Когда я была принцессой, или Четырнадцатилетняя война за детей Паскарль Жаклин

Мать с благодарностью забрала у меня дочь, а я жестами и на ломаном боснийском сказала ей, что в такую жару не стоит пеленать ребенка. Она кивнула и стала расстегивать блузу, чтобы накормить малышку.

Как ни грустно, забота о человеческом достоинстве сейчас сводилась к поиску подгузников для маленького ребенка и крыши над головой для него и его матери. Как могли преступники, затеявшие эту этническую чистку, довести людей до того, чтобы дети лежали в экскрементах, боролись за глоток воздуха и были лишены права расти в безопасном окружении, среди родных?

Команда работала на износ. Многие из вновь прибывших на пути к нашему безопасному лагерю спали в горных пещерах или под кустом. Родители находились в полубессознательном состоянии, дети истощены, и во всех взглядах сквозило выражение затравленности. Вселившийся в них ужас был даже сильнее горя и боли, а крайняя усталость сопровождалась подозрительностью к новому окружению.

Переходя от семьи к семье, я продолжала раскрывать спеленатые тельца, чтобы остудить перегретых и измученных младенцев. Одного ребенка скручивали судороги, и пожарные быстро перенесли его в грузовик, чтобы отвезти вместе с матерью в госпиталь на холме. У мужчины с огнестрельной раной не могли остановить кровотечение, и его тоже погрузили в тот же грузовик.

Беженцев размещали в огромных палатках, которые на ближайшие несколько дней должны были стать их домом. Они с неохотой входили в темные недра, в тесноту и отсутствие элементарных удобств, где им придется спать бок о бок с совершенно незнакомыми людьми. Мы раздали продуктовые наборы, объяснили правила и требования, запрещавшие разжигать огонь, и попросили пользоваться туалетом, а не справлять естественные надобности в палатке.

Мы оставили беженцев в темноте, отовсюду слышался плач или хныканье детей. Страдания, ужас, горе и отчаяние звучат одинаково на всех языках, а темнота лишь делает эти звуки страшнее.

Следующей ночью все повторилось снова.

С губ женщины сорвался жуткий стон. Откинув с ее лица влажные волосы, я оглянулась на своих спутников. Шахтерский фонарик на моей голове выхватил из темноты три пары озабоченных глаз. В шести метрах горел единственный прожектор, освещая ночь и длинную вереницу автобусов перед нами.

– Oui, – кивнул мне Жан-Поль. – Le temps pour pousser. – Этой женщине, только что вышедшей из автобуса, пришло время рожать.

– Хорошо, – сказала я, поворачиваясь спиной к женщине, схватившей меня за край футболки в неконтролируемом усилии.

Она опиралась спиной на колесо автобуса, в то время как Жан-Поль подкладывал под нее мою куртку и стерильную пеленку. Я заглянула ей в глаза и на ломаном албанском сказала, что она должна тужиться. Потом перешла на боснийский и произнесла guranje, для полной ясности снабдив слова звуковой имитацией. Обхватив ее правой рукой, я изобразила глубокий вдох и потуги. Слава богу, что с этого момента природные инстинкты взяли свое. Пожарные принялись хлопотать над роженицей, а я, взглянув на нее после двух сильных потуг, увидела появившуюся макушку ребенка.

– Attendez une seconde, – последовал резкий приказ Жан-Поля. Он старался не допустить у роженицы разрывов, и теперь, когда голова вышла из родовых путей, ему нужно было замедлить течение родов.

– Poor marlo, – сказала я роженице на плохом боснийском. – Тише, подожди! – И тут же поверхностно задышала, чтобы показать ей пример.

Жан-Поль снова кивнул, и мы всем многонациональным отрядом стали призывать ее тужиться. С утробным криком женщина собрала все оставшиеся у нее силы и в одной мощной потуге вытолкнула тельце ребенка на руки поджидавшего Жан-Поля.

– C’est un garson! Мальчик! – Жан-Поль сиял. В глазах его стояли слезы. Он показал новоиспеченного представителя человеческой расы матери, и крохотное существо исторгло первый возмущенный крик.

Этого ребенка не ожидали ни красивенький коврик в форме зайчика, ни модная одежка, ни пушистые полотенца. Его положили на простую стерильную пеленку, чтобы обработать пуповину и прочистить дыхательные пути. Как только Жан-Поль и остальные закончили с малышом, я стянула свою футболку с надписью «Кеа», вывернула ее наизнанку, на более чистую сторону, и передала пожарным, чтобы завернуть в нее мальчика. Как же я была рада, что на мне в тот день был надет бюстгальтер в форме маечки. Уложив новорожденного в руки матери, я помогла ей расстегнуть верх платья и приложить ленивый ротик к груди. По моим щекам теперь бежали слезы. К тому времени принесли носилки, и мать с сыном доставили в грузовик, чтобы отвезти их в госпиталь для осмотра и освобождения от плаценты. Я забралась на колесо грузовика и осторожно поцеловала женщину в щеку.

Отступив, проводила глазами удалявшиеся неровными рывками огни машины, подняла свою куртку, как могла вытерла ее о траву и натянула на себя. Нам предстояло принять еще несколько сот беженцев, и я должна была помочь им устроиться на ночлег.

За пару часов до рассвета я опустилась на свой спальный мешок, разложенный на полу грузового контейнера, с таким удовольствием, с каким бы погрузилась в пуховые перины в отеле «Плаза». Я взбила рюкзак, как подушку, чтобы поудобнее пристроить голову, проверила, куда поставила ботинки, и, не раздеваясь, просто закрыла глаза. Я знала, что вокруг мои коллеги находились в том же горизонтальном положении, и большинство из них уже посапывали. Мы втроем лежали плечом к плечу, и еще один бедолага пристроился на ящиках под окном. Со сдавленным стоном я взмолилась о том, чтобы мой несчастный мочевой пузырь продержался еще пару часов, и погрузилась в глубокий сон. Это была долгая, семидесятидвухчасовая смена.

Я проснулась от повторного петушиного крика и раскатистого пука, усиленного стесненным пространством. Прикрыв рукой рот и нос, я приоткрыла глаз и попыталась угадать, кто именно из коллег провел «артиллерийскую» побудку.

По правилам члены команды по оказанию помощи должны вести себя на работе как бесполые существа. Я вынуждена была помнить об этом, потому что часто оказывалась единственной женщиной в компании коллег-мужчин. Мне следовало вести себя по-мальчишечьи. Судя по пуку, мне это удалось, и теперь оставалось лишь воздержаться от участия в соревновании на этом поприще. Вокруг меня просыпались люди, а я усмехнулась своим мыслям о том, что всего неделю назад обедала в роскошных лондонских ресторанах со всемирно известными знаменитостями и состязалась с ними в изысканности нарядов. Удивительно, как легко может человек привыкнуть к свисту пролетающих над головой снарядов, грохоту вертолетов и вони выгребных ям, используемых в качестве туалета!

– Bonjour, Jacqueline, – прозвучало жизнерадостное приветствие, когда я вытащила мокрую голову из ведра с водой. Это была часть моих утренних омовений, которые я производила за грузовым контейнером. – Ты должна зайти в госпиталь, – сказал Жан-Поль, только что появившийся с территории соседнего лагеря, принадлежавшей французам. – Новоиспеченная мать желает, чтобы ты дала имя ее ребенку. Такова албанская традиция. – И с этими словами, широко улыбнувшись, он удалился.

Вот как случилось, что маленького мальчика из Косово назвали Бахаруддином, в честь моего возлюбленного сына Аддина, которого мне так не хватало. К счастью, семья, в которой родился мальчик, была мусульманской, и это имя было приемлемо для их традиций и не слишком необычно для их культуры.

Держа на руках драгоценное крошечное существо, я прошептала ему на ухо его имя и благословила всей любовью, на которую была тогда способна. Его мать лежала рядом на походной кровати и светилась от счастья, а у меня перед глазами всплывал образ моего новорожденного сына.

– Оставайся целым и невредимым, малыш, и расти сильным, на радость маме. Будь хорошим и добрым мужчиной, – ворковала я над Бахаруддином-младшим. Его открывшиеся всего несколько часов назад глаза уже смотрели на меня с мудростью и сосредоточенностью.

Я попрощалась с молодой матерью, обменявшись с ней объятиями и поцелуями, и поторопилась уйти, чтобы мои слезы радости не успели превратиться в слезы горя.

Глава 20

Вся правда о сексе в экстремальных ситуациях

Работники команды по оказанию помощи в экстренных ситуациях – забавные ребята. У большинства из нас на душе глубокие шрамы или пороки, заставляющие нас стремиться сделать мир лучше. Нас тянет приложить руки там, где властвуют смерть, болезнь и страдания.

Да, конечно, сотрудники благотворительных организаций – убежденные сторонники улучшения мира и избавления человечества от страданий, но делает ли это их чище и благороднее других людей? Разумеется, нет.

Работа по оказанию помощи другим людям лишает человека всех защитных механизмов его характера и делает его «голым» и уязвимым. Человеческие слабости выходят на поверхность, но, что гораздо более важно, становятся заметны и сильные стороны, и глубина характера. За семьдесят два часа вы сможете с невероятной точностью определить, как у вас сложатся отношения с другим членом команды. Этого времени вполне достаточно для проявления настоящей личности. Я убеждена, что несколько очень близких мне людей, с которыми я подружилась именно там, – самые надежные и верные друзья в моей жизни. Они могут рассмотреть проблему и тут же найти оптимальный способ ее решения. Они не колеблются, но всегда осторожны. В лучших из них интеллект сочетается с удивительной настойчивостью. Я без сомнений доверю им свою жизнь, что несколько раз уже случалось.

