Когда я была принцессой, или Четырнадцатилетняя война за детей Паскарль Жаклин
Jacqueline Pascarl
Since I Was a Princess
The Fourteen-Year Fight to Find My Children
Издательство выражает благодарность Mainstream Publishing и Synopsis Literary Agency за содействие в приобретении прав
Защиту интеллектуальной собственности и прав издательской группы «Амфора» осуществляет юридическая компания «Усков и Партнеры»
© Jacqueline Pascarl, 2007
© Кузовлева Н., перевод на русский язык, 2008
© Издание на русском языке, оформление. ЗАО ТИД «Амфора», 2010
Посвящается моим четверым удивительным, уникальным, замечательным детям.
Знайте, как бы ни сложилась ваша жизнь, я всегда буду вами гордиться.
Никогда не сдавайтесь и не отступайтесь от того, что истинно и справедливо, и не отказывайтесь от тех, кого любите и уважаете.
От автора
Быть принцессой – не обязательно значит принадлежать к королевской семье. Это состояние души. Каждый ребенок, живущий в этом мире, имеет право на детство и на особое место в сердце человека, который считал бы его принцем или принцессой. Родительская защита и забота играют огромную роль в формировании детского представления о мире, о себе и своем месте в жизни. Без этого мы все обречены на горькое поражение.
Не расставайтесь с надеждой…
Пролог
Май 1999
Плач проник в мое сердце и оттуда просочился глубже в грудь, в то самое место, где соединяется боль собственная и сопереживаемая.
Я еще не понимала, откуда он доносился, но суть его уловила сразу: неизменный вечный стон тоски и боли, скорби о потере близкого. Мне были слишком хорошо знакомы эти рыдания и причины, их порождающие, я до сих пор помню глубину их отчаяния. Когда-то и я сама так плакала. На этот зов не приходило ответа, и эту боль ничто не могло исцелить. Да я и не ждала исцеления. Звуки плача буравили мои виски, накатывали тяжелой волной в затылок и в конце концов тугим комом опустились в горло. Пробираясь по усыпанной камнями равнине, на которой расположился лагерь беженцев, я удивлялась тому, что эти горестные рыдания не нуждаются в переводе независимо от того, в какой стране находился страдающий.
Теперь к стонам присоединились скорбные крики, перемежавшиеся глухими звуками, сопровождавшими появление в небе над нами военного вертолета. Вертушка скорее всего перевозила ракеты, обязательный атрибут группы рекогносцировки, или какой-нибудь другой груз для НАТО, и угадывалась в темнеющем небе еще более темным пятном. Клочок земли, на котором мы сейчас находились, был зажат между зоной военных действий в Косово и яркими огнями македонской столицы, Скопье, от которой нас отделяло каких-то тридцать километров по неосвещенной дороге. Это небольшое убежище располагалось на территории Македонии, всего в одиннадцати километрах от границы, и было скромным приютом для двадцати семи тысяч мятущихся душ, мужчин, женщин и детей, бежавших от ужасов вооруженного конфликта в Косово и безжалостного преследования военными силами Сербии.
«Стенковец-2» был одним из трех крупнейших лагерей – распределительных пунктов Македонии, организованных под защитой Высшей Комиссии Объединенных Наций по делам беженцев (ВКОНПДБ) и находящихся в ведомстве «Кеа Интернэшнл», крупнейшей международной гуманитарной организации. Условия в лагере были суровые. Он был размещен в нескольких рвах, похожих на кроличьи садки, с высокими стенами, соединенных между собой прокопанными экскаваторами канавами. Их ширины хватало ровно настолько, чтобы по ним мог пройти танк. Самой удобной точкой был небольшой холм в центре лагеря, излюбленное место детских игр в светлое время суток. Там благодаря усилиям ЮНИСЕФ, Фонда ООН помощи детям, было наскоро построено что-то вроде детского сада и школы. Бывшая каменоломня, до недавнего времени служившая стрельбищем для тяжелой артиллерии, а теперь ставшая нашим пристанищем, была лишена растительности, воды, электричества и канализации.
Лунный свет отражался от циферблата моих бывалых простеньких часов. На них светились цифры: 3:27. Мы все еще принимали и распределяли последних беженцев (или перемещенных лиц, как настойчиво рекомендовали нам называть этих людей наши политкорректные сотрудники), прибывших сюда в забитых до отказа автобусах. Первичная перепись показала, что к нам прибыло восемьсот человек на шести автобусах, рассчитанных на одновременную перевозку не более пятидесяти пяти пассажиров.
Я приближалась к месту, откуда доносился плач, обходя с тыла огромные, цвета хаки палатки – так называемые «конюшни». Я пришла к выводу, что палатки получили свое название в честь кавалерийского полка, пожертвовавшего их лагерю. Именно здесь мы размещали вновь прибывших. Каждому человеку предоставлялось пространство, шириной в метр, на котором он должен был жить, спать и размещать все нажитое за жизнь добро, в спешке рассованное по полиэтиленовым пакетам и перенесенное на себе до этого лагеря. Проход шириной в обязательные два метра делил палатку на две равные части. Пространство в палатке было организовано в соответствии с нормами для чрезвычайных обстоятельств, выработанными Всемирной организацией здравоохранения и Высшей Комиссией Объединенных Наций по делам беженцев. То есть теоретически мы придерживались этих норм, но на практике выходило так, что этой ночью почти сотня уставших и измученных беженцев будут спать в палатке, рассчитанной на тридцать человек, щека к щеке, бок о бок с совершенно чужими для себя людьми. И это была лишь одна из отрезвляющих черт реальной жизни работника гуманитарной организации: мы становились свидетелями того, как страдает человеческое достоинство, когда люди оказываются примерно в тех же стесненных обстоятельствах, что и кильки в консервных банках.
Я заглядывала в каждый уголок, стараясь отыскать плачущую женщину. Свет от шахтерской лампочки на моей голове урывками выхватывал из темноты испуганные лица и вопросительные взгляды. И везде, в каждом углу я слышала всхлипывания, стоны, иногда плакали дети. Но тот звук, источник которого я искала, отличался от всех остальных своей глубиной и силой. Мой и без того нелегкий путь осложняли то и дело попадавшиеся под ноги клубки крепежных веревок и колышки, на которых держался весь наш импровизированный городок. В конце концов я споткнулась и в попытке удержаться на ногах схватилась за проволочное ограждение. Так я нашла ту, которую искала.
Свет моего фонарика упал на ее ноги, обутые в разбитые босоножки на высоком каблуке. Она сидела на полу, прижав колени к груди и не обращая на меня никакого внимания. Я смогла рассмотреть лишь то, что ее коричневая габардиновая юбка была вся в пятнах. Теперь эта женщина издавала гортанные звуки и била себя по голове кулаком. Когда становишься свидетелем таких мук и узнаешь горе как старого знакомого, ты должен понимать, что вторгаешься в святую святых души страдающего человека. Даже сейчас, когда я пишу эти строки, у меня все сжимается в груди, а глаза наполняются нестерпимо жгучими слезами от того знания, которое получила в этот момент.
Она была коротко стриженной, мелированной шатенкой с грязными и изодранными руками и ногами. Некогда белая блузка наводила на мысль о том, что ее обладательница могла работать секретарем или учителем. Только с этим привычным образом плохо сочетались оторванные пуговицы и пятна, подозрительно похожие на подсохшую кровь. Я решила, что женщине должно быть около тридцати лет, как мне. Довольно молодая, но в то же время зрелая. Впрочем, жизнь способна менять всякое представление о нормах.
Я схватила ее за руку, готовую опуститься на лоб, и она откинула голову назад. Она приоткрыла рот, и вместе с сильным выдохом из нее вырвался глубокий стон. В это время из тени появилась еще одна женщина, старушка. За ее кофту цеплялась маленькая девчушка. Она обрушила на меня целый поток фраз на албанском, но я не уловила ни слова. Я попыталась объясниться на боснийском, и, поняв меня, старушка подозвала к нам парнишку подростка, который стоял недалеко от нас, прислонившись к стене палатки.
Несчастную женщину звали Сельма, так перевел мальчик слова старушки. Два дня назад возле границы во время проверки, которую проводили военизированные сербские подразделения, она была подвергнута досмотру внутренних полостей тела. Они нашли деньги, которые она пыталась спрятать, и в наказание за попытку контрабанды наличности за пределы Косово убили ее ребенка.
Наверное, она стояла на коленях, пытаясь защитить своего семилетнего сына. Один из военных схватил ее за волосы, другой вырвал мальчика из рук матери, скрутив тонкие детские ручки над головой, приставил дуло пистолета к основанию черепа и спустил курок.
«Его глаза… его глаза…» Обняв Сельму и прижав ее голову к своей груди, я поняла слова, которые она произносила со всхлипами. В ее памяти отпечатался предсмертный образ искаженного ужасом личика сына, навсегда оставив на материнском сердце метку, искалечив его и опечалив.
И тогда в первый и в последний раз я нарушила основное правило работника гуманитарной организации: не плакать в присутствии своих подопечных. К черту все правила! Я лила слезы вместе с ней, однако не из жалости, а оплакивая невероятную жестокость человечества, способного на такие поступки.
То было тяжелое путешествие, но я сумела вынести из него урок. Вы спросите меня, как же я оказалась в окружении подобной жестокости, нищеты, отчаяния, но не лишилась надежды? Я сама часто удивлялась тому, как простая женщина, австралийка, мать двоих детей, смогла стать связующим звеном между лагерем для беженцев у подножия балканских гор, образовательным проектом для детей кенийского племени масаи, ладными французскими фельдшерами, парижскими, от кутюр, крепкими армейскими ботинками и международным фурором, связанным с похищением детей одним родителем у другого.
Сейчас меня уже ничто не удивляет. Потягиваешь ли ты крепкую водку со льдом в частном баре палаты лордов или жадно пьешь кофе из грязной кружки возле ящиков с обезвреженными ядерными боеголовками – для хорошей беседы и приятной компании это не имеет ни малейшего значения. Сейчас я просто принимаю причудливые повороты своей судьбы как шаги, приближающие меня к моему далекому будущему. Несколько лет назад передо мной встал выбор: свернуть всю деятельность, в которой тогда заключался весь смысл жизни, надежда на счастье, и предаться своему неутолимому горю или настроиться выжить и начать жизнь сначала, превратив все плохое, что случилось со мной, в непреклонную созидательную силу. И это решение стало для меня самым важным событием с тех пор, как я перестала быть принцессой.
Глава 1
Что такая славная девушка, как ты…
Я знала, что пожалею о своем порыве уже тогда, когда моя дрожащая рука нащупывала на дне дорожной сумки маленький альбомчик с семейными фотографиями и вытаскивала его наружу. Скрытые в нем образы ввергали меня в неуправляемый водоворот эмоций. Они манили и ранили меня своей простотой и лучащимся из них счастьем, напоминая о жизни, которая мне больше не принадлежала, о детях, которых я уже так долго не могла обнять. Маленький альбом, лежавший у меня на руках, стал моим талисманом, символом моей решительности, будущего и прошлого одновременно. Теперь я не смогу больше спать, но память о минувшем счастье и спокойствии стоила этих жертв.
