Когда я была принцессой, или Четырнадцатилетняя война за детей Паскарль Жаклин

Глава 16

Беги без оглядки

Мне так и не довелось провести то самое, так часто обсуждаемое интервью для «Вуманз уикли», хотя Пола и Майкл не уставали о нем говорить. Всего за пару недель до смерти Майкл позвонил мне из Нью-Йорка. Разговор получился странным. Майкл был расстроен, но вовсю защищал Полу. Он спрашивал, не могут ли они с Полой и четырьмя дочерьми поселиться в моем доме на несколько недель.

– У тебя же там нормальный большой дом? – спросил он. – Это может решить все наши проблемы. – И он закончил разговор словами о том, что Пола скоро со мной свяжется.

Пола не позвонила, и я поговорила с ней только после похорон Майкла. Она сидела на переднем ряду в церкви, укачивая на руках их дочь, Тайгерлили, и тихо плача. Ее окружали гламурные бывшие любовницы Майкла, включая певицу Кайли Миноуг и модель Хелену Кристенсен. Вокруг царила какая-то сентиментальная и одновременно показная атмосфера, что при этих обстоятельствах было понятно. Присутствие всех VIP-персон шоу-бизнеса и тот факт, что похороны транслировались в прямом эфире, обеспечили эту странную смесь горя и внешнего лоска. Я сидела рядом со старым знакомым, писателем и комментатором Ричардом Невиллом, а члены семейства Хадченсов размышляли о своей утрате.

Папарацци и представители таблоидов преследовали Полу после похорон, подсовывая под дверь ее номера записки и всячески пытаясь добиться от нее хотя бы слова комментария. Пола была вынуждена укрыться в Сиднее в отеле с обслуживанием по телефону. Безутешная, упрямо стоявшая на том, что Майкл не сводил счеты с жизнью. Мне удалось до нее дозвониться, и мы поговорили. За все время после похорон это случилось всего дважды.

– Не убивал он себя, ясно?! – Пола не могла остановить рыдания. – Не мог он так с нами поступить. Почему меня никто не слушает? Это был чертов несчастный случай!

– Я тоже не понимаю, как это произошло, дорогая, – сказала я немного невпопад.

– Ты же видела, как сильно он нас любил. Ведь любил же, любил! Разве не так? – Она снова и снова молила согласиться с ней, что я с готовностью делала, недоумевая о том, что могло случиться в тот вечер, когда Майкла нашли мертвым в отеле «Карлтон Ритц». Когда Майкл звонил мне, он говорил о будущем. Я не знала, чем смогу помочь Поле и Тайгерлили. Мне было известно, что она приехала с подругой, но я все равно предложила помощь в присмотре за ребенком. Правда, я не могла предпринять ничего другого, как оставить все как есть.

Вернувшись из Боснии, я часто ловила себя на мысли о боснийских женщинах, живших в невыносимых условиях. Память постоянно напоминала мне о женщине, просившей мыла, чтобы вымыть детей, и о многих других, встречавшихся мне на пути. Они не просили еды, а искали предметы женской гигиены, надеясь, что у меня осталось хоть что-то из личных запасов. Я не могла себе представить, что может быть хуже для женщины, уже пострадавшей от постоянно меняющихся, но неизменно ухудшающихся обстоятельств, не иметь доступа к прокладкам или тампонам в те дни, когда они больше всего нужны. Да что там тампоны, у них вообще ничего не было. Туалетная бумага была роскошью и часто отсутствовала на прилавках магазинов, поэтому воспользоваться ею в качестве заменителя прокладки тоже не представлялось возможным. К тому же деньги, если они у женщин были, шли на продукты питания и на топливо, на котором можно было готовить, а не на то, что мы, жительницы Запада, воспринимаем как должное.

Вот я и придумала акцию «Ангел», которая была направлена на оказание помощи женщинам и детям в зоне вооруженного конфликта. В этой акции главное было не сбор пожертвований, а подбор и распространение жизненно важных и необходимых вещей.

В 1998 году я в основном занималась сбором предметов личной гигиены, которые мне жертвовали простые австралийцы и представители деловых кругов, и их распространением по настрадавшимся Балканам. С помощью работников киноиндустрии для поддержки моей идеи был создан забавный видеоролик. Многие из этих ребят работали бесплатно. Ричард Лоуенштейн великолепно справился с режиссурой, а группа Майкла Хадченса, INXS, оказала нам удивительную поддержку, подарив песню «Будь посредником». Людям предлагалось заплатить двойную цену при покупке какого-либо продукта фирмы «Джонсон и Джонсон», а компания любезно согласилась отдавать каждый второй оплаченный продукт акции «Ангел». В качестве дополнительного стимула покупатели могли получить купон от австралийского женского журнала «Нью айдиа» и поучаствовать в конкурсе с самыми разнообразными призами. Сбор и переправка приличного количества гигиенических прокладок, мыла, дезодорантов и шампуня казались вполне выполнимым и практичным способом оказания помощи и сохранения человеческого достоинства. Акция собрала предметов гигиены на сумму около шестисот тысяч долларов и переправила их в лагеря беженцев для пострадавших от войны в Косово.

Сейчас я понимаю, что выматывала себя до предела. Я летала в Вену на встречу с руководителями несуществующей ныне компании «Лауда эйр», чтобы договориться об участии «Боинга-777» в балканской акции «Ангел». Затем практически сразу отправилась читать лекции в Скандинавию, Бельгию, Гонконг, ЮАР, Париж и Вашингтон.

Наверное, меня можно было обвинить в том, что я пыталась спастись от проблем. Я бежала прочь из Австралии, правда, это было бессмысленно, потому что от себя не убежишь. Но путешествия на время заглушали гложущую сердце пустоту.

Поэтому, когда в Гонконге дочь состоятельного семейства была похищена и увезена в Колумбию, я согласилась помочь.

Отец был готов на все, чтобы вновь увидеть свою четырехлетнюю дочь, и беспокоился из-за неприглядного круга общения дружка его бывшей жены. Этой семье повезло, потому что деньги решают многое, а денег у них было в избытке. У них появились неограниченные источники информации для подкрепления судебных исков и встречных исков. Их дело вели специалисты по международным законам из четырех стран, и оно разрешилось быстро. Им даже не пришлось самим прибегать к похищению дочери, чтобы ее вернуть. Семье с более скромным достатком никогда в жизни не добиться такого скорого разрешения вопроса. Нет, я не завидовала их капиталу, благодаря которому был достигнут такой хороший результат: если ребенок попадает в беду, он заслуживает того, чтобы на его защиту были брошены все законные средства.

Иногда на конференциях по международному праву у меня спрашивали о судьбе моих детей. Многие искренне интересовались этим вопросом, но были и бездушные функционеры, решившие сделать себе имя на новом поприще. Меня раздражало, что они относились к оставленным родителям как к объектам исследований, которых следовало разобрать по пунктам, игнорируя их страдания.

На меня в таких ситуациях накатывала волна тошноты, и я при первой же возможности извинялась и убегала в ближайший туалет, чтобы там отдышаться и унять слезы. Я должна была держать себя в руках. Я все время думала о детях, а не хранила их где-нибудь в потайном месте своей памяти, чтобы извлечь на всеобщее обозрение, как только мне требовалось изобразить страдание. За все эти годы мне не разрешили даже поговорить с детьми по телефону, но если я позволю этим людям увидеть мою боль, то тем самым лишу эффективности все мои последующие действия. Я должна была любой ценой сохранить дистанцию между собой и другими страдающими оставленными родителями, которые иногда приходили на эти конференции только в своих собственных интересах. Если в подобной ситуации я поведу себя непрофессионально, то нанесу непоправимый вред делу, которым занимаюсь. Я старалась смотреть на происходящее в целом и стремилась использовать все связи, любой проблеск уважения или внимания в интересах похищенных детей и их родителей. И кто знает, может быть, и мои собственные дети, со временем, смогут воспользоваться плодами моих усилий.

