Звонок мертвецу. Убийство по-джентльменски (сборник) Ле Карре Джон

1. Краткое введение к биографии Джорджа Смайли

Когда в конце войны леди Энн Серкомб вышла замуж за Джорджа Смайли, она подавала его своим изумленным друзьям из Мэйфер как человека на редкость ординарного. Когда же два года спустя она ушла от него к кубинскому мотогонщику, то объявила с загадочным видом, что если не уйдет сейчас, то тогда останется с ним всю жизнь. Говорят, что виконт Соули специально приехал по этому случаю в свой клуб, чтобы высказаться на тот счет, что, мол, кот выпрыгнул из мешка. Его афоризм даже некоторое время был в моде и пользовался известным успехом, но до конца он был понятен лишь тем, кто лично знал Смайли.

Невысокого роста, полный и спокойно-уравновешенный, он, казалось, вечно тратил деньги попусту, одеваясь в совершенно отвратительные костюмы, висевшие на его коренастой фигуре, как кожа на усохшей жабе. Соули, в частности, так и высказался: «Серкомб законно сочеталась с лягушкой-быком в зюйдвестке». А Смайли, не подозревая о данной ему характеристике, ходил себе вразвалочку, словно уверен был в том заветном поцелуе, что превратит его в принца.

Кто он был такой — богач или бедняк, священник или простолюдин? И где только она его такого откопала? Внешняя диспропорция — красавица леди Энн и невыразительный коротышка муж — делала загадку этого мезальянса совершенно необъяснимой. Светская молва, рисуя, как правило, своих персонажей в черно-белой палитре, награждает их для удобства общения на раутах всяческими прозвищами, в которых светятся их грехи и иногда мотивы поступков. Однако Смайли, не отмеченный печатью престижной школы, происхождения, гвардейского полка или известного торгового дома, ни бедный и ни богатый, так и не был удостоен какого-либо ярлыка, вот и ехал поначалу в служебном вагоне светского экспресса, а вскоре после развода и вовсе затерялся среди забытого багажа, на полке вчерашних новостей.

Сама же леди, отправляясь вслед за своей высокооктановой звездой на Кубу, как-то раз вспомнила о Смайли и с неохотой себе призналась — вынуждена была признаться, — что если и был в ее жизни настоящий мужчина, то это был Смайли. Где-то она была даже рада тому, что продемонстрировала это обстоятельство перед Богом и людьми честным замужеством.

Ну, а уж как отъезд леди сказался на самочувствии покинутого супруга — это общество совершенно не интересовало, поезд, как говорится, ушел. Однако любопытно все-таки было бы, наверное, посмотреть на реакцию Соули и ему подобных, если бы они тогда увидели Смайли: его мясистое, украшенное очками лицо, наморщенный от сосредоточенного чтения малоизвестных и второстепенных немецких поэтов лоб, его пухлые влажные руки, вцепившиеся как раз в свое последнее спасение, в книжные страницы. Наверняка Соули лишь слегка пожал бы плечами и произнес по-французски очередной афоризм: «Уехала поразвлечься, будем ожидать новых приключений». До него вряд ли когда-нибудь могло дойти, что своим побегом леди Энн вырвала у Джорджа Смайли целый кусок его жизни.

И осталось для Смайли в жизни только одно, так же, впрочем, мало совместимое с его внешностью, как и его любовь к женщине и страсть к непризнанным поэтам, — речь идет о работе Смайли, ибо он был офицером разведки. Ему нравилась эта профессия, милосердно снабдившая его коллегами, столь же неброскими внешне, как и он сам, и такого же негромкого происхождения. Она же ему подарила то, что ему больше всего нравилось в жизни: возможность исследовать тайны человеческого поведения и находить удовольствие в своих собственных умозаключениях и выводах.

Еще в двадцатые годы, когда Смайли, закончив не слишком знаменитую школу, неуклюже переваливаясь и моргая, очутился в монастырском заточении столь же не слишком знаменитого оксфордского колледжа, он мечтал о легендарных университетских братствах и о жизни, посвященной раскрытию тайн литературы Германии семнадцатого века. Но его наставник, знавший характер Смайли лучше, чем сам юноша, мудро увел его от почестей и лавров, вне всякого сомнения предназначенных ему в будущем. Однажды чудным июльским утром Смайли, смущенный и изрядно порозовевший по этой причине, сидел перед комиссией Комитета по академическим исследованиям в зарубежных странах — организации, о которой он почему-то никогда ранее не слыхал. Джибиди (его наставник) как-то странно охарактеризовал тогда это мероприятие: «Пускай эти люди тебя проэкзаменуют, Смайли, может статься, ты им подойдешь. Платят они достаточно мало, чтобы ты смог очутиться в приличной компании».

Смайли был недоволен и недовольства своего не скрывал: Джибиди, всегда такой точный и откровенный, сейчас явно пытался напустить тумана. В приступе легкого раздражения он согласился отложить на время свой ответ на предложение, сделанное ему университетским обществом «Олл соулз», до того как увидится с «таинственными людьми» Джибиди.

Ему не представили ответственных членов комиссии, но добрую половину из них он и так знал. Среди них были Филдинг, медиевист из Кембриджа, Спарк из Колледжа восточных языков, и Стид-Эспри, однажды ужинавший за Почетным столом в тот вечер, когда Смайли тоже был гостем Джибиди. Что ж, Смайли вынужден был признать, что компания экзаменаторов была впечатляющей. То, что Филдинг выбрался на свет из своей библиотеки, больше того, из Кембриджа, одно это свидетельствовало о многом — да что тут говорить, это уже было само по себе чудо. Впоследствии Смайли вспоминал об этом экзамене, или, если хотите, своего рода интервью, как об экзотическом стриптизе: каждое точно выверенное движение, каждый вопрос и тем более ответ снимали очередной покров, очередную тайну с той или иной части загадочной организации. В конце концов Стид-Эспри, бывший, по всей видимости, председателем экзаменационной комиссии, сорвал последнюю вуаль, и правда предстала перед юношей во всей своей ослепительной наготе. Ему предлагалось место в той конторе, которую за неимением лучшего названия Стид-Эспри, краснея, обозначил как Сикрет Сервис.

Смайли попросил время на обдумывание предложения. Ему дали на это неделю. Никто ни слова не сказал о деньгах.

В тот же вечер он остановился в Лондоне в каком-то приличном заведении и отправился в театр. У него было как-то странно легко на сердце, и это его беспокоило. Он отлично знал, что примет предложение, что мог бы ответить утвердительно уже там в конце интервью. От этого шага его удержали инстинктивная осторожность и, может быть, понятное и простительное для него желание пококетничать с Филдингом.