Большинству из членов команды сложно вернуться к нормальной жизни после окончания работы в горячих точках. В течение нескольких недель, попав домой после Косово, я испытывала настоящее недомогание, глядя на полные прилавки продуктовых магазинов, глупое лихачество на дорогах или на проявления человеческой жадности. После возвращения я остро чувствовала свою чуждость этой жизни, и эта отстраненность усиливалась по-прежнему не восполненной тоской по Аддину и Шахире.

Сравнивая свои записи с воспоминаниями других своих коллег по Косово, о том, что они чувствовали, оказавшись на званых обедах и ужинах, я поняла, что мы очень похожи. Требование рассказать «ну как там было на самом деле» вводило нас в ступор. В ответ на просьбу друзей за обеденным столом поведать о Судане, Боснии, Восточном Тиморе, Ираке, Афганистане или Новом Орлеане только что вернувшийся член команды по оказанию помощи в экстренных ситуациях может пойти по одному из трех путей.

Первый чаще всего выбирают опытные ветераны своего дела, излагая тщательно выверенный рассказ с хорошим концом, в котором речь идет о матери, ребенке и чистой воде или лекарстве. В ответ на слова: «Какой ты молодец, что делаешь такое благое дело. Я бы так, наверное, не смог» – этот человек лишь кивнет с мудрым видом либо просто пожмет плечами, чтобы потом быстро сменить тему.

Второй путь – рассказать правду без всяких купюр, с описанием пыток и изнасилований, гниющих ран и мук голода. А потом можно в подробностях описать свои ощущения от того, как у тебя на руках от кори умирает ребенок или как у другого малыша закатываются глаза, когда он падает в голодный обморок. Можно рассказать, как не находишь слов, чтобы утешить женщину, потерявшую в своей жизни все, и тогда гости за обеденным столом начнут ерзать на своих стульях. На лицах застынут растерянные выражения, и над столом повиснет молчание. Затем кто-нибудь предпримет беспечную попытку вас похвалить и предложит открыть новую бутылку вина, чтобы нарушить неловкое молчание. И все это время вы будете сидеть с напряженной улыбкой, сдерживая норовящее выплеснуться наружу негодование оттого, что в действительности никто не хочет знать, как там было на самом деле.

Одна из медсестер Красного Креста подала мне пример последнего, третьего пути. Общаясь с малознакомыми людьми, она постоянно лжет о своей работе. Она слишком остро реагирует на легкомысленные ремарки и неизбежные остекленевшие взгляды людей, которые узнают, чем она на самом деле занимается.

Я понимаю, что высказываю сейчас весьма спорные обобщения, но мне кажется, что честность никоим образом не может очернить искренности и решимости тех, кто помогает другим в тяжелой ситуации.

* * *

У души и разума есть пределы, и иногда необходимо давать им передышку, чтобы не сорваться. Тяжело постоянно быть свидетелем немыслимых страданий, бесчеловечности одного человека по отношению к другому и неописуемой жестокости Матери-природы к своим детям.

В горячих точках иногда происходит тихое и ничем не примечательное образование пар. Каждую неделю работники различных гуманитарных организаций могут встретиться, чтобы «стравить пар». Никаких нарядов и дискотек. Выпить из жестяных стаканчиков бутылку драгоценного «Бейлиса» возле палатки, или собраться компанией в десять – пятнадцать человек в местном кафе, или устроить тихую вечеринку, на которой приглашенные военные берут на себя львиную долю материально-технического обеспечения. Эти встречи не становятся прелюдией к какой-нибудь оргии или чего-нибудь подобного. Если и образовываются пары, то это не те пьяные совокупления в углу, которые можно часто наблюдать на разнузданных вечеринках по всему миру. То, чему я иногда становилась свидетелем, начиналось с тихих, но напряженных дискуссий в стороне от основной группы, чаще всего по поводу работы, или с выражения негодования по поводу поведения начальников и собственной усталости.

Где-нибудь посреди профессионального разговора его тематика едва заметно меняется, и пара неожиданно чувствует себя раскрепощенно, поскольку нет никакой необходимости лгать. Два лишенных на время половой принадлежности существа понимают, как сильно нуждаются во временном облегчении напряжения без собственнических замашек и брачных игр.

Кто сможет понять ужас человеческих страданий и варварства, которым вы только что стали свидетелем, лучше, чем такой же, как вы, член команды? Где еще вы сможете найти человека, который найдет в себе силы посмеяться над черным юмором ситуации, когда вы невольно топчете человеческие останки? Как еще вычеркнуть из памяти горестные стоны и звуки, которые издает человек, отдаваясь своим страданиям?

Мы с Робом познакомились на коктейле, который был устроен представительством ООН в честь визита в Македонию одной знаменитости. Нам обоим была оказана сомнительная честь представлять свои благотворительные организации, и мы не забывали о политической стороне нашего там присутствия. Меня всегда забавляло наблюдение за показательными выступлениями международных гуманитарных организаций, когда на сцене появляется кто-нибудь знаменитый, однако, может, и недостойный такого приема. Я испытывала отвращение к подобным мероприятиям, хотя и понимала, что они составляют важную часть моей работы. Тем не менее мне было неприятно думать о том, что люди, прозябающие в лишенных удобств лагерях, не оценят того, как я помогаю им, нарядившись и потягивая охлажденное вино.

По-моему, этот вечер был третьим суаре в честь одной и той же персоны, проведенным всего за несколько дней. После подъема в пять утра и целого дня работы в удушающей духоте лагеря, ходьбы взад и вперед по пыльным дорожкам при температуре, приближающейся к сорока градусам, я была покрыта запекшейся грязью еще за двадцать минут до начала приема. Мне едва удалось выбраться из ужасающе грязных ботинок военного образца, испачканной футболки «Кеа» и рабочих штанов, заскочить под душ в «Розе Дипломатик» и нарядиться в единственное платье, которое мне хватило ума взять с собой вместе с босоножками на шпильках от Гучи. Последним штрихом послужили блеск для губ, подводка для глаз и нанесение туши уже в такси, везущем меня в центр Скопье. Выйдя из него, я поправила волосы и погрузилась в кондиционируемую прохладу здания. Меньше всего мне хотелось вести светские беседы. У меня выдался отвратительный день: искала способ доставить пожилую женщину к туалету, не имея в распоряжении инвалидного кресла. Вдобавок нужно было поговорить с одним парнем из «Стенковец-1» о положении другой несчастной женщины, но ни у кого не оказалось ни номера его телефона, ни позывных его рации.

Я поняла, что приехала последней и имела несчастье появиться ровно посередине долгой и нудной речи, и стала искать глазами знакомые лица. Если не считать главы местного отделения ООН и самой знаменитости, я не знала никого, ни единой души. Смирившись с мыслью о том, что во имя долга мне придется провести скучнейший вечер, я заметила очень высокого худощавого и лысого мужчину, который стоял у противоположной стены зала. Судя по всему, происходящее развлекало его не больше, чем меня. Он был одет в бледно-голубую рубашку поло и джинсы и выглядел лет на тридцать с небольшим. Прислонившись к колонне, он время от времени бросал вокруг изучающие взгляды. В конце концов наши глаза встретились, и мы обменялись натянутыми улыбками.

Позже, получив наконец шанс покинуть свои слушательские посты, мы оказались в одной группе, где обсуждались последние проблемы с водопроводом и канализацией в наших лагерях для беженцев. Я стала рассказывать о сложностях ухода за моей старушкой и добавила пару ласковых о неуловимом «мастере» из соседнего лагеря. Заметив, что Роб расплылся в широкой улыбке, я потеряла дар речи.

– Что вы нашли в этом смешного? – не выдержала я.

– Ничего. Просто я и есть тот тип, которого вы костите.

Я принялась глупо извиняться, тут же ощутив себя еще ниже ростом, чем обычно, но его все это, казалось, действительно забавляло.

Я оглянулась и увидела, что люди стали расходиться. Ужасно болели ноги, и живот издавал довольно громкое бурчание. Один из этих звуков явно достиг ушей Роба, заставив его расхохотаться, и он спросил, не хочу ли я перекусить. Я с благодарностью приняла его приглашение, мы вышли из гостиницы, и я забралась в его машину, вездесущий и бессменный спутник работников горячих точек – джип.

Спустя несколько минут мы остановились возле местного кафе, известного своими греческими салатами и жареным мясом. За ужином, который, к моей радости, был быстро подан, мы болтали об условиях жизни в наших лагерях и о том, какую роль в их обустройстве мы играем. Беседа шла легко, еда была вкусная, и мы пользовались универсальным для наших коллег правилом: воздерживаться от скользких и неприятных тем о стрессе на работе, эмоциональном состоянии и неизбежном гневе и отчаянии, падающих на плечи каждого, кто работал в горячих точках.

Когда мы подъехали к моему отелю, было еще светло. Мы решили выпить во дворике гостиницы и с наступлением ночи оказались в моем номере. Это не было любовью с первого взгляда, речь не шла даже о страсти. Не было дрожи возбуждения или особенного притяжения друг к другу. Мы просто искали утешения и избавления от неспокойного мира, где шли глупые и жестокие войны, приносящие человеческие жертвы. Нам был нужен выходной, не день, всего лишь ночь, в которой не было бы мыслей о встрече закатов наедине, никаких обязательств или романтики и тем более взаимных ожиданий. И когда все кончилось, мы сделали первые шаги навстречу дружбе и легкому интересу друг к другу. С моей точки зрения, я вступала на минное поле. Тогда я с ужасом думала о том, что мне придется через это пройти снова.