В Вашингтоне на недельной конференции, организованной «Национальным центром пропавших и эксплуатируемых детей», я познакомилась с новым игроком на поле защиты детей от похищений, настоящим генератором идей, Кэтрин Лейль, недавно вышедшей замуж за сэра Кристофера Майера, посла Британии в США. Леди Майер была элегантной умной блондинкой с русскими и французскими корнями и до замужества работала в Лондоне брокером на товарной бирже. Оказалось, что Кэтрин, как и я, оставленная мать. Ее борьба за возвращение двоих сыновей, Кристофера и Константина, которые в 1994 году были похищены ее мужем, немецким националистом, тоже оказалась бесплодной.

До расставания дети жили с Кэтрин в Лондоне, где она после развода решила начать жизнь заново. Мальчикам было семь и девять лет, когда после заранее оговоренного визита к отцу их не выпустили из Германии. Когда мы с Кэтрин познакомились, мальчикам позволялись лишь беглые контакты с матерью. Кэтрин была на десять лет старше меня и к тому времени уже испробовала все законные способы возвращения детей, доведя себя почти до нищеты. Но она не сдавалась и продолжала стучать во все двери.

Однажды поиски привели ее в офис Кристофера Майера, бывшего тогда послом Британии в Германии. Через несколько месяцев они поженились, и она оказалась на самолете, летящем в США, чтобы выступить там в новой роли: первой леди британского посольства.

Брак с дипломатом вывел Кэтрин на новые круги общения, и она сразу же зарекомендовала себя в вашингтонском свете элегантной особой и умной собеседницей. Вскоре она приняла активное участие в работе «Национального центра пропавших и эксплуатируемых детей», и в рамках этого сотрудничества Майеры предложили провести в посольстве официальный ужин и послеполуденный чай для участников конференции.

Разговорившись перед ужином, мы с Кэтрин почувствовали, как нас тянет друг к другу. Мы обе видели чужую боль от разлуки с детьми как часть проблемы глобального масштаба. Дальше мы вполне естественным образом перешли к обсуждению нашего опыта и хода расследований по нашим делам. Потом настало время идти к столу. Я помню, как к нам приблизилась высокая фигура. Кристофер заботливо приобнял жену и нежно промурлыкал ей на ухо: «Дорогая!» Она ответила ослепительной улыбкой и легким наклоном головы к его руке. Я помню, как в тот момент ощутила острый укол одиночества. Это не было одиночеством покинутой матери, это было одиночество женщины. Как бы я ни старалась выглядеть независимой, но рядом с поддержкой и явной любовью, которую источала одна из самых роскошных пар Вашингтона, вся моя гордость и борьба на секунду показались безотрадными и сиротливыми.

В конце недели мы с Кэтрин тепло обнялись на прощание и обменялись книгами собственного авторства, в которых описали похищение наших детей. О многом мы еще не были готовы говорить, поскольку душевные раны еще слишком кровоточили. Ни одна из нас не собиралась сдаваться, и мы были полны решимости бороться за благополучие самых дорогих для нас людей – наших детей. Мы оказались более чем способны позаботиться о себе, поэтому больше всего нас беспокоило влияние похищения на эмоциональное и психологическое здоровье детей.

Глава 17

Просто кочка на дороге

Приближался 1998 год. Казалось, время летит с головокружительной скоростью. В глубине души я была в ярости из-за того, что мои дети взрослеют без меня. Я проклинала часы, дни и недели, которые все больше отделяли меня от них.

После поездки в Кению я вернулась в Нью-Йорк, чтобы написать пару статей. Я была готова на все, лишь бы не находиться в Австралии в месяц, который ненавидела. На него приходилось сразу три даты: мой день рождения – 5 июля, день рождения Шахиры – 7 июля и день похищения детей – 9 июля. Репортеры никогда не забывали о годовщине похищения и постоянно обращались ко мне за комментариями или пытались убедить присоединиться к написанию статей или участию в телевизионных репортажах, направленных на поднятие рейтинга, а не на решение моих проблем. Все рассчитывали на эксклюзивное интервью, которое никаким образом не способствовало бы возвращению детей домой. Каждый год в этот месяц надо мной собиралась черная туча, и я готова была заняться чем угодно или отправиться куда угодно, лишь бы его избежать.

Но тогда меня разыскал мой агент, Энтони Уильямс. Он позвонил мне в отель «Уидхэм», где я всегда останавливалась, следуя его настоятельным рекомендациям. Он показался мне довольным тем, что я не попала ни в какие неприятности, а просто прогуливалась по музеям и галереям Манхэттена, и решительно запустил свою очередную кампанию. В одном из телефонных звонков он попросил меня встретиться с ним в Лос-Анджелесе, выдал очередные инструкции и проверил, есть ли у меня подходящие для Калифорнии наряды.

Я проинформировала Энтони о том, что у меня были иные планы на пребывание в Лос-Анджелесе, но он продолжил свою кампанию и реорганизовал мою бронь на гостиницу и встречи с агентством Уильяма Морриса. Начались переговоры о том, чтобы переписать мою первую книгу, но мне это предложение представлялось совершенно неинтересным. Я прекрасно знала, к чему они клонят, поскольку Голливуду подавай только хеппи-энды, поэтому от переговоров ничего не ждала.

Вихрь культурной и общественно полезной жизни, организованной Энтони, подхватил меня в первый же день приезда из Нью-Йорка. На вечеринке одной из любимейших подруг Энтони, Памелы Годфри, присутствовали почти все писатели, режиссеры и просто талантливые люди, которых Энтони знал в Лос-Анджелесе. Мы сидели в саду вокруг огромного деревянного стола, и все от души смялись, когда я рассказывала о том, на каких «свиданиях вслепую» мне довелось побывать за последние несколько месяцев. Я перевела эти неловкие моменты (на самом деле не свидания, а катастрофы) в шутки и, слегка приукрасив, рассказывала о встречах с советником Ее Величества королевы Великобритании, американским кинопродюсером и отпрыском французской аристократии. Далее последовали предложения о том, с кем меня стоит познакомить в Голливуде. Я содрогнулась от одной мысли о предстоящем испытании и взмолилась о пощаде. Ужин с эрудированным собеседником – это одно, но свидание, на которое возлагаются определенные ожидания, – совсем другое.

Большую часть следующего дня я провела с Энтони, штурмуя святилища лос-анджелесских офисов агентства Уильяма Морриса, затем поужинала с Энтони и целым миром в ресторане на крыше универсального магазина «Барни», откуда открывался вид на знаменитый холм с надписью «Голливуд». А потом мы прошлись по «Родео Драйв», где Энтони выбирал себе одежду, отпуская умопомрачительные шуточки о ходячих образцах работы пластических хирургов и о правилах маскирующего возраст камуфляжа.

Раньше мне не доводилось надолго задерживаться на «Фабрике грез», и сейчас мне было очень интересно заглянуть в чужие окна. И некоторую помощь в этом занятии мне оказала мой кумир, которым я восхищалась долгие годы, Джеки Коллинз. Меня представили Джеки во время одного из ее книжных туров по Австралии. Мы вместе обедали и много разговаривали. Она была очень добра ко мне и многое сделала, чтобы поддержать меня как писательницу.

Джеки сказала, что ее друзья будут рады со мной познакомиться, и мне оставалось лишь надеяться на то, что я не обману ее ожиданий.

Что сказала бы бабушка, узнай она об этом? Даже в самых смелых мечтах я не могла себе представить то, что со мной происходило сейчас, и чувствовала себя не в своей тарелке.