А потом он дал согласие, и началась подготовка: анонимные загородные дома, анонимные инструкторы, много поездок. Неожиданно забрезжила и стала все яснее вырисовываться перспектива работы в полном одиночестве.

Первое его оперативное задание было относительно приятным: двухгодичное назначение «инглише доцентом» в провинциальный германский университет. Лекции о Канте и каникулы в охотничьих домиках в Баварии он проводил вместе с группами разношерстных, но всегда торжественно-напыщенных немецких студентов. В конце каникул некоторых из них Смайли привозил в Англию, предварительно наметив потенциальных кандидатов и нелегальным путем передав в Бонн свои рекомендации; за два года работы на этом месте он так и не узнал, принял ли кто-нибудь к сведению и воспользовался ли его рекомендациями. У него не было возможности удостовериться в том, что на рекомендованных им студентов выходили соответствующие службы; Смайли не знал и того, доходили ли его послания по адресу. Даже когда он был в Англии, у него не было связи со своим департаментом.

Его чувства при выполнении этого задания были достаточно противоречивыми. Он был заинтригован возможностью оценки как бы со стороны, издалека, того, что он потом начал формулировать как «агентурный потенциал» в человеке, ему чрезвычайно нравилось изобретать тончайшие тесты для определения характера и поведения, сообщавшие ему о качествах кандидата. Но эта сторона работы Смайли требовала от него известного хладнокровия и бесчеловечности, в этой роли он выступал обычным аморальным и безответственным наемником и вербовщиком, узким профессионалом, персонально ни в чем ином, кроме своей работы, не заинтересованным.

Вместе с тем ему печально и страшно было наблюдать в себе постепенное умирание естественных человеческих потребностей. Он всегда был замкнут и самоуглублен, постоянно отшатывался от дружеских порывов других людей и, подавляя в себе человеческие привязанности, сдерживал все спонтанные эмоциональные всплески. Действиями его управлял только мозг, душа здесь были ни при чем, он привык наблюдать за человечеством с клинической объективностью, и, поскольку не был по своей натуре бесчеловечным и не грешил самомнением, такая жизнь становилась ему ненавистна, он боялся фальшивости своей жизни.

Но Смайли был сентиментальным человеком, а его долгая командировка лишь усилила его любовь к Англии. Он сильно скучал по ней, перебирая оксфордские воспоминания. Ему снились осенние дни отдыха на Хартланд Ки, долгие и утомительные прогулки по корнуэллским утесам, он вновь, словно воочию, ощущал морской ветер на разгоряченном молодом лице. Это была его вторая, тайная и скрытая от всех жизнь, обостренная не только тоской по родине, но и тем, что происходило вокруг. Он возненавидел похабное вторжение новой Германии, марширующих и горланящих студентов в одинаковой униформе, их надменные лица со шрамами, дешевые и полуграмотные, однотипные ответы на занятиях. Ему противно было видеть, возмущало до глубины души то, что факультет сделал с его предметом, его любимой немецкой литературой. И еще была одна ночь, страшная ночь зимой 1937 года, когда Смайли стоял у окна и смотрел на огромный костер, разложенный во дворе университета: вокруг костра столпились сотни студентов, лица у них были ликующие и блестели при пляшущем свете пламени. В языческий костер они бросали сотни книг. Он знал, какие это были книги: Томас Манн, Гейне, Лессинг и многие, многие другие. Смайли стоял у окна, закрыв своей повлажневшей рукой огонек сигареты, смотрел, проникаясь ненавистью: он теперь точно знал, кто его враг.

Тридцать девятый год застал его в Швеции уже в качестве доверенного лица известного швейцарского производителя ручного огнестрельного оружия, по легенде связь его с фирмой была долголетней и эффективной. Внешность себе Смайли довольно успешно изменил, он обнаружил несомненный талант к лицедейству, основательно вжившись в свою роль, так что дело не ограничилось банальным изменением прически и короткими усиками-нашлепкой на верхней губе. В течение четырех лет подряд он раскатывал по Германии взад и вперед, курсируя между Швецией и Швейцарией. Никогда бы раньше ему и в голову не пришло, что можно так долго пребывать в постоянном страхе. Левый глаз его начал нервически подергиваться, тик оставался и пятнадцать лет спустя, напряженность лицевых мускулов избороздила его мясистые щеки и лоб глубокими морщинами. Он узнал, что можно, оказывается, очень долго не спать, не расслабляться, прислушиваясь в любое время дня и ночи к тревожному стуку своего сердца.

Смайли пришлось познать многое: крайности одиночества и жалость к самому себе, неожиданное и неуместное при определенных обстоятельствах желание обладать женщиной, потребность напиться или измотать организм физическими упражнениями и нагрузками — любой наркотик был годен — только бы снять страшное напряжение.

При наличии хорошей крыши он вел и свою истинную коммерцию, свою шпионскую деятельность. Со временем сеть его основательно расширилась и выросла, другие страны начали оправляться от последствий своей непредусмотрительности и неподготовленности. В 1943-м его отозвали. Через некоторое время, немного отдохнув, он рвался обратно на континент, но его не пустили:

— Ваша работа там закончена, — сказал ему Стид-Эспри, — готовьте новых людей, возьмите отпуск. Женитесь, наконец, или еще что-нибудь придумайте себе, но только отпустите свою пружину.

Смайли сделал предложение руки и сердца секретарше Стида-Эспри, леди Энн Серкомб.

Кончилась война. Он получил расчет и взял свою очаровательную жену с собой в Оксфорд, где собирался исследовать белые пятна в литературе Германии семнадцатого века. Но два года спустя леди Энн была уже на Кубе, а откровения молодого русского шифровальщика в Оттаве вновь возродили потребность общества в людях, имеющих опыт вроде того, что был у Смайли.

Работа была новая, угроза (реальная) для общества была невелика, и поначалу ему даже понравилось заниматься этим делом. Но приходили новые люди, более молодые и со свежими мозгами. Продвижение по службе уже не грозило Смайли, и постепенно до него стало доходить, что он дожил до среднего возраста, так никогда и не почувствовав всей прелести молодости, и что он — самым учтивым и милым образом — поставлен на полку.

