Звонок мертвецу. Убийство по-джентльменски (сборник) Ле Карре Джон

14. Группа фигурок из дрезденского фарфора

У порога своей квартиры Смайли остановился, поставил портфель-саквояж и стал шарить в кармане, нащупывая ключ от американского замка. Когда он открыл дверь, то живо представил себе стоящего на этом самом месте Мундта, глядящего на него своими бледно-голубыми глазами оценивающе и уверенно. Вряд ли можно представить Мундта в роли ученика Дитера. Мундт продвигался только вперед, к цели, с несгибаемостью тренированного наемника, квалифицированный, целеустремленный узкий специалист. Ничего оригинального, своего в такой технике не было, во всем он был лишь тенью своего, хозяина. Как если бы блеск и изобретательность трюков и уловок Дитера спрессовали в краткое пособие, своего рода разговорник, который Мундт вызубрил с немецкой педантичностью и привнес в него только одно: холодную, рассчитанную жестокость.

Смайли специально не оставил адреса, по которому надо было пересылать его почту, и теперь на половике собралась целая куча корреспонденции. Он подобрал все и переложил на столик в холле, потом пошел по дому, открывая двери и удивленно, потерянно оглядываясь вокруг. Дом казался ему совсем чужим: холодный и отдающий затхлостью и сыростью. По мере того как Смайли неторопливо переходил из одной комнаты в другую, до него впервые стало доходить — до какой же степени пустой стала его жизнь.

Он поискал спички, чтобы зажечь газовый камин, но нигде их не нашел. Смайли уселся в кресло, и взгляд его стал перебегать с одной книжной полки на другую, по всяким безделушкам, которые он привозил из своих поездок. Когда Энн ушла от него, он начал строго и методично исключать из своего окружения и обихода все предметы, напоминавшие ему об этой женщине. Он избавился даже от ее книг. Но мало-помалу пыл его стал угасать, и он позволил некоторым символам, связывавшим его жизнь с Энн, все-таки занять положенное место в его доме. Прежде всего это были подарки на свадьбу от некоторых близких друзей, которые значили для него слишком много, чтобы так вот просто уйти из его жизни в какую-нибудь антикварную лавку. Был здесь и набросок Ватто от Питера Гиллэма, была группа фигурок из дрезденского фарфора — подарок Стида-Эспри.

Он поднялся и подошел к угловому шкафу, где стояла эта группа. Смайли мог часами любоваться красотой этих фигурок: крошечная придворная дама в стиле рококо, переодевшаяся пастушкой, протягивала руки к одному обожателю, а личико свое слегка повернула в сторону другого, бросая на него кокетливые взгляды. Он ощущал свою громоздкость и неуклюжесть перед этим хрупким совершенством, точно так же, как чувствовал себя, когда начал первый свой приступ на завоевание сердца Энн — на удивление всему обществу. Но эти фигурки вносили умиротворение в его исстрадавшуюся душу: бесполезно было ожидать верности от Энн, точно так же как обожатели не могли ожидать верности и от этой пастушки в стеклянном футляре. Стид-Эспри приобрел эту группу в Дрездене еще до войны, она стала жемчужиной его коллекции, но он подарил эту жемчужину им. Быть может, он догадывался, что в один прекрасный день Смайли найдет утешение в простой и немудреной житейской философии, заключенной в этом подарке.

Дрезден… Из всех городов Германии он был самым любимым. Смайли любил его архитектуру, это причудливое смешение средневековых и классических зданий, чем-то напоминавшее ему Оксфорд, любил его купола, башни и шпили, медно-зеленые крыши, сверкавшие под жарким солнцем. Название его означало «город лесных жителей», и именно в нем, этом городе, Венцеслав Богемский одаривал своих поэтов-менестрелей привилегиями, осыпал подарками. Смайли припомнил тот последний визит в Дрезден, когда он навещал своего университетского приятеля, профессора филологии, с которым познакомился еще в Англии. Как раз тогда, в тот визит, он и увидел Дитера Фрея, через силу ковылявшего по периметру тюремного двора. Он и сейчас хорошо помнит его: высокий, яростный, с выбритой до почти полной неузнаваемости головой, кажущийся непомерно большим для этой тюрьмы.