Я тихо лежу в кровати, наблюдая за тем, как всполохи света от прожекторов время от времени пролетавших вертолетов отражаются на моем окне, и жду, когда рассвет освободит меня от нежеланных мыслей. Удивительно, как быстро пролетели годы со дня трагедии и как неутолима и мучительна душевная боль, словно фантомное эхо от некогда ампутированной части тела. Ощущение времени зависит от состояния человека, который оказался в подобной ситуации. Для меня оно летело и тянулось одновременно, в зависимости от моих отношений с окружающими и того, чем я была в тот момент занята. Потеря обоих детей наделила меня непредсказуемыми способностями: ощущением боли неописуемой силы и несгибаемым стремлением выжить. Тогда я поняла, что человеческая память способна сохранить какие-либо события или дни, но психологический отпечаток этих событий, эмоции и ощущения часто стираются или запоминаются урывками.
За решение, которое я приняла в возрасте семнадцати лет в состоянии влюбленности в казавшегося мне тогда славным молодого человека, студента архитектурного факультета, раньше учившегося в альма-матер принца Чарльза, в элитной частной школе, спустя десятилетие мне пришлось расплачиваться уже вместе с детьми.
Спокойный молодой человек, картинно красивый, высокий, галантный брюнет, которого я полюбила, оказался внуком последнего султана Тренгану и наследным принцем. Теперь я понимаю, что именно во мне нравилось Бахрину: к тому времени он уже успел жениться на такой же, как он, студентке и развестись с ней, когда оказалось, что жена бросила его ради садовника-австралийца. Во мне, подростке с тяжелым прошлым за плечами, выросшем в нездоровой семейной атмосфере, мечтавшем о семье просто ради того, чтобы ее любить, он нашел податливый материал, чтобы слепить такую принцессу, какую ему хотелось. Свежая кровь с точки зрения генеалогии, лишенная родителей, которые могли бы ему помешать, вечный аутсайдер для Австралии из-за смешанной крови (австралийка, рожденная от французских, ирландских, английских и китайских предков), находящаяся в стране, пропитанной тогда ксенофобией, я изо всех сил старалась стать достойной того, что он мне предлагал: полное принятие исламской веры и надежное положение в его семье.
Мы зажили странной супружеской жизнью, влившись в семью Бахрина, ветвь королевской семьи Малайзии в Тренгану, состоятельном штате, кормившем правящую семью доходами от собственного газа, нефти и других полезных ископаемых, не считая ценных пород древесины. Я была подходящим материалом для материнства, и он решил, что мои гены удачно подчеркнут его. Когда мы заключали свой союз, десятилетняя разница в возрасте казалась несущественной, но как только всплыли наши культурные различия, брак быстро лишился позолоты. Так часто бывает с волшебными сказками. Мне не нравилось то, что он волочился за другими женщинами и избивал меня, а его бесило то, что это не нравилось мне. К тому же, как только я стала матерью, несмотря на то что я все еще была в подростковом возрасте, моя податливость исчезла, уступив место зрелому сознанию. Надо сказать, сознание было пронизано влиянием Запада, что в очередной раз доводило голубую кровь моего мужа до точки кипения.
Мой некогда прекрасный принц становился все более жестоким по отношению ко мне, но последней каплей в чаше моего терпения стал его брак со второй женой, малоизвестной певичкой из ночного клуба. Он женился спустя пару недель со дня рождения нашего младшего ребенка. Так получилось, что я с детьми вернулась домой, в Мельбурн.
В результате затяжного судебного разбирательства в Семейном суде Австралии, долго пытавшемся определиться, где именно разбирать наше дело, поскольку принц желал, чтобы меня депортировали из моей родной страны и чтобы я предстала перед Исламским судом в Малайзии, Бахрин добровольно подписал соглашение о передаче мне полной опеки над детьми. Тем самым он позволил мне и детям начать заново свою жизнь в Австралии.
Вопреки мнению некоторых средств массовой информации на принца никто не давил, ни с точки зрения юриспруденции, ни эмоционально, и у него оставалось право свободно, хоть и с соблюдением некоторых условий, встречаться с нашими детьми.
Аддин и Шахира жили со мной в Австралии с тех пор, как им исполнилось два года и пять месяцев соответственно. Мы были счастливы и самодостаточны, и это время кардинально отличалось от того, которое я провела в королевской семье. Сразу же после развода я работала официанткой, машинисткой, учительницей танцев, консультантом по связям с общественностью, и мне приходилось балансировать на грани, стараясь, чтобы моих заработков хватало на оплату услуг няни. Но все это время самым главным для меня были дети и время, которое я могла с ними провести. Мы жили небогато, но счастливо в старом покосившемся доме, который я отремонтировала собственными руками.
В те дни жизнь моих детей была легка, они светились от радости и смеялись. Я помню, как забиралась вместе с ними на старое абрикосовое дерево и как мы устраивали в парке пикники для плюшевых мишек. Наверное, в то время я взрослела вместе с ними, потому что мне, матери-одиночке, исполнилось всего лишь двадцать два года. У нас были дни, когда мы, смеясь до хрипоты, в буквальном смысле валялись в грязи, ныряли с масками в ванной и мастерили из коробок от сухих завтраков шляпы и космические корабли. Но самое главное в этом то, что мы были вместе, и каким бы скромным ни был наш достаток, дети никогда не голодали, не ходили грязными, всегда были любимы и знали об этом. И теперь мне кажется, что сейчас, после стольких лет разлуки с детьми, больше всего я скучаю именно по объятиям, мучительно тянусь к такому простому проявлению векового инстинкта – прижать к себе свое дитя и вдохнуть его нежный запах, снова вспомнить, что еле слышный стук маленького сердца возник внутри твоего тела.
Когда Аддину и Шахире было семь и пять лет, я снова вышла замуж. Это произошло в 1990 году, через пять лет после того, как я ушла от отца своих детей. Ян Гиллеспи был сосредоточием света и смеха по сравнению с моим прошлым, Питером Пеном, которого мне так не хватало в детстве. Он появился бесплатным приложением к своим детям-подросткам и работал кинорежиссером-документалистом и журналистом. Наши дети полюбили друг друга, и мы зажили счастливой суетливой жизнью в зеленом пригороде Мельбурна. Поездки на велосипедах, выходные на ферме родителей Яна, шумные праздничные ужины и суматоха в доме: что еще можно было ожидать от семьи с пятью детьми, их время от времени ночующих друзей и приходящих гостей? Наверное, мы слишком упивались своим семейным счастьем, потому что, когда на нас опустился меч судьбы и двое младших детей были похищены, нам показалось, будто было жестоко вырезано самое сердце нашей семьи.
Я помню зияющий провал пустоты и потрясение, когда эмоциональная боль и напряжение заставляли мое тело биться в конвульсиях. Я помню страдание и ничем неутолимое желание снова оказаться рядом с детьми. И это длилось месяц за месяцем под прицелом объективов средств массовой информации с воспроизведением на экранах телевизионных криминальных шоу. Моя принадлежность к королевской семье и занятость на телевидении в роли репортера и диктора разжигала их аппетит, словно кровь стаю молодых акул. Они приходили в неуправляемое неистовство, когда я пользовалась любой возможностью, чтобы обратиться к людям за помощью в поисках местонахождения моих детей сначала на территории Австралии и потом будоража политиков просьбами вернуть их из Малайзии. У Аддина и Шахиры было двойное гражданство, австралийское и малазийское, потому что после их рождения в Тренгану мы с мужем зарегистрировали их в дипломатической миссии Австралии как австралийских граждан.
Я подавала прошения, выносила свои просьбы на парламентские слушания, лоббировала оппозицию, звонила по ночам главам организаций и союзов и бывшим премьер-министрам. На меня реагировали по-разному: от открытого хамства при первой просьбе о помощи до согласия выслушать, несмотря на позднее время. Тогда я находилась под неусыпным вниманием вездесущих репортеров, которые в скором времени устали от тривиальности моей ситуации и, поискав для начала альтернативные точки зрения на происходящее, вовсе обрушились на меня с критикой в погоне за парой пунктов рейтинга. Наша семья стала пищей для таблоидов, но я понимала, что все это было необходимо для того, чтобы выиграть битву.
Я чувствовала, что должна продолжать борьбу и предстать в самом благоприятном свете для публики, чтобы завоевать симпатию и сочувствие как можно большего количества людей, заручиться поддержкой самых разнообразных международных и политических организаций и продолжить борьбу. Иногда, глядя на себя в зеркало, я испытывала к себе только отвращение и прибегала к профессиональной косметике, чтобы замаскировать круги под глазами, чистила зубы и расчесывалась (к этому времени у меня развилась острая форма алопеции) только потому, что это было необходимо для очередной встречи в эфире.
«Дорогая, хорошеньким женщинам легче тронуть сердца, чем страшным», – не раз говорил мне Ян. Зрителям не хотелось каждый вечер смотреть на женщину, страдающую бессонницей и балансирующую на грани самоубийства. Я должна была быть привлекательной для каждого мужчины и женщины и ненавидела себя за эту расчетливость, когда больше всего на свете мне хотелось закутаться в старый банный халат и плакать о детях. Отчаяние ведет человека странными путями и делает очень необычных людей его лучшими друзьями. Известность притягивает к себе самых разных спутников, и спустя некоторое время вы уже не можете вспомнить, к чему стремились в самом начале пути.
Горе и боль, связанные с утратой детей, вынуждают человека учиться показывать свои страдания, чтобы заручиться состраданием окружающих, чтобы не сломаться и не огорчить их своей слабостью. Эта боль не уходит до сих пор, не покидает меня даже здесь, в кровати, в чужой мне Македонии. Как будто огромная машина для удаления сердцевины из яблок вырвала клок моей души и заменила ее тугой мембраной, эхом отзывающейся на любое слово, любой звук, напоминавший мне о моей утрате.
Утро я встретила как обычно: слезами о том, как все могло бы быть, случись иначе, об упущенных возможностях, о важных событиях в детской жизни, свидетелем которых я не стала, о детских секретах, которых не разделила. Я плакала о воспитании, которое не могла дать, и советах, которых у меня никто не спросит, даже о вонючих подростковых носках и беспорядку в комнате, которых я никогда не увижу. Смерть ребенка отнимает у родителя будущее и рушит все мечты. Похищение ребенка истязает его пустотой и неопределенностью будущего и несбывшимися надеждами.
Годы, которые я прожила до этого момента, оказавшись посреди вооруженного конфликта на территории бывшей Югославии, были для меня неизвестной территорией, для которой у меня не было ни карт, ни компаса, но теперь, оглядываясь назад, я понимаю, как далеко завело меня это незапланированное путешествие.
Когда незнакомые люди спрашивают меня о жизни, я коротко и быстро рассказываю им о своем тернистом прошлом, о семье, будто бы принимая вызов.
«Девятого июля 1992 года были похищены мои дети, Аддин и Шахира, и с тех пор я ни разу их не видела».
Глава 2
Жизнь продолжается
С того самого дня, как мой бывший муж, Бахрин, похитил наших детей, я отчаянно пыталась вернуть их обратно. Однако лейбористское правительство Австралии как раз вело переговоры о соглашении по обороне и сотрудничеству с Малайзией, чтобы продлить пользование базой в Баттеруорте, на острове Пинанг, и Аддина с Шахирой было решено принести в жертву на алтарь стратегической дипломатии и интересам обороны страны.