Все изменилось. Стид-Эспри покинул эту цивилизацию и отправился на освоение более древней, в Индию. Джибиди погиб: в 1941 году он сел на поезд в Лилле в компании своей радистки, родом из Бельгии, и больше о них никто ничего не слышал. Филдинг тоже был не в счет — обвенчан на своей новой диссертации о Роланде. Остался только Мэстон, карьерист Мэстон, рекрут военного времени, советник министра по вопросам разведки и контрразведки, «первейший кандидат», как его окрестил когда-то Джибиди. Появление НАТО, отчаянные попытки, предпринятые американцами, изменили саму сущность работы Сикрет Сервис. Ушли в прошлое времена Стида-Эспри, когда, нравилось тебе это или нет, но приказы ты получал у него в комнатах или в клубе за рюмкой доброго старого портвейна. На смену вдохновенной любительской работе горстки высококвалифицированных и плохо оплачиваемых людей пришла другая эффективность, бюрократическая. Главным стало искусство интриги в большом правительственном департаменте, созданном не без активного участия опять же того самого Мэстона, с его дорогами и прекрасно сшитыми костюмами и дворянским титулом, с его живописной седой шевелюрой и серебристыми галстуками. Он оказался здесь как никто на месте, этот Мэстон, помнивший день рождения своей секретарши и о манерах которого ходили легенды среди дам министерской приемной. С вежливыми извинениями расширяя границы своей империи и с нескрываемым сожалением перебираясь во все более роскошные кабинеты, Мэстон устраивал у себя в Хенли роскошные приемы и не упускал случая поднять собственный авторитет за счет успехов своих подчиненных.

Его подсунули во время войны, профессионального бюрократа из цивильного департамента, человека, призванного работать с бумагами и совмещать красоту своих секретарш с громоздкой бюрократической машиной. Великим мира сего больше импонировал тип человека, им знакомый, который из любого цвета был в состоянии произвести только один — серый, человека, который знал, кто его хозяин, и с которым не стыдно было подниматься по служебной лестнице. А это он здорово умел делать! Им нравилась его робость, когда он извинялся за ту компанию, с которой ему приходится водиться на работе, нравилась и его неискренность, когда он защищал своих подчиненных, его гибкость в формулировках каких-либо обязательств. Но он никогда не отказывался от преимуществ, которые заключает в себе сфера деятельности плаща и кинжала, но только на свой манер: перед своими хозяевами он надевал плащ, а кинжал предоставлял вынимать своим подчиненным. Номинально Мэстон не являлся главой Сервис — он всего лишь советник министра по вопросам разведки и контрразведки и, как его раз и навсегда окрестил Стид-Эспри, Главный Евнух.

Это был совершенно новый для Смайли мир: ярко освещенные коридоры, ловкие и пронырливые люди. Он чувствовал себя скучным и старомодным, вспоминая с тоской ветхий дом с террасой, где все это зарождалось когда-то. Этот дискомфорт плачевно отражался и на его внешности: Смайли чаще горбился и больше, чем когда-либо, напоминал лягушку. Он часто моргал и получил прозвище «Крот». Но его молоденькая секретарша обожала своего шефа и говорила о нем не иначе как «мой милый плюшевый мишка».

Он был уже слишком стар, чтобы отправить его на агентурную работу за рубеж, и Мэстон высказался вполне определенно: «Знаете, старина, хотите вы этого или нет, но после того, как вы пошарили во время войны по Европе, вам там больше нечего делать, так что сидите, дорогуша, дома и поддерживайте огонь в камине».

Все это должно в какой-то степени помочь читателю понять то обстоятельство, что в два часа ночи в среду, 4 января, Джордж Смайли находился на заднем сиденье лондонского такси, направляясь к Кембридж Серкус.

2. Мы работали круглые сутки

В такси он чувствовал себя в безопасности. В безопасности и в тепле. Тепло было, правда, контрабандное, домашнее. Смайли захватил его из постели и теперь стремился тайно провезти через промозглую январскую ночь. Ну, а чувство безопасности возникало из-за ощущения нереальности происходящего. Ему казалось, что это не он, а его привидение катится в ночной час по улицам Лондона и наблюдает за несчастными искателями удовольствий, торопливо спешащими под своими зонтиками, подглядывает и за проститутками, обернутыми в полиэтилен, как подарки. Это не он, а его привидение выбралось из глубокого колодца сна и прекратило резкий трезвон телефона на столике у кровати…

«Почему это, — подумалось ему, — Лондон теряет ночью свое лицо, свою индивидуальность?» Смайли плотнее запахнул свое пальто и попытался припомнить еще хотя бы один такой же — от Лос-Анджелеса и до Берна — город, который бы по ночам так же безропотно становился совершенно безликим.

Кэб завернул на Кембридж Серкус, и Смайли вдруг рывком принял сидячее положение. Он вспомнил о звонке дежурного офицера, и грубая действительность сразу прогнала остатки сна. Смайли мысленно прокрутил весь их разговор, от слова и до слова — он давно воспитал в себе эту способность.

— Смайли, говорит дежурный офицер. Сейчас на проводе будет советник…

— Смайли, говорит Мэстон. В понедельник вы проводили беседу с Сэмюэлом Артуром Феннаном из Форин Оффис[1]? Верно?

— Да… да, проводил.

— Напомните суть дела. Чем была вызвана необходимость беседы?

— На Феннана пришла анонимка о его членстве в компартии еще во время учебы в Оксфорде. Беседа в таких случаях — обычная формальность. Разрешение на нее было дано начальником службы безопасности департамента.

«По идее Феннан не должен был бы жаловаться на меня, — думал Смайли. — Он знал, что я на его стороне и выскажусь в его пользу. Там не было ничего предосудительного, ничего».

— Скажите, Смайли, может быть, вы на него излишне наседали, угрожали чем-нибудь? Был ли он настроен к вам враждебно?

«Господи, да он, кажется, чем-то напуган. Феннан, видимо, весь кабинет министров на нас натравил».

— Нет, это была весьма дружеская беседа. Мне кажется, мы понравились друг другу. Если уж быть до конца честным, я даже некоторым образом превысил свои полномочия.

— В чем именно, Смайли?

— Ну, я довольно прозрачно намекнул, что ему не стоит волноваться.

— Что же вы ему сказали?

— Он был явно не в себе от волнения. И я вынужден был сказать ему, что не стоит переживать так сильно.

— Что же все-таки конкретно вы ему сказали?

— Я сказал, что не вижу здесь состава преступления и мое министерство по существу не имеет ни малейших оснований беспокоить его в дальнейшем.

— И это все, что вы ему сказали?

Смайли на мгновение запнулся: он никогда не слышал, чтобы Мэстон говорил таким тоном, впервые шеф выступал в роли подневольной пешки.

— Да, это все. Больше ничего, — ответил Смайли.

«Он никогда мне этого не простит. Со всей его хваленой выдержкой, кремовыми рубашками и серебристыми галстуками, с этими его ленчами в компании министров».

— Феннан заявил, однако, что вы высказали сомнение в его лояльности и что его карьера в Ф.О. закончена.