Дрезден — это ведь родной город и для Эльзы. Он помнил, как проглядывал ее личное дело в министерстве: «Эльза Феннан, в девичестве Фрейман, родилась в 1917 году в Дрездене, Германия, от германских родителей, обучалась в Дрездене, находилась в тюремном заключении с 1938 по 1945 год…» Смайли попытался представить себе Эльзу на фоне ее дома, патрицианской еврейской семьи, живущей среди оскорблений и преследований. «Я мечтала о длинных золотых прядях волос, а они обрили мне голову». Ему до тошноты стало ясно, почему она красит волосы. Она могла стать такой же, как его пастушка, — круглогрудой и крутобедрой, краснощекой и кокетливой. Они иссушили и сломали ее тело, оно стало угловатым и худым, как скелет их маленькой пичуги.

Смайли живо представил себе Эльзу той страшной ночью, когда она нашла дома труп мужа и убийцу рядом, представил, как она, задыхаясь от слез, сбивчиво объяснила убийце, почему Феннан оказался в парке рядом со Смайли. Он представил себе и Мундта, холодного и логичного, убеждающего ее, склоняющего и уговорившего, убедившего в конце концов продолжить игру. Хочет она того или нет, доказывал Мундт, она обязана позвонить в театр, обязана напечатать предсмертное письмо, обязана играть свою роль убитой горем жены самоубийцы, оклеветанного и не вынесшего позора. Это было невероятно, бесчеловечно, и, добавил про себя Смайли, это был фантастический риск, на который почему-то пошел Мундт.

Надо сказать, Эльза показала себя в прошлом надежным партнером и связной, хладнокровной и, как это ни удивительно, более умелой в делах конспирации, чем Феннан, из нее получался прекрасный шпион. Да и, надо отдать ей должное, после подобной ночи ее поведение было безупречным.

Стоя так и разглядывая пастушку и ее двух обожателей, Смайли спокойно анализировал ситуацию, и все стало сходиться, концы в деле Феннана начинали занимать положенные им места. Он нашел совсем другое решение загадки, решение, которое согласовывалось со всеми обстоятельствами, укладывалось в одну логическую картину, учитывало все странности характера, непоследовательность поступков Феннана. Это решение вырастало из простой арифметической задачи, не имеющей отношения к действующим лицам, — Смайли передвигал их, как кусочки сборной картинки, передвигал туда-сюда таким образом, чтобы они вписывались в сложный каркас установленных фактов. И тогда в какой-то момент рисунок стал таким отчетливым, что это уже перестало быть игрой.

Сердце Смайли забилось учащенно, изумление его росло с каждым шагом последовательного анализа всей этой истории заново, когда сцены и происшествия в свете его догадки рисовались теперь иначе. Смайли стало ясно, почему Мундт покинул Англию именно в тот день, почему Феннан выбирал так мало ценного для Дитера, почему заказал тот звонок на коммутаторе станции на 8.30 и почему его жена избежала убийственной жестокости Мундта. Теперь он знал наконец, кто написал анонимный донос. Он понял, каким же был дураком, излишне поддавшись чувствам и эмоциям, упорно отвергая то, что подсказывал ему его ум, подсказывала сама логика.

Он подошел к телефону и набрал номер Менделя. Поговорив с ним, тут же позвонил Питеру Гиллэму. Потом Смайли надел шляпу, вышел из дома и здесь же, на Слоун-сквер, в маленькой почтовой лавке около «Питера Джонса» купил почтовую открытку с видом Вестминстерского аббатства, дошел до подземки и проехал на север до Хайгейта. На почтамте он купил марку и, написав адрес жестким континентальным почерком, отправил открытку Эльзе Феннан. Текст послания был простым и резким: «Как жаль, что тебя здесь нет». Опустив открытку, Смайли заметил время и вернулся на Слоун-сквер. Ничего больше сейчас сделать было невозможно.

Той ночью Смайли спал крепко и, выспавшийся, поднялся рано поутру. Купив французских булочек и кофе в зернах, он сварил себе большое количество кофе и, сидя на кухне, завтракал и читал «Таймс». Забавно, но Смайли чувствовал себя абсолютно спокойным, и, когда зазвонил телефон, он аккуратно сложил газету, прежде чем отправиться наверх и ответить на долгожданный звонок.