– Так на скольких войнах ты уже побывал? – дала я упреждающий залп.

– Хм, сейчас, – задумался он и стал перечислять: – Босния, Сомали, Северная Ирландия, пара мест, о которых мне запрещено распространяться, и эта. А ты?

Я привстала на локте, подтянула простыню повыше и стала перечислять свой послужной список:

– Босния, только уже после войны, немного в Руанде и здесь, в Македонии. А до этого Восточная и Южная Африка, там просто гуманитарной помощью занималась.

Краем глаза я заметила, как Роб бросил взгляд на мою карточку с удостоверением личности от «Кеа» и значок с идентификационным номером для службы безопасности, лежавшие на ночном столике.

– Ты лучше расскажи о своей другой работе, Жак, – предложил он, кивнув на карточки. – Я знаю, что ты посол «Кеа», но сегодня мы говорили только о твоей полевой работе. Посол и это, второе, ты же не обязана была сама пачкать руки, дорогуша, – ввернул он словечко из южнобританского диалекта.

Внутри меня все съежилось, и я почувствовала желание залечь в глухую оборону. Так происходило всегда, когда мне приходилось говорить о прошлом и том, как обстоят дела в моей настоящей жизни. Кто достоверно знает, как рассказывать любовнику о прошлом, и у кого нет скелетов в шкафу? Неужели нужно вставать с кровати, укутываться в простыню и восклицать: «Когда-то я была принцессой, а для нас, павших, в этом мире не так много работы!» Или мне нужно вывернуть душу наизнанку, руша так долго и тщательно выстраиваемую защитную оболочку, чтобы объяснить, что подростком вышла замуж за мусульманина царских кровей, потеряла несколько лет жизни и что бывший муж похитил обоих моих детей, руководствуясь соображениями мести и религиозным фанатизмом? Любой из этих способов объяснения разбередит мои чувства и разрушит механизмы психологической адаптации.

Я перегнулась через край кровати и, нашаривая огромную футболку, чтобы натянуть ее, заставила себя успокоиться. Затем повернулась к Робу, который сидел опершись об изголовье кровати и закинув руки за голову.

– Лучше тебе услышать это от меня, чем из сплетен, которые неизбежно появятся среди коллег, – сказала я.

Я села, скрестив ноги и сложив руки на груди, лицом к нему.

– Девятого июля 1992 года были похищены двое моих детей, Аддин и Шахира, и с тех пор я не видела и не слышала их вот уже шесть лет десять месяцев и пару дней. – Я торопилась, чтобы не дать Робу сформулировать новый вопрос. Я рассказывала о своем прошлом и о его потерях и, слушая себя как бы со стороны, подумала, что похожа на корабль. Скорее, на боевой линкор, несущийся к цели на полном ходу. Я не останавливалась, даже чтобы перевести дух, боясь сесть на мель.

– С того дня, как мой бывший муж, Бахрин, это его короткое имя, похитил их, мне не дали даже с ними поговорить. Вообще, совсем. В то время известия об этом похищении вышли на передовицы, да и до сих пор внимание не ослабевает. Все получилось довольно грязно, и из меня вытрясли всю душу, да и до сих пор это делают. Жизнь развалилась на части, уж если быть честной, поэтому я здесь и оказалась. В общем, я даже книгу об этом написала, она только что вышла в Лондоне. Так что я появилась здесь сразу после рекламного тура и международных конференций. – Я сделала глубокий вдох и бросила взгляд на своего слушателя. – «Кеа» назначил меня своим особым послом, но на моих условиях. Вот так, теперь ты знаешь обо мне все.

Роб открыл рот и выпустил воздух.

– Да уж, черт меня дери, по сравнению с этим те истории, которые я слышал до этого, – так, баловство. Ну ладно, моя очередь. Я бывший сасовец (специальная воздушно-десантная служба Британии), долго служил в Боснии перед увольнением, кое-где наделал ошибок, да и просто устал быть на стороне тех, кто с оружием. Вот и оказался здесь, представителем НПО (неправительственной организации) в зоне военного конфликта. Вся моя команда здесь, и мы с минимальным финансированием пытаемся помочь беженцам, которым не справиться с происходящим самим. Калекам, умственно и физически неполноценным, ну и престарелым тоже. – Вздернув бровь, он добавил: – Наверное, так мое имя и всплыло в разговоре, когда ты искала инвалидное кресло для своей старушки. У меня есть на это средства, и в «Стенковец-1» мы организовали закуток, где пытаемся разобраться со «специальными нуждами», ну, знаешь, теми, кто из группы риска, о которых некому позаботиться.

Затем он почесал макушку и с интересом спросил:

– Ну, и насколько ты знаменита в Великобритании?

– Достаточно, чтобы Дэни Мак-Грори из «Таймс», которого здесь печатают, хотел при возможности со мной поговорить, потом журналисты из американского «Эн-би-си» и так далее, – ответила я и заметила, как он поморщился.

– Да уж, здорово. Слушай, я не женат, у меня никого нет, так что здесь волноваться не о чем, но я терпеть не могу таблоиды. Представляю себе заголовки: «Принцесса и десантник».

Я натянуто засмеялась и пожала плечами. А что мне еще оставалось? Он был прав, на безрыбье в новостях могли ухватиться за эту историю. К тому же это сведет на нет всю работу, которую «Кеа» делает в Македонии и на остальной части Балкан. Ни к чему было рисковать ради того, что не стало еще даже полноценной дружбой, не говоря уже о любви. Да и жалко было тратить на это силы.

– Эй, из меня получается чертовски хороший друг и коллега, – пошутила я и выключила свет. – Спокойной ночи.

– Да, тебе тоже, Жак.

Мы виделись на работе, когда он приезжал в наш лагерь или когда я заезжала в «Стенковец-1». Иногда я пользовалась его помощью, чтобы добраться до города, или мы работали над чем-то вместе, изредка вместе ели. То, что мы спали вместе и занимались сексом, просто становилось продолжением наших бесед. Опустошение и одиночество, царившие в этих местах, делало нежность огромным достоинством нашей дружбы. Мы оба должны были проявлять жесткость, не позволяя эмоциям отвлекать нас от исполнения долга, и «стравливали» эмоциональный и физический накал только в компании друг друга, часто плача в самые неожиданные моменты.

Мы охраняли свою дружбу с отчаянной решимостью, не показывая ее остальным. Мы не собирались потакать любопытству средств массовой информации.

Шли недели, и я полюбила Роба как друга, с которым иногда занималась сексом. Или так: с которым я плакала и засыпала, помимо или иногда без занятий сексом. В этих отношениях главным было доверие, передышка от напряжения, возможность раскрыться эмоционально и быть честным. Мы по сей день переписываемся по электронной почте, делясь счастьем последовавших за нашим знакомством браков и рождения детей. Помните, как поется в песне: «Но главное – я желаю тебе всего самого хорошего».

Флирт ради еды был совсем другим видом спорта и приветствовался всеми его участниками и зрителями.

Как-то день подходил к концу, а мы так и не дождались машины, которая обычно привозила нам из города обед: хлеб, сыр, фрукты и колбасу. У всех бурчали животы, а нам еще предстояло долгое вечернее дежурство. Рядом был огромный склад, битком набитый продуктами питания, но нам даже в голову не приходило прикоснуться к еде, предназначенной для беженцев. Мы грызли «энзэ» из растаявших шоколадок «Марс», которые один из спонсоров прислал нам в качестве гостинца, и пили воду, стараясь заглушить чувство голода.

Вокруг в лагере горели костры, а с соседней французской территории доносились смех и соблазнительные ароматы.

Я извлекла из недр рюкзака два пакетика мисо-супа, которые благоразумно носила с собой. Помахав ими перед носом коллег, сообщила, что у меня есть идея.

Я распустила косу и встряхнула волосами, достала крохотный флакон с духами, нанесла блеск для губ и заявила, что отправляюсь к французам за провиантом.

«Давай сделай их, Жак», – весело отозвался мой коллега Майкл, и я отправилась в путь.

Чудо-госпиталь был укомплектован настоящей кухней, способной прокормить весь его персонал. Чугунная плита с духовкой, кладовка, винный холодильник, профессиональные разделочные инструменты и посуда, – я не видела ничего подобного в мире гуманитарной помощи ни до, ни после того визита. В столовой стоял длинный стол, за который можно было усадить тридцать человек, а рядом в «аппендиксе» стояли холодильник и морозильная камера. Доверьтесь французу, и он даже на войне сумеет создать вам комфортные условия для приема хорошей еды и вина.

Поправив волосы перед тем, как завернуть за угол, я появилась в их расположении под одобрительный свист и приветствия. Я решила взять быка за рога и отправилась со своей просьбой прямо к старшему. Картинно трепеща ресницами и убийственно коверкая французский, я спросила, не смогут ли они поделиться парой яиц.

«Cetrainment, разумеется», – последовал ответ. Но не пожелаю ли я остаться и поесть с ними, за бокалом vin rouge? Я буду желанной розой среди шипов – так мне было сказано с добродушным смехом. Они окружали меня, а я старалась не смотреть на обнаженные торсы мужественных пожарных, выходящих из душа.

Я с благодарностью отказалась, посетовав на то, что все члены команды «Кеа» тоже голодны и что собиралась поделиться с ними своими запасами.

Щедрой рукой вручив мне три яйца, которые должны были стать важным ингредиентом супа, капитан настоял, чтобы вся команда «Кеа» присоединилась к ним на следующий вечер, дабы отведать надлежащим образом приготовленной пищи и хорошего вина. Со смехом я подыграла им, приняла приглашение и отправилась восвояси.