Оставшаяся часть моих гастролей в Лос-Анджелесе прошла в калейдоскопе обедов и ужинов. «Спаго», «Айви», «Цитрус» – в этих местах стоило побывать, и я наслаждалась каждой минутой этих приключений, хотя не понимала решительно ничего из того, что происходило.

В мой последний вечер в Лос-Анджелесе режиссер Дэвид Джилер предложил отвезти меня в аэропорт, чтобы я успела на вечерний рейс в Австралию. Часть дня мы провели возле его бассейна, жарили стейки на барбекю, загорали и купались. Это был прекрасный день, свободный от забот и необходимости пользоваться косметикой.

Принимая душ после купания, я внезапно похолодела. Ощупала правую грудь ближе к подмышке. Под пальцами явно ощущалось уплотнение величиной с горошину.

Черт побери!

Я уже находила у себя это уплотнение несколько недель назад, когда была в Кении. Только с того времени оно исчезло. Последнее время моя грудь была непредсказуема. То она начинала лактацию от избытка эстрогена, подскочившего из-за переживаний о детях. А неровности и припухлости я уже считала нормой.

Ну что ж, здесь, в Лос-Анджелесе, я все равно не смогу ничего сделать, во всяком случае сейчас, за пару часов до вылета домой. Поэтому я взяла себя в руки и продолжила одеваться.

Позже в аэропорту я была так занята своими мыслями, что, прощаясь с Дэвидом, даже не заметила, что он поменял мой билет на первый класс. Я почти не замечала Уэса, мужчину, летевшего в Мельбурн, с которым меня познакомил Дэвид. Мы проговорили с ним все время полета, но больше всего мне хотелось уснуть и проснуться уже без этого дурацкого уплотнения, занимавшего все мои мысли.

Во время пересадки в Новой Зеландии Уэс улегся на пол в VIP-зоне ожидания и проделал немыслимые упражнения по растяжке. Я даже не предполагала, что человек на такое способен. Люди, ставшие свидетелями этого действа, тоже не остались равнодушными: кто-то показывал пальцем, а парочка членов экипажа, просочившись мимо телохранителей Уэса, попросила у него автограф. Пребывая в каком-то забытьи, я только в тот момент догадалась, что этот Уэс был тем самым Уэсли Снайпсом, звездой боевиков.

Он отправлялся в рекламное турне, посвященное его последнему фильму. Когда мы прощались в аэропорту Мельбурна, Уэс вырвал у меня обещание прийти на его премьеру, которая должна была состояться этим же вечером, и на вечеринку после нее.

Я пошла из чистого любопытства и быстро поняла, что все, что я до этого видела в Голливуде, – тихий монашеский пикничок по сравнению с происходившим сейчас в моем родном городе, который я привыкла считать степенным. Музыка оглушала даже перед закрытой дверью в частный сектор ночного клуба. Я огляделась и почувствовала себя лишней. Это напоминало плохую пародию на жизнь баловней судьбы.

В конце концов я постыдно спаслась бегством, воспользовавшись моментом, когда команда Уэса подала заранее приготовленные «угощения» и «развлечения». Тем не менее вечер был нереально веселым, и я вспоминала его всю следующую неделю. И буду вспоминать каждый раз, когда мне захочется посмеяться.

– Выпей это, – сказала Мэнди, моя соседка, и протянула мне плошку с мисо-супом. В течение нескольких дней он был единственной пищей, удерживавшейся в моем желудке. Уплотнение оказалось более серьезным, чем я думала. Мне была быстро проведена операция, и хирург выразил надежду, что я окажусь среди тех счастливчиков, кому удается вылечиться. Но мне полагалось еще пройти курс облучения в ближайшем госпитале. Я предпочла делать это рано утром, чтобы не привлекать к себе внимания прессы.

Я упрямо заставляла себя думать только о том, чтобы как можно быстрее оправиться от болезни. Я должна была увидеть Аддина и Шахиру, и смерть просто не входила в мои планы. Я почти изолировала себя эмоционально, открываясь только близким друзьям, поддерживавшим меня все это время. Все мои силы уходили на то, чтобы тело как можно лучше восстановилось.

Я с большим сожалением отступилась от акции «Ангел». Мне было невыносимо сложно признаться в том, что я не смогу вложить в этот проект столько сил и времени, как он того заслуживал, но у меня просто не было другого выбора. К счастью, журнал «Нью айдиа», основной спонсор и промоутер этой акции, взял на себя ту работу, которую не смогла выполнить я, не дав «Ангелу» исчезнуть, причем в средства массовой информации не просочилось ни слова о состоянии моего здоровья. Банти Ависон, Сью Смитраст и Лоурел Даффи держали мою болезнь в абсолютной тайне, не пытаясь сделать из нее материал для статьи или вторгнуться в мою личную жизнь каким-либо иным образом. Их помощь и дружба оказались для меня чудотворным оазисом в безжалостном мире женской периодики.

Через двенадцать месяцев в результате переговоров этот журнал стал собирать средства в фонд информирования и раннего обнаружения рака груди. И тогда я согласилась обсудить на страницах «Нью айдиа» историю своей болезни, которая к тому времени подошла к хорошему финалу. Меня явно берегли высшие силы.

Глава 18

Очень много чеснока

Прошло семь лет, но грусть по Аддину и Шахире нисколько не стала меньше. Я тосковала по их запаху, уникальной дразнящей смеси ароматов, присущей только своим детям. Мне не хватало даже усталости и раздражения по мелочам, беспорядку и присущей детворе чумазости, которую видишь, только живя бок о бок со своей плотью и кровью. Умом я понимала, что Аддин и Шахира больше не малыши, но память об их пухлых ручках, обхватывающих меня за шею и гладящих мое лицо, когда я склонялась к ним с поцелуем, до сих пор была способна остановить мое сердце и стереть краски с тщательно удерживаемой маски лица. Тоска была постоянной, как и мой гнев. То, что Шахиру и Аддина захватили и увезли как охотничьи трофеи, лишили их свободной воли и общения, приводило меня в бешенство. Дети утратили право знать обоих родителей, а это было уже посягательство на основные принципы развития детского самосознания и кругозора, и я боялась того, как это могло отразиться на их жизни в будущем.

Что же касалось меня, то я понимала, что, отняв детей, у меня все же не отняли сердца и души. Мне никогда не хотелось с головой погружаться в трагедию их похищения. С первых дней после исчезновения детей мой разум и воля становились все сильнее. Я научилась принимать жизнь со всеми ее сюрпризами, примирилась с собой, перестала заботиться о том, что обо мне подумают люди, полюбила свое отражение в зеркале и свои достоинства.

Правда, я отдаю себе отчет, особенно с момента своего короткого знакомства с раком груди, что моя сила – в друзьях, близких и всех тех, с кем мне повезло повстречаться в этом мире. Эта составляющая позволила мне выработать свою позицию относительно давления средств массовой информации, формирующих общественное мнение.

Благодаря этому знанию и своему иногда раздражающему упрямству я научилась создавать различные проекты и заниматься делом, к которому лежала моя душа. Так я удерживала себя от безумия, и во мне крепла уверенность, помогавшая выстоять в самые тяжелые моменты: мы все были рождены, чтобы научиться жить. Для этого и еще для того, чтобы изменить мир там, где он нуждается в переменах. Я считаю, что, открыто высказав свое мнение, мы можем изменить мир. Промолчав, мы станем соучастниками, такими же виновными в преступлении, как и те, кто его совершил.

Я точно знаю, что один – в поле воин. Даже один человек способен изменить мир. Пусть это изменение не будет универсальным, пусть благодаря ему что-то изменится в сердце другого человека или кому-то просто станет легче.

