Николай и Александра Масси Роберт

Вильгельм ответил:

"Я дошел до возможных пределов, и ответственность за бедствие, угрожающее цивилизованному миру, падает не на меня. В настоящий момент все еще в твоей власти предотвратить ее... Моя дружба к тебе и твоему государству, завещанные мне дедом на смертном одре, всегда была для меня священна, и я не раз честно поддерживал Россию в моменты серьезных затруднений, в особенности во время последней войны. Европейский мир все еще может быть сохранен тобой, если только Россия остановит военные приготовления... Вилли".

Весть о всеобщей мобилизации огромной русской армии напугала Берлин. В полночь 31 июля граф Пурталес появился в кабинете Сазонова и вручил ему германский ультиматум с требованием в течение 12 часов прекратить мобилизацию. К полудню следующего дня, 1 августа, Россия не дала ответа, и кайзер приказал начать общую мобилизацию.

Николай II спешно телеграфировал Вильгельму 19 июля:

"Понимаю, что ты должен мобилизовать свои войска, но желаю иметь с твоей стороны такие же гарантии, какие я дал тебе, т.е. что эти военные приготовления не означают войны, и что мы будем продолжать переговоры ради благополучия и всеобщего мира, дорогого для всех нас. Наша долго испытанная дружба должна с Божьей помощью предотвратить кровопролитие.

С нетерпением и надеждой жду твоего ответа. Ники".

Однако, прежде, чем эта телеграмма пришла в Берлин, германское правительство прислало графу Пурталесу шифрованные инструкции. Ему было предписано вручить в 17 часов ноту с объявлением войны России. Пурталес с посеревшим лицом пришел к Сазонову лишь в 19.10. Престарелый граф трижды спрашивал у Сазонова, сможет ли русское правительство дать гарантию, что мобилизация будет отменена. И трижды Сазонов ответил ему отрицательно. Пурталес, по словам Сазонова, заявил: "В таком случае мне поручено моим правительством передать Вам следующую ноту". Дрожащая рука Пурталеса вручила мне ноту, содержащую объявление нам войны... Посол потерял всякое самообладание и, прислонившись к окну, заплакал, подняв руки и повторяя: "Кто мог бы предвидеть, что мне мне придется покинуть Петроград при таких условиях!" Я почувствовал к нему искреннюю жалость, и мы обнялись перед тем, что он вышел нетвердыми шагами из моего кабинета".

Император и его семья, находившаяся в это время в Петергофе, только что вернулись с вечерней службы. Прежде чем пойти обедать, царь отправился к себе в кабинет, чтобы прочитать полученные депеши. Императрица и великие княжны сели за обеденный стол, ожидая, когда к ним присоединится и государь. Николай II находился у себя в кабинете, когда граф Фредерикс принес ему сообщение от Сазонова о том, что Германия объявила России войну. Не подавя виду, что потрясен известием, царь распорядился вызвать во дворец к 9 часом вечера министров.

Императрица и великие княжны начали беспокоиться. Не успела Александра Федоровна послать Татьяну Николаевну узнать, почему задерживается отец, как в дверях появился император. Силясь скрыть волнение, он сообщил о том, что произошло. Государыня заплакала. Перепуганные девочки последовали ее примеру. Николай Александрович успокоил их как мог и удалился, не став обедать. В девять вечера во дворец прибыли Сазонов, Горемыкин и другие министры вместе с французским и британским послами, Палеологом и сэром Бьюкененом.

Четыре месяца спустя, во время очередной беседы с Палеологом император рассказал послу, как кончился для него тот день. Поздно вечером, когда война была уже объявлена, царь получил еще одну депешу от кайзера. Она гласила:

"Немедленный, утвердительный, ясный и точный ответ от твоего правительства на германский ультиматум - единственный путь избежать неисчислимые бедствия. До получения этого ответа я не могу обсуждать вопроса, поставленного твоей телеграммой. Во всяком случае, я должен просить тебя немедленно отдать приказ твоим войскам ни в каком случае не переходить нашей границы. Вилли".

Почти наверняка депеша эта должна была прибыть до объявления войны, но из-за бюрократической волокиты застряла в пути. Однако, составлялась она в ту минуту, когда Германия объявила войну, что неоднозначно свидетельствовала о воинственных намерениях кайзера. Для русского царя эта последняя в жизни телеграмма, полученная им от германского императора, помогла ему лучше понять сущность натуры его немецкого кузена.

"Ни одного мгновения он не был искренен, - заявил Палеологу император. - В конце концов он сам запутался в своей лжи и коварстве... Была половина второго ночи на 3 августа... Я отправился в комнату императрицы, уже бывшей в постели, чтобы выпить чашку чая перед тем, как ложиться самому. Я оставался около нее до 2-х часов ночи. Затем, чувствуя себя очень усталым, я захотел принять ванну. Только я собрался войти в воду, как мой камердинер постучался в дверь, говоря, что должен передать мне телеграмму. "Очень спешная от его величества императора Вильгельма". Я читаю и перечитываю телеграмму; я повторяю ее себе вслух - и ничего не могу в ней понять. Как Вильгельм думает, что еще от меня еще зависит избежать войны?... он заклинает меня не позволять моим войскам переходить границу... Уж не сошел ли я с ума? Разве министр Двора, мой старый Фредерикс, не принес мне, меньше шести часов тому назад, объявление войны, которое германский посол только что передал Сазонову? Я вернулся в комнату императрицы и прочел ей телеграмму Вильгельма... Она сказала мне: "Ты, конечно, не будешь на нее отвечать?" - "Конечно нет!" Эта невероятная, безумная телеграмма имела целью, конечно, меня поколебать, сбить с толку, увлечь на какой-нибудь смешной и бесчестный шаг. Случилось как раз напротив. Выходя из комнаты императрицы, я почувствовал, что между мной и Вильгельмом все кончено и навсегда. Я крепко спал... Когда я проснулся в обычное время, я почувствовал огромное облегчение. Ответственность моя перед Богом и перед моим народом была по-прежнему велика. Но я знал, что мне нужно делать".

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

20. ЗА РУСЬ СВЯТУЮ!

На следующий день, 2 августа, Николай II объявил в Зимнем дворце о начале военных действий.

[(По сему случаю был обнародован следующий исторический документ:

Высочайший манифест.

Божиею милостию

Мы, Николай Второй,

Император и Самодержец Всероссийский,

Царь Польский, Великий Князь Финляндский,

и прочая, и прочая, и прочая

Объявляем всем верным НАШИМ подданным:

Следуя историческим своим заветам, Россия, единая по вере и крови с славянскими народами, никогда не взирала на их судьбу безучастно. С полным единодушием и особою силою пробудились братские чувства русского народа к славянам в последнии дни, когда Австро-Венгрия предъявила Сербии заведомо неприемлимые для державного государства требования.

Презрев уступчивый и миролюбивый ответ сербского правительства, отвергнув доброжелательное посредничество России, Австрия поспешно перешла в вооруженное нападение, открыв бомбардировку беззащитного Белграда.

Вынужденные, в силу создавшихся условий, принять необходимые меры предосторожности, Мы повелели привести армию и флот на военное положение, но, дорожа кровью и достоянием НАШИХ подданных, прилагали все усилия к мирному исходу начавшихся переговоров.

Среди дружественных сношений, союзная Австрии Германия, вопреки нашим надеждам на вековое доброе соседство и не внемля заверению НАШЕМУ, что принятые меры отнюдь не имеют враждебных ей целей, стала домогаться немедленной их отмены и, встретив отказ в этом требовании, внезапно объявила России войну.

Ныне предстоит уже не заступаться только за несправедливо обиженную родственную НАМ страну, но оградить честь, достоинство, целость России и положение ее среди Великих Держав. Мы непоколебимо верим, что на защиту Русской Земли дружно и самоотверженно встанут все верные НАШИ подданные.

В грозный час испытания да будут забыты внутренние распри. Да укрепиться еще теснее единение ЦАРЯ с ЕГО народом и да отразит Россия, поднявшихся, как один человек, дерзкий натиск врага.

С глубокой верою в правоту НАШЕГО дела и смиренным упованием на всемогущий промысел, Мы молитвенно призываем на Святую Русь и доблестные войска НАШИ Божие благословение.

Дан в Санкт-Петербурге, в двадцатый день июля, в лето от Рождества Христова тысяча девятьсот четырнадцатое, Царствования же Нашего в двадцатое.

На подлинном Собственною Его Императорского величества рукою подписано:

"НИКОЛАЙ").]

День выдался солнечный. В Петербурге, по словам А.Вырубовой, собрались "тысячные толпы народа с национальными флагами, с портретами Государя. Пение гимна и "Спаси Господи люди твоя"... Толпы народа собрались и на набережной Невы, куда должен был причалить пароход из Петергофа с императором на борту. На реке - множество яхт, катеров, парусных, рыбачьих и гребных лодок с пассажирами.

Прибыв морем в Петербург, "Их Величества... шли пешком от катера до дворца, окруженные народом, их приветствующим, - продолжала Вырубова. - Мы еле пробрались до Дворца; по лестницам, в залах, везде толпы офицерства и разные лица, имеющие проезд ко Двору". Царь был облачен в полевую армейскую форму, на императрице было надето белое платье, поля шляпки приподняты. Четыре великих княжны шли следом, но цесаревич, который из-за травмы, полученной на "Штандарте", все еще не мог ходить, остался в Петергофе и горько плакал от обиды.

"В Николаевском зале после молебна Государь обратился ко всем присутствующим с речью", - писала фрейлина. Молебен был отслужен в присутствии пяти тысяч человек. На алтаре, воздвигнутом в центре отделанного белым мрамором зала, стояла чудотворная икона Владимирской Божьей Матери. Согласно легенде, икона эта, написанная с натуры евангелистом Лукой на доске от стола, на котором Христос трапезовал с Богородицей, привезенная в 1375 году в Москву, обратила в спять полчища Тамерлана. Прежде чем отправиться в действующую армию, в 1812 году, перед этим образом молился убеленный сединой фельдмаршал Кутузов, назначенный царем Александром I на пост главнокомандующего. И вот теперь, накануне новой войны, которую в то время многие называли второй Отечественной, император Николай II искал у иконы заступничества. Подняв правую руку, царь произнес ту же клятву, которую дал Александр I в 1812 году: "Я торжественно клянусь, что не заключу мира, пока останется хоть один враг на родной земле".

"Ответом было оглушительное "ура", стоны восторга и любви; военные окружили толпой Государя... ИХ Величества медленно подвигались обратно, и толпа, невзирая на придворный этикет, кинулась к ним; дамы и военные целовали их руки, плечи, платье Государыни... Когда они вошли в Малахитовую гостиную, Великие Князья побежали звать Государя показаться на балконе. Все море народа на Дворцовой пощади, увидев его, как один человек опустилось перед ним на колени. Скопились тысячи знамен, пели гимн, молитвы... все плакали... Среди чувства безграничной любви и преданности Престолу началась война", - свидетельствовала Вырубова. Взволнованный встречей, император поклонился своим подданным. Раздались звуки народного гимна, мелодия которого представляла собой финал увертюры П.И.Чайковского "1812 год":

"Боже Царя храни!

Сильный державный

Царствуй на славу

На славу нам!

Царствуй на страх врагам,

Царь православный!

Боже царя храни,

Царя храни!"

Взявшись за руки, стоявшие на балконе мужчина в защитной гимнастерке и женщина в белом плакали вместе с народом. Французский посол, Морис Палеолог, описывал эту сцену так: "В эту минуту для этих тысяч людей, которые здесь повергнуты, царь действительно есть самодержец, отмеченный богом, военный, политический и религиозный глава своего народа, неограниченный владыка душ и тел".

Похожее происходило в остальных частях империи. Возбужденные толпы, запрудившие улицы, смеялись, плакали, пели, кричали "ура", целовались. В мгновение ока волна патриотических чувств захлестнула всю Россию. В Москве, Киеве, Одессе, Харькове, Казани, Туле, Ростове, Тифлисе, Томске и Иркутске вместо красных революционных флагов рабочие брали в руки иконы и портреты царя. Студенты университетов толпами устремились на призывные пункты. Встретив на улице армейских офицеров, прохожие качали их с радостными кликами.

В Петербурге ежедневно возникали демонстрации в поддержку царя и союзников России. Из окон французского посольства Морис Палеолог видел огромные толпы народа с флагами и иконами, восклицавшие "Vive la France!" [("Да здравствует Франция!" (фр.))]. 5 августа, когда германская армия перешла границу нейтральной Бельгии, британскому послу в России, серу Джорджу Бьюкенену, из Лондона пришла телеграмма, уведомлявшая его в том, что Англия объявила войну Германии. В тот же день рядом с французским триколором и русским национальным флагом был поднят и британский флаг. С характерной для него галльской любовью к деталям Палеолог заметил: "Эти флаги флаги трех наций красноречиво гармонизируют друг с другом. Составленные из тех же цветов - синего, белого и красного - они выражают, поразительным и живописным образом, солидарность трех народов, вступивших в коалицию".

У здания германского посольства, облицованного гранитом и увенчанного парой бронзовых коней, как и предсказывал граф Пурталес, внезапно появилась агрессивно настроенная толпа. Но, вопреки пророчеству германского посла, гнев ее был направлен не против собственного, а против немецкого правительства. В здании чернь била стекла, резала ножами гобелены, картины, выбрасывала из окон не только мебель, фарфор и посуду, но и бесценную коллекцию мраморных скульптур и бронзы эпохи Возрождения, принадлежавшую графу Пурталесу. Накинув петли на бронзовых коней на здании, сотни погромщиков принялись тянуть за веревки и сбросили конные статуи на мостовую.

В ранний период войны к патриотическим чувствам примешивался затаенный страх перед немцами. В казармах, на фабриках, в селах слышались призывы: "За веру, царя и отечество!" и "За Русь Святую!". "Война с Японией, - писал А.Ф.Керенский, - была династической и колониальной, но в 1914 году народ сразу осознал, что конфликт с Германией означает защиту их родины... что в этой войне будут решаться судьбы России".

