Дом духов Мур Кристофер

Глава 15

Кошка на свалке

– Она думает, ты знал, что это случится, – сказал Кальвино, когда Пратт припарковал полицейскую машину на улице Казем Рат.

– А ты что думаешь? – спросил полковник, запирая дверцы. Он зачесал назад волосы и надел полицейскую фуражку, которая придавала ему официальный, военный вид.

Кико задала Кальвино тот же вопрос, и он дал ей ответ, которого она не хотела слышать.

– Лек стал покойником, когда Бунма не сумел убить меня в «Африканской Королеве». Мне представляется, что кто-то решил прикрыть небольшой бизнес Чанчая. Его парни напортачили. Ребята возили наркотики. Они могли выдать имена и адреса. Лек выложил всю подноготную нам с Кико, а потом побежал прямо под грузовик – Чанчай на это рассчитывал. Он пытается поправить дело. Может, ты знал, что он так поступит. Я не знаю.

– Я не знал, Винсент, – ответил Пратт, с хрустом шагая по гравию. – То, что они сделали, – это безумие.

– Они настроены решительно. – Кальвино встал на рельсы и посмотрел в обе стороны. Насколько хватало глаз, в обоих направлениях, где рельсы сходились в одну ниточку и исчезали, по железнодорожному пути шли люди. Пратт уже пересек пути и ждал друга.

– Настроены сделать что? – спросил полковник; он смотрел назад, рукой прикрывая глаза от солнца.

– Использовать свое покровительство и власть для устранения угрозы. Это не делает их безумными. Это делает их опасно умными, – ответил Кальвино.

Они двинулись к скоростной магистрали, которая бросала длинную тень на глубокие колеи грунтовой дороги внизу; она служила плоским бетонным потолком на высоте пятьдесят футов. После того, как свернули с улицы Казем Рат, они попали на окраину трущоб Клон Той и останавливались через каждые несколько метров, расспрашивая о Бопите, Леке, Вичае и Бунме. Никто ничего не знал; никто не признавался, что когда-либо слышал о ком-то из этих парней.

– Они напуганы. Нам нужно только, чтобы хоть один разговорился, – устало произнес Пратт, снимая фуражку и вытирая рукавом лоб.

– Это невозможно, – ответил Кальвино. – Так же было в моем прежнем районе. Появляются полицейские – и никто ничего не знает; дяди, братья, двоюродные братья – никто о них ничего не слышал.

Ему вдруг захотелось выпить. В Бруклине было несколько довольно опасных районов, тянувшихся от Флэшбуш-авеню, но здесь, понял он, глядя на свалку под скоростной магистралью, заселенную людьми, здесь зона последнего отчаяния.

Ему хотелось повернуть обратно; он впал в депрессию в тот момент, когда увидел первого голого ребенка, безразличного, с распухшим лицом и руками, лежащего под вентилятором, который обдувал его маленькое тельце.

Когда они вошли прямо под эстакаду, из слепящего солнечного света попали в обитель заброшенных машин, людей и животных. Это были не трущобы; старая, ржавая колючая проволока, натянутая на скрюченные деревянные столбы вдоль рельсов, мусор и животные с открытыми болячками наводили на мысль о концентрационном лагере. Жалкие лачуги из фанеры с кривыми стенами, брошенные грузовики, пахнущие ржавчиной и маслом, бельевые веревки, провисшие под тяжестью рваных рубах и штанов. Хижины из картонных коробок. И люди из плоти и крови, которых смели под скоростную магистраль, как пыль под ковер.

Кальвино чувствовал, что не может перевести дух. Он был потрясен страданием. Остановился и посмотрел вверх, на массивную бетонную конструкцию. Приглушенный рев грузовиков и автомобилей, мчащихся в Бангкок и из Бангкока над его головой. Винсент предоставил Пратту, который пошел дальше между колеями, остановиться и поговорить с молодой женщиной, держащей на своих тонких руках ребенка. Ее глаза бегали из стороны в сторону, пока Пратт ее расспрашивал. Она была похожа на дикого зверька, попавшего в западню, который хочет защитить своего детеныша. Впереди виднелись другие обитатели трущоб, сбившиеся в кучки по пять, шесть и больше человек, на грубых платформах, сколоченных из шершавых досок, выброшенных с ближайших стройплощадок; они смотрели телевизоры, подключенные к проводам, тянущимся над головой. «Кто эти люди? – гадал Кальвино. – Они убежали в Бангкок с северо-востока. Они приехали в большой город и произвели на свет Леков, Бунм, Бопитов и Вичаев. В надежде на что? На лучшую жизнь? Какие шансы у той молодой женщины, которую расспрашивал Пратт?»

Граница между бездомными и обитателями трущоб расплывалась и дрожала, как волны жара от пустынного участка шоссе.

– Лек говорил, что их грузовик обшит досками, – сказал Кальвино.

Пратт улыбнулся.

– Только он не сказал тебе, что все развалины здесь обшиты досками.

– Именно это превращает грузовик в дом, – ответил Винсент.