Доев суп с хлебом, команда решила, что дело стоило пущенных в ход духов. Наверное, мы, сидящие сгорбившись под светом единственной свечи, представляли собой комичное зрелище, пытаясь расслышать музыку из наушников плеера, который лежал на горлышке пустой бутылки. Но здесь эти мелочи были для нас настоящей роскошью.

И снова время пришло. Я вынуждена была воспользоваться туалетом лагеря. Я научилась ценить туалет в своем гостиничном номере и всегда боялась того, что мне предстояло сделать сейчас. Там так воняло, что я терпела часами.

Еще на подходе к зданию я расстегнула пояс и достала из кармана небольшую бутылочку «Диориссимо». Затем обильно обрызгала себя духами, сделала глубокий вдох и только тогда открыла щеколду и зашла в кабинку. Я старалась не смотреть вниз и задержать по возможности дыхание на все время процедуры.

Вылетев из туалета почти задыхаясь, я услышала, как кто-то окликает меня по имени. Ко мне шел один из коллег по «Кеа», ведя за собой посыльного с огромным, перевязанным ленточкой букетом гвоздик. Еще одно нереальное событие. Мне и так хватило нестандартных ситуаций в тот день – меня умудрилась разыскать едва шевелящая языком Пола, позвонив на мобильный.

Посыльный с легким поклоном протянул мне букет и отбыл на правительственной машине. Это уже был второй букет на этой неделе, и это в лагере для беженцев!

К цветам прилагалась восторженная записка от Тони Поповски, министра окружающей среды и градостроения Македонии. Дело принимало опасный оборот. Он уже побывал инкогнито в лагере, чтобы ознакомиться с ним, но этот приезд дал мне возможность обратиться к нему с просьбой выделить нам дополнительное количество грузовых цистерн для воды и разрешить лагерю «Чегран» расшириться в сторону леса.

Я даже начала подозревать, что министр просто следил за моими действиями. Однажды вечером, когда я собиралась забраться в душ в номере отеля, мне позвонили со стойки регистрации и сообщили, что он ждет меня внизу. Я встретилась с министром во дворе и провела там полчаса, потягивая местную сливовицу и чувствуя себя ужасно неловко, затем прервала беседу, сославшись на крайнюю усталость.

Потом как-то вечером, когда несколько человек из нашей команды ужинали в местной гостинице, он неожиданно появился из ниоткуда и предложил прокатиться и осмотреть древнюю часть города. Когда я отказалась, он быстро сел за соседний столик и написал любовную записку, которую передал мне с официантом.

Поддерживать хорошие отношения с правительством принимающей страны – это одно, но иметь в поклонниках министра – это совершенно другое. Все кончилось тем, что я позвонила Энтони Роббинсу, замечательному и умнейшему журналисту, работавшему в лондонском офисе «Кеа», и попросила у него совета. Правда, могу лишь сказать, что некоторые моменты этого разговора повергали меня в почти истерический хохот, но не помогли ни на йоту. Министр Поповски оказывал нам неоценимую помощь и познакомил меня в качестве специального посла с премьер-министром и президентом Македонии, но ситуация сложилась крайне щекотливая, и я хотела выйти из нее как можно аккуратнее.

Сейчас же,смущенно вздохнув, я решила использовать то, что имела, во благо. Я собрала все пластиковые бутылки, которые нашлись в лагере, и поехала на холм, где стоял госпиталь. Разделив гвоздики, которые, кстати, никогда не были моими любимыми цветами, я составила небольшие букетики для всех пациенток госпиталя. Французские медики смотрели на меня как на слабоумную, но я решила, что женщины во всем мире достойны букета после рождения ребенка или перенесения операции, особенно если речь идет о лагере беженцев, находящемся далеко от дома.

Глава 21

Хлеба, не зрелищ

Мужское внимание в самой отвратительной и нежелательной форме может настигнуть женщину где угодно. На этот раз оно исходило от одного из членов организации, для которой я работала.

Он был одним из совершенно неадекватных и странных работников благотворительных организаций, которых я когда-либо встречала. Наркоман в зоне военного конфликта, он, казалось, поставил перед собой цель сбить спесь с бывшей принцессы.

Впервые он выкинул фортель, позаботившись о том, чтобы однажды вечером я не смогла найти машину, чтобы доехать от кафе, где мы все ужинали, до соседнего городка, где «Кеа» арендовала дом для работников «Чеграна». Из-за этого я была вынуждена в одиночестве пройти более трех километров по темным дорогам окраин Македонии, имея в распоряжении лишь шахтерский фонарик, чтобы освещать себе путь.

«Ублюдок!» – бормотала я, идя вдоль изрытой колеями дороги и сжимая в руке раскрытый нож. Но худшее ждало меня впереди.

Спустя пару недель, в которые он приложил все усилия, чтобы не дать мне работать, я оказалась наедине с ним в задней комнате офиса «Чеграна», где просматривала содержимое ящиков. Я выпрямилась и оказалась прижатой к стене. Он уперся в нее руками и заговорил.

– Ну что, – процедил он, – если бы у меня был замок, ты бы меня трахнула? – Его дыхание обожгло мне щеку.

– Черта с два! – отозвалась я.

– Ах ты самодовольная сучка, – прошипел он и попытался схватить меня за грудь и прижаться ртом к моим губам.

К счастью, в начале той недели Роб научил меня кое-каким способам самообороны, и я могу с уверенностью заявить, что доставила своему коллеге определенный дискомфорт. Сомневаюсь, что следующие несколько дней у него оставались желание или возможность приставать к кому-либо из женщин в поисках «расслабляющего секса». Да, не все работники гуманитарного фронта святые, и время от времени можно наткнуться на настоящего ублюдка.

Визит знаменитости в зону оказания помощи – это палка о двух концах. С одной стороны, это возможность привлечь внимание к трагическим обстоятельствам и пробудить сострадание в публике, которое может выразиться в финансовой поддержке. С другой – члены команд по оказанию помощи в горячих точках часто воспринимают вторжение звездного персонажа и средств массовой информации как неизбежное зло, с которым вынуждены мириться по приказу головного офиса. Они лишь будут тихо сопротивляться нарушению тщательно отлаженной рутины повседневной жизни лагеря.

Да, эти визиты действительно имеют разрушительные последствия. За время, которое я провела в Македонии, в наш город приезжал целый цирк из знаменитостей: Ричард Гир, Бьянка Джаггер, Хилари Клинтон, Ванесса Редгрейв, Роджер Мур, министр иностранных дел Германии и премьер-министр Голландии с женой, не говоря уже о других, чуть менее известных лицах, решивших отправиться в поездку в поисках фактов. Я уверена, что все они были искренне огорчены человеческими страданиями, свидетелями которых стали.

Но когда бы звезды ни наносили молниеносный визит в лагеря беженцев, как минимум три представителя благотворительной организации, с которым приезжала звезда, должны были бросить все свои дела, чтобы сопровождать, отвечать на вопросы и организовывать взаимодействие свиты, фотографов и других сопровождающих лиц. В большинстве лагерей хронически не хватало работников, и любое отвлечение от обязанностей приводило к тому, что множество дел так и оставалось невыполненными.

Когда Хилари Клинтон приезжала в «Стенковец-1», из соображений безопасности в лагерь на целый день были прекращены поставки хлеба и воды. Большинство жителей лагеря в тот день просто остались голодными, а некоторые аспекты его жизни встали намертво, когда агенты секретной службы тщательно осматривали старую каменоломню, зачищали территорию, специально припудренную, чтобы не шокировать Хилари. По-моему она не смогла получить правдивого представления о лагере, но в этом не было ее вины. Требования охраны и средств массовой информации искажали реальность, а политическое влияние Клинтон могло оказать большую помощь лагерю. Я часто думала, знают ли VIP-персоны, что такое день без пищи для людей, которые и так целыми семьями живут в едва выносимых условиях. А если бы знали, то по-прежнему бы стремились своими глазами увидеть страдания человечества?

Конечно, вершителям судеб и влиятельным лицам следует быть в курсе страданий людей и не забывать отвратительную вонь нищеты и бедственного положения, когда им нужно будет принимать судьбоносные решения. Но актерам и моделям ни к чему получать такой же допуск к тому, что часто воспринимается лишь как удачный фон для фото.

Но если бы знаменитости приезжали без фанфар, за три дня до появления журналистов, без собственного биографа, охранника или сопровождающих, только для того, чтобы распаковать гуманитарные грузы, распределить и раздать продукты питания, жить рядом с другими работниками команды… если бы все эти семьдесят два часа они провели лицом к лицу с реальностью и лишь после предстали перед объективами… Интересно, сколько из них в другой раз предпочли бы отделаться денежным взносом?

«Чегран» принимал пятьдесят тысяч лишенных дома и эмоционально разбитых человек. Сам лагерь стоял на месте сброса карьерных отходов. Уступы, вырубленные в граните, теперь размещали ряды палаток, тянувшиеся к горизонту, насколько было видно глазу.

Перед приездом премьер-министра Голландии мистера Уима Кока сотрудники различных благотворительных организаций носились по лагерю, пытаясь навести на территории порядок и наставляя всех, как следует себя вести. Наблюдая за тем, как они суетятся, словно навозные мухи, переживают о пятнах на своих футболках, я чувствовала, как меня охватывает ярость. Медицинское обслуживание снизилось до черепашьей скорости, а выгребные туалеты были обнесены загородками, чтобы не дай бог не попались на глаза премьеру. Их сочли слишком грязными для его органов чувств.