Вернувшийся в Петроград перед самым объявлением войны Родзянко был поражен переменой настроения жителей столицы. "Я узнавал, что это те же рабочие, которые несколько дней тому назад ломали телеграфные столбы, переворачивали трамваи и строили баррикады, - вспоминал он. - На мой вопрос, чем объясняется перемена настроения, я получил ответ: "Сегодня дело касается всей России. Мы придем к Царю, как к нашему знамени, и мы пойдем за ним во имя победы над немцами". И знать, и крестьян охватило одно и то же чувство. "Это не политическая война, которых уже столько было, - заявила великая княгиня Мария Павловна, вдова великого князя Владимира Александровича, дяди императора. - Это дуэль славянства и германизма; надо, чтобы одно из двух пало..." Один старик крестьянин из Новгорода заявил Коковцову: "Видишь ли, барин, если не дай Бог, мы не истребим немцев, они придут даже сюда; они будут править всей русской землей. И потом они запрягут нас, тебя и меня, да, тебя тоже, в плуг..."

Государственная Дума, заседавшая всего один день, 8 августа, единогласно приняла предложенный правительством военный бюджет. "Была объявлена война, и тотчас от революционного движения не осталось и следа, - писал Керенский. - Даже большевики депутаты Государственной Думы - были вынуждены признать - хотя и неохотно - что долг пролетариата участвовать в защите родины".

В том, что Германия будет разбита, мало кто из русских сомневался: вступление Англии в войну предопределило ее исход. Вопрос был лишь в том, сколько времени продлиться война. "Шесть месяцев", - заявляли пессимисты, утверждавшие, что немцы умеют воевать. "Немцы и воевать-то не умеют, возражали оптимисты. - Это же колбасники. Мы германцев шапками закидаем".

По древней традиции перед началом войны русские цари отправлялись в Москву, в седой Кремль, чтобы просить Божьего благословения. Когда Николай II со своим семейством прибыл 17 августа в Москву, там его встретили с еще большим, чем в Петербурге, воодушевлением. Огромная толпа москвичей наполняла площади и улицы; люди взбирались на крыши лавок, гроздьями висели на деревьях скверов, толпились на балконах и возле окон домов, чтобы увидеть царя и его свиту, направлявшихся к Иверским воротам Кремля. В тот вечер снова случилась беда."Алексей Николаевич опять очень жалуется сегодня вечером на боли в ноге, - записал в дневнике Пьер Жильяр. - Сможет ли он завтра ходить, или придется его нести, когда Их Величества отправятся в собор? Государь и Государыня в отчаянии. Ребенок не мог уже участвовать на выходе в Зимнем дворце. Это почти всегда так, когда ему надо показаться народу: можно быть почти уверенным, что в последнюю минуту явится какое-нибудь осложнение. И правда, кажется, что его преследует злой рок!"

День спустя Жильяр отметил: "Когда сегодня Алексей Николаевич убедился, что не может ходить, он пришел в большое отчаяние. Их Величества, тем не менее, решили, что он все же будет присутствовать при церемонии. Его будет нести один из казаков Государя. Но это жестокое разочарование для родителей: они бояться, что в народе распространится слух будто Цесаревич калека".

В одиннадцать часов царь, императрица, четыре великих княжны, цесаревич, которого держал на руках рослый казак, великая княгиня Елизавета Федоровна, одетая в светло-серое монашеское одеяние, появились в Георгиевском зале Кремля. Стоя в центре зала, император звонким и твердым голосом произнес, обращаясь к знати и населению Москвы: "Отсюда, из сердца русской земли, я посылаю моим храбрым войскам и моим доблестным союзникам мое горячее приветствие. С нами Бог..."

Придя в Успенский собор, где восемнадцать лет назад они короновались, государь и императрица молились перед величественным, усыпанным самоцветами, иконостасом. При свете сотен свечей, окутанные клубами ладана, оба проходят через собор. На окончании службы члены Императорской семьи по очереди прикладываются к святым мощам. Торжественная обстановка, роскошное убранство храма и искренняя набожность присутствующих как нельзя ярче подчеркивали незыблемость основного принципа самодержавия: "Поскольку сам Господь Бог даровал нам нашу верховную власть, перед Его алтарем мы несем ответственность за судьбы России".

На следующее утро, когда Москва еще не успела остыть от горячих верноподданических чувств, Пьер Жильяр со своим юным учеником возвращались с прогулки на Воробьевы Горы. Шофер вынужден был остановиться при въезде в один из переулков близ Якиманки - так велика была толпа. Она состояла из простонародья и окрестных крестьян, пришедших в город по делам или в надежде увидеть царя. "Вдруг раздались крики: "Наследник!.. Наследник!.." Толпа бросилась в перед, нас окружили, - вспоминал швейцарец. - Мы очутились как в кольце... Женщины и дети, мало по малу осмелев, влезают на подножки автомобиля, протягивают руки и, когда им удается коснуться ребенка, кричат с торжеством: "Я его тронула, я тронула Наследника!"

Испуганный бурным проявлением этих народных чувств, Алексей Николаевич откинулся в глубину автомобиля... Я начинал бояться какого-нибудь несчастного случая в невероятной сутолоке и давке, происходившей вокруг нас. Наконец появились два толстых, запыхавшихся городовых... Толпа заколебалась и медленно отступила".

Когда царская семья вернулась 22 августа в Царское Село, государь был полон самых радужных надежд. Жители двух крупнейших городов империи продемонстрировали искренние верноподданические и патриотические чувства. Не желая, чтобы на знамени священного крестового похода, начатого Россией, оставалось хоть пятнышко, Николай II повелел запретить продажу спиртных напитков во всех частях империи на время ведения военных действий. Решение, принятое в момент, когда многократно увеличились военные расходы, было скорее благородным, чем практичным. Ведь продажа водки, которая являлась монополией государства, составляла самую значительную статью дохода казны. К тому же, сухой закон не в состоянии был положить конец пьянству: у богачей в погребах оставались достаточные запасы, бедняки гнали дома самогон. Вернувшись из Москвы, в порыве патриотизма император неожиданно повелел переименовать свою столицу. "Указом, подписанным 31 августа, - писал Палеолог, - установлено, что город Санкт-Петербург будет отныне называться Петроградом. Как политическая манифестация, мера эта настолько же демонстративна, насколько своевременна. Но с точки зрения исторической это бессмыслица". В первые дни войны сходные чувства кружили головы жителям Парижа, Лондона и Берлина. Но после того, как отгремели фанфары, отзвучали гимны и ушли на фронт войска, для всех воюющих наций начинались суровые испытания. В течении нескольких лет британцам, французам и немцам придется выложить все свои физические и душевные силы. Что же касается России, этой на первый взгляд могущественной империи, то ее система правления, структура общества и экономики оказались слишком примитивны, слишком неповоротливы и непрочны, чтобы нести страшное бремя четырех лет великой войны.

Такую опасность предвидели два проницательных и умных русских. Хотя их голоса утонули в гуле патриотических речей, с самого начала Распутин и Витте выступали против войны. Не терявший связи с деревней, Распутин понимал, сколько крестьянской крови прольется в войне. Еще в 1908 году он выступал против столкновения с Австрией, решившей аннексировать Боснию. "Из-за Балкан воевать нечего", - заявил он. В 1914 году, все еще находясь в больнице после покушения на него Хионии Гусевой, он послал телеграмму Вырубовой."В ней, по словам фрейлины, он умолял государя "не затевать войну, что с войной будет конец России и им самим и что положат до последнего человека". По словам А.Вырубовой, передавшей телеграмму царю, тот в сердцах разорвал ее. Но Распутин продолжал упорствовать. На большом листе бумаги своими каракулями он написал следующее пророческое послание:

"Милый друг еще раз скажу грозна туча над Расеей беда горя много и просвету нету. Слез-то море и меры нет а крови... Что скажу? Слов нету неописуемый ужас. Знаю все от тебя войны хотят и верно не зная что ради гибели божье тяжко наказание когда ум отымает тут начало конца. Ты царь отец народа не допусти безумным торжествовать и погубить себя и народ. Вот Германию победят а Расея? Подумать так воистину не было от веку горшей страдалицы вся тонет в крови. Велика погибель без конца печаль.

Григорий".

Когда началась война, Витте, находившийся за рубежом, поспешил домой, чтобы уговорить царя выйти из игры. В беседе с Палеологом он без обиняков заявил: "Война эта - безумие... Ради чего воевать России? Ради сохранения престижа на Балканах, священного долга помочь братьям по крови? Это романтическая старомодная химера. Никому, во всяком случае, ни одному мыслящему человеку нет никакого дела до этого буйного и тщеславного балканского народа, в котором нет ничего славянского. Это всего лишь турки, получившие христианские имена. Пусть сербы получат то, что заслужили. Это что касается причин войны. Теперь поговорим о выгодах, которые можем извлечь. На что же мы вправе рассчитывать? На захват новых земель? Господи Боже! Разве у Его Величества империя недостаточно велика? Разве у нас в Сибири, в Туркестане, на Кавказе, в самой России нет огромных территорий, которые даже не вспаханы? Тогда какими погремушками нас манят? Восточная Пруссия? Разве среди подданных императора недостаточно немцев? Галиция? Она кишит евреями!.. Константинополь, крест на Святой Софии, Босфор и Дарданеллы? Мысль эта настолько нелепа, что о ней и говорить не приходится. Даже если бы одержали мы полную победу, и Гогенцоллерны и Габсбурги будут вынуждены просить мира и согласиться на наши условия, это будет означать не только конец германского владычества, но и провозглашение республик по всей Центральной Европе. Тогда неизбежен крах царизма. Если же допустить мысль о нашем поражении; чем оно обернется, лучше промолчать... Отсюда вывод, что нас следует как можно скорее выпутываться из этой авантюры".

Палеолог, у которого была одна забота - сделать все от него зависящее, чтобы Россия продолжала войну - смотря Витте вслед, думал о том, что это "загадочный, умеющий деморализовать собеседника индивид, большой умница, деспотическая личность, относящаяся к ближним с презрением и чувствующая свою силу, жертва собственного честолюбия, зависти и гордыни". Посол решил, что воззрения Витте "вредны и опасны" как для Франции, так и для России.

Нигде оптимизм императора не встречал более горячего отклика, чем среди русского офицерства. Офицеры полков, размещенных вдали от границы, опасались, что война закончится раньше, чем они успеют попасть на фронт. Гвардейские офицеры, которым посчастливилось попасть в действующую армию, выясняли, следует ли брать с собой парадные мундиры для церемониального марша по Унтер-ден-Линден. Им посоветовали отправляться в походной форме, парадную же им вышлют с ближайшей оказией.

Каждый день, с рассвета до заката, улицы российской столицы сотрясались от грохота сапог по мостовой: к Варшавскому вокзалу шагали пехотные полки, отправляющиеся на фронт. Дороги, ведущие на запад, были запружены пехотой, кавалерией, конной артиллерией, двигавшейся в направлении Прибалтийского края и Восточной Пруссии. Солдаты шли, а не маршировали. Их сопровождали обозы, санитарные автомобили, полевые кухни и лошади для ремонта. Колонны шли такой плотной стеной, что иногда солдаты сворачивали с дороги и, поднимая клубы пыли, шагали прямо по полям, словно в ХIII веке во время татарского нашествия. Слышались крики, цокот копыт и стук колес.

Возвращаясь с аудиенции у царя, Палеолог встретил на дороге один из полков. Генерал, узнав посла, отдал честь и воскликнул: "Мы разобьем этих грязных пруссаков! Долой Пруссию! Вильгельма на остров Святой Елены!" При прохождении каждой роты генерал, привстав в стременах, восклицал: "Французскому посланнику ура!" И солдаты что есть сил кричали: "Ура! Урра!" Наконец генерал ускакал, бросив через плечо: "Вильгельма не Святую Елену! Вильгельма на Святую Елену!"

Порой женщины и дети шли по нескольку верст, провожая солдат. "Одна женщина, совсем молоденькая... прижимала к груди младенца, - писал М.Палеолог. - Она шла, стараясь не отставать от солдата, шагавшего в конце колонны - красивого, загорелого, мускулистого парня. Они не произносили ни слова, лишь неотрывно смотрели друг на друга. Молодая мать протянула ребенка солдату, и тот его поцеловал".

Такие же картины можно было наблюдать на всех железнодорожных станциях России. Находившийся в ту пору в Москве британский консул Р.Г.Брюс Локкарт вспоминал: "Покрытые пылью солдаты битком набивались в товарные вагоны; большая толпа пожелала им счастливого пути; среди провожающих были озабоченные, бородатые отцы, жены, матери, улыбавшиеся сквозь слезы; ...дородные священники, благословлявшие счастливых воинов. Последнии рукопожатия, последние поцелуи. Пронзительно свистнул паровозный свисток. Несколько раз дернувшись, не в силах сдвинуть с места, перегруженный эшелон неохотно тронулся в путь и наконец скрылся в белесых сумерках. Сняв шапки, толпа молчала, слушая, как замирают вдалеке голоса поющих солдат, которым не суждено вернуться назад".

Почему-то именно рядовые первыми поняли, что за война им предстоит. В отличие от своих начальников, легкомысленно толковавших о параде на Унтер-ден-Линден и кричавших: "Вильгельма на остров Святой Елены!", многие русские солдаты отправлялись на войну в мрачном предчувствии, что им не суждено увидеть ни близких, ни родной деревни. Генерал Альфред Нокс, британский военный атташе, встретил на фронте одного молодого солдата из Киева. Тот был в подавленном настроении: у него дома остались жена и пятеро детей. Нокс попытался подбодрить новобранца, заверив того, что он еще вернется, но солдат, покачав головой, сказал: "На войну ведет широкая дорога, а домой - узкая тропинка".