Пратт понимал, что его друг все больше огорчается и злится. Американцы всегда требуют решений, правильных ответов. Они хотят починить то, что сломалось, в том числе то, что чинить предстоит не им – например, Таиланд. Пратт помнил это по Нью-Йорку; именно это делало их американцами.

– Мне это тоже не нравится, Вини. – Но полковник также знал: что-то всегда будет сломанным и не поддающимся ремонту. Будда учил, что мир несовершенен и непостоянен и все проходит.

Пратт подошел и осмотрел старый грузовик и спросил у какого-то старика, кто его владелец. Старик ответил, что это его дом. Когда его спросили о Вичае, Бопите, Бунме и Леке, его ввалившиеся красные глаза уставились вниз, в грязь, и он стал казаться маленьким, грустным и испуганным. Больше он ничего не сказал, и Пратт отпустил его; старик захромал, собрав все жалкие остатки собственного достоинства. Лицо Пратта стало жестким от отчаяния. Здесь стояли десятки обшитых досками грузовиков с выломанными моторами, с бортов которых свешивались провода, и перспектива обыскивать каждый металлический остов бросала полковника в дрожь.

– Мы его найдем, – сказал Кальвино.

Ему нравилось это американское отношение Винсента ко всему – «мы это сможем». Он кивнул и пошел дальше. Кальвино догнал его и зашагал рядом.

– Суровая жизнь. Если можно назвать это жизнью, – сказал он.

Об этом Пратту не хотелось говорить; он принимал эту жизнь как неизбежные условия для многих людей – и в следующей жизни, если они будут добродетельны и пойдут по срединному пути[22], то могут снова родиться для лучшей жизни. Его чувство стыда было другим; американцы не так стыдились своего количества бездомных и убийств. Двое мужчин стояли и молчали, думая, что понимают все и ничего друг в друге.

– Пойдем, – сказал Кальвино.

Пратт показал вперед.

– Там еще стоят грузовики.

Полковник пошел к шеренге брошенных грузовиков, и Винсент потащился по пыли за ним.

«Как глубоко придется погрузиться, прежде чем упадешь ниже значения нищеты?» – думал сыщик. Бездомные люди используют мосты, эстакады и скоростные магистрали вместо крыши; они опустились так глубоко в грязь, что скоростная магистраль стала общественным их убежищем. Женщины и дети перед телевизорами были медлительными, тощими и тихими. Может, виной тому жара, или пыль, или удушающие запахи нечищеных сточных канав; или на такой стадии нищеты они лишились энергии или воли бороться и снова пробиваться наверх. Существует стадия между безнадежностью и смертью, и это место является местом обитания людей на такой стадии. Лица здесь лишены выражения и чувств. Свалка под скоростной магистралью завалена до небес выброшенными на помойку мечтами.

Пратт подошел к группе молодых людей в джинсах и темных очках, которые сидели, прижав колени к подбородку. На вид им было примерно столько же лет, как Вичаю и остальным. Кальвино продолжал шагать вперед; его мучило острое, до боли, желание выпить. Пройдя сотню футов, он присел на доску и стал наблюдать за тощей пятнистой кошкой под старым серым грузовиком с оторванным капотом. Сквозь ее кожу были видны кости, нос высох, на боках шерсть облезла клочьями. Он смотрел, как кошка подняла голову и начала лизать узким языком шасси.

Бедняки всегда были узниками, думал Кальвино. В каждый период истории и в каждом регионе мира. Забывать это наследие было современной иллюзией. «Что это капает?» – подумал он. Отношение к беднякам ненадолго поменялось в 60-х годах, но это продолжалось недолго. «Кошка хочет пить», – подумал он. Затем мир стал относиться к беднякам как к еще одному предмету потребления. Большинство правительств, в том числе тайское и американское, никогда не понимали, что наказывать бедняков, сажая их в тюрьму, бесполезно; перемещение преступника, живущего под скоростной магистралью, в тюрьму не внушит ему страха или уважения. Это не наказание. Людей со свалки невозможно наказать. Люди со свалки похожи на грузовики со свалки: они годятся только на запчасти.

Кальвино продолжал наблюдать за кошкой. Она много дней не ела. Он еще никогда не видел кошку в таком плохом состоянии, но еще живую. Ей требовались все силы, чтобы подняться на задние лапы и пить влагу с шасси. Жидкость выглядела густой, похожей на смазку для коленчатого вала.

Пратт встал над ним, упершись руками в бока.

– У тебя такой вид, будто тебе надо выпить, – произнес он.

Кальвино наклонил голову к плечу и поманил полковника.

– Посмотри.

Тот встал на колени и заглянул под старый грузовик.

– Я наблюдал, как пьет эта кошка.

– Что пьет? – спросил Пратт, придвигаясь ближе.

Винсент лег на бок и протянул руку под грузовик. Кошка взвизгнула, спутанная шерсть на ее спине встала дыбом, потом она убежала. Что-то капало. Кальвино мгновение смотрел на жидкость, потом медленно и осторожно сунул руку под струйку. Пальцы стали липкими. Он перекатился назад и протянул руку Пратту. Это была кровь.

– Похоже, мы нашли наш грузовик, – сказал сыщик.