Когда разгорелся конфликт в Косово, я стала особым послом «Кеа Интернейшнл», крупнейшей независимой международной гуманитарной организации. Я надеялась найти точку опоры, с помощью которой можно было бы что-то изменить в этом сложном вопросе. Камнем преткновения во время обсуждения моего назначения особым послом с Чарльзом Тэппом, тогдашним президентом австралийского отделения «Кеа», было мое желание работать непосредственно в зоне конфликта. К счастью, мы с Чарльзом были знакомы уже несколько лет, и он успел привыкнуть к моим не от мира сего идеям о гуманитарной помощи, поэтому не считал меня совсем ополоумевшей. Я не хотела выступать в качестве символа, который вывозят на место ради фотографий в рекламных целях. Мне нужны были гарантии, что я смогу принять участие в настоящей работе, быть рядом с теми людьми, которым помогает «Кеа». И тогда я смогу не цитировать официальный пресс-релиз, а говорить исходя из собственного опыта.

Представьте, в «Кеа Интернейшнл» состоят двенадцать стран-членов: США, Дания, Германия, Франция, Канада, Япония, Австрия, Нидерланды, Австралия, Великобритания, Норвегия и Таиланд. Руководство организацией осуществляет генеральный секретарь, находящийся в Женеве.

Каждое государство создает собственные проекты в различных регионах и участвует в программах других стран – членов «Кеа». Эта организация стоит вне какого-либо вероисповедания и политики. Для меня это было важно, потому что я не хотела, чтобы вопросы религии портили ту работу, которой я занималась. Ни политические убеждения, ни половая или расовая принадлежность не должны мешать работе благотворительных организаций.

Во время стихийных бедствий, войны или эпидемий Группа реагирования на чрезвычайную ситуацию (ГРЧС) «Кеа» действует уже через сорок восемь часов. Эти люди просто бросают все, чем занимались, получают отпуска без содержания, берут чемоданы и садятся в самолет. На месте они связываются с сотрудниками «Кеа», уже работающими в нужном регионе, и приступают к делу. Это специально подготовленные и опытные специалисты, собранные со всего мира: инженеры, логисты, медсестры, врачи, работники средств массовой информации, бухгалтеры и военные. Члены ГРЧС получают минимальную оплату труда, только чтобы покрыть расходы на жилье и купить еды в стране, куда они прибыли.

«Кеа» была основана в Америке в 1945 году как стихийный ответ на разруху после Второй мировой войны. «Заботливые посылки» рассылались из относительно изобильной Америки в страны, пострадавшие от военных действий. В этих посылках был чай, консервы и другие продукты питания. Затем, по мере развития программы, туда добавились одеяла. Зачастую эти посылки спасали человеческую жизнь, а иногда и целые семьи. За первые два десятилетия существования «Кеа» было разослано более ста миллионов посылок, сначала по Европе, потом по Азии и другим частям развивающегося мира.

«Кеа» продолжила свою деятельность, реагируя на самые страшные беды. В пятидесятых годах эта организация работала с новоопределившимися народами и использовала излишки продовольствия США, чтобы накормить голодающих. В шестидесятых одной из первых занялась оказанием медицинской помощи, а в семидесятых и восьмидесятых помогала людям, гибнувшим от страшного голода в Африке, оказывая срочную помощь и разрабатывая долгосрочные программы по развитию сельского хозяйства и лесной промышленности. С конца девяностых годов и по настоящее время «Кеа» выступает за необходимость внедрения микроэкономических программ, например улучшение качества жизни женщин посредством обретения финансовой независимости и получение образования как основное средство искоренения нищеты и детской смертности.

Штат «Кеа» насчитывает более четырнадцати с половиной тысяч человек, большая часть которых проживает в странах – членах этой организации. Подсчитано, что программы «Кеа» ежедневно поддерживают жизни более пятидесяти миллионов человек по всему миру.

Аббревиатура «Кеа» (с английского) обозначает «содружество повсеместной помощи», хотя если вы спросите об этом его работников, не входящих в центральный офис, то большинство ответит: «Не знаю. Мне не все равно».

Честно говоря, простота названия этой организации, с учетом буквального смысла, всегда мне импонировала. Слово «кеа» в переводе означает «забота». А это для меня самое важное.

Президент Джон Кеннеди как-то сказал в 1962 году: «Каждая посылка от „Кеа“ – это личный вклад в дело мира во всем мире».

Я считаю, что каждый раз, когда «Кеа» помогает человеку, она тем самым делает еще один шаг к исполнению обещания создать прекрасный мир для наших детей.

Согласившись на эту роль, я ощутила в сердце надежду. Мне больше всего на свете хотелось, чтобы мои дети могли мной гордиться и со временем разделить мои убеждения. Мне казалось, что я таким образом приступаю к строительству мостика, по которому Шахира и Аддин однажды смогут прийти ко мне.

Готовясь к работе, я закончила курсы оказания первой помощи, чтобы не очутиться бесполезной в сложной ситуации и помочь в реанимации и остановке кровотечений. Еще я занялась изучением оказания помощи при психических травмах, что было мне полезно и в основной работе, связанной с похищением детей и его последствиями.

Сначала мне пришлось выполнить взятые на себя ранее обязательства в вопросах, касающихся Гаагской конвенции и похищения детей. Я слетала во Францию на встречу с представителями ЕЭС, затем отправилась в Лондон на конференцию, посвященную изменениям положений в законе о международном похищении детей и совпавшую с выходом моей книги в Британии.

В Париже у меня выдались по полдня свободных, и я смогла встретиться с друзьями и с дизайнером Мартином Грантом, студия которого располагалась в причудливом старом квартале Парижа – Марэ. Мартин начинал в Мельбурне, сначала занявшись изучением скульптуры, а потом подался в индустрию моды и оказался в Париже, где создал себе имя с помощью элегантного классического дизайна. Мартин создает наряды, подчеркивающие изгибы женского тела, и поставляет их в такие эксклюзивные магазины, как «Харви Николс» и «Барнис». Он сшил для меня одежду, которая помогла мне выстоять против настоящего наступления прессы, начавшегося на следующей неделе. Мне было приятно проводить время с Мартином. Его внимание к деталям, манера вести себя и любовь к тканям и шитью напомнили мне о бабушке. У него была смешная привычка слегка прищуривать глаза, когда я выходила из примерочной в одном из его платьев и снова ощущала себя семилетней. Когда-то бабушка тоже мастерила мне наряды из остатков ткани на шторы.

Все, что придумывал и создавал Мартин, было простым и удобным и придавало уверенности в себе. Это была самая красивая и лучшая одежда из всего, что мне приходилось носить. Она была частью моего вооружения, моей броней, в то время как я тряслась при мысли о рекламном туре в Объединенное Королевство.

Моя поездка в Лондон совпала со сложным периодом для «Кеа». Война в Косово становилась неуправляемой, и через границы с Албанией и Македонией хлынули потоки беженцев. НАТО вмешалось в конфликт в попытке навести порядок и стало наносить бомбовые удары по Белграду. Вдобавок в Сербии были арестованы трое из работников «Кеа»: Питер Уоллес, Бранко Йелен и Стив Пратт. Президент Слободан Милошевич обвинил их в шпионаже и взял под стражу.

Я договорилась с Чарльзом Тэппом об интервью, посвященном работе «Кеа» в Косово, и надеялась собрать средства на ее деятельность во время рекламного тура в поддержку своей книги. Мне хотелось соединить прошлую жизнь с настоящей.

Следующие четырнадцать дней в Лондоне прошли в суматохе: конференция Европейского Союза, интервью, странные коктейль-вечеринки и несметное количество автографов на книгах. От лица Косово я обратилась за помощью к Объединенному Королевству и пользовалась всеми предоставлявшимися мне возможностями в прямом эфире, чтобы призвать людей пожертвовать средства в централизованный фонд, обеспечивающий деятельность Красного Креста, «Оксфам», «Спасите детей», «Кеа» и других организаций.