В количественном отношении русская армия была колоссом. Перед войной в ней насчитывалось 1, 4 миллиона солдат. После мобилизации это число увеличилось еще на 3, 1 миллиона. За три года войны 15, 5 миллиона ушли воевать за царя и Русь святую. В британской прессе эту солдатскую массу, готовую пролить свою кровь, называли "русским паровым катком".

За исключением людских ресурсов, Россия во всех отношениях не была готова к войне. Железных дорог не хватало, плотность железнодорожной сети в России составляла одну десятую германской. [(В действительности с железными дорогами в царской России было не так уж плохо. К 1917 году в эксплуатации было 81 116 км железной дороги и 15 000 км строилось. За 37 лет в царской России было построено 58 251 км железных дорог. За тот же период при Советской власти было построено всего 3 250 км, причем постройка одного километра в царской России обходилась в десять раз дешевле, чем при советской власти. Ко всему, российские железные дороги были для пассажиров самыми дешевыми и самыми комфортабельными в мире (Б.Л. Бразоль Царствование императора Николая II 1894-1917 в цифрах и фактах. М., Т-во русск. художников, 1990))] Генерал Н.Н.Головин писал: "Средний переезд новобранцев в России равнялся 900-1000 верстам. Для Франции, Германии и Австро-Венгрии этот средний переезд не превышал 200-300 верст". Один генерал, командовавший сибирским корпусом, заявил Ноксу, что вез своих солдат на фронт двадцать три дня и ночи. С началом военных действий, благодаря хорошо налаженной сети железных дорог, германские генералы могли быстро перебрасывать с одного участка фронта на другой целые армии. Что же касается русских, то, по словам Нокса, верховное командование приказывало, но решал железнодорожный транспорт.

Русская промышленность была слаба. На каждую фабрику в России приходилось 150 в Британии. Русские генералы, рассчитывая, что война будет скоротечной, не запаслись достаточными запасами вооружения и боеприпасов. Израсходовав снаряды, русские батареи замолкали, в то время, как немецкие орудия били непрестанно. На некоторых участках фронта артиллеристам запрещалось расходовать больше трех снарядов в сутки.

Благодаря отдаленности и характерному географическому положению России западные союзники не могли оказать ей помощь. Германский флот без труда блокировал Балтийское море, а Турция, в ноябре 1914 года выступившая против стран Сердечного Согласия, закрыла проливы. Единственными свободными русскими портами были Архангельск, который зимой замерзал, да Владивосток. Вывоз уменьшался на 98%, а ввоз на 95%. Во время войны в русские порты прибывало 1250 судов в год, а в британские 2200 судов в неделю. После неудачной операции англичан и французов в Галлиполи Россия, по словам Головина, стала походить на запертый дом, проникнуть в который можно лишь через печную трубу.

Но главная проблема касалась не только технологии и географии. Дело в том, что во главе русской армии находились два человека, которые не переваривали друг друга: генерал Владимир Сухомлинов, военный министр, и великий князь Николай Николаевич, дальний родственник императора Николая II, главнокомандующий действующей армией. Сухомлинов был толстенький человечек с физиономией упитанного кота. По словам М.Палеолога, он имел "угрюмый вид, все время подстерегающий взгляд под тяжелыми, собранными в складки веками; я знаю мало людей, которые бы с первого взгляда внушали бы большее недоверие". Хотя он был совершенно лыс и возраст его приближался к семидесяти, Сухомлинов был охоч до дорогостоящих удовольствий. Жена его, которая была на тридцать пять лет моложе, закатывала грандиозные приемы, одевалась в Париже и отдыхала на Ривьере, предоставляя мужу выкручиваться, чтобы оплачивать ее счета. Поскольку командировочные суммы зависели от расстояния, Сухомлинов часто отправлялся в инспекторские поездки во Владивосток, всякий раз покрывая в оба конца расстояние в девять с лишним тысяч верст. Но, прибыв в пункт назначения, военный министр, как заметили офицеры-дальневосточники, не очень-то любил выходить из своего вагона.

Сухомлинов был всеобщим посмешищем. Встретив его однажды, дочь британского посла так охарактеризовала его: "Это типичный салонный вояка, раздушенный, напомаженный, с золотыми браслетами на белых руках". Сазонов, коллега по министерству, писал о нем: "Несмотря на свой почтенный возраст, Сухомлинов отличался юношеской беспечностью и жаждою удовольствий. Он наслаждался жизнью и тяготился трудом... Заставить его работать было очень трудно, но добиться от него правды было почти невозможно". И тем не менее, помимо добывания средств на содержание жены, в обязанности Сухомлинова входила организация и оснащение русской армии, В прошлом кавалерийский офицер, в 1879 году во время турецкой войны награжденный Георгиевским крестом, он признавал лишь одну тактику - сабельная атака для кавалерии и штыковая - для пехоты. Современные же виды вооружений - пулеметы и скорострельная артиллерия - по его мнению, были не к лицу храбрым бойцам. В результате русская армия вступила в войну, имея вдвое меньше полевых орудий, чем германская. Если на русскую дивизию приходилось всего семь батарей, то на германскую - четырнадцать. В русской армии имелось всего 60 тяжелых батарей, в немецкой же 381 батарея. Генерал Н.Н.Головин, служивший под его началом, впоследствии писал: "Окончивший в 70-х годах прошлого столетия Академию Генерального Штаба, Сухомлинов позволял предполагать в себе сочетание высшего образования и боевого опыта... Невежественность генерала Сухомлинова сочеталась с поразительным легкомыслием. Эти два недостатка позволяли ему удивительно спокойно относиться к сложнейшим вопросам организации военной мощи. У непонимающих всю сложность современного военного дела людей создавалось ложное впечатление, что Сухомлинов быстро разбирается в деле и очень решителен".

К сожалению, такое же впечатление он производил и на царя. Как и многие другие прохвосты, Сухомлинов умел быть невероятно обаятельным и угодливым императору. Не в пример другим министрам, он составлял немногословные доклады, в которых не было никаких неприятных фактов. Зная любовь государя к армии, он постоянно твердил, что боевой дух войск высок, а снаряжение великолепно. Когда же приходилось докладывать царю лично, Сухомлинов перемежал слова доклада с разными забавными историями, которых он знал великое множество. При дворе у него было прозвище "генерал Отлетаев", полученное им за прыткость и угодливость. Все эти качества импонировали, и, при виде проходящих перед государем безукоризненным строем гвардейских полков, ему и в голову не могло придти, что русская армия не подготовлена к войне.

Сухомлинов был придворным, для которого высокий чин являлся способом получения средств жить на широкую ногу. Главный его соперник, главнокомандующий русской армии, великий князь Николай Николаевич, был внуком императора Николая I. Обладавший значительным состоянием, принадлежавшим к императорской фамилии великий князь был всецело предан военной службе. Пятидесятисемилетний генералиссимус обладал внушительной внешностью. Саженного роста, худощавый, с пронзительным взглядом голубых глаз, с коротко подстриженной остроконечной бородкой, шашкой на боку, он походил на древнего витязя. По словам Палеолога, он был самым любимым генералом в армии, образцом не только старого служаки, но и славянина: "Вся его фигура выражает суровую энергию. Его решительные и произносимые с ударением слова, блеск его глаз, его нервные движения, его строгий, сжатый рот, его гигантский рост олицетворяют в нем величавую и увлекательную смелость".

Солдаты смотрели на великого князя с благоговением и страхом. "Солдаты русской армии, недавние крестьяне, - писал Нокс, - видели в нем богатыря, защитника Святой Руси... Они понимали, что хотя генералиссимус очень строг и требователен, к рядовому бойцу он не более требователен, чем к самому себе".

Вполне естественно, и главнокомандующий, и военный министр презирали друг друга. Настолько серьезно относился к своим обязанностям великий князь, настолько легкомысленно исполнял их Сухомлинов. В 1908 году, когда в Думе зазвучали голоса протеста против занятия высших постов в вооруженных силах членами императорской фамилии, Николай Николаевич отошел от активного участия в армейских делах. Перед Сухомлиновым, в 1909 году назначенным военным министром, открылось широкое поле деятельности. Он решил, с началом военных действий, занять более престижный пост верховного главнокомандующего. Но, к огорчению военного министра, царь, которого отговорили от намерения лично возглавить армию, назначил главнокомандующим своего дядю. И с той поры завистливый военный министр и словами и делами старался подорвать престиж великого князя. Однажды Сухомлинову направили несколько депеш с просьбой прислать снарядов. Но тот отказался отдать приказ об отправке на фронт боеприпасов. Когда командующий артиллерией со слезами на глазах стал сетовать, что из-за нехватки снарядов России придется пойти с немцами на мировую, Сухомлинов послал его ко всем чертям и велел заткнуться.

Как в Берлине, так и в Париже военные планы разрабатывались с учетом размеров и неповоротливости русского колосса. Понимая, что из-за малой пропускной способности железных дорог царю не удасться мобилизовать многомиллионную армию в сжатые сроки, германский генштаб рассчитывал разделаться с Францией в те недели, которые понадобятся неповоротливому гиганту, чтобы расшевелиться. "Мы намерены в течении шести недель после начала военных действий разбить Францию окончательно или, во всяком случае, настолько, чтобы суметь направить свои основные силы на восток", заявил своему издерганному австрийскому коллеге генерал фон Мольтке, начальник германского генерального штаба в мае 1914 года. Кайзер выразился грубее: "Завтрак в Париже, обед в Петербурге".

Предвидя неизбежное нападение, французские генералы и дипломаты в течение двадцати лет предпринимали всяческие усилия, чтобы, в случае войны, русские как можно раньше начали военные действия. С целью ускорить мобилизацию русской армии, французы предоставляли России огромные займы, правда, при условии, что средства пойдут на строительство железных дорог, ведущих к германской границе. И все-таки число солдат на фронте спустя 15 дней после мобилизации составило лишь малую часть общего количества мобилизованных. Однако французы настаивали на том, чтобы русские немедленно начали выступление теми силами, какими они располагали, а в распоряжении русского командования было около семисот тысяч человек. Дальнейшее промедление означало бы для Франции катастрофу.

Первые несколько недель все шло точно по плану, разработанному немцами. В жаркие августовские дни, все сметая на своем пути в Бельгию и Северную Францию вторгся цвет кайзеровской армии - миллион солдат в серо-зеленых мундирах. 2 сентября, меньше чем месяц спустя, усталые передовые части германской армии остановились менее чем в пятидесяти километрах севернее Парижа. Еще бросок, и они на Елисейских полях. С первого дня войны французский посол постоянно поторапливал русских. Бомбардируемый градом депеш из Парижа, Палеолог носился из одного министерства в другое. Он просил, умолял, требовал действовать живее. 5 августа, принятый императором французский посол заявил: "Французской армии придется выдержать ужасающий натиск двадцати пяти германских корпусов. Поэтому я умаляю Ваше Величество предписать Вашим войскам перейти в немедленное наступление - иначе французская армия рискует быть раздавленной!". В ответ император протягивает к Палеологу обе руки и с волнением произносит: "Господин посол, позвольте мне в вашем лице обнять мою дорогую и славную Францию... Как только закончится мобилизация, я дам приказ идти вперед. Мои войска рвутся в бой. Наступление будет вестись со всею возможною силою. Вы ведь знаете, что великий князь Николай Николаевич обладает необычайной энергией".

В тот же день Палеолога принял и великий князь: "Главнокомандующий принимает меня в простом кабинете, где все столы покрыты разложенными картами. Он идет ко мне навстречу быстрым и решительными шагами..." Господь и Жанна д'Арк с нами!" - воскликнул он. - Мы победим". "Через сколько дней, ваше высочество, вы перейдете в наступление?" - спросил Палеолог. "Может быть, я даже не буду ждать того, чтобы было окончательно окончено сосредоточение войск. Как только я почувствую себя достаточно сильным, я начну нападение. Это случится, вероятно, 14 августа". После этого, с силой пожимая мне руки, он проводил меня до двери: "А теперь, воскликнул он, - на милость Божью", - вспоминал посол.

Великий князь сдержал слово. Протяженность фронта, которым он командовал, составляла свыше 900 километров. На севере, в Прибалтийском крае, проходила граница с Восточной Пруссией. Оттуда линия фронта шла на юг и запад вдоль западной границы Царства Польского, образуя при этом гигантский выступ. Затем поворачивала на восток, к границе с Украиной. В Галиции на южном участке этой линии, сосредоточивалась миллионная австро-венгерская армия. Западнее Варшавы, откуда до Берлина было ближе всего, русские не могли наступать из-за большой протяженности южного и северного флангов. Поэтому удар было решено нанести на севере, в Восточной Пруссии.

Для выполнения операции были выбраны две армии. 1-й армии, численностью в 200 000 человек, которой командовал генерал Ренненкампф, была поставлена задача идти на юго-запад вдоль побережья Балтийского моря. 2-ой армии, под командованием генерала Самсонова, в которой насчитывалось 170 000 человек, предстояло наступать в северном направлении со стороны польской границы. Армии Ренненкампфа следовало начать наступление первой, отвлекая на себя основные силы противника в Восточной Пруссии. Двое суток спустя, когда немецкие войска ввяжутся в бой, по ним должен был ударить Самсонов, двигавшийся в сторону Балтийского моря через тылы германских частей, сражавшихся против армии Ренненкампфа. Каждая из обеих русских армий числом превышала немецкие войска. Если бы стратегический план великого князя удался, то немцы оказались бы зажатыми русскими армиями словно двумя жерновами, и тогда, форсировав Вислу, русские войска вышли бы к Данцигу. А оттуда открылся бы путь на Берлин, до которого оставалось менее 240 километров.