У них ушло несколько минут, чтобы найти обрезок трубы и использовать его в качестве лома. Задняя дверца была заперта на блестящий, новенький замок с комбинацией цифр. Внутри грузовика мигал в полумраке телевизор «Сони». Рядом лежали два трупа. Босые, в шортах и футболках, они могли смотреть телевизор; только им перерезали горло.

Пратт нагнулся над одним из парней, потрогал руку покойника.

– Они умерли часа два-три назад.

– Я видел их раньше, – сказал Кальвино.

– Где?

– У «Африканской Королевы» в Патпонге. Они были там вместе с Вичаем.

Пратт с размаху сел на пол грузовика. Стены были украшены, как спальня подростка. Рекламный плакат мотоцикла «Сузуки»; на нем мчался молодой человек, которого обнимала за талию красивая девушка. Еще один плакат, где был изображен остров Пхукет с пальмами, песчаными пляжами и молодыми людьми, выпивающими под тентом. Лежала опрокинутая набок жестянка с растворителем. Сюда они приходили спасаться, прятаться от глаз людей и от тени скоростной магистрали.

– Я этим займусь, – сказал Пратт. – Тебе лучше отсюда убраться.

– Это не может быть один только Чанчай.

В голове у Кальвино вертелись бирманцы, фальшивые американские автомобильные номера, крокодил в доме духов со слезящимися глазами, подношение в виде героина, оставленное Вичаем. И сам Вичай, кто единственный остался в живых.

Пратт прочел его мысли.

– Не думаю, что Вичай на этот раз убежит обратно в Исан. Ты уже туда за ним приезжал. Поймал его. Он это помнит.

– Если он еще жив, – ответил Кальвино, вспомнив Вичая в ковбойской рубахе и кроссовках «Рибок» у бара «Африканская Королева».

Он подумал о том, не Вичай ли убил Тик. Почему-то Винсент надеялся, что это не он; и на основании слов Лека, сказанных перед смертью, ему казалось, что это был кто-то другой. У него было ощущение, что Тик повела его в ту ночь в Патпонг из-за своих чувств к Вичаю. Было нечто такое, что застряло в его мозгу, в том, как они переглянулись; нечто, похожее на любовь.

– Тот, кто это сделал, захочет убить и тебя тоже.

Пратт посмотрел на мертвых мальчиков, с перерезанным от уха до уха горлом, лежащих в темноте, как сломанные куклы. Он не опроверг вывод Кальвино. И в то же время чувствовал, как что-то острое режет его изнутри; скорее не боль, а рубец от удара кнутом, открывшийся в памяти. Это ощущение жгло, и он хотел прогнать его, боролся с ним.

– Ты уверен в том регистрационном номере на сером БМВ, который видел выезжающим со двора Даенг?

Винсент кивнул и поднял пейджер, лежащий рядом с одним из трупов.

– Конечно. – Он прищурился в темноте, стараясь разобрать телефонный номер. Свет был слабым, и он поднес пейджер к боковой стене, ловя отраженный свет, льющийся сзади. Потом показал пейджер Пратту. Он узнал этот номер – основной телефонный номер полицейского управления.

Полковник отбарабанил номер на память, схватил пейджер и швырнул его через самодельную комнату. Тот врезался в стену из деревянных досок.

– Ты знаешь, кто это, – произнес Кальвино.

Мышцы на шее Пратта напряглись. Ничто не шевелилось в полутьме, кроме изображений на экране телевизора. В нижней части экрана бежала строка с ценами акций на фондовой бирже. Пратт с трудом сглотнул и, бросив взгляд на друга, прошептал:

– Да, знаю.

* * *Послеполуденная жара косыми лучами солнца хлестала танцовщиц святилища Эраван. Они танцевали рам каэ бон, танец жертвоприношения духам сан пхра пхум. Стройные юные девушки извивались, приседали, кланялись и опускались на колени в ритуальном танце вокруг идола. Их лица покрывала гротескная маска лепешкообразного макияжа; жирные синие тени вокруг глаз и ярко-красная губная помада превращали их в безликих китайских кукол. Волосы у них были подняты на макушку и открывали длинные шеи. Восемь танцовщиц миновали Кальвино, пока он шел в заднюю часть святилища. Девушки были одеты в традиционные костюмы, усыпанные зелеными, красными и золотыми блестками, и высокие золотые конусообразные шапки.

Он смотрел, как они преклоняют колени перед святыней. Играл оркестр из трех человек с барабанами, бамбуковыми клавишными инструментами и колокольчиками. Макияж вздувался пузырьками и стекал по их длинным шеям, будто мороженое таяло внутри золотых конусов их шапок. Кальвино уже выпил половину маленькой бутылки «Меконга». Его прошиб пот, но нервы успокоились. Сыщик приехал в Эраван один. Глубоко засунув руки в карманы, он смотрел на остров тени. Нашел скамью и сел. Босые девушки двигались в танце к нему, потом повернулись, изогнулись и затанцевали вокруг центра святилища Эраван. Тяжелый способ зарабатывать по четыре доллара в день, подумал Винсент.