— Он не мог этого заявить, если только он совершенно не спятил. Я ведь ему объяснил, что беседа формальная — никаких претензий к нему и быть не может. Что же ему еще нужно?

— Ничего. Феннан мертв. Застрелился сегодня вечером в половине одиннадцатого. Оставил письмо министру иностранных дел. Полиция дозвонилась до одного из его секретарей и получила разрешение вскрыть письмо. Затем они-сообщили о случившемся нам. Предстоит расследование… Скажите, Смайли, вы точно уверены?

— Уверен в чем?

— …ну, ладно. Приезжайте как можно быстрее.

Раздобыть такси оказалось непростым делом. Прошла уйма времени, пока он наконец дозвонился в четвертый по счету таксопарк. Смайли торопился и ждал такси у окна спальни наготове, уже в пальто. Это ожидание напомнило ему время ночных бомбежек в Германии, тогдашнее беспокойное ожидание воздушной тревоги глухими ночами.

На Кембридж Серкус он остановил такси в сотне ярдов от своей конторы, сделав это отчасти по привычке, отчасти, чтобы проветрить мозги перед тем лихорадочным, сумасшедшим допросом, который, чувствуется, наверняка учинит ему Мэстон.

Он показал на входе свой пропуск дежурному констеблю и медленно направился к лифту.

Дежурный офицер поприветствовал его, вздохнул с облегчением, и они вместе пошли по ярко-кремовому коридору.

— Мэстон отправился в Скотланд-Ярд на встречу со Спэрроу. Они там все передрались за то, кому вести это дело. Спэрроу говорит, — Особый отдел, а Ивлин говорит,

— Си Ай Ди[2], а полиция графства Суррей не знает, какая муха их всех укусила. Хуже некуда. Пойдем попьем кофе в министерском «красном уголке». Кофе, правда, из бутылки, да ничего, сойдет.

Смайли был благодарен судьбе за то, что сегодня дежурил Питер Гиллэм. Серьезный, вдумчивый работник, человек с отменными манерами, специалист по спутниковому шпионажу, своего рода добрый дух, у которого всегда есть все: начиная с расписания движения поездов и кончая перочинным ножичком.

— Особый отдел позвонил в пять минут пополуночи. Жена Феннана ходила вечером в театр и, придя домой, обнаружила тело без пятнадцати минут одиннадцать. Она тут же позвонила в полицию.

— Он жил где-то в Суррее.

— Уоллистон, в сторону обходного пути на Кенсингтон, сразу за округом Метрополитэн. Когда полиция приехала на место, они нашли на полу, рядом с покойным, письмо, адресованное к Ф. Эс.[3] Суперинтендант[4] позвонил главному констеблю, тот — дежурному офицеру Главного полицейского управления, этот — дежурному клерку в Форин Оффис. Короче, в конце концов письмо было вскрыто. Ну, а потом… потом началась потеха.

— Продолжай.

— Управляющий отдела кадров Форин Оффис позвонил нам. Ему нужен был домашний телефон советника. Он заявил, что это последний раз, когда органы безопасности суются в его кадровую епархию, что Феннан был лояльным и талантливым сотрудником, ля-ля… бу-бу…

— Да, действительно, он таким и был, талантливым, лояльным.

— Сказал, что органы де совсем вышли из-под контроля и их гестаповские методы не могут быть оправданы никакими обстоятельства, ля-ля… — Я дал ему номер домашнего телефона советника и, пока этот кадровик продолжал бушевать, быстро набрал его по другому аппарату. Вот ведь как мне повезло: Форин Оффис висит на проводе и не может прозвониться, а я тем временем выкладываю Мэстону новости. Это было в 00.20. К часу же ночи Мэстон появился здесь в состоянии продвинутой беременности — завтра утром ему докладывать обо всем министру.

Они с минуту помолчали, пока Гиллэм разливал по чашкам концентрированный кофе и добавлял кипяток из электрического чайника.

— Ну, а что он из себя представляет? — поинтересовался Гиллэм.

— Кто? Феннан? Знаешь, до вчерашнего вечера я бы мог ответить на этот вопрос, практически не задумываясь. Сейчас это сделать труднее, а может быть, и бессмысленно… Если судить по внешности, то он явно еврейского происхождения, из довольно ортодоксальной семьи. Тем не менее он послал всех к чертовой матери и стал марксистом. Понятливый, культурный… разумный человек. Говорил негромко, слушал собеседника внимательно, хорошо образован… Вообще-то фактов в изобилии. Тот, кто на него донес, прав был, конечно: он действительно был когда-то членом компартии.

— А сколько лет ему было?

— Сорок четыре. Но выглядел старше. — Смайли продолжал говорить, оглядывая одновременно комнату. — …Чувственное лицо, грива прямых темных волос, студенческая прическа, профиль, как у двадцатилетнего. Кожа, однако, сухая и тонкая, белая, как мел, испещренная бороздами морщин. Они расходятся во всех направлениях и делят ее, ну, прямо на квадраты. Очень тонкие пальцы… Такой, знаешь, рейдер, весь компактный, мобильный, с совершенной системой самообеспечения. Скрытный, развлекается не на людях. И страдает в одиночку, как мне кажется.

В комнату вошел Мэстон, и они встали.

— A-а, Смайли, заходите.

Он открыл дверь в кабинет и, выставив левую руку приглашающим жестом, пропустил Смайли вперед. В кабинете Мэстона практически не было ни одного казенного предмета. Особенно привлекали внимание чудесные акварели девятнадцатого века, целую коллекцию которых ему как-то раз посчастливилось приобрести. «Мебель же, скорее всего, приобреталась в розницу», — решил про себя Смайли. Одет Мэстон был под стать своей мебели. Костюм, слишком легкомысленный для человека его социального положения, шнурок от монокля, пересекающий его неизменную кремовую рубашку. Легкий шерстяной галстук серого цвета. «Немец бы наверняка назвал его «флотт» (пижон), — подумал Смайли. — Шикарный мальчик, мечта официантки, джентльмен в ее понимании».

— Я виделся со Спэрроу. Совершено очевидное самоубийство. Тело забрали. Кроме обычных процедур, главный констебль не собирается предпринимать никаких дополнительных действий. Через день-два начнется следствие по этому делу. Мы пришли к договоренности, Смайли, и — я хотел бы это подчеркнуть особо — ни слова о нашем интересе, проявленном по отношению к Феннану, не должно попасть на страницы газет.

— Понятно.

«Ты опасен, Мэстон. Опасен, потому что слаб и пуглив. Ты подставишь любую шею, не разбираясь, только бы не пострадала твоя, — я знаю. Именно поэтому ты так внимателен теперь к моей, примеряешь веревку», — размышлял Смайли.