Все происходило в водовороте, изобиловавшем несовпадениями. Поездка на поезде в Эдинбург для общения с прессой, авиарейс в Дублин для участия в ток-шоу, начало рабочего дня в пять утра, высадка из такси перед головным офисом радиостанции «Би-би-си», где в лишенном окон бункере я дала одно за другим двадцать интервью. Выйдя наружу и щурясь, как крот на свету, я помнила только, что точно говорила о кризисе в Косово и сумела перевести несколько личных вопросов в более важное для мировых событий русло.

А еще было очень сложное интервью Тиму Себастиану для международной программы «Би-би-си» «Трудный разговор». От волнения меня выворачивало наизнанку. Я понимала, что, как и сам мистер Себастиан напомнил мне прямо перед включением камер, что Аддин и Шахира могли увидеть или услышать это интервью. «Трудный разговор» транслировали по всему миру, передавая один и тот же эпизод бесчисленное количество раз за день. Поэтому я старалась отвечать на серьезные вопросы мистера Себастиана, представляя, что сейчас мои дети смотрят на меня, видя впервые за много лет. Сердце, не в силах справиться с волнением и надеждой, выскакивало из груди.

Я испытывала целую гамму чувств, входя в палату лордов и следуя за одетым в штатское служащим к огромному кожаному креслу, усевшись в которое немедленно ощутила себя лилипутом в стране Гулливера. Баронесса Скотленд, королевский адвокат, с которой я познакомилась во время конференции о Гаагской конвенции среди стран ЕС, быстро провела меня по зданию, затем мы отправились в бар, где подавали отвратительные сэндвичи и очень хорошую водку. Патриция была первой чернокожей женщиной, ставшей королевским адвокатом и пожизненным пэром в Британии, настоящим первопроходцем. Сейчас она генеральный прокурор Англии и Уэльса в правительстве Тони Блэра. Там, в священных залах палаты лордов, я сидела вместе с двумя пэрами, один из которых был Вахидом Али, кому я была представлена недавно, и думала о своей бабушке.

Бабулю вовсе не приводил в трепет титул моего первого мужа. Для нее царская кровь могла течь только в жилах уроженца Британии или другой части Европы. Да, кто, как не бабушка, сможет опустить вас с небес на землю.

Самой большой радостью в тот день для меня стала возможность встретиться с Шакирой Кейн, с которой я познакомилась в Лос-Анджелесе. Эта потрясающе умная женщина была не просто женой известного человека. Шакира пригласила меня на ужин в ресторан «Харбор» в Челси, принадлежавший ей и ее мужу, актеру сэру Майклу Кейну. Я провела прекрасный вечер за хорошей беседой, утопая в удивительном гостеприимстве, составляющем разительный контраст с предыдущими двумя неделями непрерывной дуэли со средствами массовой информации. Ужин прошел в приятной компании и расслабленной атмосфере. Я попросила подругу, Салах Брахими, составить мне компанию, поэтому за столом развернулись интересные дискуссии.

Короткая встреча за ланчем в середине дня с управляющим директором британского «Полароида» выходила за рамки моих планов, но у меня появились кое-какие идеи о способе оказания помощи Косово, и он с готовностью откликнулся на мое предложение его обсудить.

Мы сидели в кафе «Орсино» на Ковент-Гарден и за столом, заставленным изысканными блюдами, обсуждали удручающее положение лагерей беженцев. Я рассказала о том, что маленькие дети зачастую не способны назвать свои имена и имена родителей, что осложняет воссоединение их с семьей или с теми людьми, кто небезразличен к их судьбе. Фотографирование детей могло бы значительно облегчить решение этой задачи. Но в лагерях не было электричества, поэтому проявить пленки и напечатать снимки на месте просто не представлялось возможным. «Полароид» согласился пожертвовать сто фотоаппаратов и тысячи упаковок расходных материалов, чтобы тем самым помочь Красному Кресту и другим организациям в объединении семей, разлученных войной. Последующие несколько недель я часто вспоминала этот ланч с благодарностью.

Глава 19

Бонд, ботинки и бастарды

Ощутив тяжесть от руки, опирающейся на спинку моего кресла, я обернулась.

«Роджер Мур», – прозвучал хрипловатый гортанный голос. Эти интонации были знакомы всему, без преувеличения, миру. Я моргнула, увидев, что он тянет руку для рукопожатия. В голове пронеслась шальная мысль: «Мур, Роджер Мур», в подражание незабвенному Джеймсу Бонду. Мне пришлось приложить все усилия, чтобы перевести внимание на щегольски одетого, поблескивающего стеклами очков джентльмена, возвышавшегося надо мной.

Он сказал, что недавно видел меня на канале «Би-би-си» и был знаком с моей историей и работой.

Мы летели из Цюриха в Скопье, столицу Македонии и командный пост, в котором концентрировалось управление большей частью гуманитарной помощи во время этой войны. Роджер с женой, шведкой Кристиной «Кики» Толстрап, направлялись в Скопье в качестве послов доброй воли от ЮНИСЕФ.

Роджер спросил у меня разрешения кое-кого мне представить. Я отдавала себе отчет в том, что выгляжу не лучшим образом, во всяком случае не так, как следовало бы девушке Бонда. Огромная футболка с надписью «Кеа» была заправлена в черные грубые слаксы, удерживавшиеся на талии благодаря поясу, а огромные бельгийские военные ботинки занимали почти все пространство под моим креслом. Но в тот момент было уже поздно думать о внешнем виде. Пару минут спустя Роджер вернулся вместе с улыбающимся черноволосым мужчиной, который оказался Тони Поповски, министром окружающей среды и градостроения Республики Македония.

«Ваше превосходительство, позвольте представить специального посла „Кеа Интернейшнл“, бывшую принцессу Ясмин, – произнес Роджер со знакомыми кинематографическими интонациями. – Она предпочитает представляться как Жаклин Паскарль», – добавил он уже почти шепотом.

Я внутренне сжалась, но улыбнулась и приподняла бровь, глядя поверх плеча министра на Роджера Мура. Тот в ответ лишь неуловимо покачал головой. Он явно знал о неправительственных организациях больше моего. Извинившись, с улыбкой на устах «агент 007» отправился к своему месту рядом с женой, предоставив министру перебираться через мои ботинки на свободное место рядом со мной.

Это, скажу я вам, была настоящая импровизация. Я понимала всю ценность личного знакомства с членом правительства страны, в которую направлялась, но к этой беседе я была совершенно не готова и ничего не понимала в политике Македонии, но мне пришлось изобразить осведомленность.

Поповски было чуть за тридцать, как мне показалось, и он был исполнен решимости очаровать собеседницу. Он много расспрашивал меня о моей роли в «Кеа» и организациях, работавших с беженцами из Косово, заполонивших Македонию. Министр, оказывается, узнал меня по фотографии на обложке моей книги, которую увидел в книжном магазинчике в аэропорту, и спросил, нет ли у меня с собой экземпляра, будто бы я находилась в рекламном туре.

Мы проговорили все оставшееся до посадки время, и Поповски настойчиво приглашал меня принять участие в некоторых дипломатических и государственных мероприятиях, запланированных на ближайшие несколько дней, в качестве его личной гостьи. «Никогда не знаешь, когда пригодится чей-то номер телефона», – подумала я, когда он вложил мне в руку свою визитку. Под его протекцией я прошла паспортный и эмиграционный контроль.

Вливаться в сработавшийся коллектив всегда трудно, а если это сотрудники благотворительной организации, исполненные решимости заставить новичка помучиться, – задача становится почти невыполнимой. Первые дни в официальном «представительском офисе» мне было довольно одиноко. Большая часть работавших в Косово людей находилась под впечатлением от ареста троих своих коллег, особенно те, кто работал плечом к плечу со Стивом Патом и Бранко Йелен еще до начала войны. Они чувствовали, что тоже рискуют своей свободой и свободой своих родных, оставленных в Косово во время эвакуации. Они сами были беженцами, пытавшимися выполнять работу по оказанию помощи в другом государстве. Глава офиса был вызван на организационное собрание, и моральный дух в коллективе пал ниже плинтуса.