В назначенный день официальные представители выстроились в ряд, чтобы приветствовать министра, который только что осмотрел госпиталь и кое-какие из специально прибранных палаток. Я тоже была там как представитель «Кеа» и ощущала себя неряхой. Утром внезапно пошел сильный дождь, и палатки стало затапливать, так что мне пришлось выкопать дренажные канавы с помощью рук и крышки от консервной банки. Сейчас же на моей одежде красовалась подсохшая грязь, и, как я ни старалась, руки мне не удалось отмыть до конца.

Когда господин премьер-министр дошел до меня, стоящей в очереди на приветствие, он сначала убедился в том, что я действительно специальный посол «Кеа», и только потом пригласил свою жену, Риту, присоединиться к нам. По случайному стечению обстоятельств она только что прочитала мою книгу на голландском. Мы поболтали о работе в лагерях и условиях жизни в них, но потом мне словно вожжа попала под известное место.

Поймав взгляд мистера Кока, я смело спросила, не желают ли они с женой посмотреть на настоящий лагерь беженцев.

«Разумеется», – с энтузиазмом отозвалась Рита, и, к ужасу сопровождающих лиц, мистер и миссис Кок последовали за мной за пределы тщательно охраняемой зоны к общим туалетам, стоявшим всего в паре сотен метров от этого места.

По мере приближения к ним вонь становилась невыносимой, а я объяснила, что каждый блок из пяти латрин рассчитан на удовлетворение нужд около двух тысяч человек. В латринах не было никаких смывных механизмов, и они представляли собой большие ямы в земле с дощатым полом с дырками. Чета Кок была потрясена, узнав, что во всем лагере не ни одного душа.

Затем мы заглянули в открытые палатки, стоявшие ровными рядами. Из импровизированных проемов на нас смотрело человеческое страдание – глаза с выражением страха и мук. В палатках, рассчитанных на шестерых, теснилось по двадцать несчастных.

Миссис Кок остановилась и повернулась ко мне.

– Знаете, когда я была маленькой, у нас тоже была война и я тоже была беженкой, – сказала она со слезами на глазах. – Чем мы можем вам помочь?

– Ну, мы отчаянно нуждаемся в матрасах и в средствах, обещанных нам голландским правительством, – сказала я. – Только не через месяц, а сейчас. Больным и юным жестко спать на граните.

– Уим, – сказала она, поворачиваясь к мужу. – Это надо сделать.

Премьер-министр заглянул мне в глаза и взял за руку.

– Даю вам слово, что лично прослежу за тем, чтобы все было сделано как можно скорее, – сказал он, и тут нас окружила его свита.

Служащие Управления верховного комиссара ООН по делам беженцев метали в меня глазами молнии, но не посмели произнести и слова осуждения. Это был один из тех нетипичных моментов, когда тот факт, что в прошлом я была принцессой, позволил мне обойти рамки, продиктованные условностями этикета, и принести пользу.

Двадцать четыре часа спустя на счет поступили деньги из Голландии, а еще через сутки нам привезли матрасы.

Когда ездила по делам в «Стенковец-2» на разбитом стареньком грузовичке-пикапе, который мы использовали, чтобы перемещать по территории лагеря беженцев и грузы, я использовала свободное время, чтобы немного развлечься. За последние несколько недель дети и их родители привыкли к тому, что я спрыгиваю с подножки грузовика на пыльной полянке и играю с ними. Теперь, когда я проезжала по лагерю по неотложным делам, они бежали за мной, умоляя поиграть. Сейчас они хорошо знали правила.

– Кенгуру, кенгуру! – с восторгом кричали они, вставая за мной в длинную линию конги, а я во все легкие распевала «Скиппи, кенгуру из буша». Дальше шел «Хоки-поки», потом «Кукабарра сидит на старом эвкалипте», заканчивавшаяся моим безумным воплем, имитировавшим крик этой австралийской птицы. Последняя часть пользовалась особенным успехом среди наблюдавших за игрой взрослых. Мне было плевать на то, что мое поведение могло показаться глупым. Дети обожали эти игры, а я обожала смотреть на то, как их лица светлеют.

Улыбки и смех были весьма редкими гостями в стране, где страдали дети. И всякий раз, когда я наблюдала, как грустное личико расплывается в улыбке, я благословляла собственных детей, надеясь, что кто-то смешит их там, куда их увезли силой. В каждом детском лице я находила черты Аддина и Шахиры, и сердце мое тосковало по ним сильнее, чем когда бы то ни было. В тот момент общение с детьми лагеря заменяло мне общение с моими собственными.

Однажды утром в лагере появился знаменитый британский фотограф Том Стоддарт и попросил разрешения снимать в течение всего дня. «Выпас» представителей средств массовой информации в «Стенковец-2» считался моей обязанностью, и меня ужасно раздражали незапланированные заезды съемочных групп, болтавшихся у нас под ногами и мешавших работать. Они слишком часто не обращали никакого внимания на человеческие страдания, которые их окружали. Я настороженно и внимательно наблюдала за ним, когда он следовал за работниками лагеря, выполнявшими свои повседневные обязанности. Меня удивило то, что фотограф просил разрешения у людей, перед тем как их сфотографировать. Это стало приятной неожиданностью, потому что остальные просто приезжали, делали то, что считали нужным, и уезжали, словно посещали зоопарк. Том же разговаривал со всеми, присаживаясь на корточки в пыль и давая людям, живущим в унизительных условиях, вспомнить про свое достоинство. Этому человеку можно было доверять, и восхищаться им тоже.

Если наши с Томом маршруты совпадали, мы пользовались одним транспортом. Он старался избегать мест массового скопления журналистов, предпочитая везде бывать в одиночку, ища в каждом фотообъекте проявление человеческой души. Без честной фотожурналистики, с уважением относящейся к реалиям, огромное количество фактов социальной несправедливости, насилия и нужды так и остались бы неизвестными миру. По-моему, одна фотография Тома стоила больше, чем тысяча визитов именитых звезд.

Куштрим, мальчик двенадцати лет, был самым молодым добровольцем из Косово. Этот задумчивый и добрый ребенок привез свою бабушку в «Стенковец-2» на тачке. Для того чтобы добраться к нам, им пришлось преодолеть горы. Они были единственными выжившими из всей семьи. Во время расправы над его родными, Куштрим с бабушкой были вынуждены прятаться под их мертвыми телами и провести там два дня, чтобы потом бежать в Македонию. У этого подростка, больше чем у какого-либо другого, предостаточно оснований, чтобы замкнуться и затаить вечную обиду на весь мир, но Куштрим решил стать моим защитником и следовал за мной всюду, куда меня забрасывала работа.

До нас дошло сообщение о безумной супружеской паре и одичавших детях в секторе «F», и меня послали, чтобы проверить эту информацию. В сопровождении Куштрима я нашла мужчину в бессознательном состоянии, лежавшего в луже собственной мочи, и его жену, которая, судя по всему, страдала шизофренией. Она испражнялась прямо в палатке, где они жили вместе с другими людьми, а их трехлетняя дочь была отвратительно грязна и голодала, питаясь отбросами со стола других беженцев. Казалось, женщине не было никакого дела до почти бездыханного крохотного сына, лежавшего рядом с отцом. Другие беженцы сказали, что мать не кормила ребенка по меньшей мере три дня кряду. Очевидцы говорили, что раньше эта пара владела киоском печати в Приштине. Прибыв в лагерь, они как-то сумели избежать медицинского обследования и теперь не получали лекарств, ранее помогавших им держать свои психические отклонения в узде.

Мне пришлось принимать решение как можно быстрее. Я схватила бесчувственного ребенка, побежала к грузовику, сунула его в руки Куштриму и поехала к французскому госпиталю. К сожалению, слишком поздно, потому что госпиталь был уже свернут и готовился к отправке. Я развернула машину и направилась к клинике у подножия холма. На полпути Куштрим повернулся ко мне и с ужасом в глазах сказал, что ребенок не дышит. Я остановила машину и начала приводить мальчика в чувство прямо на переднем сиденье. Куштрим пытался мне помогать. К счастью, малыш сделал слабый вдох, и мы смогли добраться до клиники. Там врач Международного медицинского корпуса, выходец из Калифорнии, поставил ему капельницу и дал попить из бутылочки специального напитка, восстанавливающего водный баланс. Куштрим не отходил ни на шаг. Врач сказал, что при сложившихся обстоятельствах может только оставить ребенка в клинике на ночь, и то только из особого расположения ко мне. Утром ребенок должен будет вернуться к родителям. Я больше не могла ничего для него сделать, только договориться о визите врачей к его родителям. Мне удалось еще вырвать обещание у Международного комитета Красного Креста, что они найдут необходимые лекарства. Мне было понятно, что без помощи своих больных родителей ребенок наверняка умрет.

На одном из автобусов в наш лагерь прибыла супружеская пара. Муж едва мог поддерживать жену, сгибаясь под тяжестью свалившегося на них несчастья. На границе их разлучили с двумя маленькими дочерями. Агрессивно настроенный военизированный патруль устроил суматоху, и, как отчаянно ни сопротивлялись родители, девочек оттеснили в сторону. Мать была так сильно обезвожена, что врач с трудом нашел у нее вену, чтобы поставить капельницу. Мне пришлось прикусить щеку, чтобы не расплакаться вместе с ней, так близки и понятны были мне ее душевные боль и мука.

Прошло четыре дня, но о детях не поступало никаких известий. Я понимала страдания родителей: вдали от дома и с расстояния семи лет со дня исчезновения Шахиры и Аддина на меня смотрели мои собственные воспоминания.