— Я не собираюсь подвергать сомнению ваши действия, Смайли. Раз начальник службы безопасности Форин Оффис дал вам «добро» на эту беседу, вам не о чем беспокоиться.

— Разве только о Феннане.

— Да, разумеется. К сожалению, начальник службы безопасности департамента не успел своевременно поставить подпись под разрешением на вашу беседу с покойным. Вне всякого сомнения, он дал это разрешение в устной форме, не так ли?

— Да. Я уверен, он подтвердит это.

Мэстон быстро взглянул на Смайли — строго, оценивающе; в горле у Смайли застрял какой-то комок. Он знал, что ведет себя не совсем по правилам: Мэстон желает, чтобы он был посговорчивее, подыгрывал шефу.

— Вам известно, что контора Феннана уже имела со мной контакт?

— Да, известно.

— Предстоит дознание, оно будет обязательно. Возможно, они и не в силах скрыть все это дело от прессы. Мне, видимо, завтра с утра придется переговорить об этом с главой полицейского ведомства. — «Решили еще раз припугнуть меня… ну да, конечно, я обязательно буду плясать под твою дудку… куда же мне деться… о пенсии надо подумать… кто же меня теперь на работу возьмет… но лгать-то, как ты, я не собираюсь, Мэстон». — Мне нужны все факты, Смайли. Я должен исполнить свой долг. Может быть, у вас имеется еще что-нибудь относительно этой беседы, что вы не отразили в отчете? Расскажите мне все, а уж я постараюсь оценить эти факты в свете новых событий. Предоставьте мне судить об их важности.

— Мне нечего добавить к тому, что уже отражено в отчете, и к тому, что я вам сообщил по телефону сегодня ночью. Однако вам, возможно, поможет понять ситуацию («вам», «понять» — это, пожалуй, слишком сильно сказано) — тот факт, что беседа проходила в обстановке исключительно неформальной. Обвинения анонима, предъявленные Феннану, были слабыми — членство в партии в 30-х годах, во время учебы в университете. В эти годы половина членов нынешнего кабинета баловалась марксизмом. Невнятно и глухо упоминалось в письме и о его нынешних симпатиях к этому учению. — Мэстон нахмурился, когда услышал про кабинет министров. — Когда я пришел к нему в Форин Оффис, его комната не слишком располагала к доверительному разговору — в нее то и дело заходили разные люди, поэтому я предложил пойти прогуляться в парк.

— Продолжайте.

— Мы вышли на воздух. Был прекрасный солнечный холодный день. Мы наблюдали за утками. — Мэстон сделал нетерпеливый жест. — В парке мы провели около получаса. Говорил в основном он. Это был умный человек, прекрасный собеседник, говорить он умел, говорил интересно. Но нервничал, хотя понять его можно. Этот народ любит поговорить о себе, и, как мне показалось, он был даже рад выговориться. Рассказал мне всю историю от начала до конца, легко называл имена. Затем он предложил зайти в кафе-эспрессо, оно находится неподалеку от Миллбэнк.

— И что?

— Какой-то бар-эспрессо. Там подают особый кофе по шиллингу за чашку. Мы попили кофе.

— Так, ясно. Значит, именно в такой вот непринужденной и дружеской обстановке вы и сказали ему, что наш департамент не даст этому делу ход.

— Да. Мы частенько так поступаем, хотя в отчете такие вещи не фигурируют.

Мэстон кивнул.

«Да, это он понимает, — подумал Смайли, — Господи, ну до чего же мелок!» Приятно было осознавать, что он не ошибался, оценивая Мэстона.

— Следовательно, можно заключить, что и самоубийство и предсмертное письмо для вас полная неожиданность. Вряд ли вы можете найти им логическое объяснение, не так ли?

— Действительно, было бы довольно странно, если бы я нашел сейчас такое объяснение.

— Имеются ли у вас какие-нибудь предположения на тот счет, кто написал донос?

— Нет.

— Он был женат, вы знаете?

— Да.

— Любопытно… не исключено, что его жена может пролить на все это дело какой-то дополнительный свет. Мне трудно предлагать это, но кому-то из нашего ведомства следует, видимо, встретиться и, насколько позволит обстановка, поговорить с ней.

— Сейчас?

Мэстон стоял у большого письменного стола и попеременно вертел в руках эти штучки из джентльменского набора бизнесмена — нож для разрезания бумаг, сигаретницу, настольную зажигалку — всю эту химию официального гостеприимства. «А руки-то, руки какие белые!» — подумал Смайли. Мэстон поднял голову, изобразив на лице выражение понимания и симпатии:

— Я понимаю ваши чувства, Смайли, но, несмотря на весь трагизм ситуации, вы должны войти в мое положение. Министр и Х.С[5] наверняка захотят получить детальный отчет об этом деле, и я просто обязан предоставить им его. Как вы понимаете, их прежде всего интересуют состояние духа и настроение Феннана непосредственно после проведенной… нами беседы с ним. Вполне вероятно, что он обсуждал эту беседу со своей женой. Разумеется, ему не полагалось даже упоминать о встрече с представителями органов, но мы ведь должны быть реалистами.

— Вы хотите, чтобы к ней отправился я?

— Кто-то должен. Здесь следует принять во внимание предстоящее расследование. Решение об этом принимает полиция, но пока у них нет на руках достаточного количества фактов. У нас просто нет времени вводить в курс дела еще кого-то. Вам же дело известно, вы уже наводили предварительные справки. Если кому-то и ехать, так это именно вам, Смайли.

— Когда мне следует начать?

— Миссис Феннан, насколько мне известно, довольно своеобразная женщина. Иностранка, кажется, еще впридачу и еврейка, сильно пострадала во время войны. Все это не облегчает вашей задачи. Это женщина волевая и, видимо, стойко переносит смерть мужа. Но только внешне, разумеется. Ей нельзя отказать в здравом смысле и коммуникабельности. Как я понял из разговора со Спэрроу, она готова помочь следствию и примет вас сразу, как только вы появитесь у нее. Полиция графства Суррей предупредит ее о вашем визите, так что можете навестить ее сразу поутру. Я позвоню вам туда днем.

Смайли повернулся к выходу.

— Н-да… и, Смайли… — Он почувствовал, как Мэстон взял его за предплечье, и обернулся к нему. Мэстон изобразил на лице улыбку, которую обычно приберегал для служащих-женщин, как правило, среднего возраста. — Смайли, вы можете на меня рассчитывать, я не оставлю вас без моей поддержки.