Между штатом, работающим в центральном офисе, и полевыми работниками существуют явно ощутимые различия. Одни заботятся о ясности и красоте внешних атрибутов своей работы, другие – о том, какое питание им назначат и есть ли питьевая вода на месте их работы.

Я познакомилась и с первыми и со вторыми в сложной, неопределенной ситуации для всех, кто не был знаком с сущностью моей роли в «Кеа Интернейшнл». Даже я сама иногда в ней путалась, потому что мне была ближе работа по непосредственному оказанию помощи. Моя же обязанность заключалась в том, чтобы представлять «Кеа» перед средствами массовой информации, заниматься общим управлением лагерей, посещать все встречи и собрания, назначаемые ООН или представителями страны пребывания, документировать работу «Кеа» в количестве, достаточном для предоставления широкой публике, и вообще самой находить себе занятие. Добавьте дополнительные инструкции, полученные мною от генерального секретаря «Кеа» Гая Тосигнанта. Он не упускал случая впечатлить меня важностью моей миссии как специального посла и того, что я все внимание должна уделить дипломатии и общественному мнению, употребляя все полученные мною в качестве принцессы навыки и умения держать себя и вести беседу.

Мне было необходимо совместить обе стороны моей роли воедино, потому что одна без другой были нежизнеспособны. Это уже не Голливуд или теоретические измышления. Только тупицы или лихачи-ковбои могут сунуться в зону бедствия без знания инфраструктуры и плана действий. Ни одна благотворительная организация не способна взять на себя ответственность и работать в подобных сложных условиях неделями, месяцами, без перерывов, без подкрепления и смены квалифицированных работников, мастеров на все руки. Технически работа такой огромной благотворительной организации очень сложна. Все должно быть отлажено и взаимосвязано. Деньги, транспорт с достаточным для его работы запасом топлива, местные работники, поступившие на службу в эту организацию, электричество, канцелярия, компьютеры или хотя бы ручки, бухгалтерия, жилье для сотрудников – все это должно быть отлажено еще до того, как вы перейдете к «красивой» части работы непосредственно, то есть к спасению жизней.

Я ожидала столкновения с цинизмом, было бы наивно ожидать другого. Я понимала, что должна буду «заслужить свои полоски», и стремилась к этому.

В Скопье обычно проживало четыреста пятьдесят тысяч жителей, но сейчас он гудел от отрядов войск НАТО, сотен солдат ООН и других работников гуманитарных организаций, спецкорреспондентов и огромного количества беженцев из Косово, которые ютились у дальних родственников в подвалах или на полу в квартирах. Несмотря на то что множество беженцев были размещены в лагерях, расположенных за пределами города, Скопье трещал по швам.

Многие местные жители решили выехать из своих домов, сдав их вместе со всей обстановкой работникам благотворительных организаций со всех концов света. Для них этот вариант был настоящей удачей, а для нас – вполне удобным выходом из ситуации. В местную экономику стали вливаться реки наличных, но македонская инфраструктура не выдерживала колоссальной нагрузки, и это накаляло невысказанное напряжение между этническими группами в бывшей Югославии.

Землетрясения веками испытывали Скопье на прочность, поэтому его архитектурный облик состоял из смеси римских и турецких руин, ужасных глыбоподобных зданий советских времен и псевдосредиземноморских вилл. Дороги были широкими, с хорошими покрытиями, люди – доброжелательными, правда, слово оставиме, обозначавшее «оставь меня в покое», оказывало мне неоценимую услугу всякий раз, когда я слышала в свой адрес одобрительный свист или видела приближающихся ко мне молодых людей, ведомых скорее бравадой, а не здравым смыслом.

В Скопье «Кеа» отвели целый дом, но он уже был полон, поэтому я остановилась в «Роза Дипломатик», маленьком отельчике в очень тихом месте рядом с католической церковью и в шаговой доступности от офиса «Кеа». «Роза Дипломатик» была симпатичным четырехэтажным зданием всего с двенадцатью комнатами, винтовой лестницей, садиком на заднем дворе. Это был скорее пансион, принадлежавший семейной паре, чем отель. В моем номере были ванная, туалет и работающий кондиционер, поэтому я могла прятаться в своей комнате на верхнем этаже всякий раз, когда была не на дежурстве и не ночевала в лагере беженцев.

В «Розе» кормили завтраком и поили кофе, но остальное пропитание нужно было искать в многочисленных кафе и ресторанчиках Скопье. Я редко видела других постояльцев своего отеля, потому что покидала его в шесть утра, чтобы успеть на автобус в шесть тридцать, в течение получаса доставлявший меня в «Стенковец-2», второй лагерь для беженцев, который находился в ведении «Кеа». Там размещалось двадцать семь тысяч беженцев.

В то время по городу ходил анекдот о том, что работники Агентства международного развития США, проживавшие в моем отеле, на самом деле были сотрудниками ЦРУ. Разумеется, я всегда проверяла свою коробку от сухого завтрака в поисках скрытых там камер.

Прикрывая глаза рукой, я смотрела на флаг Управления верховного комиссара ООН по делам беженцев, бившийся на флагштоке у меня над головой. Датчанин по имени Фред, один из штатных сотрудников ООН, работавший в лагере для беженцев, был наконец доволен. Он стоял рядом с выражением печальной задумчивости на лице. Последние несколько дней он был занят только тем, что требовал от «Кеа» выставить флагшток. Честно говоря, у нас были и более важные дела, но мир и согласие оказались дороже.

На машине я поднялась на самую высокую точку «Стенковец-2», чтобы устроить себе пятнадцатиминутный перерыв и отдохнуть от зловонного воздуха, наполнявшего проходы между палатками в секторе «G». Я пила воду из бутылки, которую всегда носила с собой в кармане брюк, как и складной нож с универсальными инструментами. Двадцать минут назад я смотрела в глаза крепкому, агрессивно настроенному мужчине, сжимавшему в руке нож, и должна признаться, что такое зрелище тяжело переносится женской нервной системой. Плохо было уже то, что в моей рации сели батарейки, и я не могла бы позвать на помощь, даже если бы мне это потребовалось. Этот мужчина разозлился в ответ на мою просьбу к нему и его семье потесниться и принять под свой тент еще одну партию беженцев. Он выхватил нож и заявил, что скорее перережет мне горло, чем пустит кого-то в свое жилище. И такое случалось не в первый раз. И не в последний. Мужчины всегда пытались сопротивляться мне, а не другим мужчинам, с которыми я работала. Может быть, некоторые из «крутых парней» считали, что женщину будет проще запугать и вынудить к соглашению, но я знала, что их блеф нельзя спускать с рук. Я считала, что они никогда не решатся на преступление, потому что тогда за них возьмется македонская полиция. Более того, я понимала, что если не отстою свою точку зрения, то подобная манера вести переговоры распространится и на других работников лагеря тут же начнется открытая охота. Ножи начнут разрешать горячие диспуты, и результатом этого станет ничем не сдерживаемая агрессия и хаос.

Небольшой холм, на котором я сейчас сидела, позволял мне видеть весь лагерь, раскинувшийся на голой земле. Деревьев не было, и пыль с песком поднималась в воздух при первом дуновении ветерка. Внутри каждого желоба бывшей каменоломни сотни тентов цеплялись за почву. Широкие высокие стены, бывшие краями старых разработок, служили нам временными дорогами, по которым мы передвигались на самой низкой скорости, чтобы избежать несчастных случаев. В лагере не было канализации, водопровода и электричества. В быту этих беженцев ничего не складывалось просто. Каждому сектору лагеря присвоили букву алфавита, а на стене каждой палатки была выведена буква с номером. Эта система позволяла нам распределять ресурсы и подсчитывать беженцев в каждом секторе, где избирался представитель для взаимодействия с работниками «Кеа» по всем вопросам жизни лагеря – от раздачи хлеба до мелких жалоб. Это было важно для того, чтобы люди, которым мы приехали помогать, сами принимали активное участие в собственной жизни. В подобных ситуациях нет места как покровительственному отношению, так и потребительскому.