Я взяла один из фотоаппаратов «Полароид» и отправилась в клинику, где все еще находилась мать. Я сделала три фотографии родителей и попросила Тома отвезти их в представительство Международного комитета Красного Креста в «Чегране» и «Стенковец-1».

Через два дня две маленькие девочки в «Чегране» узнали своих маму и папу по фотографии. Это был успех!

На следующий день счастливая семья объединилась со слезами радости на глазах. Я ощутила такое сильное облегчение, что казалось, будто моя грудь разорвется на части. Оставалось желать только одного: чтобы как можно больше историй заканчивалось благополучно.

Глава 22

Тонкая грань между блаженством и болью

Я покинула Македонию в июне 1999 года, когда в Косово прекратился огонь. Меня одолевали двойственные чувства, связанные с возвращением в Париж и Лондон, потому что настоящий мир был там. Меня отзывали дела «Кеа», но от этого отъезд не становился легче, а прощания – менее трогательными. Я действительно хотела остаться и помочь возвращению беженцев домой. Мне так хотелось увидеть Приштину, столицу Косово, с восстановленными домами своих новых друзей. Но «Кеа» требовалась помощь в собирании средств и общении с общественностью, и я понимала, что, оставшись в лагерях, могу сгореть на работе. Я сходила с ума от беспокойства за некоторых детей, чьи родители погибли и кто вынужден был заботиться о младших и старших членах семьи уже в возрасте десяти – тринадцати лет. Особенно меня заботил Куштрим. Я договорилась о том, что, когда придет время возвращаться, он и бабушка смогут отправиться домой на тракторе вместе с другой семьей.

Ночные кошмары об Аддине и Шахире вернулись ко мне всего через три дня после возвращения в Мельбурн. Казалось, что именно знакомое окружение и спровоцировало их возврат. Ночи перестали приносить отдых, и мне стало казаться, что я лучше спала в зоне вооруженного конфликта.

Я просыпалась от звуков, напоминавших мне детские голоса, зовущие меня на помощь, вставала и обходила дом. Я понимала, что это была лишь жестокая шутка моих кошмаров, но тоска по детям, отзывавшаяся физической болью в утробе, заставляла меня верить, что связь между нами еще не пропала.

Я подпрыгивала, когда в мой почтовый ящик приходило очередное письмо. Что это, правда или ложь? Заголовок гласил, что письмо от Аддина, только этот Аддин почему-то почти ничего не знал о своей семье. В отчаянном желании поверить, что наконец-то мои дети сумели со мной связаться, я была готова объяснить все что угодно. Прошло столько лет, может, у детей осталось только смутное воспоминание о жизни в Мельбурне? Сердцем я цеплялась за любую надежду, в то время как разум не советовал обольщаться. А пока сердце и разум боролись за власть над моим духом, я ощущала, как меня покидают силы.

Всякий раз, когда я появлялась на экранах или обо мне упоминали заголовки газет в Австралии, у публики снова просыпался ко мне интерес. Либо какой-нибудь начинающий журналист решал по-новому подать историю о похищении моих детей и старался подобраться к «страдающей матери» под личиной верного друга, либо кто-нибудь из нездоровых сограждан решал выдать себя за одного из моих детей и связаться со мной через Интернет.

Дома я ответила очередному «Аддину», как всегда, с осторожностью, задав несколько вопросов и проводя следующие дни в ожидании ответа и сомнениях. Через четыре дня «Аддин» снова появился и стал просить: «Вытащи нас отсюда. Найми кого-нибудь сильного и с оружием и спаси нас!» И потом подстрекатель проговорился: «Ты спрашивала, помню ли я дедушку. Да, конечно помню и очень боялся спросить, как у него дела. Верни нас с Шарихой домой, чтобы мы могли его обнять. Только верни нас домой. С любовью, твой сын Аддин».

Дедушка моих детей умер еще до их рождения. Мне было четырнадцать, когда папа умер в Сингапуре от рака носоглотки. К тому же в письме было неправильно написано имя моей дочери.

Конечно, я не смогла бы определить, кто за этим стоял, журналист или пацан, надеющийся разжиться деньгами. Статья о том, как я собираю вооруженную группу для вызволения детей, могла бы попасть на первые полосы. Но у меня не было ни времени, ни желания уделять этому извращенцу еще сколько-нибудь внимания. «Соберись в кулак и двигайся дальше» – вот каков был мой девиз, позволивший мне выжить.

Одно во мне осталось неизменным: убеждение в том, что мои дети – это бесценные, редкостные дары, уникальные личности, которых я любила всем сердцем и душой. А еще я надеялась, что настанет день, когда они смогут найти дорогу домой, ко мне.

Глава 23

Крокодил и пуля

В зловещем зеленоватом свете телеэкран показывал, как безумная мать подбрасывает ребенка над высоковольтными проводами и его по чистой случайности ловит кто-то из представителей ООН. Глаза, полные ужаса и мольбы, запечатленные с помощью ночной съемки сетевой видеокамерой, отражали состояние жителей Восточного Тимора.

Мне стали звонить друзья со всей Австралии, обеспокоенные тем, что они видели по телевизору. Этот ужас происходил буквально на пороге их собственных домов, всего в двух часах лёта от Дарвина, города на севере Австралии.

На следующий день на радио стали звонить фермеры, учителя, торговцы, ветераны, подростки. Их реакции на происходящее удивительным образом совпадали, несмотря на возраст, политические убеждения и финансовую состоятельность. «Только не в мое время, только не у меня за спиной, мы должны это остановить».

Ничем не сдерживаемая жестокость, свидетелем которой оказался мир, стала возможной из-за потрясающего своей немыслимостью референдума, координируемого ООН и проведенного 30 августа 1999 года. Изначально все создавалось для того, чтобы дать жителям Восточного Тимора право на независимость от Индонезии в случае, если проведенное голосование покажет значительный перевес голосов в пользу этого решения. Нынешний президент Индонезии, мистер Хабиби, заявил, что его правительство не станет препятствовать голосованию и примет его результаты. Индонезия захватила бывшую португальскую колонию, Восточный Тимор, сразу после выхода оттуда португальцев в 1975 году, после более трехсотлетней бытности колонией.

Все двадцать пять лет власти Индонезии на Восточном Тиморе царил кошмар. Люди исчезали за высказанную критику в адрес оккупантов, появилось активное сопротивление, рискнувшее бороться против попирания принципов демократии. Сопротивленцы жили на холмах, поддерживаемые отчаянными жителями деревень, передававшими им еду и новости от борцов, скрывавшихся в джунглях.

Государственным и образовательным языком был установлен индонезийский, несмотря на то что до этого люди разговаривали на португальском и тетуме (австронезийский язык). Правительство Индонезии стало проводить политику принудительной миграции, чтобы избавиться от неуправляемых и не идущих на сотрудничество людей и увеличить индонезийскую популяцию на этой территории, заселенной в основном католиками.

Четвертого сентября 1999 года, когда Генеральный секретарь ООН, которым тогда был Кофи Аннан, объявил, что подавляющее большинство населения Тимора проголосовало за самоопределение и освобождение от влияния Индонезии, на всей территории Тимора воцарился хаос. Неуправляемый, вооруженный ружьями и мачете бандитизм был спровоцирован проджакартски настроенной милицией, к тому же были основания предполагать его связь с индонезийскими вооруженными силами. На улицах начались беспорядки, учиняемые милиционерами-линчевателями, а тех, кто пытался им сопротивляться, похищали и, скорее всего, убивали. Города лежали в руинах.

Австралийские благотворительные организации, включая «Кеа», стали готовить план по оказанию помощи Тимору, дожидаясь возможности его осуществить и надеясь на ее появление.

Вооруженные силы Австралии провели полномасштабную эвакуацию представителей ООН и многих жителей Тимора, опасавшихся за свою жизнь, переправив их в Дарвин. Там появился огромный палаточный городок, и все местные мотели и городки жилых автоприцепов были заполнены беженцами. Бесчисленные работники групп по оказанию помощи направились в северную столицу.

Австралийцы хорошо понимали жителей Восточного Тимора, и это взаимопонимание возникло еще во времена Второй мировой войны, когда борцы за свободу Тимора оказали помощь вооруженным силам Австралии и союзников в борьбе против японских завоевателей. Эта помощь дорого обошлась им и их семьям. Позже, в 1975 году, в маленьком городке Балибо было убито несколько австралийских журналистов, пытавшихся донести до мира правду об индонезийской оккупации Восточного Тимора, наступившей сразу после ухода португальских колонистов. Множество жителей Тимора, воспротивившихся захвату родной земли, поселились в Австралии, и теперь они хорошо известные и уважаемые граждане. Сейчас десятки тысяч австралийцев вышли на улицы, требуя от правительства действий по восстановлению порядка и доставке гуманитарной помощи крохотному соседу.

Когда мы высадились в Дили, я ощутила, как на меня обрушилась волна тропической жары, лишая возможности дышать. Я тут же намокла от влаги, которой был насыщен воздух. Шел восьмой день действия ИНТЕРФЕТ, санкционированного ООН миротворческого объединения «Международные силы Восточного Тимора». По летному полю прохаживались пара коз и лошадь. На мгновение на меня нахлынули воспоминания о жизни в Малайзии, и я задумалась о том, как Шахира и Аддин выносят этот постоянный зной.