«Бог ты мой, — подумал Смайли, — тебе, видно, и вправду приходится работать двадцать четыре часа в сутки. Круглосуточно открытое кабаре — вот что ты такое — «Мы работаем круглые сутки!» Он вышел на улицу.

3. Эльза Феннан

Мерридейл Лэйн — один из уголков графства Суррей, жители которого ведут неустанную борьбу с прилепленным когда-то ярлыком «пригород», «провинция». Перед каждым домом здесь удобренные и ухоженные деревья. Под их сенью фигурки сказочных персонажей. Деревянные совы над табличками с номерами домов и потрескавшиеся гномы, застывшие с удочками над прудами с золотыми рыбками, призваны подчеркнуть естественность пейзажа. Жители Мерридейл Лэйн не покрывают своих гномов краской, подозревая в этом грех провинциальности. Из тех же соображений они не лакируют своих сов, спокойно и терпеливо ожидая, пока ветер и непогода не придадут их «сокровищам» обличье подлинной старины.

Эта аллея, строго говоря, тупик, как на том настаивают агенты по продаже недвижимости. Дальний конец Кенсингтонского обходного пути вдруг ни с того, ни с сего переходит в обычную тропу, посыпанную гравием. Тропа, в свою очередь, незаметно превращается в печальную грязную колею, что пересекает Мерриз Филд и ведет к такой же аллее, неотличимой от Мерридейл.

Смайли появился здесь утром, чуть позже восьми. Оставив машину у полицейского участка, он отправился дальше пешком. Впрочем, весь путь занял не больше десяти минут.

Шел сильный дождь, да такой холодный, что от него лицу было больно.

Полиция графства Суррей уже потеряла интерес к делу о самоубийстве, но Спэрроу все же прислал сюда офицера из Особого отдела. Он постоянно находился в полицейском участке и обеспечивал связь между службой безопасности и полицией. Способ самоубийства ни у кого не вызывал никаких сомнений. Все считали, что Феннан лишил себя жизни, выстрелив в висок. Небольшой французский пистолет, изготовленный в Лилле в 1957 году, был найден под его телом. Обстоятельства свидетельствовали в пользу версии о самоубийстве.

Номер пятнадцать по Мерридейл Лэйн представлял собой низкий дом в стиле Тюдоров, со спальнями, расположенными в немыслимо глубоких фронтонах здания, с гаражом, наполовину выстроенным из дерева. У дома был неухоженный, почти нежилой вид. «В таком могли бы жить, скорее всего, художники, — подумал Смайли. — Феннан как-то не вписывался в это окружение, ему больше пошел бы Хэмпстед».

Смайли открыл калитку и неторопливо направился к передней двери дома, тщетно пытаясь разглядеть какие-нибудь признаки жизни в его освинцованных окнах. Было очень холодно. Он позвонил.

Дверь открыла Эльза Феннан.

— Мне позвонили по телефону и спросили, могу ли я вас принять. Я не знала, что им ответить. Входите, пожалуйста, — говорила она с легким немецким акцентом.

«По всей видимости, — думал Смайли, приглядываясь к Эльзе, — она старше Феннана». Худенькая женщина с заостренными чертами лица, лет пятидесяти, волосы коротко острижены, покрашены в цвет никотина. Несмотря на хрупкое телосложение, она производила впечатление выносливого и смелого человека. Взгляд темно-карих глаз, глядевших на него с неправильного горбоносого лица, отличался какой-то удивительной пристальностью. Лицо же у нее было усталое и измученное, со следами былых страданий и перенесенных бед, словно у ребенка, выросшего в голоде и нищете. Это было лицо вечного беженца, лицо узника лагеря смерти.

Она протянула ему руку. Пожимая розовую и шершавую ладонь, он ощутил все ее кости. Смайли представился.

— Вы тот человек, что проводил беседу с моим мужем, — сказала она, — о его лояльности. — Затем провела его в темную гостиную с низким потолком. Камин не горел. Смайли вдруг почувствовал себя мерзко и пошло. Лояльность по отношению к кому, к чему? В ее голосе не было ни возмущения, ни обиды. Он был обидчиком, притеснителем, но она почему-то принимала это притеснение.

— Мне очень понравился ваш муж. Он был бы полностью оправдан.

— Оправдан? На каком основании, от каких обвинений и в чем именно оправдан?

— Это был типичный случай оправдания «за отсутствием доказательств в пользу противного», но мне было приказано провести с ним беседу. — Он сделал паузу и посмотрел на нее с искренним участием. — Вы понесли ужасную утрату, миссис Феннан… вы, должно быть, измучены. Вряд ли вам пришлось спать этой ночью…

Она не отреагировала на его участливость.

— Благодарю, но мне не приходится рассчитывать на то, что я засну сегодня. Сон — это роскошь не для меня! — Она покосилась на свое тщедушное тело и усмехнулась криво: — Мое тело и душа должны работать слаженно и дружно двадцать часов в сутки. Я, наверное, и так уже зажилась на этом свете.

Что же касается тяжелой утраты, то тут вы правы. Но, знаете ли, мистер Смайли, за всю мою жизнь у меня никогда не было никакой собственности, ничего, кроме разве только зубной щетки, так что я не привыкла чем-то обладать, даже после восьми лет замужества. Ну, и впридачу ко всему этому, у меня уже есть опыт страданий, страданий благоразумных, с вечной оглядкой на окружающих.

Кивком головы она предложила ему сесть и, удивительно старомодным жестом подоткнув юбку, присела напротив. В комнате было довольно прохладно. Смайли понимал, что пора начинать разговор, но все не мог решиться, как-то отрешенно глядел перед собой, словно стараясь постигнуть тайну рано постаревшего и много повидавшего, изношенного лица Эльзы Феннан. Ему казалось, что затянувшаяся пауза длится уже бесконечно долго, но вдруг она снова заговорила.

— Вы сказали, что он произвел на вас благоприятное впечатление. По всей видимости, это чувство не было взаимным.

— Я не читал письма вашего покойного мужа, но мне известно его содержание. — Честное пухлое лицо Смайли теперь было обращено прямо к ней. — Здесь что-то не сходятся концы с концами, ведь я прямо сказал ему, что он… что мы прекращаем это дело.

Она слушала его молча, не перебивая, ожидая, что он скажет ей еще. А что, собственно, он мог добавить к сказанному? «Я сожалею, что убил вашего мужа, миссис Феннан, но я ведь исполнял свой долг. Долг? Боже всемилостивый, по отношению к кому долг? Феннан был членом компартии, когда учился в Оксфорде двадцать четыре года тому назад, недавнее его повышение по службе предоставляло ему доступ к очень секретной информации. Какой-то «доброжелатель» прислал нам на него анонимку, и мы обязаны были отреагировать. Расследование фактов его биографии повергло вашего мужа в состояние меланхолии, и он, ничтоже сумняшеся, покончил жизнь самоубийством. Вот это ей сказать?» — Он промолчал.