Из-за спешки наступление русских войск было плохо подготовленно. Великий князь Николай Николаевич выехал в ставку лишь в полночь 13 августа. Пропуская воинские эшелоны, направлявшиеся на фронт, на место он добрался только утром 16-го августа, пятьдесят семь часов спустя. Генерал Самсонов был астматик и в это время с женой отдыхал на Кавказе. В штаб армии прибыл 16 августа, когда его войска начали движение в сторону границы. Генерал Ренненкампф, сам лихой рубака, еще 12-го августа отправил своих казаков в рейд по неприятельской территории. Два дня спустя на лужайке в Петергофе уже стоял захваченный в одной из таких дерзких вылазок немецкий пулемет, который с интересом изучали царь и наследник. 17 августа 1-ая русская армия перешла государственную границу и, смяв пограничный заслон, стала продвигаться в глубь рейха. В первых боях Ренненкампф применял тактику столетней давности; он посылал гвардейскую кавалерию под огонь германских пушек. В результате в первые же дни наступления погиб цвет гвардии.

Хотя германский генеральный штаб предвидел русское вторжение в Восточную Пруссию, при известии о том, что русские казаки топчут богатые нивы прусских юнкеров, берлинцев обуял ужас. Не обращая внимания на движущуюся с юга 2-ю армию Самсонова, немецкие войска 20 августа контратаковали армию Ренненкампфа. Русская артиллерия, выпускавшая по 440 снарядов в сутки, действовала успешно и нанесла германцам большой урон. Германский генеральный штаб, охваченный паникой, послал на фронт двух новых генералов. 22 августа в один и тот же поезд, направлявшийся в Восточную Пруссию, сели Пауль Гиденбург и Эрих Людендорф. Этому грозному дуэту будет суждено сыграть ключевую роль в продолжение всех четырех лет войны.

Пока Ренненкампф, отказавшись от преследования немцев, отдыхал после победы, армия Самсонова с трудом преодолевала бездорожье к северу от польской границы. Людям приходилось форсировать множество речек, идти по болотам. Население было малочисленным, дороги никуда не годились, железные дороги отсутствовали. Лишь изредка попадались фермы, солдатам приходилось питаться только тем, что везли в обозах. Накануне сражения некоторые подразделения пять дней получали лишь часть хлебного рациона.

И все-таки армия Самсонова продвигалась вперед. Солдаты, в основном бывшие крестьяне, с живым любопытством разглядывали прусские городки. Войдя в Алленштейн, солдаты 23-го корпуса радостно закричали "ура!" Они решили, что достигли предместья Берлина. Сам командующий был настроен не столь оптимистически. По цепочке, начинавшейся в Париже, через Палеолога, великого князя Николая Николаевича и командующего Северо-Западным фронтом, Самсонов получал настойчивые требования ускорить наступление. "Продвигаемся согласно плану без остановки, проходя по песку по двадцать верст в сутки. Быстрее идти не могу", - отвечал он. Он умолчал, что солдаты без провианта, лошади без фуража, обозы отстали, артиллерия застряла в трясине.

24 августа, день спустя после их прибытия в Восточную Пруссию, Гинденбург и Людендорф решили начать рискованную игру. Оставив для прикрытия всего две бригады [(В действительности были оставлены две пехотных и одна кавалерийская дивизии (Д.В.Вержковский и В.Ф.Ляхов. Первая мировая война 1914-1918 гг. М., Воениздат, 1964, с.68))], противостоящие армии Ренненкампфа, прохлаждавшейся уже пять суток, они погрузили в эшелоны всех остальных солдат, направив их навстречу Самсонову. К 25 августа переброска была закончена. Ренненкампф так и не возобновил наступление, и армия Самсонова оказалась лицом к лицу с многочисленным противником, в довершение всего, превосходившим его по количеству орудий. Доложив генералу Жилинскому, командующему Северо-Западным фронтом, о тяжелой обстановке, в какой оказалась его армия, Самсонов получил грубый ответ: "Видеть противника там, где его нет - это трусость. Я не позволю генералу Самсонову праздновать труса. Настаиваю, чтобы он продолжал наступать".

За четыре дня боев утомленные изнурительными переходами войска Самсонова сделали все, что было в их силах. Однако, окруженные с трех сторон, подвергаемые шквальному артиллерийскому огню, войска 2-й армии потерпели поражение. Самсонов отнесся к этому фаталистически."Сегодня повезло противнику, завтра повезет нам", - заявил он и, отъехав в лесок, застрелился.

Немцы назвали это сражение "битвой под Танненбергом". Это был реванш за поражение тевтонских рыцарей, нанесенное им славянскими войсками в этих же местах в 1410 году. В сражении под Танненбергом потери русских составили 110 000 человек, в том числе 90 000 пленными. Вина за поражение пала на генерала Жилинского, который был смещен, и на Ренненкампфа, который был уволен из действующей армии, а в октябре 1915 года и с военной службы. Великий князь Николай Николаевич, под командованием которого русские войска одерживали в Галиции одну победу за другой, отнесся к известию о поражении под Танненбергом довольно спокойно. В ответ на соболезнования французского военного атташе он сказал: "Мы счастливы принести такие жертвы ради своих союзников". В Петрограде Сазонов сообщил Палеологу: "Армия Самсонова уничтожена. Это все, что я знаю". После некоторого молчания он добавил простым тоном: "Мы должны были принести эту жертву Франции, которая показала себя такой верной союзницей". Поблагодарив русского министра иностранных дел за такую "душевную щедрость", Палеолог [(Этот, по словам предшественника Палеолога, Жоржа Мишо, "напыщенный дурак" заявил: "французы и русские стоят не на одном уровне. Россия одна из самых отсталых стран... Поэтому наши потери будут чувствительнее русских потерь". (М.Палеолог. Царская Россия перед революцией. М.-Пг. 1923, с.76))] тотчас перевел разговор на единственную тему, которая его заботила: опасность вторжения немцев в Париж увеличивалась с каждым часом.

Несмотря на самоубийственную храбрость русских войск и неумелое руководство неподготовленного наступления в Восточной Пруссии, главная его цель была достигнута: немцы сняли часть своих войск с западного фронта. Незначительное проникновение русских армий в Восточную Пруссию наделало в Германии много шума. Беженцы, многие из которых принадлежали знатным родам, вне себя от гнева и отчаяния, обрушились на правительство; кайзер был взбешен, сам фон Мольтке признал, что "все успехи германского наступления на западе будут сведены на нет, если русские войдут в Берлин". 25 августа, решив нанести удар по армии Самсонова, фон Мольтке отказался от первоначального своего намерения не обращать внимание на русских, пока не будет разбита Франция. Сняв с первого фланга западного фронта два армейских корпуса и кавалерийскую дивизию, он перебросил их на восток. К битве под Тенненбергом эти части опоздали, вернуться же назад для участия в сражении на Марне уже не успели. "Возможно, это-то нас и спасло, признавался генерал Дюпон, один из помощников Жоффра. - Такая ошибка, совершенная начальником германского генерального штаба в 1914 году, должно быть, заставила его знаменитого дядю перевернуться в гробу".

Как и предвидели французские генералы, спасение Франции заключалось в том, чтобы расшевелить русского великана. А чем это кончится для русских победой или поражением - не имело для французов значения, главное помешать немцам продвигаться к Парижу. С этой точки зрения русские, которые гибли в лесах Восточной Пруссии, в той же мере способствовали союзническому делу, как и французы, умиравшие на берегах Марны.

21. СТАВКА

Когда началась война, первым порывом императора было принять на себя командование армией по примеру древних царей, которые вели войско на супостата. Но министры принялись отговаривать царя от такого решения, убеждая его не рисковать своей репутацией как монарха, тем более, что, по словам Сазонова, "надо быть готовым к тому, что мы будем отступать в течение первых недель".

Главнокомандующим стал великий князь Николай Николаевич, выехавший со своим штабом из Петрограда 13 августа. Ставку свою он организовал в Барановичах, узловой железнодорожной станции посредине между германским и австрийским фронтами, на боковой ветке Московско-Варшавской железной дороги. Великий князь и штабные офицеры жили и работали в поездах, поставленных веером и укрытых от посторонних глаз листвой деревьев в березняке, где местами росли сосны. Ставку охраняло тройное кольцо часовых. Со временем над вагонами были установлены навесы, которые защищали их от жары и снега, а вдоль составов проложены мостки.

Главной фигурой в ставке был великий князь, занимавший отдельный вагон. На полу вагона лежали медвежьи шкуры и восточные ковры. На стенах специального купе висело сотни две икон. Над дверными проемами во всех помещениях, куда заходил великий князь, были прикреплены листки белой бумаги, напоминавшие саженного роста генералиcсимусу, что следует пригибаться.

Британский военный атташе в Петрограде генерал сэр Джон Хенбери-Вильямс, приехавший в Ставку на поезде великого князя, оставался там вплоть до отречения государя. В дневнике, который генерал вел все эти два с половиной года, дается яркая картина жизни в генеральном штабе русской императорской армии во время первой мировой войны: "Мы все ходили молиться в маленькую деревянную церковь, построенную на территории Ставки. Гвардейцы и лейб-казаки... в полевых гимнастерках и длинных серых шинелях, стояли не шевелясь, похожие на статуи, установленные в сосновом лесу. Неожиданно раздавались звуки рожков, и в дали появлялся великий князь Николай Николаевич - суровое лицо, высоко поднятая голова. Обожаемый всей армией, в которую и сам был влюблен - это была личность почти мистическая... Дойдя до шеренги, он поворачивался лицом к военным и, глядя им прямо в глаза, приветствовал всех, невзирая на чины, общим приветствием: "Здорово, молодцы!" С грохотом отсалютовав оружием, те дружно отвечали... Потом все мы чинно входили в церковь".

Государь любил приезжать в Ставку, где царила эта суровая и мужественная атмосфера. Когда вереница синих вагонов с золотыми двуглавыми орлами на бортах останавливалась возле великокняжеского состава, император с радостью погружался в армейские будни. Ему по душе была деловая обстановка, царившая в Ставке, нравилось, как четко отдаются и выполняются распоряжения; он любил профессиональные разговоры в офицерской столовой, простую жизнь среди природы. Это напоминало государю его молодость, когда его, тогда юного офицера, больше всего заботило одно: как бы не проспать и не опоздать к утреннему построению. К тому же, здесь он отдыхал от государственных забот и министров. Хотя государь всей душой был предан жене и детям, такие поездки заставляли его забыть оторванный от внешнего мира, тесный, по существу, женский, мирок Царского Села.

Во время визитов в Ставку император старался никаким образом не ущемить права великого князя. Сидя рядом с главнокомандующим во время утренних совещаний, царь играл роль почетного гостя. Оба выслушивали доклады о боевых действиях, происходивших накануне, оба склонялись над простынями карт Польши, Восточной Пруссии и Галиции, изучая красные и синие линии, обозначающие позиции противоборствующих армий. Но когда следовало отдать приказ, царь умолкал, предоставляя возможность действовать великому князю.

Во время одного из таких приездов, когда император чувствовал себя раскрепощенным, генерал Хенбери-Вильямс впервые встретил его."В 2.30 меня вызвали к императору, - писал он. - Возле двери царского вагона я встретил двух громадного роста лейб-казаков... На императоре была простая армейская гимнастерка, синие бриджи и высокие сапоги. Он стоял за конторкой. После того, как я отдал ему честь, царь подошел ко мне и тепло пожал руку. Я был поражен его удивительным внешним сходством с нашим монархом и его манерой улыбаться. При этом лицо осветилось, словно оно испытывает истинное удовольствие от встречи со мной. Он прежде всего осведомился о здоровье нашего короля, королевы и королевской семьи... Николая II я представлял себе грустным, озабоченным монархом, согбенным под бременем государственных и иных забот. Увидел же перед собой светлое, умное, счастливое лицо, лицо человека, не лишенного юмора и проводящего много времени на открытом воздухе".

Пища в Ставке была простой и обильной: разного рода закуски, ростбиф, йоркширский пудинг, водка и вина. Водка, по словам Хенбери-Вильямса, прошлась по его пищеводу "точно факельное шествие". За столом в окружении офицеров, к которым он относился, как к своим сослуживцам, император вел себя непринужденно, не то что среди придворных, где его связывали всяческие условности. Однажды он дал свой анализ различий между Россией и Соединенными Штатами:

"Сегодня за обедом Е.И.В. [его императорское величество] завел разговор об империях и республиках, - писал английский генерал. - Смолоду он считал, что на него возложена огромная ответственность, и народы, которыми он правил, столь многочисленны и настолько отличаются друг от друга расой и темпераментом, настолько непохожи на западных европейцев, что без императора им не обойтись. Первая же его поездка на Кавказ, произведшая на него неизгладимое впечатление, укрепила его в этом мнении.

Соединенные Штаты, указал царь, совсем другая страна, и параллели между двумя государствами неуместны. Что же касается России, то, благодаря множеству проблем и сложностей, существующих здесь, воображению, горячему религиозному чувству, привычкам и обычаям, монархия - для нее насущная необходимость. Так, по его мнению, будет продолжаться еще долгое время. Разумеется, некоторая децентрализация власти неизбежна, но решающее слово должно оставаться за монархом. Полномочия Государственной Думы должны укрепляться постепенно из-за сложности распространения образования среди широких масс подданных".

Что касается личной роли самодержца, то, признался Николай II, отдавая какое-то приказание, он не был уверен в том, что оно будет выполнено. Зачастую, видя, что какое-то его распоряжение выполнено недобросовестно, он замечал, обращаясь к британскому атташе: "Видите, что значит быть самодержцем".

Живя в Ставке, царь любил совершать продолжительные прогулки по проселочным дорогам, предварительно обследованными казачьими разъездами. В теплую погоду катался на гребной лодке по Днепру. Иногда приглашал на лодочные состязания других офицеров. Император любил выигрывать гонки, но выбирал себе лишь достойных соперников.

В ноябре 1914 года император, покинув Ставку, отправился на Южный Кавказ, где русские войска сражались с турками.

"Мы едем по живописному краю... с красивыми, высокими горами по одну сторону и степями - по другую... На каждой станции платформы набиты народом, особенно детьми; их целые тысячи... Мы катим вдоль берега Каспийского моря; глаза отдыхают глядеть на голубую даль: она напоминала мне наше Черное море... Невдалеке горы, чудесно освещенные солнцем..." Проезжая по Кубани, государь восхищался ее людьми и их богатыми фруктовыми садами."Великолепен и богат этот край казаков. Пропасть фруктовых садов. Они начинают богатеть, а, главное, непостижимо чудовищное множество крохотных детей-младенцев. Все будущие подданные. Все это преисполняет меня радости и веры в Божье милосердие; я должен с доверием и спокойствием ожидать того, что припасено для России", - писал он императрице.