Клиенты Эравана платили наличными за пятнадцати– или тридцатиминутный блок танцев как награду за то, что боги этого храма выполняли их просьбы. Выигрыш в лотерею, возвращение сбежавшего мужа в гнездышко, продвижение по службе или, в случае Бена Хоудли, нужная подсказка насчет того, когда покупать и продавать акции на фондовой бирже Таиланда.

Транспорт на Ратчадамри тормозил у светофоров, и выхлопные газы успевали смешаться со сладким запахом курительных палочек. Несколько туристов бродили вокруг с мини-камерами «Сони», а также домохозяйки, продавцы из «Дзен» и небольшие группы тайцев средних лет, похожих на бывших кикбоксеров, которые стремятся вернуться на ринг – единственное место, где им оказывали почет и уважение. Другими словами, Эраван ранним вечером был тем местом, куда приходили неудачники, чтобы удвоить ставки на свою судьбу. Это был дом духов, внесенный во все путеводители и привлекающий тысячи туристов со всех концов света. Никто, кроме горстки людей, никогда не слышал о доме духов плачущего крокодила в Клонг Той. Никто никогда не услышит о мальчиках-подростках, которых нашли мертвыми в кузове старого грузовика, переделанного в клуб.

Уже от входа Кико увидела Кальвино, сидящего в углу. Она подошла сбоку и окликнула его. Он резко вскинул голову, потом увидел ее и глупо улыбнулся.

– Ратана сказала, что ты, возможно, здесь, – сказала Кико.

Он вышел из святилища и подошел к ней.

– Она тебе сказала?..

– Она мне сказала. Я ходила сегодня утром в Фонд. – Ее нижняя губа задрожала. – Я хотела увидеть родных Лека. Я сказала им, что помогу. И мне рассказали…

Голос ее прервался, она не смогла договорить; но ей и не надо было, Кальвино понял. Он обнял ее, поцеловал в щеку и прошептал:

– Все будет хорошо.

– Они сказали, что было бы лучше, если бы я не возвращалась в Клонг Той некоторое время, – сказала Кико, смахивая слезу. – Я знаю, что они думали; это читалось в их глазах. «Почему ты не умерла вместо них?»

В то утро ее ждало в Фонде эхо глубокой печали. Словно она снова вернулась в спальню своей убитой горем матери.

– Мне очень жаль, – сказал Винсент, снова обнимая ее. – Я знаю, как это важно для тебя, и… – Он не закончил мысль. – Я поговорю с ними.

– Не надо, Вини, – ответила Кико и сжала его руку. – Ты – последний человек, которого они хотят видеть.

Она права, конечно, подумал он. У него на руках кровь. Кровь их детей. Было много причин того, почему и как это случилось, и он их знал, перебирал их в уме, но вернулся в холодную реальность смерти, и их утраты, и его роли в том, почему они вынуждены страдать.

Кико высморкалась, а потом подошла к торговцу купить курительные палочки, свечи, пакетики золотых листочков и цветы. Она увидела, как Кальвино улыбается старухе, продающей приношения для святыни.

– Это самодовольная улыбка? – спросила она.

– Моя бывшая жена однажды обвинила меня в том, что у меня самодовольная улыбка. Это было во время игры «Янкиз» против «Блю Джейс»[23]. Я поймал мяч, отлетевший от биты Дейва Уинфилда в шестом иннинге. Я думал о том, что она сказала. Она была права.

– И что?

– Я бросил мяч обратно. С тех пор я старался не вести себя так, будто выиграл игру, когда я всего лишь зритель.

– Знаешь, Винсент Кальвино, я бы хотела перестать чувствовать к тебе то, что я чувствую. Но ты не облегчаешь мне задачу.

Потом они вернулись в Эраван, и он оставил Кико, которая подносила курительные палочки к голубому пламени масляной лампы, стоящей в стеклянном футляре с наклонной золотой крышей – такие лампы итальянцы из среднего класса ставят в своих дворах перед домом в Квинсе.

Делами занимались в глубине святилища. За ободранной стойкой стояли двое тайцев в белых рубахах с закатанными до локтя рукавами, в черных парадных штанах и мокасинах. Позади них висела реклама танцовщиц: две за 260 батов, четыре за 360 батов, шесть за 610 батов или восемь за 710 батов. Если клиенты хотели больше восьми танцовщиц, они должны были особо договариваться у стойки или привести свою собственную труппу. В стороне играл оркестр. Два молодых тайца с барабанными палочками били по клавиатуре из бамбуковых трубочек и звонили в колокольчики. Один дул в маленький рожок. Музыка стелилась над дорожным шумом подобно туману из звуков. Она отличалась всплесками диссонанса высоких нот, как мелодия с улиц вокруг цитадели североафриканского города. Она навевала Кальвино мысли о теневых сделках, гангстерах, первых рядах матчей по кикбоксингу или о концерте Филипа Гласса[24].

Винсент насчитал четырнадцать деревянных слонов, выстроившихся небольшим стадом, повернутым к Плоэнчит-роуд. Самые большие были около восьми футов высотой на уровне их плеч. Меньшие слоны были размером с крупных крыс, живущих в стене у передних ворот его многоквартирного дома. Кальвино подошел к стойке.