— Это ведь была просто игра, — сказала она вдруг, — дурацкое балансирование между идеями, игра словами. Ведь у вас не было ничего личного против него или еще кого-либо. Чего вы с нами возитесь? Возвращайтесь к себе в Уайтхолл и ищите в ящиках своего стола новых шпионов. — Она смолкла. В темных ее глазах, горящих лихорадочным блеском, почему-то не было и намека на какие-либо эмоции. — Вы страдаете застарелой болезнью, мистер Смайли, — продолжила она, не торопясь выбрав себе сигарету из сигаретницы. — И я знала много жертв этой болезни. Мозг работает независимо, отдельно от тела, он мыслит абстрактными понятиями, никак не связанными с реальной действительностью, правит бумажным королевством и изобретает хладнокровно и бесстрастно способы уничтожения своих бумажных жертв. Когда же у папок с делами появляются головы, ноги, руки — это ужасный миг для вас, не правда ли? У каждого имени, оказывается, есть семья, история жизни, чувства и человеческое достоинство, у каждого находится и объяснение для фактов, собранных в ваших печальных досье, практически каждый может найти оправдание своим поступкам, всем своим грешкам, и настоящим и выдуманным. Честное слово, мне жаль вас. — Она на секунду примолкла и потом продолжила. — Это как с государством и народом. Государство — это ведь тоже некая мечта, символ, ничего по сути не обозначающий, пустой звук, мозг без тела, причудливых форм облака в небе. Но государства развязывают войны, не правда ли, и берут пленных. Размышлять, оперируя абстрактными идеями, — ах, как это удобно, стерильно! Вот и меня с мужем стерилизовали! — Произнося все это, она смотрела на него прямо, неотрывно, ни разу не моргнув. Акцент в ее речи звучал как никогда явственно.

— Вы живете в своих придуманных доктринах и абстрактных идеях, в своем государстве, мистер Смайли, но вовсе не среди реальных, живых людей. Вот вы сбросили оттуда, с неба, бомбу, но спуститься затем на землю самому, посмотреть на содеянное, увидеть кровь, слышать стоны — это вам и в голову не придет, не ваше это дело.

Голос ее приобрел силу и звенел, сама она как бы отдалилась от Смайли и выросла над ним.

— Вы, кажется, шокированы? Мне, вроде бы, полагается плакать, да слез-то у меня не осталось, мистер Смайли, — я бесплодна, дети моей печали мертвы. Я признательна вам, мистер Смайли, за ваш визит, теперь можете возвращаться назад, вы ничем не можете облегчить мое горе.

Он выпрямился на стуле, осторожно положив на коленях одну короткопалую руку на другую. Выглядел Смайли почему-то озабоченным и даже каким-то лицемерным — будто лавочник, читающий мораль. Он был бледен, на висках и верхней губе блестели капельки пота. На бескровном лице выделялись только розовато-лиловые полукружья под глазами, обрамленные очками в тяжелой оправе.

— Послушайте, миссис Феннан, — сказал он, — но ведь это наша беседа с вашим мужем была всего лишь формальностью. Мне показалось, что он не имел ничего против, даже рад был выговориться, снять с души камень.

— Как вы можете так говорить, как вы смеете, когда…

— Но я вам говорю чистую правду: он совершенно не держал зла, да и не мог обидеться на государственные службы. Когда я пришел к нему и увидел, что его комната проходная и там постоянно кто-то был, то мы отправились в парк, а закончили наш разговор в кафе. Согласитесь, что все это мало похоже на методы инквизиции. Я даже сказал ему, что волноваться, собственно, не о чем — беседа абсолютно формальна. У меня просто не укладывается в голове, почему он написал это письмо, — нет, не понимаю…

— Я имею в виду отнюдь не письмо, мистер Смайли. Я имею в виду то, что он сказал мне.

— А именно?

— Беседа с вами произвела на него очень тягостное впечатление — так он мне сказал. Когда муж вечером в понедельник вернулся домой, он был сам не свой, у него путались мысли и слова. Он свалился в кресло без сил, я еле уговорила его прилечь. Дала ему успокаивающего, его хватило на полночи. Поутру он снова вернулся к этой теме, просто не мог больше ни о чем и думать. И так до самой своей кончины он только и твердил об этом, не мог оправиться от удара.

Наверху зазвонил телефон. Смайли встал со стула.

— Извините, это, скорее всего, меня, по службе. Вы не имеете ничего против, если я подойду к телефону?

— Он в ближней спальне, прямо над нами.

Смайли медленно поднялся по лестнице наверх. Он был в полной растерянности. Ну что, скажите на милость, ему теперь сообщить Мэстону?

Он снял трубку, автоматически взглянул на номер, обозначенный на телефонном аппарате, и произнес:

— Уоллистон, 2944.

— Станция. Доброе утро. Ваш звонок в восемь тридцать.

— A-а, да, благодарю вас.

Он положил трубку на рычаг телефона, радуясь временной передышке, и бросил короткий взгляд вокруг. Это была как раз спальня Феннана. Обстановка строгая, но уютная. Перед газовым камином два кресла. Смайли припомнил, что в течение трех лет Эльза Феннан была прикована к постели. Наверно, именно с того послевоенного времени у них и осталась привычка проводить вечера, сидя в спальне у камина. Ниши по обе стороны камина были заставлены книгами. В дальнем углу комнаты на столике стояла пишущая машинка. В обстановке чувствовалось что-то глубоко личное и трогательное. Пожалуй, только сейчас Смайли действительно по-настоящему глубоко ощутил трагичность происшедшего в этом доме. Он возвратился вниз, в гостиную.

— Звонок предназначался не мне. Звонили с телефонной станции, их просили разбудить вас в восемь тридцать.

Возникла неловкая пауза, и он невольно взглянул на Эльзу, но женщина отвернулась к окну, став к нему спиной, необыкновенно стройной, прямой и неподвижной, ее коротко подстриженные торчащие волосы темнели на фоне утреннего света в окне.

Внезапно в голову ему пришла запоздалая мысль, которая должна была бы его осенить еще там, в спальне, наверху. Это было нечто столь невероятное, что мозг отказывался понимать. Смайли продолжал еще по инерции говорить, а мысль уже работала в своем направлении: ему надо уйти отсюда, подальше от телефона и истерических вопросов Мэстона, подальше от Эльзы Феннан и ее темного неприветливого жилища. Необходимо скорее выбраться отсюда на волю и спокойно все обдумать.

