московские правители не решили, как быть с царем. Их все еще привлекала идея Троцкого устроить в конце июля показательный процесс над бывшим царем, на котором Троцкий выступил бы в роли обвинителя.

Однако сделать этого не удалось, поскольку дела у большевиков пошли хуже, что, по иронии судьбы, роковым образом сказалось на участи царя и его семьи. Гражданская война и интервенция иностранных государств ослабили и без того непрочную власть большевиков. В Мурманске высадились американские морские пехотинцы и британские солдаты. На юге создавали белую Добровольческую армию генералы Алексеев, Корнилов и Деникин, опиравшиеся на поддержку донского казачества. В сибири продвигался на запад чешский легион численностью в 45 000 штыков. Захватив Омск, чехи быстро приближались к Тюмени и Екатеринбургу. Чешский легион был сформирован из бывших военнопленных австро-венгерской армии. Они были реорганизованы и оснащены Временным правительством для участия в боях на стороне русских с целью освобождения своей родины. После заключения Брестского мира Троцкий разрешил им уехать к себе домой через Сибирь, Владивосток и далее морским путем во Францию, чтобы сражаться на стороне союзников. Вереница воинских эшелонов уже двигалась по Великому Сибирскому пути на восток. Но тут вмешался германский генеральный штаб. Немцы решительно потребовали от большевиков задержать составы и разоружить чехов. Большевистские власти попытались это сделать, но чехи отказались сдать оружие. К представлявшим грозную силу в этом неспокойном регионе чехам присоединились выступившие против власти большевиков русские офицеры и солдаты. Именно эта угроза заставила московские власти отказаться от показательного процесса и изменить свои намерения относительно царя и его семьи.

Вернувшись 12 июля из Москвы, Шая Голощекин доложил Уральскому совету, что центр предоставляет местным властям право самим решать судьбу семьи Романовых. Военное руководство желало выяснить, долго ли Екатеринбург сможет удерживать натиск белых войск. Голощекин сообщил, что чехи подошли к городу с юга, и дня через три Екатеринбург может пасть. Узнав об этом, Уральский совдеп решил как можно раньше расстрелять всю семью и уничтожить все следы этой акции.

Приказ этот был отдан Юровскому 13 июля, и тотчас началась подготовка злодеяния. В продолжении трех дней Юровский с Ермаковым верхом осматривали окружающие город леса в поисках места, где можно спрятать останки жертв. Верстах в 20 от Екатеринбурга, около деревни Коптяки они нашли заброшенный рудник. Рядом с ним находились четыре сосны, названных местными жителями Четыре Брата. Одновременно Войков, тоже член Уральского совета, распорядился о приобретении 300 литров бензина и 175 килограммов серной кислоты.

Узники сразу поняли, с кем имеют дело. В отличие от пьяницы и грубияна Авдеева, Юровский не называл государя "кровавым" и внешне не проявлял враждебности по отношению к пленникам. Это был профессионал, которому было поручено выполнить очередное "задание". Две женщины, пришедшие в Ипатьевский дом, увидели сидевшего там Юровского, который расспрашивал цесаревича о здоровье. А утром того же дня главный палач был в Урочище Четырех Братьев, где проверял, как ведутся "работы".

Насколько изменилось настроение царственных узников за несколько последних дней, заметил Екатеринбургский священник, отец Сторожев, которому в конце мая разрешили отслужить литургию в "доме специального назначения". Во время первого своего посещения священник обратил внимание на то, что хотя "императрица выглядела утомленной и болезненной, государь и великие княжны имели вид бодрый и даже веселый. Алексея, который не мог ходить, принесли и положили на походную кровать в комнату, где происходило богослужение". Он был весел, и когда священник подошел к нему с крестом, мальчик посмотрел на священнослужителя живыми и ясными глазами. "В воскресенье, 14 июля, - пишет Жильяр, - Юровский велел пригласить священника о.Сторожева и разрешил ему совершить богослужение на дому". На этот раз все члены царской семьи были чрезвычайно озабочены и подавлены. "По чину обедницы, - вспоминал отец Сторожев, служивший, по просьбе Их Величеств, обедницу 1/14 июля, - положено прочесть молитву "Со святыми упокой". Почему-то дьякон запел эту молитву, стал петь и я, но едва мы запели, как я услышал, что стоявшие позади меня члены семьи Романовых опустились на колена... Алексей Николаевич сидел в кресле-каталке, одетый в куртку с матросским воротником. Татьяна Николаевна подкатила его кресло, когда после богослужения они прикладывались к Кресту". Уже на улице дьякон сказал, обращаясь к священнику: "Знаете, отец протоиерей, у них там что-то случилось".