– Жарковато, – произнес он, обращаясь к старшему из двух тайцев. У мужчины за стойкой было морщинистое лицо, узкие губы и такая улыбка, которая заставила сыщика подумать, что в этом месте, возможно, и живет какой-то дух.

– В Бангкоке всегда жарко, – ответил тот, подмигнув своему помощнику.

Винсент достал листок бумаги, на котором Ратана записала адреса мастерских в Чанг Май, специализирующихся на изготовлении больших деревянных слонов, и подал его тайцу с безмятежным лицом монаха. Тот сморщил нос и надел очки для чтения в серебряной оправе.

– Я хочу купить слона. Большого слона. Может быть, бирманского слона. Как вон тот. – Он повернулся и показал на одного из слонов, который, казалось, был вырезан в масштабе 1:1.

Таец поднял глаза от бумаги.

– Они из Чанг Май. Магазины в Бангкоке заказывают их в Чанг Май. Они не делают. Делают только в Чанг Май.

Чанг Май находился в семи километрах от Бангкока, и Кальвино спросил у них, как компания транспортирует слонов в Бангкок из Чанг Май.

– На грузовике. На большом грузовике. Они приезжают сюда ночью. Используют кран. Поднимают через ограду. Опускают. Потом уезжают обратно в Чанг Май и ждут следующего заказа. Вот так.

– Стрела и платформа, – произнес про себя Кальвино. Это были слова, которые он прочел в дневнике Бена. Тот хотел напомнить себе достать грузовик и стреловой кран. – И любой человек может заказать грузовик со стреловым краном? – спросил он у мужчины.

Тот кивнул. Винсент показал ему фото Бена Хоудли и отдал в его руки.

– Вы когда-нибудь видели этого фаранга?

На лицо монаха вернулась улыбка и стерла половину морщин, они утонули в море зубов с серебряными коронками.

– Я видел его раньше.

– Он привозил сюда слонов?

Монах снова улыбнулся и указал на стадо. Кальвино попытался продолжить линию его указательного пальца. Это было большое стадо из слонов разных размеров.

– Тот, большой?

– Три больших. Он покупал в Чанг Май. Весят тонну, может, больше.

– Как вы думаете, сколько стоит слон весом в тонну?

Помощник налил стакан воды из кулера позади стойки и подал его боссу. Тот выпил его длинными, медленными глотками, как человек, который пытается понять, почему в пятничный вечер кто-то внезапно появляется у его стойки и начинает выкачивать из него информацию.

– Бен был моим другом, – сказал Кальвино, немного погрешив против правды.

– Большой слон может стоить двести тысяч батов.

– Вы не вспомните, этих слонов привезли всех вместе?

Бен Хоудли либо свихнулся, погрузившись в магию, либо сменил веру в Эраване, потому что это означало бы, что вся его прибыль от махинаций с инвестициями пошла на приобретение и перевозку слонов. Или там было больше денег, гораздо больше денег, которые отмывали. Слишком много людей было убито ради жалкого миллиона батов. Что за дела Бен Хоудли в действительности вел с Даенг и седовласым тайским полицейским, владельцем нового «БМВ», – с тем полицейским, которого Пратт знал, но о котором не хотел говорить?

Кальвино смотрел, как старый таец обошел вокруг своей стойки, отпер выдвижной ящик и достал календарь с обнаженными инь на листке каждого месяца. Пролистал назад пару месяцев, провел пальцем по первой неделе августа, поднял глаза и снял очки для чтения.

– Шестой день августа, – сказал он.

– Еще один вопрос. Что бывает потом со слонами? Вы ведь не храните их вечно… или храните? – Винсент ждал ответа несколько мгновений.

Старик покачал головой.

– Они отправляются в ват. Никогда не выбрасываем слонов. Большие отправляются в ват. Ваш друг, он хотел пожертвовать этого в Ват Монгкут. Может, он передумал. Я его больше здесь не видел.

Кальвино посмотрел на трех больших слонов, которых привез Бен в качестве подношения.

– Этих скоро куда-нибудь отвезут?

– Вы сказали – еще один вопрос. – В старых желтых глазах блеснул огонек.

Сыщик сунул ему три новые банкноты по сто батов.

– Это вам на календарь на следующий год, – сказал он.

Тот парень в Бангкоке, который каждый год делал календарь с красивыми девушками, раньше жил с ним по соседству. Но его посадили, и Кальвино знал, что в календарь на следующий год будут внесены изменения.

Старик уставился на деньги, потом сунул их в ящик и вставил ключ в замок.

– Если кто-нибудь попытается забрать одного из больших слонов, вы мне позвоните? – снова задал вопрос Винсент.

– Без проблем. Можно, – ответил старик со своей улыбкой на миллион батов, бросил визитную карточку Кальвино в верхний ящик стойки и захлопнул его.