Меня обвиняли в том, что я использую средства массовой информации в своих интересах, и осуждали за это. Я решила не прекращать выступления в медийных компаниях и пользовалась любыми предоставлявшимися мне возможностями, уповая уже лишь на то, что новости, что я не собираюсь сдаваться, дойдут и до Аддина с Шахирой и они узнают, как сильно я их люблю и обязательно добьюсь их возвращения.
В это русло я направила весь опыт работы с телевидением и печатными органами, свой и своих ближайших друзей. Неужели они думали, что врач станет ждать «скорую», чтобы оказать первую помощь своим поранившимся или пострадавшим детям? Вот я и бросила все имевшиеся у меня силы и знания, чтобы им помочь.
Со временем я начала использовать те же умения для того, чтобы помочь другим детям, и это стало лишь логичным продолжением моей борьбы.
Я не могла и не собиралась бежать или прятаться от той боли, которую причинило мне похищение Аддина и Шахиры. Я могла пытаться заглушить эту боль на тысячные доли секунды, но все остальное время она пожирала мою жизнь. Она составляла неотъемлемую часть каждой ее стороны, проникая в мои отношения с мужем, Яном, издевалась надо мной, пока я занималась повседневными домашними делами. Простая загрузка стиральной машинки становилась настоящим испытанием: там не было детских вещей, и это значило, что жизнь остановилась. Но на самом деле жизнь шла своим чередом, как бы я ни старалась оттолкнуть ее прочь от себя. Простое существование уже казалось мне предательством по отношению к тем страданиям и смятению, которые испытывали мои дети.
Им страшно сейчас? Пытаются ли они утешить друг друга? Неужели они каждый вечер засыпают в слезах? Когда представители австралийского правительства намекнули мне, что дети могут находиться в Индонезии, на пути в Малайзию, я чуть не перевернула землю, разослала адвокатов на все острова Индонезии, пытаясь законным способом прекратить путешествие бывшего мужа через архипелаг. Но эти усилия не увенчались успехом, в основном из-за несговорчивости моего правительства, когда серые кардиналы от политики отказывались раскрыть местонахождение детей, несмотря на то что разведка и Министерство иностранных дел располагали этой информацией.
Если быть до конца честной и погрузиться в самые темные и болезненные глубины самоанализа, то надо сказать, что я начала избегать полноценной с эмоциональной точки зрения жизни, когда нежелание произносить обычные в общении фразы превратилось в ощущение абсолютного одиночества, сколько бы людей меня ни окружало. Теперь мои списки покупок были лишены таких напоминаний, как «обязательно купить сухие завтраки» или «заскочить в аптеку за мазью от кашля для Аддина», и я изо всех сил старалась цепляться за рутину. Мне было невыносимо трудно сохранять нормальные отношения, потому что я уже была лишена части своей семьи, поэтому начала выстраивать новые границы между собой и окружавшими меня людьми, переосмысливать глубину и условия своих интимных отношений. Часть моей души затвердела, как высохшая лоза винограда, другая же непонятным образом отозвалась на давление гнетущих все мое существо обстоятельств, не позволявших мне быть той, кем я была в прошлой жизни. Эти невидимые обманчивые путы давали мне возможность расти только в одном направлении, вынуждая искать других родителей, испытывавших те же страдания и одиночество, что и я.
Я думала, что, узнав о таких же, как я, родителях, найду поддержку, совет и недостающие мне знания. В те дни мне не хватало мудрости, но благодаря настойчивым советам проницательной подруги, Мэри Мор, я поняла, что пришло время обратиться за помощью к независимому профессионалу, потому что сама выбраться из бездонной пропасти горя я уже не могла. Инстинктивно я ощущала, что мне к тому же нужна поддержка, чтобы «вырастить» похищенных детей, принять тот факт, что время идет, они взрослеют и тоже проходят через испытания. Я должна была понять, как именно это происходит и со мной, и с ними. Если я собираюсь в будущем исполнять роль их матери, мне нужно знать, как они развиваются.
Дело в том, что я балансировала на краю нервного истощения, изматывая себя до состояния, граничащего с критическим. В это время я как раз занималась написанием первой книги, «Как я была принцессой», мучилась с разработкой и составлением сценария и плана работы над фильмом, который мы должны были снимать в нескольких странах. Я неслась по жизни с лихорадочной скоростью, стараясь занять себя всем, что попадалось под руку, только чтобы не оставлять себе ни единой свободной минутки, чтобы по вечерам замертво падать на кровать. Мне становилось все сложнее игнорировать возникшее между мной и мужем отчуждение. Трещины в основании нашего брака стали напоминать состояние почвы после землетрясения. Некие силы, часть которых я пробудила в себе сама, чтобы справиться с горем, подталкивали меня к краю пропасти, и я понимала, что не смогу удержаться там, если не предприму решительных действий.
В детстве я стала жертвой сексуального насилия в доме моей матери и отчима, и позже они часто избирали меня мишенью своих манипуляций, поэтому с возрастом я стала очень скрытна в своих чувствах, особенно в страдании. Благодаря встречам с доктором Джули Джоунс, с которой мы виделись дважды в неделю, ко мне постепенно стала возвращаться ясность мысли, и я наконец смогла посмотреть на то, что со мной происходит, со стороны. Потом сумела представить себе и то, как именно я бы хотела жить и что чувствовать, когда верну своих детей.
Не ограниченная социальными условностями свобода Джули выражать чувства оказала на мою душу такое же действие, как драгоценная вода на иссохшего от жажды путника. Избавившись в конце концов от необходимости облачать свои чувства в приличествующие случаю формы выражения, которая сдерживала меня все время с момента похищения детей, я смогла разобраться в своих мучительных снах и защититься от банальности и пошлостей, которые люди считали нужным высказать мне. Что я могла ответить, когда, ощутив сочувственный взгляд и дружеское прикосновение, услышала незабываемую фразу, произнесенную дрожащим голосом: «Как я вас понимаю, у меня самой только что умерла кошка!»
Где-то в глубине сердца я понимаю, что горе многолико и одновременно едино, и только пережитое человеком позволяет ему сострадать и оценивать глубину своих и чужих страданий, поэтому научилась делать глубокий вдох и произносить в ответ на подобные слова что-нибудь сочувственное и утешительное.
К счастью, с Джули я могла поплакать и посмеяться над всем тем, что мы позже стали называть «кошачья утрата», не боясь больше нарушить врезавшуюся мне глубоко в сердце необходимость быть вежливой. Джули оказалась потрясающе чутким профессионалом, специальность которого заключалась в оказании помощи людям, погруженным в горе. Все выглядело так, будто ничто не способно смутить или сбить с толку эту женщину. Невзирая на все мои изначальные опасения, она сумела укрепить меня в знаниях о самой себе, дав силы справляться с болью. Я стояла на пороге следующего этапа своей жизни: далеких путешествий с единственной целью – рассказать о преступлениях, схожих с тем, что разрушило мою семью. Для этого мне было необходимо все новообретенное равновесие, и с помощью Джули я расправила плечи и сделала шаг вперед.
Глава 3
Две свечи
Я первая признаюсь вам в том, что решение отправиться в сложную поездку, в которой в течение четырех с половиной недель мы должны были отснять для фильма материал на территории двадцати трех стран, с бюджетом туже, чем корсет оперной певички, было не самым удачным, но в то время мне оно показалось вполне логичным.
Я хотела составить основательную документальную ленту о том, что такое похищение детей и как оно происходит по всему миру, каковы его эмоциональные и политические последствия. Я должна была призвать родителей не использовать своих детей в качестве инструмента для наказания друг друга. Решив снять репортаж о нескольких случаях похищения детей по всему миру – из Нью-Йорка в Израиль, из Франции в Алжир, из Бельгии в Марокко, из Сиднея в Южную Африку через Монако, из Англии в Египет, – мы хотели закончить рассказ описанием работы Комитета ООН по правам ребенка в Женеве.
Название для фильма пришло само: «Пустые объятия – разбитые сердца». В этой простой фразе заключалась вся суть моих мыслей и чувств, связанных с изнурительной бесполезностью всех моих усилий, политических, юридических и личных. Я напрасно умоляла представителей бывшего мужа позволить мне хотя бы один раз поговорить с Аддином и Шахирой.
Теперь все мои попытки сводились к тому, чтобы заставить мозг работать над фильмом, в то время как душа не переставая заходилась в беззвучном крике: «Я люблю вас! Я люблю вас, мои родные! Возвращайтесь домой!»
Итак, начало моей одиссее было положено. Для того чтобы сделать «Пустые объятия – разбитые сердца» обстоятельным и прочно основанным на фактах фильмом и не зацикливаться на чем-то одном, я разработала план съемок. Если бы я лучше представляла себе, во что ввязываюсь, то непременно включила бы в него еще помощников, дополнительные три недели времени, неиссякаемый запас энергии и набор отмычек.
К счастью, съемочная группа, состоявшая из трех человек, объединяла в себе друзей-единомышленников и Яна, который вместе со мной выступал в роли сопродюсера. Больше месяца мы четверо прожили в самой настоящей близости, если не сказать тесноте. За все это время у нас выдалось только два выходных. Бюджет был скудноват, поэтому путешествовали мы экономклассом, что было большой уступкой, учитывая, что двое из нашей группы были выше метра восьмидесяти и не заказывали одноместных номеров в гостиницах. Когда мы прибыли в аэропорт, оказалось, что наш багаж, состоявший из камер, прожекторов, звукозаписывающих систем и самого необходимого из личных вещей, насчитывал восемнадцать самостоятельных мест. Все оборудование было зарегистрировано в надлежащих инстанциях импорта и экспорта, уложено в отдельные сумки, снабжено бирками, застраховано и проведено по международным таможенным документам, позволявшим провозить его через границы без пошлин. Это таможенное соглашение являлось заранее оплаченным и заверенным обязательством, что с помощью нашего оборудования не будет производиться никакой противозаконной или коммерческой деятельности.
Ко времени окончания съемок мы побывали в двадцати шести странах и изучили систему крепления грузов во всех возможных видах авиатранспорта. В общей сложности мы взяли напрокат семь машин, один полуразвалившийся лимузин с водителем, прониклись благодарностью за спасение наших жизней к старенькому бывалому «мерседесу», прокатились на бесчисленных такси, побывали на борту французского сверхскоростного поезда, но не потеряли ничего из нашего багажа.
Во многом эта документальная лента стала вызовом моим самым сильным страхам и ночным кошмарам. И этот шаг был для меня очень важен, особенно для сохранения верности своим детям и самой себе, чтобы мы смогли встретиться в будущем. Во время путешествия я должна была с дрожью в коленках вернуться в страны, где господствовал ислам, пройтись ярким весенним днем по улицам Лондона в сопровождении мальчика, четырежды похищенного своим отцом у матери лишь для того, чтобы запугать их и сделать покорными. Часто в страдающих родителях я узнавала себя. Они были зеркалом, глядя в которое в минуты слабости я жалела о том, что не ослепла.