16 июля "Юровский приказал отвести маленького Леонида Седнева в дом Попова, где находилась русская охрана", - пишет Жильяр. В четыре часа пополудни государь и великие княжны пошли погулять в сад. В своей книге Р. Вильтон приводит показания одного из чекистов, Медведева: "Вечером, часов около 7-ми, Юровский приказал Медведеву отобрать в команде все револьверы. Их было 12 штук, все системы Наган. Медведев отобрал револьверы, принес их в комендантскую и сдал Юровскому. Последний никаких пояснений этим своим распоряжениям сначала не давал, но затем вскоре после отобрания револьверов он сказал ему Медведеву: "Сегодня мы будем расстреливать все семейство". При этом он приказал Медведеву предупредить команду, чтобы она не волновалась, если услышит в доме выстрелы.

Все эти приготовления от царской семьи тщательно скрывались. В половине одиннадцатого, ничего не подозревая, государь и его близкие легли спать. В полночь Юровский разбудил их и велел спешно одеваться и спускаться вниз. Он объяснил, что на Екатеринбург наступают чехи и белая армия, и областной совет принял решение вывезти семью царя. По-прежнему спокойные, члены семьи оделись, государь и цесаревич надели фуражки. С сыном на руках первым шел император. Не проснувшись окончательно, мальчик крепко обнял отца за шею. Следом спустились остальные члены семьи. Анастасия Николаевна несла своего спаниеля Джемми. Юровский провел узников через двор во внутренние помещения нижнего этажа, затем в угловую полуподвальную комнату. Окно, выходящее на Вознесенский переулок, было забрано решеткой. Комендант попросил обождать, пока подойдут автомобили.

По просьбе государя Юровский приказал принести три стула. Александра Федоровна села на один стул, император на другой. Поддерживая плечом и рукою сына, государь усадил его на третий стул. "Государыня, - показал впоследствии Медведев, - села у той стены, где окно; за ней встали три дочери; за стулом Наследника встал доктор Боткин, служанка Демидова встала у косяка двери, рядом с ней четвертая царская дочь". Лакей Трупп и повар Харитонов встали в левом от входа углу. У Демидовой в руках была подушка, в которую была зашита шкатулка с фамильными драгоценностями царской семьи. Маленькие подушки принесли с собой и великие княжны. Одну положили на сиденье стула государыни, вторую - на стул Наследника.

Когда все собрались, снова появился Юровский, следом за ним вооруженные револьверами палачи из ЧК. Шагнув вперед, Юровский поспешно произнес: "Ваши хотели Вас спасти, но им это не удалось, и мы принуждены Вас убить".

Словно пытаясь защитить жену и сына, государь начал вставать, все еще держа на руках цесаревица. Он произнес: "Что?.." Со словами: "А вот что", Юровский вскинул револьвер и выстрелом в голову убил императора наповал. По этому сигналу открыли стрельбу и остальные палачи. Едва государыня успела поднять руку и перекреститься, как была сражена единственной пулей. Ольга, Татьяна и Мария Николаевны, стоявшие позади матери, погибли мгновенно, так же как скошенные градом пуль Боткин, Харитонов и Трупп. Демидова осталась жива. Палачи не стали перезаряжать револьверы. Взяв в соседней комнате винтовки, они принялись колоть штыками убегавшую от них девушку. С воплями метавшаяся от стены к стене, словно загнанный в западню зверь, она пыталась защититься от катов подушкой. Наконец она упала с тридцатью штыковыми ранами. Спаниелю Джимми убийцы размозжили голову прикладом.

В комнате, наполненной пороховым дымом и запахом, установилась тишина. По полу текли ручьи крови. Послышался стон. Лежавший на полу наследник, которого все еще сжимал в объятиях убитый император, приподнял руку, чтобы ухватиться за китель отца. Один из палачей с размаху пнул мальчика в голову кованным сапогом. Подойдя к цесаревичу, Юровский дважды выстрелил ему в ухо. В этот момент очнулась потерявшая сознание Анастасия Николаевна и громко закричала. Вся банда убийц набросилась на великую княжну, нанося ей удары прикладами и штыками. Спустя мгновение затихла и она. Злодеяние совершилось.

ПОСЛЕСЛОВИЕ АВТОРА

Работая над созданием этой книги, я использовал материалы Нью-Йоркской Публичной библиотеки, Батлеровской библиотеки Колумбийского университета и хранилища редких книг при Йельском университете. Приношу благодарность сотрудникам этих учреждений, неизменно отличающимся учтивостью и знанием своего дела. В особенности ценю помощь мисс Марджери Уинн, которая предоставила в мое распоряжение уникальные альбомы с фотографиями семьи Романовых и документов, хранящихся в библиотеке Бейнеке. Без помощи мистера Ричарда Орланде, проведшего обширные библиографические исследования, моя работа имела бы меньший объем и далась бы мне с большим трудом.