* * *Винсент сидел на мраморной скамье под сине-зеленым зонтом и смотрел, как Кико заканчивает свой обряд. Она прижимала один из золотых листочков к большому уху слона – она случайно выбрала одного из слонов Бена. Приклеивать фальшивые золотые листики было непросто. Нужно было определенное везение и терпение, иначе ветер их сдувал. Золотые лоскутки разлетались по святилищу. Ветер уносил их сквозь полусгнившую железную ограду, оставляя золотой след на кустах и пальмах; вихрь уносил их вверх перед зданием Сиамского городского банка. Молодая темнокожая девушка из Исана в серой форме смотрела, как золотые обрывки кружатся над ее головой, словно тысячи бабочек. Ее задачей было подметать тонкие, как бумага, листочки на тротуаре перед банкоматом. Какой-нибудь старый рабочий в Бангкоке мог назвать эту работу особой: уничтожать всякую иллюзию, что улицы города вымощены золотом.

Когда Кико закончила, она подошла и села рядом с Кальвино на скамью. Ее улыбка была сияющей. Такая бывает у людей верующих и удачливых.– О чем ты просила? – спросил у нее Винсент, глядя, как девушка подметает золотые листочки.

Кико поджала губы и сделала жест, показывающей, что заперла рот на замок и выбросила ключ. Обрывок золотого листика прилип сбоку к ее волосам. Кальвино осторожно снял его и протянул ей.

– Сохрани его. Это знак удачи и богатства.

Она легонько разгладила листик на его правой ладони. Над запястьем Кальвино остался золотой отблеск. Теперь он помазан. На мгновение Винсент вспомнил, как мальчиком прислуживал у алтаря. А через мгновение вспомнил липкую кровь, склеившую его пальцы в Клонг Той. Ему хотелось, чтобы ее действие – ее простая вера – отмыла их, снова превратила его в того мальчика, который шел по проходу в церкви и зажигал свечи.

– Это за прощение, – сказала Кико.

Они сидели, как обычная супружеская пара, сливаясь с толпой, и смотрели, как люди совершают обряд зажигания курительных палочек и свечей, преклоняют колени в четырех точках святилища, оставляют цветы на низкой ограде вокруг золотой статуи четырехликого бога. Кальвино вспомнил, что этот обряд был церемонией для облегчения боли. Он наблюдал за лицами – безмятежными и озабоченными, грустными и довольными, уверенными и испуганными – тех, кто окружал золотого идола Эравана. В вечер пятницы движение было очень затруднено. Бангкок всегда охватывала какая-то безумная паника в вечер пятницы, словно люди боялись, что уик-энд начнется без них. Им отчаянно хотелось побыстрее скрыться в своих клубах, барах и домах, пока демон с длинным змеиным хвостом не вытащил их из этой жизни в следующую. Кальвино посмотрел через Ратчадамри на здание Полицейского управления. Пратт находился в этом здании, звонил по телефону, пытался сделать самое трудное, что выпадает на долю любого копа: победить сотрудника управления, равного ему по рангу, возрасту и происхождению.

Кальвино вспомнил, как видел Бена Хоудли в морге всего несколько дней назад. Сыщик проходил мимо этого самого святилища, не глядя на него; он не знал, что стадо из трех восьмифутовых слонов Бена стоит как вкопанное через дорогу и ждет вызова, ждет, когда его отвезут в место постоянного упокоения, в тенистом месте в красивом, тихом вате, вдалеке от мчащихся автомобилей, где пахнет листьями и травой. Бен собрал свое стадо прямо напротив Полицейского управления. Было ли это британским чувством юмора? Смеялся ли он от души, поместив нечто прямо под носом у того, кто это ищет?

– Что ты узнал о слонах? – спросила у него Кико, когда они уже уходили из Эравана.

– Этих слонов в Таиланде никогда не забывают.

Она улыбнулась.

– А живые слоны никогда ничего не забывают.

– Да, а восьмифутовые деревянные слоны стоят того, чтобы ради них убивать.

– Что?

– Я пытаюсь понять, какой была во всем этом роль Бена. Почему его убили? За одного из этих слонов? Может быть.

Кико проследила за его взглядом и посмотрела на слона, которого выбрала для своего золотого листочка. Он был сделан из цельного куска тика и при этом свете был густого, жирного коричневатого цвета с оттенками светлого золота, расходящимися от выгнутого дугой хребта. Кико снова перевела взгляд на Кальвино, ища подтверждения. Но он отвлекся, глядя в противоположном направлении. За оградой молодая девушка из Исана пела, подметая частички золота с тротуара у банка. Золотые искорки окружали ее. Вот оно! Винсент оглянулся через плечо на слона. Ветер шевелил золотые листочки, прикрепленные к его ушам, хоботу, груди и шее. Бен Хоудли нашел идеальную банковскую ячейку в Бангкоке и идеальное прикрытие. Святилище Эраван и Главное полицейское управление.

Глава 16

Иностранные корреспонденты

Бартлет предложил встретиться в Клубе иностранных корреспондентов после 8.00. Он брал интервью у Чанчая и обещал принести свои заметки после интервью в клуб. Было уже больше девяти, когда Кальвино приехал в клуб, но Бартлет не пришел и ничего не передавал. Поэтому Винсент вошел и устроился поудобнее.