Широкое освещение нашей трагедии в прессе и на телевидении привело публику к заблуждению: люди решили, что я обладаю некоей властью или полезными знакомствами. В связи с этим ко мне стали обращаться другие родители, оказавшиеся в положении, сходном с моим, моля о помощи или предлагая свои истории в качестве материала для следующего сюжета. Сейчас, вспоминая о том времени, я ловлю себя на мысли: как странно было проводить исследования, не пользуясь Интернетом. Только подумайте: в 1994 году у меня не было даже электронной почты! Но я обрывала телефонные линии, звоня днем и ночью, отслеживая тонкие нити и наделяя реальными лицами и именами каждое новое свидетельство трагедии, часто напоминавшей мне о моем собственном горе.
Еще до отъезда из Австралии я познакомилась с огромным количеством разбросанных по всему миру семей, из которых были похищены дети, и оказалась посвящена в самые страшные детали их историй. Так у меня появилась мысль снять документальную ленту, чтобы они все знали: мы не одиноки в своем отчаянии. Примерно в это же время я узнала, что теперь мне следует официально называть себя: «оставленный родитель».
Я была поражена тем, что, несмотря на то что похищение детей одним из родителей чаще всего сохранялось в тайне между участниками и жертвами этих трагедий, международная статистика говорила об огромном количестве подобных случаев и стойкой тенденции к росту.
В 1994 году далеко не каждая страна вела централизованный учет случаям похищения детей за свои границы. Сейчас, в 2007 году, эта ситуация меняется и происходит формирование юридической базы для защиты детей. По данным ведомства лорд-канцлера и британской организации «Воссоединение», оказывающей помощь жертвам таких преступлений, только из Великобритании за год родители похищают и увозят за границу около тысячи четырехсот детей. Чтобы оценить эту цифру, попробуйте представить себе, что в стране одновременно исчезает сорок детских садов. Во Франции в 1994 году за год появилась примерно тысяча новых «досье», – но этот термин подразумевает только пострадавшую семью и ничего не говорит о количестве похищенных детей. В начале девяностых в Австралии не велось статистики, но официальные источники уверяли, что происходит от восьмидесяти до ста подобных случаев в год. По данным Соединенных Штатов Америки, в 1993 году более восьмисот детей были вывезены за границы страны, и на эти преступления распространяется действие Гаагской конвенции. Эти данные не включают в себя сотни случаев похищения детей, которых родители вывезли в страны, не участвующие в Гаагской конвенции.
Прошло тринадцать лет, а среднее число похищенных детей, урожденных граждан западных стран, так называемых жертв «неразрешимых» конфликтов, по-прежнему осталось на уровне 1994 года – тридцать тысяч. Многие из этих детей оказались заложниками юридического вакуума, окружившего их в совершенно чужих для них странах, после того как они были насильно лишены всего, что знали и любили.
Гаагская конвенция о гражданско-правовых аспектах международного похищения детей была принята в начале восьмидесятых для борьбы с участившимися случаями незаконного вывоза детей за границу одним из родителей.
Проще говоря, если ребенок увезен из страны, подписавшей Гаагскую конвенцию, в другую такую же страну, он должен быть немедленно возвращен в страну своего обычного проживания. Конвенция касается только вопросов экстрадиции и не регулирует права опеки, попечительства и прочее. Основной ее задачей является безопасное возвращение ребенка на привычное для него место проживания и передача дела о его правовой защите в ведение судебной системы этой страны, чтобы вопросы о попечительстве, правах и опеке решались именно там. Постепенно, за последние пятнадцать лет, к Гаагской конвенции присоединяется все больше государств. В 1995 году их было всего сорок одна, а к 2007-му число участников выросло уже до семидесяти шести. Многие страны Африки, Ближнего и Среднего Востока и Азии отказываются ратифицировать конвенцию, а это значит, что увезенные туда дети лишены правовой защиты и помощи. Аддин и Шахира не могли рассчитывать на помощь и защиту Гаагской конвенции, потому что Малайзия не подписывала соглашения, а значит, моим детям просто было не на что рассчитывать.
Кроме того, ряд стран, подписавших Гаагскую конвенцию, зачастую сталкиваясь с необходимостью исполнять договоренность, изображают смятение или просто ее саботируют. Ряд стран – членов Евросоюза, несмотря на участие в Гаагской конвенции, отказывается возвращать детей. Особенно сложны в этом отношении законы Франции и Германии, когда приоритет международных договоров вступает в конфликт с законами суверенного государства. К сожалению, этот вопрос часто мешает реализации конвенции. Нередко на решение судьбы детей влияют националистические, расистские или половые предрассудки. Многие из бывших колоний и протекторатов европейских стран, такие как Алжир и Марокко, автоматически отказываются возвращать ребенка, если похитивший его родитель является их гражданином, – своеобразная форма так называемого «постколониального синдрома».
Въезжая в Нью-Йорк со стороны аэропорта, мы увидели огромные здания Манхэттена и мириады огоньков, отражавшихся в сумерках от поверхности Гудзона. Потом, поселившись в отеле в центре города, мы взяли такси, чтобы отправиться в Бруклин.
Там, возле неприглядного дома, облицованного бурым железистым песчаником, нас ждал Ларри Лейноф, отец Одри Блум-Лейноф, исчезнувшей шесть лет назад, в 1998 году. Тогда Одри было четыре года. Ларри был тих и обладал приятными манерами, аккуратной седоватой бородкой и глазами грустной собаки. Пригласив нас в обставленную по-спартански гостиную, он просто сидел и рассказывал об Одри, не обращая внимания на работающую камеру и жаркие лучи осветительных приборов. Пока он говорил, его руки постоянно возвращались к потрепанным фотографиям дочери, расставленным на подлокотнике его кресла.
Марсия Блум-Лейноф, бывшая жена Ларри, изо всех сил старалась найти весомый повод, чтобы запретить отцу Одри, ее дедушке и бабушке видеться с ней. Суду были предъявлены безосновательные обвинения, которые все же были тщательно расследованы представителями властей и целым штатом специалистов по защите детей от насилия. Обвинения были отвергнуты, но постоянно вводя суд в заблуждение требованиями провести бесполезные многомесячные расследования, Марсия выиграла время и сумела вывезти Одри из Америки в Израиль, где мать с дочерью просто исчезли. С тех пор Ларри о них ничего не слышал. Удивительно, какой ущерб могут нанести женщины себе и обществу, выдвигая подобные ложные обвинения!
Ларри организовал веб-сайт, надеясь, что однажды его дочь сможет с ним связаться, пусть даже из чистого любопытства. Правда, если она будет думать, что он еще жив.
Первая встреча с таким же, как я, оставленным родителем наглядно продемонстрировала мне, что может сделать с человеком долгое расставание с ребенком. Боль и эмоции, обнаженные, лишенные оправ и красивых оберток, смотрели на меня глазами Ларри.
Довольно долго в обществе бытовало ошибочное мнение, что детей воруют лишь отцы. Вот только насильственное отлучение ребенка от дома не имеет никакого отношения к полу и слишком часто уходит корнями в стремление к власти и мести.
Когда в тот вечер мы покидали Бруклин, я сидела отвернувшись к окну автомобиля, чтобы никто не видел моих слез. Мы приближались к Манхэттену, и клубы пара, вырывавшегося из вентиляционных люков, чем-то напоминали мне мои собственные призрачные надежды, что я найду своих детей еще до того, как шесть лет расставания с ними оставят на мне такой же глубокий отпечаток.
На следующее утро, очнувшись от беспокойного сна, я отправилась на улицы Нью-Йорка. Поплотнее запахнувшись в черный плащ и натянув бархатную шапочку на уши, я смешалась с потоком приехавших в город на работу жителей пригородов. В тот день снимать мы должны были только ближе к вечеру, поэтому у меня появилась возможность побыть наедине с собой и со своими мыслями. С Тридцать восьмой улицы я повернула в сторону центра, перешла на Пятую авеню в поисках магазина деликатесов: мне ужасно хотелось пирожка с копченой лососиной. Но вместо магазина я наткнулась на викторианский готический фасад собора Святого Патрика. Огромное круглое витражное окно венчало вход в собор, и солнечные лучи, проходя сквозь него, падали цветными брызгами на мостовую внешнего дворика. Повинуясь странному желанию, я поднялась по ступеням, увидела открытую дверь и неожиданно оказалась внутри собора.
Я уже давно не заходила в церковь. Если не считать Рождества и похорон моей любимой бабушки, я старалась избегать мест христианского поклонения, чтобы не создавать у людей ошибочного впечатления о том, что религия играет значимую роль в моей жизни. Со времени похищения Аддина и Шахиры средства массовой информации так активно обсуждали и сравнивали христианство и ислам применительно к моей семье, что я уже боялась заходить в церковь, чтобы снова не всколыхнуть общественное мнение. К тому же мне не хотелось оскорблять религиозные убеждения моего бывшего мужа или тех его сторонников, которые считали похищение моих детей своеобразным актом джихада, священной мусульманской войны. Но здесь, в этом городе, находясь в тысячах миль от жадных людских глаз, я чувствовала себя в безопасности.
Я никогда не молилась. Просто я никогда не была верующим человеком. Мало того, из-за своих убеждений, касающихся абортов и разводов, я была исключительно далека от католицизма. Но сейчас я инстинктивно протянула руку к двум свечам. Я зажгла их и поставила рядом со множеством других свечей, мерцающих в соборе. Я опустилась на колени возле ближайшей скамьи и вполголоса обратилась с мольбами к некоей высшей силе, сущность которой не могла определить, но в существовании которой уже не сомневалась.
«Пожалуйста, верни их мне! Пожалуйста, оберегай и сохраняй их! Пожалуйста, дай им знать, что я люблю их всем сердцем и душой и никогда не забуду!»
С тех пор так и повелось: в любом месте, куда забрасывала меня судьба, кроме Австралии, я искала самый старый храм и ставила две свечи, всегда произнося одни и те же слова о своих детях. Эти простые действия стали для меня очень личным и обязательным проявлением надежды и неповиновения судьбе. Трепещущие язычки пламени свечей служили для меня древним и одновременно вечным символом находчивости и изобретательности человека и моего горячего желания защитить детей от жестокости ополчившегося против них мира.
Работа над фильмом «Пустые объятия – разбитые сердца» оказалась не самым эффективным способом забыть о тоске по Шах и Аддину. Куда бы я ни ехала, мои мысли возвращались к ним, а в кармане всегда лежала их фотография как талисман, сохраняющий веру.
Благодаря съемкам этой документальной ленты я познакомилась с людьми, ставшими моими друзьями, всячески поддерживавшими меня много лет. Самое большое значение для меня приобрело знакомство с Пэтси Хейманс. Я стала летописцем ее отчаянных семилетних поисков троих детей – Симоны, Марины и Мори, счастливо закончившихся воссоединением в 1993 году.
Пэтси – изящная, светловолосая и очень разумная женщина, щедрая духом обладательница потрясающего чувства юмора. Ярая противница косметики и легкомысленной моды, она признает лишь единственный вид украшений – бриллианты. Она не изменяет своим футболкам и выцветшим джинсам, но пальцы и шея ее всегда переливаются бриллиантовым блеском. Пэтси правит своим семейством с помощью любви, логики и доброго смеха, уживаясь в старом каменном доме, вместе с настоящим зверинцем, в Амбли, чудесной деревеньке франкоговорящей части Бельгии.