Я премного благодарен мистеру Дмитрию Ляховичу и профессору Роберту Уильямсу из Уильямского колледжа, которые прочли мою рукопись книги и дали мне ряд ценных советов. По некоторым советам я обращался за помощью к отцу Джеймсу Гриффитсу, священнослужителю Православной церкви, к госпоже Светлане Умрихиной и госпоже Евгении Ляхович. Все эти три лица постоянно оказывали мне поддержку.

Медицинские аспекты гемофилии мне помогли понять доктор Кеннет Бринкхаус, доктор Мартин Розенталь, покойный доктор Леандро Тоскантинс, доктор Оскар Лукас, доктор Дэвид Эгл и доктор Эйк Мэтсон, у которых я неоднократно консультировался. Я глубоко признателен доктору Лерон Эгелу и доктору Герберту Ньюмену за их консультации по специальным проблемам и за ту поддержку, которые они мне оказывали в продолжение многих лет.

В числе тех, кто словом и делом, в продолжение многих месяцев, поддерживал меня, были Сюзанна и Морис Рорбах, покойный Г.Гардин Мэсси, Саймон Майкл Бесси, Альфред Кнопф младший, Роберт Ланц и Джанет Даулинг, которая вместе с Терри Коновер отпечатала рукопись книги. Дети мои своим неизменным оптимизмом и десятками веселых рисунков помогали мне в работе.

Неизмерима помощь моей жены Сюзанны. При всей своей занятости (она журналистка), она провела для меня большую исследовательскую работу. Ночами и в дни отдыха она читала всю рукопись, правя каждую ее строчку. Ее мысли и советы, записанные на пленку, на прослушивание которой потребовалось несколько часов, были мне большим подспорьем. Если бы не она, эта книга не появилась бы на свет. Поэтому ей она принадлежит в той же мере, что и мне.

ЛИТЕРАТУРА

Алферьев Е.Е. Николай II как человек сильной воли. Издание Свято-Троицкого монастыря. Джорданвилль, 1983

Боткина Т. Воспоминания о Царской Семье. Белград, 1921

Бьюкенен Дж. Мемуары дипломата. М.-Пг., 1923

Великий князь Александр Михайлович. Книга воспоминаний. Париж. Приложение к "Иллюстрированной России", т.т. 1-2, 1982

Вержховский Д.В. и Ляхов В.Ф. Первая мировая война. М., Воениздат, 1964

Вильтон Р. Последние дни Романовых. Берлин, 1923

Витте С.Ю. Воспоминания. Т.т.I-IV, М., Соцэкгиз, 1960

Вырубова А.А. Страницы из моей жизни. "Русская летопись", Париж, кн.IV, 1922

Гапон Г.А. История моей жизни. Л., 1926

Головин Н.Н. Военные усилия России в мировой войне, Париж, 1939

Дневник императора Николая II (1890-1906). Берлин, "Слово", 1923

Дом Романовых. Последние дни последнего царя. М., "Живая вода", 1991

Жильяр П. Император Николай II и его семья. Вена, "Русь", 1921

Игнатьев А.А. Пятьдесят лет в строю. М., Воениздат, 1986

Извольский А.П. Воспоминания. Пер. с анг. А.Сперанского. "Петроград", Пг.-М., 1923

Карташов А.В. Очерки по истории русской церкви. "Имкапресс", (б.г.), т.I, стр.489-503

Коковцов В.Н. Из моего прошлого. Париж. Изд. журнала "Иллюстрированная Россия", т.т. 1-2, 1933

Ллойд-Джордж Д. Военные мемуары. М., 1935

Локкарт. Буря над Россией. Рига, 1933

Милюков П.Н. Воспоминания. М., Политиздат, 1991

Мосолов А.А. При дворе императора. Рига, 1921

Отречение Николая II. Воспоминания очевидцев, документы. М., Советский писатель, 1990

Палеолог М. Царская Россия во время мировой войны. М.-Пг., 1923

Палеолог М. Царская Россия накануне революции. М.-Пг., 1923; М., 1990

Переписка Н. и А. Романовых. М.-Пг., 1923

Переписка Н.А. Романова и В.Н.Коковцова. "Красный архив", т.5, М., 1924

Переписка цесаревича, впоследствии императора Николая II с императрицей-матерью Марией Федоровной. ЦГАОР

Пуришкевич В.М. Дневник. Рига, 1924; М., 1990

Родзянко М.В. Крушение империи. Л., "Прибой", 1927

Сазонов С.Д. Воспоминания. Париж, 1927; М., "Международные отношения", 1991

Соколов Н.А. Убийство царской семьи. Берлин, 1925; М., "Советский писатель", 1990

Труфанов С. Святой чорт, М., 1917

Февральская революция в воспоминаниях придворных, генералов, монархистов и членов Временного правительства. А. I. Пермь, 1991

Шульгин В.В. Дни. Л., 1925

Энциклопедический словарь Брокгауза и Эфрона, 1893, т.II

Юсупов Ф.Ф. Конец Распутина. Париж, 1927; М., 1990