— Я злоупотребляю вашим временем, миссис Феннан, и вашим гостеприимством, поэтому вынужден воспользоваться вашим советом и возвратиться в Уайтхолл.

Снова протянутая для прощания прохладная тонкая рука, скороговоркой произнесенные извинения. Он надел в прихожей пальто и шагнул навстречу утреннему солнцу, которое выглянуло на минуты после дождя, окрасив в бледные и влажные тона деревья, кусты и дома на Мерридейл Лэйн. Зимнее небо было по-прежнему свинцово-серым, и мир, расположенный под ним и отражающий лучи нежданно появившегося солнца, казался от этого еще светлее.

Смайли неторопливо шел по покрытой гравием тропинке, в душе боясь быть окликнутым сзади и вынужденным вернуться в тот дом.

В полицейский участок он пришел погруженный в тревожные, безрадостные размышления. Начать хотя бы с того, что явно не Эльза Феннан просила разбудить ее телефонным звонком в половине девятого утра.

4. Кофе у фонтана

Старший полицейский офицер уголовно-следственного отдела в Уоллистоне был человек простой, доброжелательный и незамысловатый. О профессиональных качествах коллег он судил в основном по количеству лет, проведенных на службе, и, откровенно говоря, не видел в этой своей позиции никакого изъяна. Человек от Спэрроу, инспектор Мендель, был в отличие от местного суперинтенданта небольшого роста, сухощав и носат, разговаривал уголком рта, причем быстро и всегда по делу. Смайли про себя невольно сравнил его с егерем — человеком, знающим границы своей территории и недолюбливающим пришельцев и чужаков.

— Сэр, меня просили вам передать, чтобы вы немедленно позвонили в свой департамент господину советнику.

Суперинтендант показал своей огромной лапой на телефон и вышел через открытую дверь кабинета. Мендель остался. Смайли посмотрел на него отсутствующим взглядом, пытаясь понять, что он за человек.

— Закройте дверь.

Мендель шагнул к двери комнаты и тихо прикрыл ее.

— Я хочу проверить некоторые сведения на телефонной станции Уоллистона. К кому лучше всего обратиться?

— Наверное, к помощнику управляющего. Сам-то управляющий, как правило, витает в облаках, а всю работу исполняет помощник.

— Кто-то на Мерридейл Лэйн, 15 заказал на телефонной станции звонок в половине девятого утра. Я хочу знать, когда был сделан этот заказ и кем. Также я хочу знать, не было ли у них там еще какого-либо заказа. Короче, мне требуются все подробности.

— Какой там номер телефона?

— Уоллистон, 2944. Абонент, я думаю, Сэмюэл Феннан.

Мендель подошел к телефону и набрал цифру 0. Ожидая ответа, он спросил Смайли:

— Вы, вероятно, не хотите, чтобы кто-нибудь об этом знал, не так ли?

— Ни одна душа. И вы тоже. Вполне возможно, тут ничего и нет такого. Начни мы болтать об убийстве, нам…

— Говорят из уголовно-следственного отдела Уоллистона, офис суперинтенданта. Мне необходима кое-какая информация… да, конечно… хорошо, перезвоните. Да, городской уголовно-следственный отдел, Уоллистон, 2421.

Он положил трубку и остался ожидать у телефона ответного звонка.

— Благоразумная девушка, — пробормотал он, не взглянув на Смайли. Телефон зазвонил, и он сразу же взял быка за рога.

— Мы расследуем ограбление со взломом на Мерридейл Лэйн, 18. Похоже, что дом напротив, № 15, использовался в качестве наблюдательного поста. Можете ли вы выяснить, принимались ли по телефону Уоллистон, 2944 и производились ли какие-либо звонки за последние двадцать четыре часа?

Наступила пауза. Мендель прикрыл рукой микрофон трубки и обернулся к Смайли, слегка улыбаясь. И Смайли вдруг почувствовал к нему искреннюю симпатию.

— Она спрашивает у телефонисток, — сказал Мендель, — и смотрит квитанции.

Пододвинув блокнот суперинтенданта, он начал быстро записывать цифры и вдруг замер, наклонившись над столом:

— Да-да, — голос его звучал по-прежнему непринужденно, чего нельзя было сказать о выражении лица.

— И когда же она сделала заказ?

Снова пауза…

— 19.55… мужчина, вы говорите? А телефонистка в этом уверена?… Да… понятно, что ж, пожалуй, все, что я хотел узнать. Чрезвычайно признателен вам. Теперь по крайней мере мы знаем, как обстоят дела… нет, вовсе нет… вы нам очень помогли… ну да, всего лишь версия… подумаем еще, может, и надумаем что, не так ли? Да, большое вам спасибо. Очень мило с вашей стороны… да-да, держите все дело под шляпой… Ну, пока. — Он повесил трубку, вырвал из блокнота листок со своими записями и сунул в карман.

Смайли быстро проговорил:

— Вниз по улице есть, кажется, что-то напоминающее с виду кафе. Я собираюсь сходить туда позавтракать, пойдемте выпьем по чашке кофе.

Телефон вдруг начал трезвонить, и Смайли почти физически ощутил, что на том конце провода Мэстон. Мендель кинул на него острый взгляд и, кажется, все понял. Они вышли быстрым шагом из полицейского участка, оставив телефон звонить и дальше, и направились к Хай-стрит.

Кафе «У фонтана» (собственность мисс Глории Эдам) было выдержано в стиле Тюдоров: поручни для привязывания лошадей и местный колорит в виде приторно-сладкого обхождения, стоившего посетителям на шесть пенсов дороже, чем где бы то ни было. Мисс Эдам собственноручно угощала их самым гнусным к югу от Манчестера кофием и обращалась к своим посетителям не иначе как «друзья». С друзей мисс Эдам денег не брала, она их просто-напросто грабила. Это немало способствовало той атмосфере непосредственности и доброй непрофессиональности, которую она с таким усердием старалась поддерживать в своем милом заведении. Происхождения она была непонятного, но частенько вспоминала покойного папашу, которого любила называть «полковником». Ходили, правда, среди «друзей» мисс Эдам, особенно тех, кому пришлось дорого заплатить за эту дружбу, слухи о том, что упомянутый чин был пожалован папаше Армией Спасения.

Мендель и Смайли сидели за столиком в углу, у камина, и ожидали свой заказ. Мендель как-то странно взглянул на Смайли и сказал:

— Телефонистка прекрасно помнит тот звонок. Она приняла заказ на утреннюю побудку в самом конце своего дежурства, без пяти восемь вчера. Заказ делал сам Феннан — девушка в этом абсолютно уверена.

— Почему?