Во время поездок, когда он был лишен возможности размяться, царь разрешал проблему тем, что занимался на спортивных снарядах, установленных в вагоне. Он писал, что трапеция оказалась очень практичной и удобной. Он подтягивался на ней по нескольку раз перед трапезой. По его словам, такой снаряд - превосходное устройство, удобное для железнодорожных путешествий, позволяющее полировать кровь и встряхнуть весь организм. Забавное это зрелище: пока царский поезд мчался мимо запыленных селений и станций, запруженных любопытствующими верноподданными, царь-батюшка, зацепившись ногами за перекладину, раскачивался на своей трапеции.

Осенью 1915 года царь привез в Ставку одиннадцатилетнего наследника. Решение это было необычным - не только из-за юного возраста цесаревича, но и по причине его гемофилии. Однако решение императора не было скоропалительным, оно было давно обдуманным и мудрым.

Необходимо было во что бы то ни стало поднять боевой дух русской армии, понесшей тяжелый урон и отступавшей в продолжении всего лета. Сам император неоднократно посещал войска, и появление государя, символа Святой Руси, повсюду вызывало огромный энтузиазм. Царь надеялся, что появление рядом с ним наследника еще больше поднимет слабеющий боевой дух солдат.

Главное, император думал о далеком будущем, когда престол займет его сын. До сих пор воспитание отличалось от того, которое необходимо наследнику престола. Цесаревич жил в уединенном мирке, населенном, главным образом, любящими его женщинами.

Привезя сына из душной атмосферы дворца в Ставку, где его окружали бородатые, пахнущие кожей портупей военные, император рассчитывал расширить кругозор будущего монарха.

Большого труда стоило императрице отпустить сына с отцом. Ведь всю жизнь ребенок был у нее на глазах; если же ему порой приходилось отсутствовать, мать воображала себе невесть что. Во время поездок в Ставку наследника сопровождали, как обычно, доктора Федоров и Деревенко, учитель французского языка Жильяр и телохранители Деревенко и Нагорный. Однако риск был велик, и императрица это хорошо понимала. Во время поездки ребенок мог споткнуться и упасть в коридоре. Трясясь в моторе по грунтовым дорогам, передвигаясь в зоне действия германских аэропланов, совершая длительные переходы, выстаивая по несколько часов во время смотра войск, он вынужден был переносить такие перегрузки, какие не позволил бы испытать пациенту-гемофилику ни один врач. В письмах императрицы царю сквозит тревога за сына: "Позаботься о том, чтобы Маленький Алексей не уставал, лазая по ступенькам. Он может совершать продолжительные прогулки... Маленький любит копаться в земле и работать, он такой сильный и забывает, что ему нужно быть осторожным... Позаботься о руке Бэби, не разрешай ему бегать по поезду, чтобы он не повредил себе руки... Прежде чем ты придешь к решению, поговори с мсье Жильяром, он такой толковый и все так хорошо знает о Бэби." Каждый вечер, в девять часов, императрица шла в комнату сына и словно бы вместе с ним молилась. Опустившись на колени, она просила Господа вернуть ей сына живым и невредимым.

Однажды, когда Жильяр вернулся в Царское Село, оставив ученика в Ставке, государыня объяснила наставнику причину, по которой она отпустила сына с государем.

"После обеда мы вышли на террасу, - писал учитель наследника. - Был чудный, тихий, теплый вечер. Ее Величество прилегла на кушетку, она и две ее дочери вязали шерстяные изделия для солдат. Другие две Великих Княжны шили. Главным предметом нашего разговора был, естественно, Алексей Николаевич, о котором они хотели знать все мельчайшие подробности... Императрица с удивившей меня откровенностью сказала, что Государь много страдал всю свою жизнь от природной застенчивости и от того, что его слишком долго держали вдали от дел, вследствие чего, после внезапной кончины Александра III, он чувствовал себя очень плохо подготовленным к обязанностям монарха. Вот почему он дал себе обещание, прежде всего, не повторять тех же ошибок в воспитании своего сына".

Скрепя сердце, императрица согласилась с супругом. Да и самому цесаревичу не терпелось вырваться из Александровского дворца. Вот уже много месяцев самое большое удовольствие он получал от поездок на "моторе", удаляясь верст на двадцать от Царского Села. "Мы выезжали тотчас после завтрака, - вспоминал Жильяр, - часто останавливаясь у въезда встречных деревень, чтобы смотреть, как работают крестьяне. Алексей Николаевич любил их расспрашивать; они отвечали ему со свойственными русскому мужику добродушием и простотой, совершенно не подозревая, с кем они разговаривали. Железные дороги в пригородах Петрограда также привлекали внимание Алексея Николаевича. Он очень живо интересовался движением на маленьких станциях, которые мы проезжали, работами по ремонту путей, мостов и т.д. Дворцовая полиция забеспокоилась насчет этих прогулок, которые происходили вне района ее охраны... Каждый день, выезжая из парка, мы неизбежно видели автомобиль, который несся вслед за нами. Одним из наибольших удовольствий Алексея Николаевича было заставить его потерять наш след".

Для живого, умного одиннадцатилетнего мальчика поездка в Ставку означала редкостное приключение. Однажды октябрьским утром 1915 года цесаревич, одетый в солдатскую форму, полный радостных ожиданий, поцеловал мать и поднялся в вагон царского поезда. Не успев добраться до Ставки, Алексей Николаевич впервые присутствовал на смотру войск, отправляющихся на фронт. "В Режице... Государь сделал смотр войскам, отведенным с фронта... Алексей Николаевич шаг за шагом следовал за отцом, слушая со странным интересом рассказы этих людей, которые столько раз видели близость смерти, - писал швейцарец. - Его обычно выразительное и подвижное лицо было полно напряжения от усилия, которое он делал, чтобы не пропустить ни одного слова из того, что они рассказывали. Присутствие Наследника рядом с Государем возбуждало интерес в солдатах, и когда он отошел, слышно было, как они шепотом обменивались впечатлениями о его возрасте, росте, выражении лица и т.д. Но больше всего их поразило, что Цесаревич был в простой солдатской форме, ничем не отличавшейся от той, которую носила команда солдатских детей".

После побед, одержанных германскими войсками летом 1915 года, Ставку пришлось перевести из Барановичей в находившейся в верховьях Днепра Могилев. Из поездов штаб перебрался в особняк губернатора - здание, возвышавшееся на вершине холма над излучиной реки. Поскольку в особняке было тесно, Николай II оставил за собой всего две комнаты - спальню и кабинет. Вторую койку, для сына, он поставил к себе в спальню.

6 октября 1915 г. Николай II писал жене из Могилева: "Ужасно уютно спать друг возле друга; я молюсь с ним каждый вечер... он слишком быстро читаем молитвы, и его трудно остановить... Я читал ему все твои письма вслух. Он слушает, лежа в постели и целует твою подпись... Он спит крепко и любит спать с открытым окном... Шум на улице его не беспокоит... Вчера вечером, когда Алексей был уже в постели, разразилась гроза, где-то рядом с городом ударила молния, шел сильный дождь, после чего воздух стал чудесный и посвежело. Мы спали с открытым окном, что он очень одобрил. Слава Богу, он загорел и выглядит здоровым... Утром он просыпается рано, между 7 и 8, садится в постели и начинает тихонько беседовать со мной. Я отвечаю ему спросонок, он ложится и лежит спокойно, пока не приходят разбудить меня".

Отца и сына, оказавшихся на краткий период в этой великой войне вдвоем, соединяла нежная привязанность. Комната, в которой они жили вместе, стала для них тихой гаванью, защищавшей их от разыгравшейся бури. "Он вносит столько света и оживления в мою здешнюю жизнь", - писал император супруге.

Каждое утро цесаревич вместе с Жильяром готовил на веранде уроки. После занятий развлекался в саду с игрушечным ружьем. "Он всегда носит с собой свое маленькое ружье и часами ходит по определенной дорожке, сообщал жене царь. - Я отправился в садик, где Алексей маршировал, а Деревянко шел по другой дорожке и насвистывал... Левая ручка Алексея немножко болит - оттого, что вчера он работал в песке на берегу реки, но он не обращает на это внимание и очень весел. После завтрака он всегда с полчаса отдыхает, а мсье Жильяр читает ему, пока я пишу. За столом он сидит слева от меня... Алексей любит подразнить Георгия. Удивительно, как мало застенчив он стал! Он всегда следует со мною, когда я здороваюсь с господами".

Пополудни они отправлялись на прогулку в автомобиле в лес или берег реки, где они разводили костер, а император прохаживался поблизости. В жаркие летние дни они купались в Днепре: "Он плещется возле берега, я купаюсь рядом". Однажды они отыскали очень красивое место, где был мягкий песок, на котором играл счастливый ребенок. "Песок был белый и мягкий, как на берегу моря. Бэби носился с криками. Федоров разрешил ему ходить босиком. Естественно, он был в восторге". Иногда у него появлялись товарищи. "Писал ли тебе Алексей, как крестьянские дети играли с ним во всевозможные игры?".

Обедали в Могилеве в столовой губернаторского особняка или же, если погода была теплой, в большой зеленой палатке, натянутой в саду. Кроме штабных офицеров за столом постоянно находился кто-нибудь из приехавших с фронта полковников и генералов..." "Я приглашаю их к завтраку и обеду. Могилев напоминает огромную гостиницу, через которую проходят толпы народа". Наследник с наслаждением погружался в эту суматоху. "Он Алексей сидит слева от меня и ведет себя прилично, но иногда становится необычно веселым и шумным, в особенности, когда я беседую с остальными в гостиной. В любом случае, им это доставляет удовольствие и вызывает улыбку".

Особенно цесаревич сдружился с иностранцами - военными атташе Великобритании, Франции, Италии, Сербии, Бельгии и Японии. Вскоре и они привязались к живому, подвижному мальчику. "Я рассчитывал встретить слабенького и не слишком подвижного ребенка, - вспоминал Хенбери-Вильямс, который стал одним из самых больших приятелей цесаревича. - Между тем, в те периоды, когда он был здоров, цесаревич был столь же весел и проказлив, как и любой из его сверстников... Он носил защитную форму, русские сапоги, очень гордился своим званием рядового, имел превосходные манеры и грамотно и бегло говорил на нескольких языках.

Со временем он к нам привык, стал относиться к нам, как к старинным знакомым... и нередко забавлял нас. Так повелось, что он постоянно проверял, все ли пуговицы на моем мундире застегнуты. Я, естественно, оставлял пару пуговиц незастегнутыми. Он тотчас останавливался, сообщал мне, что я "снова неопрятен" и, вздохнув при виде подобной неаккуратности, принимался наводить порядок".

Освоившись со всеми, Алексей принимался шалить. "Пока остальные гости занимались закуской, - продолжал британский генерал, - начинались всевозможные игры, подчас чересчур шумные, оканчивавшиеся игрой в мяч, в качестве которого использовалось все, что попадет под руку. Британский генерал, довольно дородный господин, ставший любимцем наследника, называвшего его папашей де Рике, был очень удобной мишенью. Добрый воспитатель не знал, что и делать с мальчиком, пока не вмешивался император. Но ребенок успевал спрятаться за портьеры. После этого, с лукавым блеском в глазах, выбирался из укрытия и чинно направлялся к столу. И снова начинались шалости: он принимался катать хлебные шарики и обстреливать гостей, подвергая опасности царскую посуду и рюмки. Если же рядом садился незнакомец, мальчик становился олицетворением учтивости и обаяния, унаследованными от отца, заводил непринужденную беседу и задавал дельные вопросы. Но едва мы выходили из столовой в коридор, игры продолжались вновь, становясь подчас настолько шумными, что императору или наставнику приходилось уводить мальчика прочь".

Нередко развлечения продолжались и после завтрака: "Некоторых из нас он уводил из палатки, где мы завтракали, в сад к круглому фонтану, украшенному головками дельфинов с двумя отверстиями вместо глаз. Мы забавлялись тем, что, заткнув отверстия пальцами, неожиданно их убирали. Кончилось тем, что я окатил императора и его сына с головы до ног, а они отплатили мне той же монетой. Всем пришлось пойти переодеваться, хохоча до слез". Предвидя, что императрица может не одобрить столь грубые забавы, царь оправдывался: "Пишу, вернувшись из сада с мокрыми рукавами и сапогами: Алексей обрызгал нас у фонтана. Это его любимое развлечение... То и дело слышен его звонкий смех. Я присматриваю за ним, чтобы он не слишком разошелся".

В конце октября, решив показать цесаревичу, что война - не забава с игрушечными крепостями и оловянными солдатиками, император взял сына с собой в месячную поездку по прифронтовой полосе. Неподалеку от Ровно, где помещался генерал Брусилов со своим штабом, "мы увидели длинные серые ряды войск, - писал Жильяр. - Государь с Цесаревичем прошел пешком по всему фронту, затем части прошли одна за другой перед ним. Вслед за тем он вручил георгиевские кресты." Когда окончилась эта церемония, уже наступила ночь. Узнав, что неподалеку находится передовой перевязочный пункт, Государь решил проехать туда. Это было небольшое здание, слабо освещенное красным светом факелов. Государь, сопутствуемый Алексеем Николаевичем, подходил ко всем раненым и с большой добротой с ними беседовал. Его внезапное посещение так близко от линии фронта вызвало изумление, выражавшееся на всех лицах... Алексей Николаевич стоял немного позади своего отца, глубоко потрясенный стонами, которые он слышал, и страданиями, которые угадывал вокруг себя". Несколько дней спустя в Тирасполе Государь сделал смотры частям войск генерала Щербачева. "По окончании смотра, - свидетельствует Жильяр, - через командиров полков приказал, чтобы все, кто находился в рядах с начала компании, подняли руку... Только несколько рук поднялось над этой тысячной толпой; были целые роты, в которых никто не шевельнулся... Этот случай произвел очень глубокое впечатление на Алексея Николаевича".