Водоснабжение в каждом секторе было в лучшем случае нерегулярным, но даже его поддержание было жизненно важным, учитывая, за сколько тысяч детей и пожилых людей мы несем ответственность, особенно в эту сорокаградусную жару. В каждый сектор выходил шланг с водой, питавшийся из рифленых цистерн. Эти цистерны были чудом инженерной мысли, проявленной и воплощенной нашими экспертами в вопросах санитарии и водоснабжения из Оксфама. Вода в цистернах постоянно пополнялась из автоцистерн, поступавших в лагерь двенадцать часов в день. Не было автоцистерн – не было воды, и по этой причине я не любила, когда наш лагерь посещали высокопоставленные персоны, потому что из-за них перекрывалось движение цистерн.

На небольшом холме, прилегающем к тому, на котором я сидела, виднелась огромная желтая конструкция, напоминавшая корабль инопланетян. Это был французский госпиталь неотложной помощи, удивительное строение, которое на самом деле было не построено, а надуто, как большущий детский батут. Давление в нем поддерживали дизельные генераторы, и вся структура, без сомнения, была образцом человеческого гения и лучшим полевым госпиталем из всех, что мне доводилось видеть. В нем работала система кондиционирования, были предусмотрены жилые помещения для сотрудников, операционная, зал рентгенологии, три палаты и морг. Ночи в старой каменоломне бывали очень холодными, а дни – невыносимо жаркими, поэтому наш полевой госпиталь был настоящим спасением для новорожденных и прооперированных больных. В штате госпиталя числились военные медсестры и врачи, а также переученные в парамедиков пожарные. Они пробудут с нами всего тридцать дней – максимальный срок нахождения на одном месте, предусмотренный французским правительством.

В дополнение к госпиталю у нас была маленькая амбулатория, стоявшая в низине. Она находилась в ведомстве Международного медицинского корпуса, и в ее штате работали добровольцы, горстка врачей и медсестер со всего мира. Это была передовая, на которой и происходила большая часть работы по оказанию медицинской помощи и осмотров. «Стоматологи без границ» и «Фармацевты без границ» работали сразу в трех основных лагерях Македонии: «Стенковец-1», «Стенковец-2» и «Чегран», с которым я тоже иногда сотрудничала.

Несмотря на развевающийся над лагерем флаг Управления верховного комиссара ООН по делам беженцев, присутствие в нем ООН было минимально. «Кеа Интернейшнл» получила официальное задание и контракт с ООН на организацию и управление «Стенковец-2», а также фиксированный бюджет на закупку провизии, воды, обустройство мест проживания и найма беженцев, проживающих в лагере. Это обычная процедура налаживания гуманитарной помощи в зонах военного конфликта или стихийных бедствий, позволяющая различным благотворительным организациям максимально использовать свой потенциал. Работники «Кеа» ночевали на территории лагеря и отвечали за все аспекты его жизнедеятельности и управления, включая безопасность. К тому же мы отвечали за создание отделения матери и ребенка, поскольку «Кеа» твердо убеждена в том, что в тяжелые времена малыши нуждаются в заботе квалифицированного медперсонала. Такие отделения стояли по всему лагерю и представляли собой отдельные палатки, в которых матери могли искупать детей, получить детское питание и подгузники, что было жизненно необходимо для исключения случаев инфекционных заболеваний в сложных полевых условиях. Рожениц в лагере призывали кормить детей грудью из соображений собственного здоровья и здоровья детей. Действовала специальная программа по наблюдению за детским питанием, созданная для поддержания здоровья множества детей, оказавшихся заложниками обстоятельств.

Со «Стенковец-2» и «Чегран» работали еще Международный комитет Красного Креста, взявший на себя непосильную задачу отслеживать судьбы потерявшихся детей и взрослых и воссоединять семьи, и ЮНИСЕФ, организовавший магазинчик на вершине холма на относительно свежем воздухе. Здесь же они устроили детский сад, кружок и школу для детей лагеря. Все здесь было покрыто толстым слоем пыли, потому что вокруг практически не росла трава.

В дневные часы в трейлере, стоящем напротив переоборудованных грузовых контейнеров, служивших нам центральным офисом лагеря, работала Международная организация по миграции. Здесь беженцы, перемещенные лица, часами ждали в очередях, чтобы подать заявление на временное гуманитарное перемещение во все точки земного шара. Все организации в лагере работали слаженно и не конфликтовали, что было совсем не похоже на жизнь за его пределами. Благотворительные организации США и Австралии постоянно вступали в конфликт из-за количества положительных отзывов в массмедиа и собранных денег. Ситуация в лагерях была совсем иной: мы работали вместе как единое целое, и мне это нравилось больше всего. Это и дух товарищества, взаимопомощи.

Тенты беженцев представляли собой странную смесь из бывших военных запасов и пожертвованных благотворителями укрытий. Меня всегда забавляло, как стояли тенты в «Стенковец-2»: странными группками и под всевозможными углами друг к другу. Чудесные, неунывающие обладатели великолепного чувства юмора, французские пожарные и солдаты, выполнили большую часть тяжелой работы, в то время как в «Чегране» немецкие военные инженеры выстроили лагерь с поистине тевтонским прагматизмом. Опираясь на данные геодезического спутника, немцы во всем стремились к совершенству, и в результате лагерь превратился в идеальные ряды палаток, стоявших по прямой, без погрешностей, линии насколько хватало глаз. «Чегран», лагерь, разбитый на месте бывшей свалки, давал приют пятидесяти семи тысячам несчастных.

Жизнь в «Стенковец-2», переполненном косовскими беженцами, была непроста. Там жили цыгане и учителя, рабочие и крестьяне, музыканты и университетские профессора, домохозяйки и владельцы магазинов, сантехники и многие другие, вынужденные существовать в невыносимо стесненных условиях, лишенные самостоятельности.

Самую большую опасность для лагеря представляли пожары. По вечерам в кромешной темноте свечи в палатках зажигать было запрещено, но это правило частенько нарушалось. Люди разводили костры, чтобы приготовить пищу, что тоже представляло собой угрозу. В лагере не существовало централизованной кухни, которая могла бы кормить людей готовой едой, поэтому мы раздавали паек, рассчитанный на два дня и состоявший из консервированной рыбы или мяса, лука и фруктов, и записывали количество в специальную карту. Из-за «поваренных» костров вутри палаток или возле них в лагере было столько пожаров, что мне до сих пор не верится, что в них никто не погиб.

Только сейчас, перелистывая страницы дневника с записями того времени, я понимаю, насколько разноплановыми были мои обязанности. Команда работала каждый день, ни на что не жалуясь. Я терпеть не могла раздавать матрасы, потому что они были на вес золота, и люди были готовы на все, лишь бы их получить. Мне чаще остальных доставалась эта работа, потому что я говорила на боснийском и нахваталась по верхам албанского, на котором говорили в Косово. Матрасы представляли собой кусок вспененного материала и раздавались по строгим правилам. А именно: их выделяли беременным женщинам, престарелым и очень больным. Правда, если в семействе было много детей, мы иногда предоставляли один матрас на целую семью. Все остальные спали прямо на полу палаток, на подстилке, расстеленной на гранитном полу. Одеяла давались при поступлении в лагерь по одному на человека. Подушек не было совсем.