Когда я впервые познакомилась с Пэтси, она разрисовывала окна своего дома зайчиками и пасхальными яйцами, и ее дом, казалось, предоставлял тепло и кров всем, кто в нем нуждался. За время, пока троих старших детей не было дома, Пэтси и ее второй муж Уолтер родили еще троих детей – Оливера, Готье и Ноэль. Дети обожали друг друга. За время долгих телефонных разговоров о похищении детей еще до того, как я попала в Амбли, у меня появилось ощущение, что я знала Пэтси всю жизнь. Она была основной движущей силой оказания помощи оставленным родителям в Бельгии и в Европе, давала советы и помогала им всем, чем могла.
Старшие дети Пэтси были похищены ее первым мужем, жившим отдельно от нее. Это произошло в 1987 году, и все время, пока их не было рядом, Пэтси изо всех сил боролась за то, чтобы не лишиться рассудка. Она направила свою неуемную энергию на организацию обстоятельного международного поиска и проведение кампании в помощь розыску, возглавив ее вместе со своим удивительно целеустремленным отцом, Жаком, и бельгийским инспектором полиции Жаном Думсом.
В 1990 году ФБР арестовало отца детей Пэтси в Нью-Йорке, экстрадировало его в Бельгию и способствовало его тюремному заключению на три года. Все это время мужчина категорически отказывался открывать местонахождение детей. Он наслаждался местью и тем, какие страдания она приносит Пэтси. Темы насилия в семье и неожиданное для жен религиозное рвение мужей стали точками соприкосновения наших с Пэтси жизней.
Когда надежды уже не оставалось, как оказалось, ФБР изучало случайно поступившую к ним информацию и наконец отыскало детей Пэтси в одной хасидской общине в штате Нью-Йорк. Детям было сказано, что их мать умерла, а самый младший, Мория, и вовсе не помнил Пэтси. Хаим, их отец, просто-напросто бросил их в этой ультраортодоксальной общине и за все эти годы не навестил ни разу.
Пока мы были в США, я собиралась отправиться в эту общину, обычно закрытую для посещений, чтобы поговорить с ними и попытаться выяснить, почему они помогают в деле похищения детей. Особенно меня интересовало, знала ли семья, в которой жили эти дети, что участвуют в противозаконном акте, или же они были обмануты.
Мы со съемочной группой отправились на экскурсию в Бедфорд-Хиллз, в северной части штата Нью-Йорк, и для меня эта поездка обернулась самым причудливым путешествием в жизни. Нам приходилось быть очень аккуратными с деньгами, поэтому самым удобным способом совершить эту трехчасовую поездку явился наем лимузина с кузеном портье нашего отеля в качестве водителя. Когда мы все забрались в подъехавший ко входу отеля автомобиль и захлопнули за собой дверь, это неосторожное движение привело к тому, что дверь сначала соскочила с петель, а потом и вовсе выпала на асфальт. Это было плохим предзнаменованием.
Наскоро закончив с ремонтом, мы смогли покинуть город в более-менее удачное время, но, проведя несколько часов в пути и заметив сгущавшиеся сумерки, я стала беспокоиться. У нас был очень жесткий график. На протяжении ста пятидесяти миль Хуан, наш водитель из Бронкса, уверял нас, что хорошо знает место, куда мы направлялись. Но потом он неожиданно съехал на обочину и объявил, что потерялся. Я оказалась в окружении холодной зимней темени, освещенная светом автомобильных фар как испуганный заяц, выскочивший на дорогу. Я стояла возле кинотеатра, построенного из того, что выглядело как белый картон, в маленьком городке, обладавшем типичным для крохотных американских городков шармом. У меня оставалась лишь одна надежда: вдруг кто-нибудь из местных жителей покажет дорогу к общине. К счастью, продавец билетов имел относительное представление о том, куда именно нам стоит ехать, и, посовещавшись, мы отправились в дорогу по карте, нарисованной на обратной стороне кинематографического буклета, по очереди придерживая дверь, снова норовившую отвалиться на поворотах.
Мы добрались до нужного места, но поездка все равно оказалась безрезультатной. Мы ехали с черепашьей скоростью, чтобы не заблудиться в затянутом туманом ландшафте, пока не добрались до пункта назначения – обнесенного стеной бывшего санатория для больных туберкулезом. Там нас напугала неожиданно появившаяся из-за темных домов группа бородачей в черных одеждах. Агрессивная манера разговора и угрожающие жесты дали нам понять, что нас не очень хотят тут видеть. Уверения в том, что мы заранее договаривались о встрече, не принесли никаких результатов. Нам оставалось лишь забраться обратно в машину и вернуться в Манхэттен.
Глава 4
Тормоза
Из окна моего отеля в Париже, странного кривого здания с крохотными балкончиками и скрипучими полами на Рю-де-Риволи, я впервые увидела Эйфелеву башню. Один из самых романтических образов в мире. Небо было глубокого лазурного цвета, который бывает только в Европе, и весь Париж, казалось, был залит золотистым светом. Какое-то время я, затаив дыхание, любовалась волшебным зрелищем, но потом сердце заныло в моей груди, и снова отсутствие детей стало ощутимо почти физически.
Я машинально сунула руку в карман пиджака и коснулась фотографии Аддина и Шахиры. Их не было рядом, но воображаемое присутствие придавало мне сил, хотя постоянная борьба с бюрократией и море слез, пролитое вместе с другими оставленными родителями, которые тоже были лишены радости видеть, как растут их дети, оставляли меня опустошенной.
Чтобы устроить себе небольшую передышку, я отправилась к собору Парижской Богоматери, повинуясь тому же неосознанному желанию, которое толкало меня в храмы ставить на нефы две свечи – одну за Аддина, другую за Шахиру. Как всегда, я пробормотала свою мантру о любви и защите и вышла, расправив плечи, на улицу навстречу предстоявшей мне работе.
Наш с Яном брак распался на первой трети отведенного для съемок времени, в конце нашего пребывания в Америке. Мы были на борту самолета компании «Юнайтед Эйрлайнс», летевшем из Вашингтона в Париж, когда, где-то над Атлантическим океаном, незадолго до того, как нам стали подавать поздний ужин, Ян открыл глаза и заговорил со мной. Мне казалось, что он только что крепко спал, и в следующее мгновение я услышала его слова: «Я развожусь с тобой. Я развожусь с тобой. Я развожусь с тобой». Это было сказано прямо мне в глаза с неоспоримой ясностью.
Странно, что он выбрал мусульманский способ, чтобы сказать мне об этом. Я сидела молча, не в силах подобрать слов, чтобы отреагировать на его пугающее заявление. Вслед за этим он сказал мне, что «не желает быть мужем известной женщины» и что он «серьезный журналист и ему давно пора написать первую книгу». Не было ни споров, ни объяснений сказанного. Где-то я даже понимала его: на том этапе жизни я бы сама не хотела быть своим мужем.
Я пыталась шепотом умолять его, но в переполненном людьми самолете мне было трудно найти слова, которые могли бы спасти наш брак. Ощущая себя разбитой, я ушла в туалет плакать и оставалась там до тех пор, пока турбуленция и настойчивость стюардесс не вынудили меня сесть на свободное место в другом конце самолета.
Позже Ян убеждал меня, что он имел в виду совсем другое, но я в глубине души знала, что тогда он был пугающе жестоко честен. Его слова послужили смертным приговором доверию и подорвали остатки ощущения уверенности и безопасности, которое я вкладывала и черпала из нашего брака. В моем представлении они были предательским ударом, от которого наши отношения уже не могли оправиться. Край обрыва сам подобрался мне под ноги, а я до сих пор не понимала, что уже там нахожусь.
После этого заявления мы с Яном еще некоторое время работали вместе. Мы уже не были близки, хотя все еще жили в одном доме. Благодаря тому, что открылось в самолете, мое сознание начало работать в режиме самосохранения, но для окружающих эта перемена оказалась практически незаметной. Этим я обязана своему детскому опыту, после того как стала жертвой сексуального насилия. Я просто отгородилась ото всех стеной и попыталась найти новые способы существования, новую цель и предназначение, которые не должны были иметь ничего общего с моим гибнущим браком.
На съемках сложнее всего было брать интервью у детей. Еще до того, как отправиться в эту командировку, я много часов провела с психиатром, специалистом по детским травмам, учась задавать вопросы похищенным детям так, чтобы не усугублять их страданий. Несмотря на то что эти дети сейчас уже были возвращены в свои дома, я никогда не забывала о том, что их нельзя было спрашивать, с каким из родителей им бы хотелось жить, и что решать, будут ли они отвечать на мои вопросы, в конечном счете должны были именно они. К возрасту между девятью и восемнадцатью годами, оказавшись жертвой похищения, большинство из них сталкивалось с жестокостью родителей. Некоторые из них многие годы считали своих оставленных родителей мертвыми. Я не имела права не оправдать доверия этих детей. Мне оставалось лишь представлять себе, что чувствовали Аддин и Шахира, когда двое бессердечных репортеров, не заботившихся об эмоциональных последствиях своих вопросов, брали у них интервью после того, как дети были похищены. Мой опыт работы со средствами массовой информации говорил о том, что журналист забирает у интервьюируемого часть его жизни, и то, каким именно он предстанет перед читателем, полностью лежит на совести автора.
Вскоре после похищения наших детей Бахрин вернулся в Малайзию и организовал ретроспективное слушание в Исламском суде. Даты на выдвинутых им обвинениях подтверждают, что суд действительно был проведен задним числом. Похищение произошло в 1992 году, но распоряжение суда, которое он получил в том же году, датировалось 1984 годом и представляло ему в полное попечительство обоих наших детей, хотя в то время мы все еще были женаты, а я еще носила под сердцем Шахиру. И это распоряжение об опеке над моим чревом тогда сильно меня задело, несмотря на то что я была знакома с причудами, случавшимися иногда в исламской судебной системе и королевской семье. Однако этот документ означал, что в Малайзии я уже считалась похитительницей собственных детей, и, случись мне вернуться в эту страну, меня бы немедленно арестовали. К сожалению, лейбористское правительство Австралии ясно дало мне понять, что если мне вздумается вернуться в Малайзию, в попытке ли вернуть детей или просто с ними увидеться, то вытаскивать меня из тюрьмы у них не будет ни желания, ни возможности. Выходило, что, хоть мои дети и находились в восьми часах езды от столицы, я не смогу до них добраться, даже если буду готова рискнуть попасть за решетку, – это будет лишь напрасным риском.
Мне было страшно въезжать в Марокко, но у меня на руках было еще одно странное судебное решение в поддержку этой части съемок. Для того чтобы избавиться от надоедливых дипломатических и политических требований и запросов бельгийского правительства о возвращении домой двоих похищенных детей, Карима и Мехди, девяти и семи лет от роду соответственно, суды небольшого провинциального городка Марокко постановили, что если отец детей, Чикао, отказался предъявлять их суду, значит, он их убил. На имя мальчиков были выданы свидетельства о смерти, а их отцу предъявлено обвинение в убийстве. Выйдя из тюрьмы через шесть месяцев, он вернулся в свой родной город, открыл автозаправочную станцию и стал открыто жить со своими детьми.
Валери, мать детей, бельгийка по национальности, предупредила нас о том, что ее муж завел очень хорошие знакомства в правительстве и уже не раз ей угрожал. Наверное, поэтому у нас в аэропорту власти конфисковали фотоаппарат, стоило приземлиться нашему рейсу из Парижа. Они не обратили внимания на то, что у нас были все необходимые документы на провоз аппаратуры и проведение съемок. Когда таможенные инспектора стали нас допрашивать на английском и французском языках, у меня сердце ушло в пятки.