В последний раз сыщик приходил в Клуб иностранных корреспондентов через неделю после того, как Джефф Логан умер от передозировки наркотика. Джефф был временным членом, и Кальвино поговорил с некоторыми журналистами, которые помнили его. Он не узнал ничего интересного, не считая того, что в пятницу вечером напитки в Клубе иностранных корреспондентов стоят в два раза дешевле, и это заинтересовало Винсента больше всего. Когда человек много пьет, как Кальвино, выпивка за полцены не просто позволяет сэкономить – она позволяет напиться в два раза сильнее за те же деньги. Горький Боб однажды заметил, что эта цена, даже уменьшенная вдвое, слишком высока, потому что напитки нужно было поглощать в присутствии людей, пишущих истории, которые они называют новостными статьями, зарабатывая этим на жизнь.

Как и другие на Вашингтон-сквер, Горький Боб обвинял репортеров в том, что Америка проиграла войну во Вьетнаме. Может, это правда, может, нет, думал Кальвино. Но он чувствовал, что Горький Боб был бы полон горечи, проиграна война или нет, – просто он был таким, этот человек искал оправдания своей обиде.

Кальвино пришел один. Бильярдный стол заняла пара парней, которые, судя по тому, как тщательно и искусно они намазывали мелом кий, относились к игре очень серьезно. Полдесятка людей сдвинули табуреты в полукруг у бара и беседовали, а еще десятка два расселись за другими столами и на диванах. Один фаранг сидел, уткнувшись в «Интернэшнл геральд трибьюн». Сидящая за столиком напротив него подружка-тайка невидящим взглядом смотрела в окно на панораму Бангкока. Даже с двадцать первого этажа отеля «Дусит Тхани» город выглядел уродливым, потрепанным и неприятным. Силуэт города создавали уродливые, приземистые здания; Бангкок мог убедить пришельцев из космоса, что города – это некие случайные сборища, с которыми что-то не так.

Один или два члена клуба выложили на стол свои мобильные телефоны последней модели из Европы. Дорогие сотовые телефоны служили символами статуса, как кофе в «Старбакс». В дальнем углу играл небольшой джазовый ансамбль; пианист напевал «Саммертайм».

Кальвино сел на табурет у стойки бара подальше от уютного полукруга завсегдатаев, купил книжечку ваучеров за двести батов и заказал двойной скотч со льдом. У входа он зарегистрировался как Клиффорд Смит-Дредж. Это был еще один закон Кальвино: людям с двойной фамилией редко задают вопросы, они редко попадают в неприятные истории в клубах иностранных корреспондентов, разбросанных по Азии. Это было частью старого колониального наследия. Империя исчезла, а двойные фамилии продолжали обеспечивать прикрытие и защиту.

Толпа в клубе представляла собой не столько толпу, сколько небольшие зоны воздуха и облаков, связанных вместе подобно холодному фронту, быстро и низко надвигающемуся на отдаленный регион. Из обрывков разговоров Винсент догадался, что журналисты, пьющие у бара, – в основном чужаки. Они принадлежали к тому классу живущих за границей писателей, которые ненавидят корреспондентов «Нью-Йорк таймс», получили образование в заведении Лиги плюща[25], имеют жену по имени Баффи, большие средства на представительские расходы и жгучее желание найти бангкокский эквивалент Хэмптонса[26]. Единственное, что отделяло их от горьких бобов с Вашингтон-сквер, было честолюбие (которое алкоголь не уничтожил и не превратил в ненависть к самим себе) и, в редких случаях, элементарная способность написать английское предложение.

В конце стойки выпивал высокий тощий американец, которого кто-то назвал Джеком. У него была двухдневная щетина и старая коричневая спортивная куртка с рукавами, заканчивающимися на шесть дюймов выше запястий. Кальвино его не узнал. Джек приехал из Бомбея накануне вечером и остановился в дешевой частной гостинице позади отеля «Малайзия». Он донимал сотрудника «Бангкок пост», помощника редактора, в измятой рубахе, который уже закончил смену, изрядно попотев над английским газетным материалом, написанным тайскими репортерами. Тот сгорбился над бутылкой «Сингха-Голд», стараясь одновременно наливать себе пиво и смотреть вчерашние новости Си-эн-эн по телевизору в баре. Но навязчивый Джек все время называл помощника редактора «Бобби» и не оставлял его в покое. Он обстреливал его вопросами, похожими на пулеметные очереди. Его плечи были напряжены, как у человека, готового перейти к насилию. В его голове звучала истерика, безумие выбившегося из сил, встревоженного человека на грани отчаяния.

– Я должен знать, Бобби, – сказал Джек. – Сколько случаев СПИДа обнаружили в Патпонге?

– Кто знает? – ответил Бобби с английским акцентом. Голос его звучал раздраженно, устало и скучающе. Ни один англичанин по имени Роберт не любит, когда американец называет его Бобби.

– Ты же работаешь в «Пост», черт тебя подери. Конечно, ты знаешь. Кто-нибудь знает. – Но Джек ничего не добился и поэтому изменил линию атаки. – Ладно, по крайней мере, ты знаешь, можно ли подцепить его, когда трахаешь в рот?

Роберт посмотрел на свое пиво и слегка вздрогнул от изумления. Он заменил выражение «трахать в рот», вставленное в статью о СПИДе, на «минет». И они с редактором обсуждали, не могут ли читатели Бангкока подумать, что можно заразиться СПИДом через пасту или равиоли. Спор закончился компромиссом, и он написал «оральный секс».