Во всем городе осталось одно-единственное здание, сохранившее стекла в оконных рамах, – это была резиденция изгнанного индонезийского правителя. Отступающие вооруженные силы Индонезии перебили все остальные стекла и заполнили канализационные стоки гудроном и цементом, стараясь причинить как можно больше ущерба. Электростанции были разрушены, школы снесены, а водохранилища отравлены. Город превратился в нагромождение выжженных домов с ввалившимися крышами и стенами, покрытыми ругательствами в адрес сил ИНТЕРФЕТ и австралийцев. В страстном желании отомстить индонезийцы уничтожили весь урожай.

В представительствах «Кеа» в Дарвине, Канберре и Мельбурне мы готовились к операции по распространению гуманитарной помощи и строительных материалов. Сейчас мы проходили блокпосты ИНТЕРФЕТ, выставленные на равном расстоянии друг от друга, наблюдая за тем, как австралийские солдаты из патруля качали на руках свое оружие.

Хитрые заграждения на дорогах охраняли вход в центр города, самую безопасную зону столицы. Каждую пару сотен метров наши документы тщательнейшим образом проверялись дотошными гурскими солдатами, что было нормальным явлением для операции, в которой участвовали солдаты двадцати двух национальностей. Гурки славились своим легендарным неистовством и педантичностью, поэтому им было доверено зачищать зоны, прилегающие к баракам, где остатки индонезийского контингента дожидались своей окончательной эвакуации.

От скуки и враждебности некоторые индонезийские военные притащили к ограде вокруг бараков белильные чаны и выставили их рядами. Усевшись на них, они, не снимая словно приклеенных к головам красных беретов, устраивали настоящее шоу, точа огромные боевые ножи и делая вид, что перерезают ими кому-то горло. Мне было приятно знать, что наши защитники превышали их численностью, и индонезийцам нужно было преодолеть по меньшей мере три поста, чтобы добраться до расположения сил ООН.

* * *

Центр «Кеа» в Дили располагался в четырех бывших классах сожженной школы. Над нами почти не было крыши, а пол под ногами покрывали гарь, пепел и грязь, оставшиеся после разгрома. Вдоль стен стояла покореженная мебель. Не было ни электричества, ни воды. В одном из классов установили шесть палаток-шатров, в каждой из которых стояло по две складных госпитальных кровати. Палатки были единственным способом спастись от ужасных мошек, неспособных проникнуть через антимоскитные сетки. Солнце село, но жара все еще не спала. На купола палаток забрались маленькие гекконы, отбрасывающие в лунном свете причудливые удлиненные тени. Каждое утро мы просыпались и отряхивали свои вещи от тонкого слоя пыли, и лишь спустя шесть недель бледный от ужаса офицер, отвечавший за здоровье и безопасность ИНТЕРФЕТ, сообщил нам, что мы спали посреди вредного хризотил-асбеста и что нам следует сменить место обитания.

Нам пришлось творчески подойти к приготовлению пищи, поскольку в нашем распоряжении были только керосиновая плита с одной горелкой, двухсотлитровая бочка, пластиковая миска для мытья посуды и шкаф, наполненный консервированным тунцом, сардинами, крекерами и местным рисом. Когда темнело, мы пользовались светильником и парой ламп. Днем температура и условия, в которых мы раздавали еду, были настолько невыносимы, что мы становились овощами еще задолго до девяти утра. Мы вынуждены были подниматься до рассвета.

Однажды ночью, вооружившись шахтерским фонарем, я отправилась на улицу, в туалет. Нашему инженеру по сантехнике удалось сконструировать туалет, в котором смыв осуществлялся водой из ведра. Там был даже импровизированный душ: подвешенное над грузовым поддоном ведро с водой и прикрепленная к нему цепочка. Воду мы получали из цистерн ИНТЕРФЕТ, заправлявшихся у пожарных гидрантов.

Моргая, чтобы приспособиться к лунному освещению, я разглядела на нашей территории троих или четверых мужчин, которые о чем-то шептались. Легкий шорох рации дал мне понять, что передо мной солдаты. Я узнала голос одного из координаторов службы охраны «Кеа», Боба Макферсона. Он говорил чуть слышно. На фоне ночного неба вырисовывались контуры бинокля ночного видения на голове одного из солдат. Меня не обеспокоило их присутствие, потому что солдаты ИНТЕРФЕТ патрулировали местность день и ночь, заботясь о нашей безопасности.

Заметив меня, солдаты кивком поздоровались и развернулись, чтобы беззвучно исчезнуть в тихой ночной темноте. Боб объяснил, что на соседней территории ожидали появления индонезийцев, решивших поиграть в разведку боем. Я не стала спрашивать, вооружены ли они, потому что на самом деле мне не хотелось этого знать.

Я хорошо владела индонезийским, поэтому выступила в роли переводчика, а также помощника координатора по размещению и специального посла. К тому же мне в обязанность вменялось поддерживать связь между «Кеа Интернейшнл» и Гражданским вооруженным координирующим центром на ежедневных брифингах, чтобы мы всегда были в курсе того, какие зоны для перемещений можно считать безопасными и где и какие действия предпринимают военные и милиция.

Казалось, работа в Дили никогда не кончится. Нам катастрофически не хватало свободных рук, но, объединив усилия, мы были вознаграждены переменой местной жизни к лучшему. Иногда я видела, как озаряются лица людей, чьи семьи нам удалось воссоединить, и мне каждый раз приходилось подавлять в себе желание вообразить мою семью на их месте. Мысли о личном почти не оставляли меня в покое, и я понимала, что с географической точки зрения я приблизилась к Шахире и Аддину. Я надеялась, что известие о моем присутствии в Восточном Тиморе каким-то образом просочится к ним в Малайзию, потому что репортажи о непрекращающихся пожарах в этих местах не сходили с экранов и передовиц. В моей борьбе за общение с детьми до сих пор не было никаких перемен.

Дорога вдоль побережья, по которой я вела небольшой пикап с припасами, была узкой и каменистой и проходила по краю глубоких расщелин. Мы направлялись в Бакау, двигаясь в составе конвоя ИНТЕРФЕТ. Этот маршрут часто становился объектом разовых нападений милиции, что делало его небезопасным для прохождения без вооруженного сопровождения. Наш военный эскорт решил воспользоваться случаем и провести учения: устроить импровизированную засаду, чтобы показать работникам «Кеа», как вести себя в подобных ситуациях.

Быстро притормозив на обочине, как только прозвучал условный сигнал, и следуя указаниям старшего офицера, я спрыгнула с подножки пикапа. Соприкоснувшись с землей, я услышала хруст и ощутила острую боль в левом колене. Я не сдержала вскрика, но смогла взять себя в руки и дохромать до охраняемой зоны. Когда учения закончились, я доковыляла до пикапа и водрузила себя на водительское место. К концу дня боль в колене усилилась, скорее всего от трехчасовой езды туда и обратно.

Когда мы вернулись в лагерь, американский военный врач присвистнул, глядя на мою распухшую коленку, которая в тот момент напоминала перезревший арбуз. Мне привязали к колену холод, кое-что дали выпить из армейской аптечки и сказали, что какое-то время я буду ходить на костылях, потому что умудрилась надорвать крестообразную связку.

Каждый день в Тиморе давался с трудом. Из-за влажности было невыносимо тяжело передвигаться, а количество работы, необходимой для того, чтобы восстановить жизнь, было удручающим. Все наши сотрудники жили в тех же условиях, что и местные, однако видеть вокруг себя решительных коллег было одновременно прекрасно и мучительно больно.

Постепенно условия жизни стали меняться к лучшему, и новые члены «Кеа» прибыли нам на смену. Региональным директором «Кеа Интернейшнл» в Восточном Тиморе стал канадец Стив Гвинн-Вахан, опытный работник по оказанию гуманитарной помощи, свободно владевший португальским, английским и французским. Его почти двухметровая фигура вызывала безудержное веселье среди местных коллег, рядом с которыми он казался просто гигантом. Он был наделен прекрасной сообразительностью и логикой, что позволяло ему «смотреть в корень» каждой проблемы и не попустительствовать глупости и непрофессионализму.

У нас появился и новый глава службы безопасности: Крис Аллен, отставной майор, красавец с веселой кривоватой улыбкой и солдатским юмором. Он служил в элитном Третьем десантном батальоне резерва СВ и был командирован со специальной авиадесантной службой Великобритании в Африку и Северную Америку. Получив несколько ранений, он оставил службу и отправился учиться в университет. Крис увидел в новостях сюжет о событиях в Тиморе и обращение за помощью к добровольцам, пошел в «Кеа» и подал заявление на работу в Дили. За то время, пока мы вместе работали в Восточном Тиморе, мы с ним пару раз хорошенько сталкивались лбами, но эти стычки лишь заложили основу крепкой дружбы, которая жива и по сей день. Я несколько раз вверяла свою жизнь в руки Криса, а он поддерживал мои безумные идеи и никогда не позволял себе обращаться со мной как с «хрупким сосудом». Я вообще сомневаюсь, отдает ли он себе отчет в том, что я – женщина, потому что зовет меня Пиж. Несмотря на все протесты, он выволок свой бивуак на улицу и поставил его перед входом в нашу спальню, заявив, что так сможет присматривать за нами, когда мы будем спать. Я же подозреваю, что немалую роль в его решении сыграли выпускаемые нами газы и ночное скрипение зубами, которыми все страдали из-за диеты, состоявшей из консервированной рыбы и крекеров.

Будучи помощником координатора по размещению, я руководила возведением лагеря для тысяч сломленных беженцев, многие из которых были серьезно больны вследствие проведенных в джунглях без еды и воды недель. Ядро лагеря располагалось в руинах католической школы для мальчиков, Дом Боско, ставшей свидетелем активных действий милиции.