Для того чтобы вернуть свое оборудование, нам пришлось провести несколько дней в переговорах и дважды добираться на машинах до древнего города Рабат. Все это время мы снимали на камеру рынки и обнесенные заборами части Касабланки.
Снова оказавшись в мусульманском окружении, я сильно нервничала и начала страдать от клаустрофобии. Строгие требования королевской семьи Малайзии лишили меня удовольствия от пребывания в этой яркой экзотической стране. Я чувствовала себя здесь нежеланной гостьей и не могла с уверенностью идти вперед, подобно тысячам туристов, наводнявших улицы. Инстинктивно мне хотелось укрыться под хиджабом и смешаться с толпой покорных дочерей ислама, старающихся привлекать к себе как можно меньше внимания.
Я обнаружила, что Марокко удивителен и великолепен, напоен ароматом специй и наполнен рыночным шумом. Вся жизнь города происходила на фоне выкрашенных охрой зданий с тенистыми арочными проходами и белыми колониальными строениями. Побережье Касабланки, о которое разбивались волны, обещало романтические и экзотические приключения а-ля Богарт и Бергман. Но другие члены группы не подозревали, что большая часть мужчин, которых мы встречали на улицах и на рынках, проклинали нас и поносили по-арабски, пряча свои слова за улыбкой. Я поймала себя на том, что разглядываю девочек в хиджабе и одетых полностью в соответствии с требованиями ислама, идущих по улице в окружении модно одетых друзей. Оказывается, я все это время думала о Шахире, пытаясь представить себе, что сейчас носила моя повзрослевшая дочь.
Наконец, с многодневным опозданием, мы направились в глубь страны, в город Ужда, в часе лёта на маленьком самолете на северо-восток от Касабланки. Там я договорилась о встрече со студенткой местного университета, активисткой зарождающегося феминистского движения, согласившейся выступить в роли нашего переводчика. Мы были крайне осторожны и, стараясь походить на туристов, оставили большую часть своего оборудования и вещей на сохранение. Так мы добрались до родных мест Чикао, где его многочисленная родня владела автозаправочной станцией.
Добравшись до Ужды, мы увидели, что она кардинально отличается от Касабланки и Рабата. Основным средством передвижения здесь были маленькие серые ослики, тянущие шаткие повозки с непомерно большим грузом. Скучающие мальчишки в кафтанах и растоптанных сандалиях сидели сверху, на тюках. Из сухой, пыльной земли изредка росли деревья. Казалось, что принятые нами меры предосторожности в этом месте не были лишними. Вдали виднелись горы, у подножия которых лежала граница с Алжиром. Призыв к молитве эхом проносился по городу и отмечал завершение дня.
Женщины были полностью скрыты под черными одеждами. Они быстро перебегали из одного места в другое, но без радости и веселья, окружавшего их сестер на побережье. Здесь женщина, путешествующая в сопровождении трех мужчин, вызывала удивленные взгляды, и нам не следовало покидать то место, где мы остановились, чаще, чем это было необходимо. Туалеты были покрыты коркой грязи и так невыносимо смердели, что я старалась терпеть как можно дольше, вплоть до десяти часов кряду. Наши кровати были щедро украшены волосами предыдущих постояльцев, а простыни и одеяла топорщились от грязи и тоже воняли. Мы все спали не раздеваясь и не разбирая кроватей, но даже это не спасало нас по утрам от жуткого зуда от укусов клопов.
Беркан располагался возле алжирской границы, именно в этом городе, по нашим сведениям, Карим и Мехди жили со своим отцом. Я решила, что лучший способ узнать, живы ли дети, нанести визит домой. Мы впятером забрались в разваливающийся «мерседес» и отправились в путь по ухабистой дороге. Наша переводчица, Амина, настаивала на том, чтобы этот визит был как можно короче, чтобы, по возможности, не обременять хозяев, потому что Чикао славился своим суровым нравом.
Мы легко нашли автозаправочную станцию, принадлежавшую Чикао, как и самого хозяина. Его вообще было сложно не заметить: темнокожий здоровяк, почти два метра ростом, с широкими плечами и длинными руками. Казалось, он был крайне раздражен тем, что мы остановились вблизи его заправки. Когда мы въезжали на ее территорию, я заметила маленького мальчика, которого торопливо загнали в помещение. Мне показалось, что это был девятилетний Карим, и нам удалось запечатлеть его на нескольких кадрах, пока дверь не захлопнулась. Увидев камеры, Чикао сначала согласился дать интервью и пригласил нас внутрь помещения. Пока мы разговаривали, он даже показал нам последние фотографии мальчиков. Потом, после пары ничего не значащих вопросов, я спросила его, почему он начиная с июня 1991 года не позволяет матери детей общаться с ними. Он ответил, что она этого не заслужила и что именно Валери виновата во всех его бедах.
«Если она считает, что дети мертвы, это ее проблема, а не моя», – заявил он, отмахнувшись.
Внимательно глядя ему в лицо, я спросила его сначала через переводчика, потом по-французски, не был ли мальчик, которого мы только что видели, его сыном. Он испугался, потом разозлился, проигнорировав мой вопрос. Когда он вскочил и навис надо мной, я поняла, что интервью окончено. Держа в руках фотографии мальчиков, я тихо спросила, можем ли мы хотя бы сфотографировать эти снимки, чтобы передать их Валерии в Бельгии и позволить ей убедиться в том, что они живы. Он гневно отказал нам в просьбе и стал выгонять. Проследовав за нами к машине, он выхватил ключи из замка зажигания и отказался вернуть их, крича на нас и нанося пальцами ощутимые тычки в грудь некоторым членам съемочной группы.
Затем Чикао стал требовать, чтобы мы отдали ему видеопленку, на которой был заснят он, а заодно и весь фильм целиком. Я чувствовала, как напугана Амина, находившаяся позади меня и пытавшаяся втащить меня в машину и срывающимся от волнения шепотом объяснить мне, что Чикао успел послать кого-то за полицией.
Как раз в это неподходящее время я вспомнила, что этот человек одним пинком сломал бедренную кость жены.
Ситуация развивалась стремительно. Спустя мгновение в облаке пыли и с впечатляющим разворотом машины появился полицейский и тут же прекратил наши пререкания, отведя Чикао в сторону. Для того чтобы спасти отснятый материал, мне нужно было действовать быстро. Жестом подозвав к себе оператора, я взяла у него две частично отснятые маленькие видеопленки размером где-то девять на семь с половиной сантиметров, потом быстро сунула их вместе с пленкой из камеры в свои свободные штаны и спрятала в трусах. Затем, пока остальные члены съемочной группы закрывали меня своими спинами, я тайком раскрыла упаковку с новыми кассетами и присоединила к уже спрятанным трем еще одну чистую. Поправив на себе одежду и выпрямившись, я постаралась придать себе как можно более бесстрастный вид. Как раз в это время к нам подошли офицеры полиции и потребовали отдать им пленку из фотоаппаратов и наши сумки.
Когда мы отказались выполнить их требования, нас арестовали и отвезли в местную тюрьму, где нас уже ожидали начальник полиции и мэр.
Все наши документы, вклюая паспорта и мое журналистское удостоверение вместе с аккредитационной карточкой от марокканского телевидения, в которой я числилась как глава нашей группы, были конфискованы. Обыскав наши сумки, начальник полиции потребовал отдать ему отснятые пленки, что мы не собирались делать. Наш отказ привел в ярость Чикао и мэра, поэтому, обыскав всех членов нашей группы вместе с водителем, они выгнали их на улицу, оставив меня за решеткой. Амину тоже выпустили, но рекомендовали подумать о том, какие последствия может повлечь за собой ее тесное знакомство с нами.
К тому моменту я была уже очень сильно напугана, поскольку марокканцы в полицейском участке вели себя очень агрессивно. Моей смелости значительно поубавилось: я представляла себе, как они проводят расследование и натыкаются на малайзийский ордер. Тем не менее я не собиралась так запросто отдавать им наши пленки.
Мэр и начальник полиции распорядились поместить меня в ярко освещенную и наполненную каким-то странным запахом комнату с земляным полом. В течение семи часов каждые девяносто минут охранники открывали дверь и требовали сказать им, где спрятаны отснятые материалы. Наконец незадолго до рассвета, прижав ухо к двери, я расслышала несколько знакомых арабских слов. Охранники говорили о том, что скоро обыщут меня, сняв с меня одежду.
Стараясь не впасть в истерику, я изо всех сил начала кричать, используя все свои знания арабского: «Я не чиста! У меня месячные! Не прикасайтесь ко мне! Я не чиста!»
Не знаю, кто из нас, я или мои охранники, в тот момент были сильнее удивлены происходящим. До этого момента все так называемые переговоры между нами происходили на ломаном английском и на французском, который я знала очень плохо. Я старалась не подавать виду, что знакома с мусульманской культурой или арабским языком, чтобы не вызывать у них излишнего любопытства. Во всяком случае, мои протесты, произнесенные на их родном языке, сыграли решающую роль. Меня перевели из той камеры, где я сидела, в основное здание полиции, где переговоры продолжились над тарелкой с персиками, которые начальник полиции нарезал ломтиками с помощью ножа с длинным лезвием и предлагал мне в знак примирения.
Разговоры переливались из пустого в порожнее, и Чикао активно участвовал в них, добавляя свое весомое мнение и обвинения. Наконец мы достигли соглашения. Я изъявила желание выдать им пленку, о которой все время говорили Чикао и полицейские, а они взамен позволят мне и моей группе беспрепятственно покинуть город. Я встала и, стараясь сохранить достоинство, отвернулась от полицейских, чтобы достать из своего тайника чистую кассету. Когда я передала ее начальнику полиции, он брезгливо взял ее двумя пальцами, словно это было что-то мерзкое, и с отвращением передал ее Чикао. Встав с победоносным видом, этот гигантский урод демонстративно вырвал пленку из ее хрупкого хранилища, а потом для пущей верности положил ее на стол начальника полиции и разбил огромным пресс-папье.
Когда я вышла из полицейского участка, то увидела возле него нашего водителя и всю группу, сидящую возле машины. Взглянув на Амину, я заметила ее мертвенную бледность и трясущиеся руки. Дрожащим голосом она предложила нам уехать из Беркана как можно скорее.
Я смогла немного успокоиться, лишь когда наш автомобиль оставил позади окраины Ужды. Теперь нам оставалось доставить Амину к дверям ее дома в целости и сохранности. Вызвавшись переводить для нас, она сильно рисковала собой и своей семьей. Мне оставалось лишь надеяться на то, что Чикао со своей когортой не станет ей мстить. Обменявшись с ней почтовыми адресами, на прощанье я обняла ее и оставила небольшую денежную премию.
Ту ночь мы провели в одном номере отеля, валясь с ног от усталости и взвинченных нервов. Я прислушивалась к шорохам сквозь сон, почти веря, что вот-вот к нам ворвутся полицейские, чтобы вернуть меня за решетку. Я считала минуты до рассвета, чтобы мы могли добраться до аэропорта и сесть на первый самолет в Касабланку, чтобы там пересесть на рейс до Лондона.