– В рот? – переспросил Роберт.

– Да, я могу получить СПИД в Патпонге, если трахну в рот?

– Забавно, что спрашиваешь. Я только что закончил править статью об этом. Очевидно, в других городах мира ответ будет «да», – сказал Роберт. – Но мужчины в Патпонге в возрасте от девятнадцати до сорока лет обладают иммунитетом.

На лице Джека появилось стандартное выражение «я знаю, что меня надули».

– Ладно, тогда как насчет «ручной» работы?

– Зависит от того, где эта рука побывала, не так ли?

Кальвино пил скотч, втягивая его сквозь зубы, и просматривал список имен тех членов клуба, которые отдали Бену Хоудли свои деньги. Он сделал несколько телефонных звонков. Затем позвонил Бартлету, который сказал: «Чанчай дал мне замечательное интервью; тебе стоило тогда остаться и послушать».

Винсент просмотрел справочник клуба и запомнил фотографии каждого из членов клуба инвестиций. Он обладал способностью запоминать имена и лица. Всегда имелся какой-то маленький изъян или дефект, который вызывал в памяти лицо человека подобно мысленному бумерангу. Такая способность давала преимущество в его работе. Он всегда помнил имена, и людям это нравилось, потому что заставляло их чувствовать свою особую роль в жизни Винсента Кальвино. Тогда как в действительности они были всего лишь очередными подозреваемыми, которых он хотел расспросить подробнее.

Сыщик увидел двух членов инвестиционного клуба Бена за одним столиком. Пэту Крейну было лет тридцать пять, на правом ухе у него было две коричневые родинки. Шесть месяцев назад Кальвино расспрашивал его о смерти Джеффа Логана. Пэт Крейн видел Винсента у стойки бара, но он его забыл. В справочнике клуба говорилось, что Крейн работал внештатным корреспондентом нескольких газет западного побережья. Шея у него была закутана белым полотенцем из спортзала. Это полотенце было фирменным знаком одного журналиста, которого убили, когда тот освещал военный переворот в Таиланде, и Пэт решил, что легче жить в легенде другого человека, чем создать свою собственную. Он носил рубашку-сафари, зеленые хлопчатобумажные брюки и кроссовки «Найк», стоившие около ста пятидесяти долларов.

Напротив него за столом сидел Микки Норман, ирландец лет сорока, который был корреспондентом одной из лондонских ежедневных газет. Микки одевался, как бывший рабочий автозавода центральных графств Англии, который уже полгода живет на пособие по безработице. Он будто заявлял о своей классовой принадлежности покрытым пятнами, потрепанным воротником сорочки, заплатками на джинсах и двухдолларовыми кроссовками. Его можно было принять за террориста из ИРА в отпуске. Они жаловались друг другу на загрязнение окружающей среды, дорожные пробки и поразительное отсутствие интереса своих газет к последним событиям в Юго-Восточной Азии. Кальвино думал, что им уже и раньше доводилось вести подобные беседы. Их разговор вызывал ощущение, будто члены клуба изображают общение ранним вечером в надежде на то, что немного позже случится нечто значительное, что придаст их жизни какой-то смысл. Это был перекресток, где мечты сталкивались с карьерами. Кто-то принял решение пойти по другому пути в жизни, но лишь обнаружил, что это тот же самый путь. Такую пилюлю трудно проглотить. Что еще им оставалось делать в пятницу вечером, кроме того, чтобы болтаться здесь и пытаться вернуть то очарование, которое, как они верили прежде, гарантирует им жизнь внештатного журналиста в Бангкоке?

– Мистер Винсент Кальвино! – крикнул официант, держа в руке телефон и глядя через стойку бара. Он повторил имя еще несколько раз, и люди поворачивали головы, чтобы увидеть, кто откликнется.

«Хороший прием», – подумал Кальвино, беря у официанта телефон. Если хочешь публично объявить о присутствии человека, обнаружить его присутствие в баре, куда допускаются только члены клуба.

– Да-да, я знаю, что опаздываю, – произнес голос, и сыщик узнал голос Бартлета. – И я очень большой грешник. Да, у нас назначена встреча. Дело в том, что я, ну, сейчас застрял тут с одной особенной малышкой. Можешь подождать еще, скажем, часок?

– А ты столько продержишься?

Бартлет рассмеялся.

– Очень смешно, Кальвино.

Винсент положил трубку, поднял глаза и увидел, как многие поспешно отвернулись. Зачем Бартлет это сделал? Кальвино заказал еще одну порцию скотча и подумал, не позвонить ли Кико. Она сидит у телефона у себя дома и ждет, хотя он и велел ей не ждать и не беспокоиться. В Эраване она выглядела такой маленькой, сломленной и усталой, и когда он посадил ее в такси, у нее не было сил сопротивляться принятому им решению. «Поезжай домой, – сказал он ей. – Позволь теперь заняться этим Пратту и мне. Он знает, кто это. И сделает то, что надо». Но по ее красным от слез глазам Винсент видел, что она ему не верит.