Я ненавидела ту власть, которую имела над условиями жизни беженцев, как ненавидела то, что не могла дать им большего. Но сильнее всего я не выносила бурные выражения недовольства и мольбы, которые начинались в отведенный для жалоб и предложений час. Мне было тяжело наблюдать отчаяние, которое молодые мужчины испытывали за судьбы своих женщин. Похоже, их самооценка напрямую зависела от того, смогут ли они достать удобную кровать для своей бабушки или младшей сестренки. Именно в лагере для беженцев я поняла, что мужчины чаще становятся жертвами депрессии и беспомощными.

День за днем я посещала палатки и видела, как десятки мужчин лежат, отвернувшись к стенам, представляя собой немую иллюстрацию безнадежности. Они потеряли все, что успели нажить за свою жизнь, но что хуже всего – многие оказались неспособными защитить своих родственниц от сексуального насилия или истязаний при переходе границы, которая находилась под властью сербских войск. Иногда пережитое ими унижение проявлялось в виде агрессии, когда они начинали размахивать ножом и угрожать. Единственное, что они могли еще сделать для своих подвергшихся насилию женщин, – это заявить свои права на палатку и отказаться пускать туда чужих людей, хоть и собратьев по несчастью. У женщин, оказавшихся в этой ситуации, не было возможности выплакать свое горе или остаться в одиночестве. Их семья полностью зависела от них, от того, сумеют ли они отыскать еду и воду, постирать одежду и позаботиться о детях и пожилых родственниках. Различия по половому признаку были невероятно огромными, и реакции на травму вынужденного переселения, насилия и войны тоже заметно различались.

Одной из моих обязанностей было обойти все палатки в выделенном мне секторе и соотнести количество людей в них со свободным местом. «Стенковец-2» и «Чегран» официально считались транзитными лагерями в том смысле, что большинство находившихся в них беженцев ожидали дальнейшего перемещения и иммиграции в безопасные жилища, предоставляемые разными странами по всему миру.

Жители лагеря «Стенковец-2» могли провести там от пяти дней до нескольких недель. Количество беженцев колебалось в таких экстремальных значениях, что нам приходилось тщательно следить за численностью жильцов и свободных мест в палатках.

В течение двадцати четырех часов из лагеря могло выйти шесть автобусов, вывозя в другие страны по пятьдесят человек каждый. Правительство Македонии открывало свою границу по ночам, чаще всего в час ночи, и тогда у наших ворот появлялись целые караваны автобусов с конвоем из военных НАТО или македонской полиции. Рассчитанные на пятьдесят пять пассажиров, автобусы практически трещали по швам, перевозя по сто двадцать человек. Стояло жаркое лето, посадка в автобусы производилась сербскими вооруженными отрядами днем, в самый пик жары. После посадки двери автобусов закрывались. Если беженцы не успевали захватить с собой воду, то им было нечем утолить жажду.

Я оказалась совершенно не готова к первой встрече такого вот «прибытия». Человеческие лица были прижаты к окнам, люди стояли, высунув руки в маленькие форточки возле потолка на крыше автобуса. Крохотных детей держали на руках поближе к форточкам, чтобы те могли глотнуть хоть немного воздуха. Текшие по стеклу окон капельки конденсата демонстрировали, как душно было внутри автобуса. Власти Македонии не позволяли нам открыть двери всех автобусов сразу: мы должны были принимать людей строго поочередно. Мне хотелось разбить стекла и вытащить всех наружу, но мы не могли идти против требований принимавшей нас страны.

Рации ожили перед сумерками, предупреждая о приближении автобусов, ожидавшихся ночью. Весь день до нас доходили обрывочные слухи, и я уже приготовила для прибывающих палатки в секторе «А». Проживавших в них людей переместили в сектора «G» и «С». Меня предупредили о необходимости отдохнуть, но спать нужно было не раздеваясь. В полночь вдалеке послышался вой полицейских сирен, потом он приблизился. Я натянула ботинки и взяла шахтерский фонарик.

Когда подошел первый автобус с включенным освещением в салоне, я увидела лишь измученные лица людей, набившихся в автобус. Мы стояли и смотрели, как вслед за полицейскими машинами шли автобусы: один, два, три, четыре, пять, шесть штук! Они проходили мимо ворот «Стенковец-2» к «Чеграну», а значит, людям предстоит еще три долгих, жарких часа дороги. Через семь или восемь минут в наши ворота влетел полицейский автомобиль, за которым следовали восемь просевших от перегруза автобусов. Больше всего людям была нужна вода, и мы как одержимые бросились вдоль остановившихся автобусов, спотыкаясь о камни и редкие островки травы, рассовывая бутылки с водой в приоткрытые окна в ответ на отчаянные крики «Воды!», доносившиеся изнутри. Температура воздуха снаружи была самое меньшее тридцать градусов. Моя растерянность быстро превращалась в плохо сдерживаемую ярость вперемешку со слезами. Почему мы не могли просто распахнуть двери и заняться приемкой людей уже на свежем воздухе?

Наконец, спустя полчаса, когда все автобусы въехали на нашу территорию, нам было позволено направить их вокруг густонаселенной территории лагеря в сектор «А», где нам разрешили выпустить новоприбывших на воздух. Я бросилась бежать наперерез, пролезая под натянутыми канатами и стараясь не попасть в рытвины, чтобы поскорее оказаться на месте высадки. Пожарные лихорадочно налаживали прожектор на автомобильном аккумуляторе и выстраивали автобусы таким образом, чтобы осветить нам рабочую зону. У нас не было генераторов и электричества. Жители лагеря собрались, чтобы помочь нам и в надежде увидеть кого-то из потерянных близких или друзей.

Это был организованный хаос, человеческая трагедия во плоти. Первый автобус наконец открыл двери и выпустил свой груз на волю. Обезвоженные, измученные, плачущие и грязные люди вытекли из его дверей, прижимая к себе все самое ценное, что успели спасти. Я не сразу сообразила, что некоторые из свертков прятали в себе крохотных младенцев, традиционно запеленатых и перевязанных бечевой. Худенькие детские личики были бледными, с остекленевшими от жары глазами. Малыши постарше в панике жались к ногам родителей и плакали.

Парамедики и работники отряда оказания помощи быстро пошли к сидящим или упавшим людям, стараясь в первую очередь выяснить их состояние здоровья.

Вдруг закричала молодая женщина, державшая на руках ребенка. Я подбежала к ней, пытаясь разобраться в причинах ее страха. Осматривая младенца, которому на вид не могло быть больше двух месяцев, я увидела, что он едва дышит и кожа бледнее белого.

– Слишком жарко, – сказала я, вытаскивая нож и лихорадочно срезая стягивавшие сверток ленты.

Сползя на землю, я уложила ребенка к себе на колени, распеленала его и сняла последние пеленки, включая вонючий полиэтиленовый пакет, служивший подгузником. Ребенок оказался девочкой, и она безвольно лежала на моих руках. Сняв чепчик, я увидела белокурый хохолок.

– Ну же, малышка, сделай большой вдох! – просила я ее, в то время как мать плакала и дергала меня за руку.

Девочка была ужасно худенькой, с покрытой потницей кожей. Я начала растирать ее ручки и ножки и закричала, зовя на помощь пожарного-парамедика Жан-Поля. Затем рискнула и мягко подула в ее рот и нос. Нельзя было терять времени: пульс едва прослушивался. Прошли две томительно долгие секунды, и она сделала глубокий вдох, который, казалось, надул все ее крохотное тельце, и тихо захныкала, поводя личиком в поисках груди. В этот момент подошел Жан-Поль. Он заглянул мне в лицо, положил руку на плечо и сказал:

– Aucun probleme, Jacqueline, c’est OK, n’est-ce pas?[1] – и с этими словами быстро двинулся по направлению к мужчине с огнестрельным ранением, которого только что нашли.