Никогда в жизни я еще не была так рада посадке в Хитроу. Мне стало даже понятно желание Папы поцеловать бетонную площадку перед ангаром, правда, я сомневалась, что его могли подвигнуть к этому три видеокассеты, спрятанные в весьма интимном месте.
Мы были похожи на табор кинематографических цыган, постоянно балансирующий на грани провала. Быстрый и краткий, почти молниеносный визит в ООН в Женеве, чтобы снять сессию Комитета по правам ребенка и взять интервью у докладчика, Марты Сантос Па. Этот опыт стал обескураживающим, потому что оказалось, что у комитета явно недоставало международного влияния и власти, но всех это, судя по всеобщей удовлетворенности, устраивало. Мы приезжали, снимали и тут же уезжали дальше. Мы пересекали Ла-Манш, мечась между Англией и Европой, снимая фильм, разыскивая похищенных детей и разговаривая с теми, кто сумел вернуться домой. Мы работали в бешеном ритме, который выматывал нас, но я стремилась вперед с маниакальной решимостью. Мы уже приближались к завершению работы.
Я теперь не спала, а лишь впустую вертелась на кровати, перебирая в памяти обрывки воспоминаний о своих детях и размышляя о том, какой была жизнь, когда мы были вместе. Каждая отснятая пленка в моем представлении приближала меня к Шахире и Аддину, к возможности однажды снова их обнять и рассказать о том, как сильно я их люблю.
С каждым днем мне становилось все труднее работать с Яном, как бы я ни старалась. Я больше не могла соглашаться с его мнением о том, что и как мне говорить перед камерой. В душе моей поселилось глубокое чувство обиды на мужа, однако я научилась его скрывать. Правда, любовь умирала гораздо дольше, чем симпатия, которая начала испаряться со дня памятного разговора в самолете. В конце концов я поняла, что Ян даже не осознавал, что причиняет мне боль. Обрушившееся на нас со дня похищения детей давление – эмоциональное, профессиональное и финансовое – кардинально изменило развитие наших отношений. И Ян предвидел это в первый же вечер после похищения детей.
Оказавшись снова в Лондоне в последнюю неделю съемок, я больше не могла игнорировать свое состояние: моя правая грудь сильно отекла и, казалось, словно горела. Во время съемок в Монако на меня напала женщина, у которой я брала интервью. Как только я стала спрашивать ее о том, как и какую роль она сыграла как платная помощница в похищении детей, она набросилась на меня и длинными острыми ногтями нанесла моей груди довольно болезненные раны. Мне пришлось пожертвовать целым съемочным днем и отправиться в госпиталь имени принцессы Грейс. Мне еще показалось, что, учитывая то, в какой стране и как я получила ранение, название госпиталя было вполне подходящим.
У меня поднялась температура, и вскоре я начала дрожать, а затем обливаться потом. Раны на груди воспалились, и мне пришлось остаться в госпитале на ночь для промывания и внутривенного введения антибиотиков.
Через три дня с негнущейся рукой и туго перебинтованной грудью я села на самолет в Австралию. Съемки были окончены.
Фильм «Пустые объятия – разбитые сердца» вышел на экраны всего мира и был отмечен как выдающийся вклад в работу ООН в Год семьи. В разных странах этот фильм использовался в качестве учебного пособия для судов и юристов, работающих над законами о похищении детей родителями и касающихся внутрисемейных отношений.
Я надеюсь, что эта лента изменила отношение людей к преступлению, совершаемому только ради того, чтобы отомстить и ощутить свою власть над другим человеческим существом. Один тринадцатилетний подросток, жертва похищения, сказал в интервью для фильма: «Я надеюсь, что каждый родитель, смотрящий этот фильм и собирающийся похитить собственного ребенка, остановится и подумает о том, как детям будет плохо. Не делайте этого».
Вот она, простая и горькая истина в устах младенца.
Глава 5
Сеть «Пустые руки»
Для того чтобы как-то снять напряжение, было решено закончить работу над фильмом и передать редактирование и завершающие работы в руки других людей. Мне оставалось лишь записать звуковое сопровождение, когда все будет закончено. Другим же моим способностям, таким как материнская забота и воспитание, применения больше не было.
Приближались девятый день рождения Шахиры и годовщина похищения детей, и я все сильнее впадала в депрессию. Во время работы над фильмом ощущение горя не развеивалось, а лишь накапливалось, и мне казалось, что я уже не смогу от него избавиться. Теперь я понимаю, что это происходило из-за сложных съемок и постепенного осознания того, что может пройти немало лет, прежде чем я снова увижу детей. Необходимость окунуться в воспоминания прошлого пробудила старые страхи и память о пережитом насилии. Я так и не смогла осмыслить их, и сейчас, когда не могла больше считать материнство смыслом своей жизни, они поглотили меня целиком.
По-моему, Бахрин решил, что лучшим наказанием для меня и способом разрушить мою жизнь будет разлука с детьми. Я каждый день остро чувствовала, что их нет рядом. Подчиняясь требованию Бахрина общаться с детьми только через посредничество лишенных эмоций работников адвокатской конторы в Мельбурне, я принялась выбирать подарок на день рождения Шахиры и небольшой презент Аддину. Два года для ребенка – большой срок, и, пытаясь написать поздравительную открытку, подбирая слова так, чтобы они были понятны и близки уже изменившимся вкусам моих детей, я будто бы сама тревожила старую незажившую рану. Тем более что знала: на мои слова любви не будет ответа. Со временем это превратилось в ужасную традицию, которой я следовала более десяти лет.
Доводя себя до изнеможения в течение нескольких месяцев, я приблизилась к умственному и физическому истощению. Сон по-прежнему бежал от меня или же наводнял мои сновидения кошмарами и по-прежнему неутоленной тоской по детям. Слезы настигали меня в самые непредсказуемые моменты и отказывались мне подчиняться. Иногда это происходило из-за того, что мне на глаза попадались вполне узнаваемые образы, иногда же причина, заставившая расплакаться, оставалась мне неизвестной. Постепенно я стала все чаще думать о лекарствах как о способе забыться. До того момента я категорически протестовала против любых средств, способных уменьшить мою боль. Я все время отказывалась от успокоительных пилюль, предлагаемых мне докторами или благожелательными друзьями, а элементарное снотворное не могло избавить меня от бессонницы.
«Три часа расслабленного сна, и ваше тело все вспомнит. Это равносильно тому, что вы заново выставите свои биологические часы» – так описывал мой врач эффект мягкого снотворного, ставшего символом моей капитуляции. И, поддавшись охватившему меня фаталистическому настроению и отчаянному желанию отключиться, я проглотила десять пилюль за один присест и уютно устроилась на перине в окружении подушек. Два года недосыпания сделали мысль о глубоком сне непреодолимо притягательной. К тому же у меня появилось ощущение, будто я играю в русскую рулетку: я либо не проснусь вообще, либо буду спать столько, сколько понадобится моему организму. Истощение тоже играло со мной в игры, дразня странными надеждами, что во сне я найду Аддина и Шахиру или хотя бы прикоснусь к ним и вдохну их уникальный запах. Мне почему-то казалось, что, поддаваясь действию лекарства, я обретаю способность увидеть такой сон о своих детях, в котором не будет ужаса расставания и всепоглощающего горя, окрашивавших теперь каждый день моего существования.
Понятно, почему палачи и следователи так любят лишать своих жертв сна. Спустя некоторое время несчастные утрачивают ощущение реальности, и разум постепенно отказывает им.
Даже пребывая в глубоком отчаянии, я не могла пустить все на самотек и, подчинившись стремлению управлять всем, что со мной происходило, оставила записку с объяснением того, что и почему я сделала. Там же я перечислила несколько просьб, одной из которых было не вызывать «скорую», а просто дать мне отдохнуть. Сейчас я понимаю, что это было неблагоразумно, да и излишне драматично, но в то время мне этот шаг казался органичным и вполне ответственным. Однако, когда спустя три часа меня обнаружили в состоянии глубокого и блаженно лишенного сновидений сна, тут же поднялась паника и была вызвана «скорая».
Я была бесцеремонно разбужена и очнулась на госпитальной каталке в окружении незнакомцев. Очень молодой и серьезный на вид доктор наклонился ко мне и стал требовать объяснений по поводу моей попытки самоубийства, грозясь отправить меня на принудительное лечение, если я дам ему неправильный ответ. Торопливо собрав воедино еще затуманенное сознание, я поняла, что попала в госпиталь недавно и желудок мне еще не промывали. Я всерьез рисковала оказаться в смирительной рубашке или просто на госпитальной койке, что было еще хуже. Однако страшнее всего была мысль о том, что вскоре все утренние заголовки запестрят словами: «Трагическая попытка несчастной матери похищенных детей свести счеты с жизнью! Фотографии прилагаются!» или «Принцесса принялась за пилюли!» В попытках подобрать правильные слова, которые могли бы доказать мое здравомыслие и обеспечить мне свободу, я собралась было объясниться как можно яснее, но сумела лишь неплохо сымитировать рыбу. Открывая и закрывая рот, я издала глубокомысленное «оооррррррммммм». Казалось, язык прилип к нёбу и стал слишком велик для занимаемого им пространства.
Игра в рыбу привела к тому, что ситуация стала еще серьезнее, а мое замешательство – заметно окружающим. У доктора на лице появилось снисходительное выражение, насколько я могла судить без очков, ожидавших меня дома на прикроватной тумбочке. Сосредоточившись на следующем вопросе, я поняла, что доктор говорит с сильным шотландским акцентом. Это объясняло, почему он до сих пор меня не узнал, в отличие от суетившихся позади него медсестер.
– Если вы не выпишете меня сегодня, я подам на вас в суд. – Эта фраза по меньшей мере привлекла его внимание. Я поспешила закрепить свой успех и небрежно бросила: – Я полностью отдаю себе отчет в своих действиях и состоянии и не нуждаюсь в дальнейшем лечении, благодарю покорно.
– Скажите, Жаклин, почему вы так подавлены? – спросил он.
Я поймала себя на желании осадить его, что, пока мы не представлены друг другу, ему не следует обращаться ко мне по имени, но решила попридержать язык до поры.
– Потому что мой бывший муж похитил моих детей и…
– По-моему, вы кое-что путаете, Жаклин, – перебил он меня елейным тоном, стараясь тщательно произносить каждое слово и даже тронув меня за руку. – Ваш муж не… его… он…
И тут доктора прервали, настойчиво дергая за рукав, и что-то зашептали на ухо. На его лице появилось понимание и заинтересованность. Дальше мне предстояло выбрать, на какой именно ноте закончить свое пребывание здесь: устроить разнос или показать им высший пилотаж. Я выбрала высший пилотаж.
– Если вы будете так любезны и позвоните моему доктору, – начала я, бодро произнеся его имя и номер, – то она подтвердит, что я не кандидат на лечение в смирительной рубашке, и вы сможете меня спокойно выписать.
С другой стороны, я думаю, что большинство больных, нуждающихся в таком лечении, оказавшись в моем положении, ведут себя именно так. Но я, почувствовав себя увереннее, выдала самым напыщенным тоном:
– Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что страдаю депрессией, и осознаю ее причины, но, при всем уважении к вам, обсуждать эту тему не намерена ни с кем, кроме моего врача. Пожалуйста, позвоните ей, немедленно. И да, то, о чем шепчет вам сестра, – правда. Я и есть та самая женщина, героиня телеэкрана и прессы. И если в средства массовой информации случайно просочится хоть слово о моем пребывании здесь, то я сочту это нарушением врачебной этики.