Превращение пожарищ в жилье оказалось грязной работой. Необходимо было проверить шаткие стены, вычистить после боев пол и обязательно защитить жилища от непогоды с помощью непромокаемого брезента, выделенного Комиссией ООН по правам человека. Приближался сезон дождей. Я изобрела крепление с бутылками из-под воды, наполненными землей, чтобы не сдувало импровизированные крыши. Моряки с судна канадских вооруженных сил «Протектор» и американские морские пехотинцы, направленные мне в помощь, были бесподобны. Они забирались на коньки шатких крыш и укрепляли балки. Правда, я бы предпочла, чтобы они делали это не будучи полностью вооружены, потому что чудом увернулась от случайной пули, пущенной одним из моряков. Мы отдыхали, и пуля со свистом вонзилась туда, где только что была моя голова. Но если не считать этого досадного недоразумения, мы очень весело проводили время, работая молотками и обмениваясь шутками.

Как я ни старалась, мне так и не удалось открыть обгоревшую дверь, ведущую куда-то из центрального зала, который мы расчищали, поэтому я позвала на помощь пару крепышей из американских зеленых беретов. Один мощный удар – и дверь слетела с петель.

Я вошла в небольшую комнатку с метлой и лопатой и застыла, пытаясь понять, сколько времени мне понадобится на ее расчистку. Вместе с сержантом мы стали разбирать упавшие на пол обломки крыши, и не прошло и пяти минут, как моя лопата наткнулась на что-то мягкое. Находка оказалась почерневшими человеческими останками. Я отступила и, присев возле входной двери, стала вглядываться в кучу обгоревшего мусора, покрытую пеплом и грязью. Потом сняла с плеча рацию и вызвала штаб ИНТЕРФЕТ, стараясь говорить как можно беззаботнее на этой открытой частоте. Меньше всего нам хотелось сейчас собрать вокруг этого места огромную толпу из местных жителей, которые будут стараться опознать погибшего. К тому же такое зрелище слишком тягостно для людей, потерявших своих близких.

Чем же мы тогда отличаемся от других людей, способных без угрызений совести разрушить жизнь другого человека? А что заставляет человека нанести первый удар, когда им овладевает паника? Я считаю, что толпа излучает психический импульс, снимающий у людей чувство вины и позволяющий им действовать так, как они никогда бы не решились поступить в иных обстоятельствах. Здесь трусость и малодушие проявляются по максимуму.

Появились следователи, и мы, мрачные, отошли, чтобы не мешать им работать. Несколько священников и монахинь по-прежнему числились пропавшими без вести, а некоторые из них до исчезновения прятались именно здесь. Я посчитала, что мы нашли место их казни. Позже из этой маленькой комнаты вынесут два мешка с телами. Мне так и не удастся узнать, кого я побеспокоила, но в тот день я направилась в большую белую церковь в центре Дили и зажгла там четыре свечи. По одной за своих детей и еще две – за бедные души, которые приняли такую страшную смерть. В этот раз я молилась о том, чтобы знакомство моих детей с войной ограничивалось только книгами.

Открытый стадион в Дом Боско стал первоначальным пунктом приема тысяч перемещенных лиц, стремящихся вернуться в Дили. Именно там в октябре, ноябре и декабре 1999 года бесчисленное количество беженцев высаживалось из всевозможных средств передвижения, включая тиморские мусоровозы, битком набитые престарелыми и детьми.

К полудню первого дня работы нашего транзитного лагеря беженцы вдруг всполошились. Завязалась драка. Толпа разразилась гневными и кровожадными воплями: «Милиция! Милиция!»

Пробившись сквозь толпу, я увидела двоих мужчин, лежавших неподалеку от машины «Кеа». На них постоянно обрушивались удары руками и ногами.

Рядом быстро появились два солдата из новозеландского представительства ИНТЕРФИТ, с которыми я разговаривала пятнадцать минут назад, и я как можно спокойнее рассказала им о том, что происходило. Я не могла определить, были ли эти два лежащих на земле человека милиционерами, но нам необходимо было что-то предпринять, пока их не растерзали на части. Помощь должна была подойти не раньше чем через пятнадцать минут.

Я забралась на подножку джипа и принялась кричать на индонезийском и плохом тетуме, призывая толпу успокоиться. Я сообщила о том, что здесь находятся солдаты ИНТЕРФИТ, которые сейчас заберут обоих обвиняемых в штаб для проведения расследования.

Едва солдаты усадили двоих мужчин в кузов автомобиля и встали, заграждая их своими телами и оружием от ревущей толпы, я стала умолять людей не превращаться в негодяев из милиции. Когда наконец доверие и уважение к ИНТЕРФИТ взяли верх, толпа отошла на пару шагов. Я с трудом завела машину и медленно поехала сквозь возмущенную толпу по направлению к огороженному посту военной полиции.

Иногда размах операции по оказанию помощи оказывает на тебя такое большое влияние, что ты не выдерживаешь, и тогда те люди, которым ты стараешься помочь, из личностей превращаются в толпу. А иногда ваше сердце проникается горячей и искренней заботой о каком-то конкретном человеке или семье. Бывает, между вами и другим человеком возникает связь с первого взгляда, или вы понимаете, что эта женщина или мужчина при других обстоятельствах могли бы стать вам друзьями. Или же какой-то человек становится для вас сосредоточием всего ужаса, насилия и несправедливости, свидетелем которых вы были, и вы преисполняетесь таким сильным желанием ему помочь, что способны свернуть горы ради этого.

В Восточном Тиморе такое со мной происходило дважды, и оба раза таким человеком для меня становились женщины по имени Мария. С первой Марией я познакомилась, когда прогуливалась вдоль волнореза и делала фотографии, чтобы впоследствии привлечь средства в фонд «Кеа». Я снимала временные жилища, которые беженцы построили в порту Дили. У Марии были две маленькие дочери и сын. Это оказались подвижные улыбчивые дети с живыми глазами, и этим они напомнили мне Шахиру и Аддина. Мы разговорились, и Мария рассказала, что только что вернулась с детьми из Западного Тимора. Ее муж погиб от рук милиции, и все ее пожитки сейчас умещались в большую полосатую сумку со сломанной молнией. Рядом с ней лежал стандартный репатриационный набор от Управления верховного комиссара ООН по делам беженцев: желтая упаковка дневного пайка, ведро, канистра с водой и кастрюля.

Мария и ее дети направлялись домой, и я подвезла их на джипе «Кеа». Мы ехали по задворкам пригорода, недалеко от кладбища. Когда Мария впервые увидела руины своего дома, ее лицо сморщилось, но она взяла себя в руки и не позволила детям увидеть своих слез.

Семью действительно ожидало мрачное будущее: Мария не могла бросить своего грудного сына и еще маленьких дочек, чтобы обеспечить семью хотя бы самым необходимым для жизни, и у нее никого не было, чтобы ей помочь.

Я обняла ее и пообещала скоро вернуться. Начальник склада Управления верховного комиссара ООН по делам беженцев был хорошо со мной знаком и сделал вид, что не заметил, как я взяла отрез непромокаемого брезента, моток веревки и листы пластика для окон, а потом добавила к ним два одеяла. Сложив все на заднее сиденье джипа, я направилась в ЦВГО (Центр военно-гражданских операций), где выпросила антимоскитные сетки. Вернувшись в машину, я услышала глухой стук: в кузове джипа оказались еще и две складные армейские кровати. Никаких слов, только кивок и подмигивание дружелюбно настроенного майора – это все, что удалось мне увидеть в зеркало заднего вида. У меня не было привычки просить об одолжении, и этим людям оказалось достаточно того, что я пришла в ЦВГО с просьбой о помощи. Дальше во французском контингенте ИНТЕРФЕТ я получила несколько дополнительных пайков, два килограмма риса, буханку хлеба и фруктов, включая свежие апельсины, только что разгруженные с продуктовой баржи из Дарвина. К этому добавились метла, еще одна кастрюля, острый нож от тайского контингента, мыло, светильник и новая зубная щетка от американских моряков.

Четверо американских зеленых беретов с ящиком инструментов запрыгнули в «хаммер» и вместе со мной вернулись к дому Марии. Со времени нашего расставания прошло всего полтора часа. Ошеломленная Мария наблюдала за тем, как солдаты забрались на то, что осталось от ее крыши, и накрыли ее непромокаемым брезентом. Потом они занялись окнами и подвесили антимоскитную сетку к обугленным потолочным балкам. После того как пол был подметен, в доме появились армейские складные кровати. Мало того, крепкие солдаты присели возле колес своей огромной машины и смастерили игрушку «музыка ветра» из лезвий, проводов и кусочков стали и повесили ее высоко над входной дверью, чтобы их не достали детские пальчики. Дети же с огромной радостью наблюдали за их действиями. Мы сделали немного, но когда закончили, Мария и ее дети были защищены от непогоды и стали обладателями нехитрого скарба для того, чтобы начать жизнь сначала.

Страницы: «« 12345678 »»

Читать бесплатно другие книги:

Великий князь всея Руси Василий Третий, не дождавшись от своей жены Соломонии наследника, ссылает по...
Царь Иоанн IV Васильевич недаром получил прозвище Грозный. Немало пролил кровушки грозный государь, ...
Журналистка и писательница Лика Вронская организует свою поездку в Чечню вместе с бойцами СОБРа. Ряд...
Эта книга – пособие по выживанию на войне. Терроризм ведет против России войну. Этот враг подл, он с...
Наделенному сверхъестественными способностями вору Коршуну и в страшном сне не могло привидеться, чт...
Как быть, если человек из легенды, предсказанный как спаситель мира, окажется обыкновенным трусом? К...