Куда бы они с отцом не ездили, цесаревич пытался удовлетворить свое любопытство. В Ревеле они с отцом побывали на борту четырех британских субмарин, потопивших в Балтийском море несколько германских судов. Корпуса и боевые рубки подводных лодок, покрытые ледяной оболочкой, сверкали на солнце, когда царь обходил строй, благодаря за службу матросов и офицеров. Всем четырем командирам он пожаловал знаки ордена Св.Георгия.

Царь писал императрице: "Мне так приятно было побывать на борту и поговорить с английскими офицерами и матросами. На палубе я их всех благодарил и некоторых наградил орденом за их последние подвиги ("Принц Альберт" и "Ундина"). Наши ужасно хвалят их, и они стали большими друзьями - настоящими товарищами!"

Алексея Николаевича чрезвычайно заинтересовали подводные лодки. Государь рассказывал супруге: "Алексей лазил всюду и забирался во всякую дыру, в которую только можно было, - я даже подслушал, как он непринужденно беседовал с одним лейтенантом, спрашивая о разных предметах!" К восторгу цесаревича, в тот вечер государь пригласил командиров субмарин отобедать в царском поезде.

23 ноября, пишет Жильяр, "в Подолии Государь делал смотр знаменитой кавказской кавалерийской дивизии, полки которой вновь покрыли себя славой. Среди них были кубанские и тверские казаки на высоких седлах, с длинными тонкими пиками, в мохнатых папахах, придававшим им свирепый вид. Когда мы тронулись в обратный путь, эта масса кавалерии вдруг двинулась, развернулась по обе стороны дороги и понеслась галопом, взбираясь на возвышенности, спускаясь по круче оврагов, перескакивая через препятствия, и проводила нас до вокзала стремительной лавиной, в которой люди и лошади сталкивались, падали наземь. Воздух оглашался дикими криками кавказских горцев. Зрелище было одновременно величественное и страшное".

Отец и сын побывали не только в частях, но посетили также города, фабрики, верфи и больницы. В Одессе, писал император: "на улице толпились молодые солдаты, кадеты, ученики военных школ и народ - это так напоминало мне весеннее пребывание там. Но теперь около меня было наше Сокровище. Он сидел с серьезным лицом, все время отдавая честь. Сквозь гомон толпы и крики "ура" мне удавалось уловить женские голоса; кричавшие: "Наследник, ангел, красавчик!" Страшно трогательно! Он также слышал это и улыбался им." Однажды, вспоминал царь, когда поезд остановился в предместьях города, "котенок Алексея убежал и спрятался под штабелем досок. Мы надели шинели и отправились на его поиски. Нагорный, светя фонарем, тотчас его нашел, но проказник никак не хотел вылезать. Он не хотел слушаться Алексея. Наконец мы схватили котенка за заднюю лапку и вытащили его через узкую щель". Вернувшись в Ставку после месячной поездки на поезде, царь радостно сообщал супруге: "Алексей великолепно выдержал нагрузку. Лишь иногда у него возникало небольшое кровотечение из носа".

Императрица, видно, не в силах примириться с тем, что супруг и сын попали в "мужской монастырь", время от времени приезжала в Ставку вместе с дочерьми, иногда приглашая с собой и А.А.Вырубову. Жили они в поезде. По утрам, когда царь работал, императрица сидела на берегу реки или же посещала семьи крестьян и железнодорожников. В полдень за дамами приезжали штабные автомобили, чтобы доставить их в дом губернатора ко второму завтраку. К концу дня, пока августейшее семейство совершало совместные прогулки, автомобили возвращались к царскому поезду за прислугой, парадными платьями и драгоценностями, которые следовало иметь к обеду императрице и ее дочерям. В доме, где жили одни мужчины, дамам с большим трудом удавалось найти уголок, где можно было переодеться.

Увидев императрицу во время обеда, Хенбери-Вильямс нашел, что "она гораздо общительнее, чем он ожидал. Она призналась, что очень робела, придя в комнату, где собрались главы союзных военных миссий и целое созвездие русских офицеров. Когда она услышала смех по какому-то поводу, лицо ее посветлело, и беседа полилась рекой. Удивительно, как мало нужно, чтобы развеселить ее. Она так гордится Россией и так страстно желает победы союзников... Война для нее ужаснее, чем для многих других. Но, по словам императрицы, она видит в ней "выход из мрака к свету победы. Мы должны победить".

Пока цесаревич находился в Ставке, заботы об его здоровье лежали на плечах государя. В своих письмах он подробно рассказывал жене обо всем, что с ним происходило. В конце ноября 1915 года он писал: "Когда мы вечером прибыли сюда в поезде, то Бэби дурил, делал вид, что падает со стула, и ушиб себе левую руку (под мышкой), потом у него не болело, но зато распухло. И вот, первую ночь здесь он спал очень беспокойно, то и дело садился в постели, стонал, звал тебя и разговаривал со мной. Через несколько минут засыпал, - это повторялось каждый час до 4-х ч. Вчерашний день он провел в постели. Я всем объяснил, что он просто плохо спал, и я тоже, - да это и было так. Слава Богу, нынче все прошло, - только он очень бледен, и было маленькое кровотечение из носу. В остальном он совершенно такой, как всегда, и мы вместе гуляли в садике".

Год спустя, в июле 1916 года, Николай Александровач писал: "Нынче утром, когда мы еще лежали в постели, Алексей показал мне, что у него не сгибается в локте рука; затем измерил температуру и заявил, что собирается весь день пролежать в постели". В ноябре того же года царь сообщал жене: "Маленький растянул вену в верхней части правой ноги... Ночью он то и дело просыпался и стонал во сне". На следующий день была сделана такая запись: "Нога Бэби время от времени болит, и большую часть ночи он не спит. Когда я ложусь спать, он старается не стонать".

Хотя создавалась ситуация, не имевшая прецедента в истории войн и монархии - император, главнокомандующий самой многочисленной в мире армии ночами сидел у постели больного сына - Николай Александрович избегал разговоров о болезни наследника. "Царь редко заводит разговор о здоровье цесаревича, - писал Хенбери-Вильямс. - Полагаю, он понимает, что здоровье ребенка никогда не будет удовлетворительным и, несомненно, задумывается над тем, что произойдет если сын унаследует его престол. Во всяком случае, он делает все, что в его силах, чтобы подготовить сына к царскому служению, которое окажется для него очень тяжелой задачей. Император желает, чтобы сын смог путешествовать, дабы увидеть свет и почерпнуть в этих путешествиях по зарубежным странам сведения, которые могут оказаться полезными у него в стране, несмотря на огромные трудности, свойственные, по его словам, огромной этой Европе".

Все в основном шло хорошо, недуг находился под контролем, и император испытывал обманчивое чувство покоя и уверенности. Но болезнь эта коварна. Она только и поджидает случай, чтобы нанести удар из-за угла. В декабре 1915 года у цесаревича началось сильное кровотечение. Со времени травмы, полученной в Спале, оно было самым серьезным. Именно таких кровоизлияний пуще всего страшилась императрица.

Государь ехал с сыном в Галицию с целью дать смотр гвардейским полкам. "Утром в день отъезда, 16 декабря, - вспоминал Жильяр, - у Алексея Николаевича, который накануне простудился, схватив сильный насморк, от чихания пошла носом кровь. Я уведомил об этом профессора Федорова, но тому не удалось окончательно остановить кровотечение... Ночью мальчику стало хуже. Поднялась температура, он слабел. В три часа утра встревоженный профессор Федоров решил разбудить Государя и попросить его вернуться в Могилев, где он смог бы лечить его в более благоприятных условиях.

На следующее утро мы уже ехали назад, в Ставку, но состояние ребенка было столь опасным, что решено было отвезти его в Царское... Силы оставляли больного. Пришлось несколько раз останавливать поезд, чтобы сменить ватные пробки в нос. Алексея Николаевича в постели поддерживал его матрос Нагорный, так как его нельзя было оставлять в совершенно лежачем положении. Дважды делались обмороки, и я думал, что это конец".

Во время этого кризиса Анна Вырубова находилась вместе с императрицей. Она вспоминала:

"В 1915 году, когда Государь выехал во главе армии, он уехал в Ставку, взяв Алексея Николаевича с собой. В расстоянии нескольких часов пути от Царского Села у Алексея Николаевича началось кровоизлияние носом. Доктор Деревенко, который постоянно его сопровождал, старался остановить кровь, но ничего не помогало, и положение становилось настолько грозным, что Деревенко решился просить Государя вернуть поезд обратно, так как Алексей Николаевич истекает кровью. Какие мучительные часы провела Императрица, ожидая их возвращения, так как подобного кровоизлияния больше всего опасалась. С огромными предосторожностями перенесли его из поезда. Я видела его, когда он лежал в детской: маленькое восковое лицо, в ноздрях окровавленная вата. Профессор Федоров и доктор Деревенко возились около него, но кровь не унималась... Императрица стояла на коленях около кровати, ломая себе голову, что дальше предпринять. Дома я получила от нее записку с приказанием вызвать Григория Ефимовича.

Распутин приехал во дворец и с родителями прошел к Алексею Николаевичу. По их рассказам, он, подойдя к кровати, перекрестил Наследника, сказав родителям, что серьезного ничего нет и им нечего беспокоиться, повернулся и ушел. Кровотечение прекратилось. Государь на следующий день уехал в Ставку. Доктора говорили, что они совершенно не понимают, как это произошло".

В своем рассказе Жильяр отдает должное стараниям врачей, но не оспаривает утверждения А.Вырубовой, будто императрица была убеждена, что не кто иной, как Распутин спас ее сына. "Наконец мы приехали в Царское Село. Было одиннадцать часов. Терзаемая тревогой, государыня стояла на платформе вместе с четырьмя великими княжнами. Больного ребенка с величайшими предосторожностями отнесли во дворец. Врачам наконец-то удалось прижечь шрам, образовавшийся в том месте, где лопнул кровеносный сосуд. И снова императрица объяснила улучшение здоровья сына молитвам Распутина и была убеждена, что мальчик остался жив благодаря заступничеству старца".

Николай II, скрепя сердце, оставивший сына снова в дамском обществе, вернулся на фронт. Из Галиции, где государь дал смотр гвардейским частям, он писал жене: "Они не проходили маршем из-за густой, вязкой грязи, а то потеряли бы сапоги у меня на глазах... Уже начинало смеркаться... Посередине огромной площади был отслужен благодарственный молебен. Сев в автомобиль, я попрощался с войсками и услышал в ответ раздававшийся над полем грозный рев... В тот день я дал смотр 84 000 одних лишь гвардейцев и пригласил к себе на обед в поезд 105 полковых командиров... Скажи Маленькому, что я ужасно соскучился по нему".

В Могилеве в доме губернатора обстановка изменилась. Разговоры стали сухими и официальными. "Передай ему, - писал царь Александре Федоровне, что они [иностранцы] всегда закусывают в маленькой комнате и вспоминают его. Я тоже очень часто думаю о нем, особенно в саду по вечерам, и мне не достает чашки шоколада в его обществе".

Восстанавливая здоровье, цесаревич оставался в Царском Селе, до конца зимы. В каждом письме императрица сообщала супругу, как идут дела. "Слава Богу, твое сердце может быть спокойно насчет Алексея. Бэби встал и будет завтракать у меня в комнате. Он выглядит очаровательно, похудел, глаза стали больше... Надеюсь, что ты найдешь его таким же кругленьким и розовым, как и раньше... Бэби получил прелестную телеграмму от всех иностранцев в Ставке, на память о маленькой комнате, в которой они сидели и болтали во время закуски".

К февралю ребенок поправился в достаточной мере, чтобы выходить в парк и играть в снежки. "Он [Алексей] подкрался сзади к младшей сестре, которая его не заметила и кинул в нее огромный снежный ком, - писал Жильяр. - Отец подозвал мальчика к себе и строго ему заметил: "Стыдно тебе, Алексей! Ты ведешь себя как немец. Нападать сзади на человека беззащитного - это гадко, подло. Предоставь это немцам!"

В мае 1916 года, полгода спустя после этого случая, императрица неохотно отпустила сына с отцом в Ставку. Цесаревич получил повышение: из рядового стал ефрейтором. "Он очень гордится своими нашивками и стал проказливее, чем прежде, - писал Хенбери-Вильямс. - За завтраком он подвинул ко мне все чашки, тарелки с хлебом, тосты, меню и т.д., до которых в состоянии был дотянуться, а потом попросил отца сосчитать количество предметов, скопившихся у меня".

20 декабря 1916 года наследник отправился в Ставку в последний раз. Через несколько дней ему следовало возвращаться на зиму в Царское Село. До наступления весны революция низвергнет его родителя с трона. В тот вечер генерал Хенбери-Вильямс получил из Англии известие о том, что его старший сын, воевавший во Франции, умер от ран. Генерал сидел один со своим горем в тесной, почти без мебели комнатушке, и тут потихоньку открылась дверь. Вошел Алексей. "Папа велел мне посидеть с вами. Он подумал, что вам, наверное, тяжело оставаться одному".

22. "БЕДНЯГИ, ОНИ ГОТОВЫ ОТДАТЬ ЖИЗНЬ ЗА УЛЫБКУ"

Перед третьей битвой, развернувшейся в первые недели войны, поблекли и победа французов на Марне, и разгром русских войск под Танненбергом. В то время, когда кавалеристы Ранненкампфа врывались в селения Восточной Пруссии, основное ядро австро-венгерской армии численностью в миллион штыков двинулось на север от Галиции. Задачей австрийского генштаба было отрезать Польшу от России. Менее чем за три недели русские остановили и разбили наголову вторгшихся австрийцев. Были разгромлены четыре австро-венгерских армии, двести тысяч солдат взяты в плен. Пал Львов, столица Галиции, и русская кавалерия, перейдя Карпаты, вышла на дунайскую равнину и устремилась к Будапешту и Вене. Охваченное ужасом, австрийское правительство взмолилось о помощи, намекнув Берлину, что иначе может заключить сепаратный мир с Россией.