Меня выписали через десять минут.
Пыталась ли я на самом деле свести счеты с жизнью в тот вечер? Я и сама этого не знаю. Хотела ли я умереть, когда принимала эти таблетки? Скажем так, в тот момент мое замутненное сознание не желало просыпаться. Я слишком устала. Во всяком случае, доза, которую я приняла, была далека от смертельной.
Хвала небесам за то, что моя глупость не попала на передовицы и я смогла сохранить при себе остатки чувства собственного достоинства и рассудка. Мне предстояло выбрать: стать ли вечной жертвой, и в таком случае мне оставалось лишь забиться в угол и тихо умереть, или вынести из пережитого урок и постараться продержаться до тех пор, пока снова не увижусь с Шахирой и Аддином.
Я знала, что должна занять себя, чтобы заполнить пустоту, образовавшуюся после исчезновения детей, и наполнить смыслом свое существование.
И тогда решила собрать все знания, которые приобрела, снимая фильм, и организовать фонд под названием «Пустые объятия». С его помощью я смогу поддержать жертв похищения, как оставшихся в родной стране, так и вывезенных за рубеж.
Мне по-прежнему звонило множество родителей, оказавшихся в ситуации, схожей с моей. И все они, мужчины и женщины, проживающие в Австралии и в других странах, просили у меня совета. Я же считала, что никто не должен проходить через весь этот ужас в одиночестве. Организация «Пустых объятий» казалась логичным поступком. Да и потом, не могла же я кричать с экранов и страниц газет о замалчивании властями и дипломатическими представительствами таких вопросов прав человека, как эмоциональные травмы похищенных детей, а потом вести себя как эгоистка.
В Австрии должна была появиться организация, аналогичная «Воссоединению» в Объединенном Королевстве и «Сети поиска пропавших детей» в Бельгии. В начале девяностых правительство Австралии не могло ни обеспечить эмоциональную поддержку постоянно увеличивающемуся числу оставленных родителей, ни выйти за рамки бюрократических ограничений. Например, если речь шла о случае, в котором участвовала страна, не подписавшая Гаагскую конвенцию, то правительство не желало даже делиться информацией, не говоря уже о поддержке в переговорах с иностранными представителями. Для оставленного родителя сбор сведений оказывался не легче, чем спуск с горы Рашмор на тросе не толще шелковой нити, одновременно с жонглированием разделочными ножами и распеванием «Чего не сделаешь ради любви».
Вот я и решила узаконить то, что и так уже делала. А мои сбережения, вместе с гонораром за первую книгу, позволили мне основать фонд самостоятельно, обеспечив полную независимость. Я решила, что «Пустые объятия» будет некоммерческой организацией, имеющей возможность заручиться помощью юристов широкого спектра, психологов и просто организаций-единомышленников, разбросанных по всему миру, с которыми успела наладить контакт во время съемок фильма. Установив связи с аналогичными организациями по всему миру и заручившись договором о взаимосотрудничестве, я могла значительно уменьшить траты на розыск для большинства оставленных родителей. В моей организации был один постоянный сотрудник – я, поэтому мне не приходилось думать о выплате заработной платы. Организация казалась мне простой и логичной. Для того чтобы ни у кого не возникло мысли упрекнуть меня в том, что я наживаюсь на чужом горе, я не стала требовать от родителей возмещения стоимости международных переговоров, которые вела по их делам, хотя это и было ощутимой нагрузкой для бюджета.
Итак, началась работа «Пустых объятий». Одним из первых международных дел стал случай с английским мальчиком Энтони, которого похитила его мать. Оставленный отец, Эндрю, позвонил мне из Ситтингбурна, города в графстве Кент, по рекомендации «Воссоединения» из Лондона.
Семилетний мальчик был похищен матерью, лишенной права опеки над ребенком, во время их короткой встречи, и вот уже несколько месяцев о них ничего не было слышно. Энтони много лет жил с отцом и практически не общался с матерью, а теперь она отвезла его в Австралию, где у нее были родственники.
Из-за недавних трат у Эндрю не было денег на проживание в Австралии на время поисков сына, поэтому я в первый, но далеко не в последний раз предоставила оставленному родителю свою гостевую комнату.
Энтони насобирал денег на перелет в Мельбурн и возвращение с сыном домой, рассчитывая на действие Гаагской конвенции. Меня охватило странное чувство, когда я ехала в полночь в аэропорт, чтобы встретить совершенно незнакомого человека. К тому времени мы пять раз разговаривали по телефону, а теперь я видела его самого. Светлокожий, светловолосый, худощавый мужчина с приятной улыбкой, которая легко появлялась на его лице, несмотря на пережитое. Когда мы шли к выходу от терминала, Эндрю удивился и сказал, что не может понять, почему все так на нас смотрят. Я пообещала объяснить ему все утром и просто усадила в машину, боясь, что излишек информации в это время суток может запутать его вконец. Разговаривая с ним по телефону, я ни разу не упомянула о том, что работаю на телевидении и что сама – оставленный родитель. Я решила, что работа «Пустых объятий» никогда не станет для меня средством взваливания моих личных переживаний на чужие плечи, и не собиралась обсуждать свои семейные дела с клиентами, за исключением тех ситуаций, когда это было неизбежно. Как в случае с Энтони. Если я хотела, чтобы моя организация работала профессионально, то должна была подходить к работе соответственно. «Пустые объятия» должны были стать опорой в борьбе, а не обществом страдающих, изливающих друг на друга свое горе людей.
Эндрю прожил в моем доме большую часть сентября и октябрь и в минуты, когда битва за сына становилась невыносимо тяжелой, прятался в отведенную ему комнату, как в раковину. Сначала он был ошеломлен деталями ситуации, в которой оказался, но постепенно привык и к моей работе на телевидении, и к причастности к королевскому семейству в прошлом. Я помогала ему в общении с генеральным прокурором, объясняла юридическую терминологию и процедуры Гаагской конвенции, координировала даты судебных заседаний и требований на предоставление доказательств и документов, ходила вместе с ним на судебные слушания, когда мы в конце концов нашли Энтони.
Машина исполнения гаагского соглашения была запущена. Эндрю и его престарелые родители в Кенте тяжело переживали все эти события. К тому же исход процедуры, связанной с Гаагской конвенцией, никогда не бывает известен заранее. Для того чтобы дать возможность Эндрю видеться с сыном уже после того, как мальчика разыскала полиция, мне пришлось взять на себя юридические обязательства и стать посредником между матерью и отцом. Одно было ясно наверняка: отец так истово любил сына, что жертвовал абсолютно всем в интересах ребенка. Ни разу, даже в самые тяжелые моменты, Эндрю не выражал желания отомстить бывшей жене и в суде настаивал на том, чтобы матери мальчика не запрещали видеться с сыном.
Поговорив с матерью Энтони с глазу на глаз, я смогла убедить ее не осложнять ход судебного разбирательства жалобами. Австралийский суд по семейным делам вынес вердикт и предписал семилетнему Энтони до исполнения его решения прожить еще несколько дней с отцом в моем доме. Принятое решение учитывало обязательства по Гаагской конвенции, и Эндрю мог вернуться с сыном домой, в Кент, к своим родителям.
Момент воссоединения Энтони с отцом стал для меня одним из самых чудесных событий в жизни. Миниатюрная копия Эндрю со светящимся от радости личиком метнулась к отцу через огромный многолюдный зал. Мальчик с радостью скользил к нам по мраморным плитам и остановился, лишь долетев до того места, где стоял отец. Эндрю крепко прижал сына к груди и улыбнулся мне сквозь слезы поверх маленькой белокурой головки. На долю секунды я ощутила призрачное присутствие Аддина и Шахиры, и у меня перехватило в горле. Потом меня посетила эгоистичная мысль: будет ли так всегда? Всегда ли я смогу сопереживать чужой радости воссоединения, и если да, то как долго это будет продолжаться?
– Мэм, жена украла у меня детей вместе с коровами!
Я сидела в темноте с трубкой, прижатой к уху, было три часа ночи, а я думала о том, что ни разу не слышала более удачного начала беседы. Коротко и по существу. Со времени первого звонка со Среднего Запада, перенаправленного мне Мередит Моррисон, работницей «Национального центра пропавших и эксплуатируемых детей», до воссоединения звонившего с сыновьями пройдет восемнадцать месяцев. И все это время оставленный отец будет представляться всем, кто помогал в расследовании его дела, той же самой неизменной фразой. Этот случай, несмотря на его сложность, навсегда запомнится мне этим неожиданным каламбром.
Иногда со мной связывались те родители, которые похищали детей и бежали с ними в Австралию. Как ни странно, они звонили мне с просьбами о помощи прямо из своих укрытий. Этим людям было нужно мое посредничество, чтобы они могли добровольно вернуться в страну проживания ребенка и избежать обвинений по Гаагской конвенции. Для них я связывалась с социальными организациями и искала юристов в стране проживания их детей.
С 1994 по 2006 год я содействовала благополучной репатриации шестидесяти четырех похищенных детей, разбросанных судьбой по всему миру: из Гонконга в Колумбию, из Австралии в Ливан, из Англии в Малайзию, из США в Австралию, из Франции в Новую Зеландию через Австралию, из Аргентины в Иордан, из Швеции в Австралию, из Финляндии в Бельгию, из Ирландии в Индонезию, из Сингапура в Канаду, из США в Таиланд, из Англии в Гаити, из Палестины в Париж. И это не окончательный список.
В зонах действия Гаагской конвенции большая часть дел, в которых я принимала участие, разрешалась быстро и профессионально. Однако там, где затрагивались интересы граждан США, дело зачастую стопорилось. В Америке не существует федеральной юрисдикции, распространяющейся на внутрисемейные отношения, в большинстве штатов не хватает судей, знакомых со спецификой законов о семье. Один и тот же судья из Теннесси может рассматривать дело о наложении штрафа за неправильную парковку автомобиля и дело о похищении ребенка с вывозом его за границу. Подобные дела требовали огромных финансовых и временных затрат от взрослых, но дороже всего обходились детям, застревавшим в подвешенном состоянии, не имея возможности пустить корни.
Следующая страна, в которой чаще всего возникают сложности с исполнением Гаагской конвенции, – Франция. Там, чтобы помешать репатриации похищенного ребенка, судьи чаще всего пользуются положениями 13 А и 13 В конвенции. Изначально эти положения были созданы для того, чтобы защитить ребенка от физического, сексуального и эмоционально неблагополучного влияния, которому он мог подвергаться в стране своего проживания, и должны были воспрепятствовать его возвращению в ситуацию, которая могла оказаться для него потенциально опасной. Французы же любят трактовать «благополучие» как интеллектуальную стимуляцию и доступ к культурному наследию.
«Зачем мне отправлять ребенка, который наполовину француз, в страну, напрочь лишенную изысканного культурного наследия (это об Австралии) и знаменитую лишь кенгуру, пляжами и фермами? – спросила меня однажды французская судья. – Франция – колыбель интеллекта и искусств, родина Вольтера».