Германский генеральный штаб приказал Гинденбургу направить союзникам подкрепления. Два германских корпуса, дисциплинированные в Восточной Пруссии, 14 сентября 1914 года повернули на юг; через два дня Гинденбург отправил туда же еще два армейских корпуса и кавалерийскую дивизию. Но и этих сил, пожалуй, было бы недостаточно, если бы русское наступление не прекратилось. Распоряжение на этот счет, столь обескуражившее боевых генералов, имевших возможность вывести Австро-Венгрию из войны, поступило... из Парижа. 14 сентября 1914 года Палеолог получил депешу от своего правительства. "В ней мне давалась инструкция оказать давление на русское правительство с тем, чтобы оно активизировало наступление своих армий на Германию, - писал он. - Мы опасаемся, что довольно легкие победы в Галиции вскружили головы нашим союзникам, и они могут забыть о германском фронте ради того, чтобы продолжать продвижение своих войск к Вене". По указанию царя, шедшего навстречу пожеланиям французов, победоносные русские войска начали отход от Карпат. Две из четырех русских армий, находившихся в Галиции, были переброшены на север, чтобы начать безрезультатное наступление на Силезию. Снова Россия сделала великодушный жест, который ей дорого обошелся, чтобы выручить оказавшегося в трудном положении союзника. Решение это противоречило здравому смыслу. Недаром русская пословица гласит: "За двумя зайцами погонишься, ни одного не поймаешь". Возможность разбить наголову Австро-Венгрию в самом начале войны была упущена.

В первых же боях русские убедились, что по своим боевым качествам австрийцы значительно уступают германцам. Воевать с австрийцами стало для русских офицеров чуть ли не зазорным занятием. Нокс убедился в этом, расспросив двадцать выпускников артиллерийских юнкерских училищ: "Эти бедные мальчики так и рвались в бой и, по их признанию, опасались лишь одного, как бы до конца войны им не пришлось сражаться с австрийцами, так и не нанеся ни одного удара по прусакам".

Русские убедились еще и в том, что натиска и храбрости недостаточно. Выставив вперед пики и размахивая шашками и палашами, русские кавалеристы смело вступали в противоборство с прусскими уланами и австрийскими гусарами. Повинуясь приказам офицеров, пехотинцы отважно бросались на врага, пуская в ход свои грозные четырехгранные штыки. Но когда противник имел преимущество в артиллерии и пулеметах, цепи русских солдат падали точно скошенная пшеница. К концу 1914 года, спустя всего пять месяцев после начала войны, убитыми, ранеными и пленными русские потеряли миллион человек - четверть личного состава армии.

Особенно высоки были потери среди офицеров. В отличие от германских и австрийских офицеров, принимавших разумные меры предосторожности, россияне считали трусостью прятаться от врага. Идя в атаку под смертоносным огнем противника, русские офицеры приказывали солдатам передвигаться по-пластунски, а сами шли под пулями во весь рост. Из семидесяти офицеров прославленного лейб-гвардии Преображенского полка были убиты сорок восемь; в 18-й дивизии из трехсот семидесяти офицеров уцелело всего сорок. "Эти люди играют в войну". - грустно заметил Нокс.

Чтобы восполнить потери, три тысячи юнкеров, которым досрочно был присвоен офицерский чин, отправили на фронт. Полторы тысячи студентов университетов, прежде освобождавшихся от воинской повинности, были направлены на четырехмесячные курсы, где они получали чин прапорщика. Приходилось охлаждать горячие головы готовых лезть на рожон юных офицеров. "Запомните то, что я вам скажу, - заявил император 1 октября 1914 года, обращаясь к роте юнкеров, произведенных в офицеры. - Я нисколько не сомневаюсь в вашем мужестве и храбрости, но мне нужна ваша жизнь, так как бесполезные потери в составе офицерского корпуса могут привести к серьезным последствиям. Я уверен, что каждый из вас готов пожертвовать собой, когда нужно, но делайте это лишь при крайней необходимости. Иными словами, прошу вас, берегите себя".

Несмотря на большие потери, в начале войны русские вели себя по отношению к противнику по-рыцарски. Взятых в плен неприятельских офицеров не допрашивали, считая недостойным заставлять их давать сведения о своих товарищах. Со временем беспощадность немцев заставит великодушных русских изменить свои воззрения. Один раненый германский офицер, которого подобрали на поле боя, достав из кармана револьвер, застрелил несших его санитаров. Позднее царь писал: "На тех участках фронта, где неприятель применяет разрывные пули, мы пленных не берем".

Вера в Бога - вот что в значительной степени усиливало мощь и стойкость русских воинов. Огромное впечатление произвело на Нокса бесхитростность и искреннее религиозное чувство, свойственное всем русским бойцам, независимо от чина. В блиндаже близ линии фронта он однажды был свидетелем такого эпизода. Русский генерал обсуждал с группой офицеров вопросы тактики. "И затем, - вспоминает Нокс, - генерал простодушно, без обиняков добавил: "Не следует забывать о силе молитвы. С молитвой можно сделать все. "Этот резкий переход от технических деталей к простым и наивным истинам показался мне нелепым и неуместным, но собравшимися в тесной землянке офицерами с сосредоточенными, бородатыми лицами, был воспринят вполне естественно. Эта неистребимая вера в Бога придает русскому воинству особую силу".

Нокс видел полк ветеранов, выстроившихся для смотра. "Генерал поблагодарил всех от имени императора и родины за их доблестную службу. Это было трогательное зрелище - видеть, как взволновали бойцов незатейливые слова похвалы. Время от времени он наклонялся, чтобы потрепать то одного, то другого под подбородком. "Бедняги, - произнес он, когда мы отъехали. - Они готовы жизнь отдать за улыбку".

Какие чудеса может творить религиозное чувство, можно было наблюдать на всех фронтах. В канун Пасхи 1916 года немцы предприняли наступление в районе Прибалтики. В пять часов утра германская артиллерия принялась утюжить русские траншеи, вырытые в болотистой почве. Одновременно немцы начали газовую атаку. Не имевшие ни противогазов, ни касок, русские выстояли. Каждый час пруссаки прекращали обстрел с целью установить, насколько он оказался эффективным, и всякий раз русские отвечали огнем стрелкового оружия. Через пять часов канонады в каждом из русских батальонов, начале насчитывавших по пятьсот штыков, осталось от девяноста до ста бойцов. Когда в наступление пошла германская пехота, русские ударили в штыки. За весь день русские отступили лишь на два километра с небольшим. А ночью со стороны русских позиций доносились сотни голосов, которые пели непобедимое: "Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав".

Несмотря на огромные потери, понесенные минувшей осенью, весной 1915 года русская армия вновь была готова к сражениям. Численность ее, упавшая к декабрю 1914 года до 2 000 000 человек, с прибытием на фронт пополнений увеличилась до 4 200 000. В марте русские возобновили наступление в Галиции, которое увенчалось блестящей победой. 19 марта пал Перемышль, самая неприступная во всей Австро-Венгрии крепость. Было захвачено 120 000 пленных и 900 орудий. "Запыхавшись, ко мне в вагон прибежал Николаша [великий князь Николай Николаевич] и сообщил мне эту новость, - писал царь. - В храме на молебен собрались офицеры и мои великолепные лейб-казаки. Какие сияющие лица!" Обрадовавшись, государь наградил генералиссимуса георгиевским оружием, бриллиантами украшенным. В начале апреля царь лично посетил завоеванную провинцию. Ехать пришлось по раскаленным пыльным дорогам. Прибыв в Перемышь, он восхищался крепостными сооружениями - "огромные, невероятно укрепленные, бастионы, ни пяди незащищенной земли". Во Львове он ночевал в доме австрийского генерал-губернатора на кровати, предназначавшейся для императора Франца-Иосифа.

И снова части русской пехоты и кавалерии устремились к Карпатам. Поросшие лесом склоны отчаянно защищались отборными полками венгров. Из-за недостаточного количества артиллерии и боеприпасов русские не имели возможности производить артиллерийскую подготовку. Каждую возвышенность; каждый хребет, каждый выступ приходилось брать в штыковом бою. Наступая, по словам Людендорфа, "с полнейшим презрением к смерти", русские пехотинцы поднимались по склонам, оставляя за собой кровавый след. К середине апреля карпатские перевалы оказались в руках русских. 8-я армия генерала Брусилова вышла в долину Дуная. И снова Вена затрепетала от страха, снова пошли разговоры о сепаратном мире. 26 апреля, в уверенности, что империя Габсбургов рушится, Италия объявила войну Австро-Венгрии.

Именно в этот момент Гинденбург и Людендорф нанесли страшный удар, готовившийся ими на протяжении нескольких месяцев. Не сумев разбить в 1914 году Францию, германский генеральный штаб решил в 1915 году вывести из войны Россию. В течении марта и апреля, пока русские громили австрийцев в Галиции и на Карпатах, германские генералы оттягивали войска и артиллерию к южной части Польши. 2 мая немцы обрушили огонь 1500 орудий на один-единственный участок русской позиции. За четыре часа было выпущено 700 000 снарядов.

"На расстоянии восьми километров по обе стороны от находившейся поблизости высоты видна была сплошная огненная завеса, - писал сэр Бернард Пэйрс, наблюдавший за обстрелом. - Русская артиллерия по существу молчала. Примитивные окопы русских вместе с теми, кто в них укрывался, были, по существу, смешаны с землей. Из 16 000 солдат, находившихся в составе дивизии, уцелело всего пятьсот".

Под этим смертоносным градом снарядов линия обороны русских была прорвана. Подкрепления доставлялись эшелонами прямо к месту боевых действий и выгружались под огнем противника. Брошенный а прорыв 3-й Кавказский корпус, насчитывавший 40 000 бойцов, через краткий промежуток времени уменьшился до шести тысяч; но даже эта горстка в ночном штыковом бою взяла в плен 7 000 германцев. 3-я армия, принявшая на себя основной удар пруссаков, по словам ее командующего, истекла кровью. 2 июня пала крепость Перемышь. 22 июня был сдан Львов. "Бедный Н[иколаша], рассказывая все это, плакал в моем кабинете и даже спросил меня, не думаю ли я заменить его более способным человеком.., - писал царь. - Он все принимался меня благодарить за то, что я остался здесь, потому что мое присутствие успокаивает его лично".

Отступая, русские солдаты теряли или бросали винтовки. Нехватка оружия вскоре стала столь ощутимой, что один офицер предложил вооружить отдельные батальоны насаженными на длинные черенки топорами. "Представьте себе, что во многих пехотных полках... треть людей, по крайней мере, не имела винтовок, - докладывал из Ставки генерал Беляев. - Эти несчастные терпеливо ждали под градом осколков гибели своих товарищей впереди себя, чтобы пойти и подобрать их оружие... Наша армия тонет в собственной крови". Безоружные солдаты, находившиеся во второй линии окопов, под градом фугасных и осколочных снарядов превращались в кровавое месиво. "Знаете, барин, - сказал один пехотинец сэру Бернарду Пэйрсу, - мы собственной грудью защищаем позиции, другого оружия у нас нет. Это не война, а бойня".

Казалось, никакая сила не сможет остановить германские колонны, двигавшиеся по пыльным дорогам Польши. Впереди них тащились толпы беженцев, пробивавшихся на восток. Наблюдать их страдания было так тяжко, что один русский генерал, всегда по-доброму относившийся к британскому атташе Ноксу, вдруг набросился на того, требуя ответа, чего ждут англичане. [(10 августа 1916 г. "Российский гражданин" поместил статью П.Ф.Булацеля, где указывалось, что с "начала войны англичане доблестно продвинулись на Западном фронте на несколько сот метров".)] "Мы в игрушки играем, - заявил русский с мукой в глазах. - Мы все отдаем. Думаете легко нам видеть эти бесконечные колонны беженцев, спасающихся от германского наступления? Мы знаем, что все эти дети, набившиеся в повозки, умрут, прежде чем кончится зима". Нокс, потрясенный трагическим зрелищем, понурил голову и не сказал ни слова.

5 августа пала Варшава. По мнению великого князя Николая Николаевича, стратегия русской армии должна была заключаться не в том, чтобы удержать в своих руках Варшаву и даже Польшу, а в том, чтобы сохранить армию. Как это делал в 1812 году Кутузов, он отступал, оставляя селения, города, целые губернии с единственным намерением - сохранить в целостности армию. Несмотря на отступление, боевой дух русского солдата был по-прежнему высок. В тот день, когда пала Варшава, Нокс побывал у офицеров лейб-гвардии Преображенского полка. Они по-прежнему не унывали. "Будем отходить до Урала, - объясняли они британцу, - а когда туда доберемся, то преследующей нас армии останется один немец, да один австриец. Австриец, как водится, сдастся в плен, а немца убьем".

Трагедия русской армии, происшедшая весной и летом 1915 года, оставила жестокий след на всех, кто уцелел. Была уничтожена половина армии. Кровавые потери (убитыми и раненными) составили 1 400 000 человек. 976 000 солдат были взяты в плен. "Весну 1915 года я запомню на всю жизнь, - писал генерал Деникин. - Отступление из Галиции явилось огромной трагедией для русской армии... Германская артиллерия перепахивала целые линии траншей, а вместе с ними и их защитников. Мы почти не давали отпора - нечем было ответить. Наши пехотные полки, хотя и выбились из сил, отражали штыками одну атаку за другой... Кровь лилась нескончаемым потоком, наши ряды все больше редели. Количество могил постоянно увеличивалось" [Не удивительно, что русские бойцы, уцелевшие в этом аду, стали считать артиллерию "богом войны". Тридцать лет спустя, в апреле 1945 года, когда маршал Жуков начал решительный штурм Берлина, в артиллерийской подготовке участвовало 20 000 орудий. (Прим. авт.).]

Скрыть от тыла происходящее на фронте было невозможно. Оптимистические настроения, существовавшие в начале войны, когда русские гвардейцы рассчитывали пройти маршем по Унтер ден Линден раньше чем через полгода, уступили унынию и отчаянию. В занесенных снегом, молчаливых городах России уже не устраивали балов: юноши, весело танцевавшие на них два года назад, лежали убитые в лесах Восточной Пруссии или на склонах Карпат. На Невском проспекте уже не видно было ни флагов, ни оркестров, исполняющих народный гимн, ни ликующих толп народа. У витрин стояли и зябли группы людей, читавших списки убитых и раненных. По всей стране госпитали были забиты ранеными - терпеливыми, ласковыми и как дети благодарными за заботу. "Ничего, сестренка", - говорили они в ответ на слова участия, вспоминала Мэриэль Бьюкенен, дочь британского посла, работавшая сестрой милосердия в одном из петроградских госпиталей. Лишь изредка сестрам милосердия доводилось слышать от солдат негромкое: "Больно мне, сестричка".

Тот дух национального единства, который до глубины души тронул императора в начале войны в Петербурге, а потом в Москве, исчез; вместо него снова возникли прежние подозрения, распри и ненависть. В Петрограде проявлялась ненависть ко всему германскому. Из репертуара концертных залов были изъяты произведения Баха, Брамса и Бетховена. Чернь била витрины, принадлежавшие немцам булочные, грозились поджечь немецкие школы. В рождество 1914 года Священный Синод принял неумное постановление запретить рождественские елки, поскольку, дескать, это германский обычай.

"...Подыму скандал, - написала императрица государю, узнав об этом. Зачем же отнимать удовольствие у раненных и детей на том основании, что елка первоначально была перенята из Германии? Эта узость взглядов прямо чудовищна".

Но особенно ярко германофобские настроения проявлялись в Москве. На тех, кто разговаривал по-французски во время поездки на трамвае пассажиры, не знавшие иностранных языков, шипели: "немцы". О государыне, урожденной немецкой принцессе, ходили злые анекдоты. Самым распространенным был следующий: "Идет генерал по залу Зимнего дворца и встречает плачущего цесаревича. Погладив ребенка по голове, генерал спрашивает: "Что случилось, малыш? Почему ты плачешь?" Сквозь смех и слезы наследник отвечает: "Как же мне не плакать?" Русских бьют - папа плачет. Немцев бьют - мама плачет".

После разгрома слывших прежде непобедимыми русских армий жители Москвы устремились на улицу, чтобы выместить на ком-то свой гнев. Британский генеральный консул в Москве Рой Брюс Локкарт писал: "Десятого июня в Москве вспыхнули антинемецкие беспорядки, и весь город был на протяжении трех дней в руках черни. Магазины, фабрики и частные дома, принадлежавшие немцам или лицам с немецкими фамилиями, подверглись нападению и были разгромлены. Загородная вилла Кнопов, русско-немецких пионеров русской хлопчатобумажной промышленности, была сожжена дотла. Полиция не могла или не хотела вмешиваться... Я видел, как на Кузнецком мосту толпа громила лучшие музыкальные магазины Бехштейна и Блютнера, как рояли, пианино и фисгармонии выбрасывались из всех этажей на улицу".

"Московские беспорядки носили особо серьезный характер, о котором не упоминали отчеты прессы. На знаменитой Красной площади, свидетельнице стольких исторических событий, толпа поносила царя и царицу, требуя заключения царицы в монастырь, низложения царя, передачи короны великому князю Николаю Николаевичу, провозгласив его Николаем III и повешения Распутина, - писал в своих мемуарах М.Палеолог. - Шумные манифестации отправились к Марфо-Мариинскому монастырю, где игуменьей состоит Елизавета Федоровна, сестра императрицы и вдова Сергея. Эту женщину, которая все свое время посвящаем исправительным и благотворительным учреждениям, осыпали оскорблениями, так как население Москвы давно уверено, что она германская шпионка и даже скрывает в своем монастыре своего брата, великого герцога Гессенского". Великая княжна, одетая в светло-серое монашеское одеяние, встретила пришельцев одна и предложила им осмотреть здания и убедиться, что брата ее там нет. В этот момент у ее ног упал булыжник. "Долой немку!" - закричала толпа, но подоспевшая вовремя рота солдат разогнала ее.

Военные поражения, враждебные настроения среди жителей отразились и на членах правительства. Генерал Сухомлинов, которому на этот раз не удалось забавной шуткой ответить на вопрос, почему в армии катастрофически мало орудий и боеприпасов, 20 июня был смещен. 27 июня царь заявил: "Я ожидаю... от всех верных сынов родины, без различия взглядов и положений, сплоченной, дружной работы для нужд нашей доблестной армии", - и добавил, - что будет созвана Дума "для того, чтобы услышать голос российской земли. Был создан Совет Обороны. Меры были полезные, но запоздалые. Сменивший Сухомлинова новый военный министр генерал Поливанов - энергичный, резкий, решительный человек - откровенно заявил своим коллегам по министерству на заседании Совета Министров 16 июня: "Я считаю своим долгом сообщить Совету Министров, что держава в опасности. Где кончится наше наступление, знает один лишь Бог".

Видя отступление своих войск, государь вновь испытал настоятельную потребность потребовать встать во главе армии. 16 июля, нервно расхаживая по дорожкам Царскосельского парка вместе с сыном и Пьером Жильяром, он заявил учителю: "Вы не поверите, как тягостно мне пребывать в тылу. Мне кажется, что здесь все, даже воздух, которым дышишь, ослабляет энергию, размягчает характеры... Там же - дерутся и умирают за родину. На фронте одно чувство преобладает над всем: желание победить".

Пристальное внимание императора к любимой им армии имело еще одну, менее возвышенную причину - враждебное отношение императрицы к великому князю Николаю Николаевичу. Александра Федоровна никогда не жаловала этого темпераментного, решительного воина, который был гораздо выше ростом ее супруга. Она не могла простить великому князю его мелодраматический жест, когда тот заявил, что застрелится на глазах у царя и Витте, если будет подписан манифест, приведший впоследствии к созданию Думы. Она знала, что благодаря богатырскому сложению и внешности воеводы прежних времен, на фронте к великому князю относились, как к самому значительному представителю императорской фамилии. Поговаривали, будто Николай Николаевич не пресекал слухов, что ему суждено стать Николаем III. Хуже того, великий князь люто ненавидел Распутина. Однажды старец, решивший вернуть былое к себе расположение одного из самых влиятельных своих покровителей, который и познакомил его некогда с царской семьей, направил телеграмму великому князю, где предлагал приехать в Ставку, чтобы освятить икону. Ответной депешей Николай Николаевич сообщил: "Приезжай, Гришка. Повешу".

Распутин нашел способ расплатиться с могущественным противником, "подобрав к тому ключи". В присутствии императрицы "старец" то и дело намекал: дескать, главнокомандующий для того ищет популярности среди армейских, отодвигая в тень государя, чтобы однажды самому предъявить права на престол. Великому князю не будет удачи на поле боя, поскольку Господь не желает благословлять его. Разве может Господь даровать ему победу, раз он отвернулся от "божьего человека"? Если оставить в руках у великого князя такую большую власть, он, скорее всего убьет "старца", но что тогда станется с наследником, царем и всей Россией?

До тех пор, пока русские войска продолжали продвигаться, положение великого князя было прочным. Но как только началось отступление, доверие к нему стало падать. В течении всего лета императрица бомбардировала мужа письмами, полными упреков в адрес генералиссимуса, инспирированных "божьим человеком".

11 июня 1915 года: "Пожалуйста, ангел, заставь Николашу смотреть твоими глазами... Пожалуйста, прислушайся к Его [Распутина] совету, когда Он высказывается так серьезно и не спит ночей из-за этого. Раз ошибешься, и мы должны будем за это поплатиться".

12 июня: "Как бы я хотела, чтобы Н[иколаше] - я знаю, что он далеко не умен и, так как он пошел против человека, посланного Богом, его дела не могут быть угодны Богу, и его мнение не может быть правильно... Над Россией не будет благословения, если ее повелитель допустит, чтобы человек, посланный Богом на помощь нам, подвергался преследованиям. Ты знаешь, как велика ненависть Н[иколаши] к Гр[игорию]".

17 июня: "Это вина Н[иколаши] и Витте, что вообще существует Дума, и тебе она причинила больше хлопот, чем радости. Ах, мне не нравиться, что Николаша участвует во всех больших заседаниях, в которых обсуждаются внутренние вопросы. Он так мало понимает нашу страну, но импонирует министрам своим громким голосом и жестикуляцией. Я временами прихожу в бешенство от его фальшивого положения... Никто не знает, кто теперь Император... Похоже на то, словно Н. все решает, выбирает, сменяет. Это меня совершенно убивает".

25 июня: "Мне противно, что ты находишься в Ставке... что слушаешься советов Н[иколаши], а это нехорошо и этого не должно быть - у него нет прав так действовать... вмешиваясь в то, что касается тебя. Все возмущены тем, что министры отправляются с докладом к нему, как будто бы он теперь Государь. Ах, мой Ники, все делается не так, как следовало бы, и потому Н[иколаша] держит тебя поблизости, чтобы заставить тебя подчиниться всем его идеям и дурным советам".

Государь не разделял опасений императрицы по поводу намерений великого князя. Он его уважал и целиком (и вполне оправданно) доверял ему. Однажды, посетив Ставку, Палеолог вздумал обсуждать в присутствии главнокомандующего решения императора. Великий князь осадил посла, заявив, что никогда не обсуждает решения его величества, если тот не соизволит обратиться к нему за советом. Когда среди некоторых чинов армии поползли слухи, распространяемые неприятелем, что незачем, дескать, русским воевать с Германией, "в приказе по армии он [Николай Николаевич] объявляет низким преступлением этот предательский прием врага и заканчивает так: "Всякий верноподданный знает, что в России все, от главнокомандующего до простого солдата, повинуются священной и августейшей воле помазанника Божьего, нашего высокочтимого императора, который один обладает властью начинать и оканчивать войну".

Император всячески пытался сгладить отношения между Александрой Федоровной и великим князем. Царь осуждал супругу: "Голубка моя, я не согласен с тобой, что Н. должен оставаться здесь на время моей поездки в Галицию. Напротив, именно потому, что в военное время я отправляюсь в завоеванную провинцию, главнокомандующий должен сопровождать меня. Он едет со мной, а не я с ним".

Между тем, по мере того, как отступление русских войск продолжалось, государь все больше укреплялся в мысли взять командование на себя. Видя опасность, нависшую над армией и державой, император чувствовал себя обязанным объединить гражданскую и военную власть и возложить на себя все бремя ответственности за судьбы России. На заседании Совета Министров, во время которого великий князь Николай Николаевич подвергся ожесточенным нападкам за его методы руководства военными действиями, премьер-министр Горемыкин предостерег своих коллег: "Я считаю своим долгом вновь напомнить членам Совета быть чрезвычайно осмотрительными, говоря с императором относительно Ставки и великого князя. Недовольство великим князем в Царском Селе приобрело такой характер, какой может привести к серьезным последствиям. Боюсь, ваши упреки могут послужить поводом к значительным осложнениям".

5 августа пала Варшава. А.А.Вырубова вспоминала: "Я помню вечер, когда императрица и я сидели на балконе в Царском Селе. Пришел Государь с известием о падении Варшавы; на нем, как говориться, лица не было; он почти потерял свое всегдашнее самообладание. "Так не может продолжаться, воскликнул он, ударив кулаком по столу, - я не могу все сидеть здесь и наблюдать за тем, как разгромляют армию".

Три недели спустя государь и императрица неожиданно совершили автомобильную поездку в Петроград. Сначала они отправились в Петропавловскую крепость, где, посетив собор, на коленях молились у гробниц царей. Оттуда поехали в Казанский собор, и несколько часов, коленопреклоненные, молились у чудотворной иконы Казанской Богоматери, прося помощи и наставления. Вечером того же дня члены Совета Министров были вызваны в Александровский дворец. В тот вечер император обедал в обществе царицы и Анны Вырубовой. Фрейлина писала: "Я обедала у Их Величеств до заседания, которое назначено было на вечер. За обедом Государь волновался... Уходя, он сказал мне: "Ну, молитесь за меня!" Помню, я сняла образок и дала ему в руки. Время шло. Императрица волновалась за Государя... Накинув шаль, она позвала детей и меня на балкон, идущий вдоль дворца. Через кружевные шторы, в ярко освещенной угловой гостиной были видны фигуры заседающих; один из министров, стоя, говорил".

Все, без исключения, министры были против решения государя, указывая на то, что если глава государства все свое время будет проводить в Ставке, за восемьсот верст от столицы, это приведет к дезорганизации механизма государственного управления. Они утверждали, что в случае военных поражений и политических неурядиц вина будет возложена на государя. Последний аргумент, к которому они прибегли, состоял в том, чтобы ни в коем случае не отправляться на фронт в тот момент, когда армия терпит поражение. По словам Вырубовой, выслушав "все длинные, скучные речи министров", Государь сказал примерно так: "Господа! Моя воля непреклонна, я уезжаю в Ставку через два дня".

Письмо царя, адресованное великому князю, было характерно для него. Красноречивыми словами похвалы в своем послании с целью освободить генералиссимуса с его поста государь сумел пощадить гордость великого князя. Царский рескрипт гласил:

"Ваше Императорское Высочество! Вслед за открытием военных действий причины общегосударственного характера не дали мне возможности последовать душевному моему влечению и тогда же лично встать во главе армии, почему я возложил верховное командование всеми сухопутными силами на Ваше Императорское Высочество.

Возложенное на меня свыше бремя царского служения Родине повелевает мне ныне, когда враг углубился в пределы империи, принять на себя верховное командование действующими войсками и разделить боевую страду моей армии и вместе с нею отстоять от покушений врага Русскую Землю.