— Джордж, это Питер, — голос был почти торжествующий. — Джордж, она клюнула на приманку, клянусь, она клюнула.

— Как это произошло?

— Почта пришла в 8.35. В 9.30 она уже шагала к калитке. Прошла прямо к железнодорожной станции и села на поезд 9.52 до Виктории. Я посадил на поезд Менделя, а сам погнал на машине, но опоздал к прибытию поезда на конечную станцию.

— Как ты теперь будешь поддерживать с Менделем связь?

— Я дал ему телефон Гросвенор-отеля, откуда тебе и звоню. Он сюда позвонит сразу же, как только сможет, и я к нему подъеду, где бы он ни находился.

— Питер, все надо сделать очень мягко, хорошо?

— Кошачьими лапками, старина. Она, кажется, совсем голову потеряла. Несется, как борзая.

Смайли дал отбой. Он взял в руки «Таймс» и принялся изучать театральную колонку. Не мог он ошибиться… не мог.

После этого телефонного разговора утро тянулось невыносимо медленно. Иногда он подходил к окну и, засунув руки в карманы, смотрел на длинноногих кенсингтонских девушек, шествовавших на пару с молодыми людьми в бледно-голубых пуловерах за покупками, наблюдал за счастливой трудолюбивой бригадой, мывшей машины, припаркованные перед их домами. Закончив работу, мойщики собирались в группы и серьезно обсуждали всякие автомобильные дела, потом они отправлялись, продолжая спорить по каким-то чрезвычайно важным для них вопросам, выпить первую пинту из уик-энда в ближайший паб.

Наконец через длиннейший промежуток времени, показавшийся ему вечностью, раздался звонок в дверь и вошли счастливые, голодные, как волки, Мендель и Гиллэм.

— Крючок, леска и грузило, — сказал Гиллэм. — Но пусть тебе все Мендель расскажет — ему пришлось сегодня основательно потрудиться. Мне оставалось лишь подсечь.

Мендель не заставил себя упрашивать, рассказав обо всех перипетиях обстоятельно и аккуратно, уперевшись взглядом в пол в нескольких футах перед собой и немного склонив набок голову на худой шее.

— Она села на поезд 9.52 и доехала до вокзала Виктория. В вагоне я держался в стороне и подхватил ее, когда она проходила турникеты. Потом она взяла такси до Хэммерсмита.

— Взяла такси? — перебил Смайли. — Она, видно, совсем обезумела.

— Что ты, сделала стойку, как коброчка. Однако для женщины она ходит довольно быстро, а по платформе вообще почти бежала. Вышла на Бродвее и пошла пешком до Шеридан-театра. Попробовала двери в кассу, но они были закрыты. С мгновение постояла в нерешительности, потом повернула обратно и прошла сотню ярдов до кафе. Заказала себе кофе, причем, заметьте, заплатила сразу. Минут через сорок вернулась к театру. Касса была открыта, я нырнул в очередь за ней. Она купила два билета в задние ряды партера, ряд Т, места 27 и 28. Когда вышла из театра, то положила один билет в конверт и заклеила его. Потом она отправила конверт. Я не видел адреса, но марка была шестипенсовая.

Смайли сидел очень неподвижно и тихо.

— Интересно, — произнес он наконец, — интересно, придет он или нет.

— Я появился на сцене около Шеридан-театра, — вступил Гиллэм. — Мендель усадил ее в кафе, позвонил мне и опять вернулся в кафе.

— Мне тоже захотелось кофе, — продолжил Мендель. — Мистер Гиллэм потом ко мне присоединился. Когда я пошел в кассу стоять в очереди, он остался в кафе и вышел оттуда попозже. Это была вполне приличная работа, не волнуйтесь. Она сейчас, как сумасшедшая коброчка, я в этом уверен. Но подозревать что-то у нее нет ни малейшего повода.

— Что же она сделала потом? — спросил Смайли.

— Возвратилась прямо на вокзал Виктория. Мы ее предоставили себе самой.

С минуту они помолчали. Затем Мендель спросил:

— Что мы делаем дальше?

Смайли моргнул, глянул серьезно в серое лицо Менделя и сказал:

— Как это что? Заказываем билеты на вторник в Шеридан-театр.

Они ушли и оставили Смайли наедине с его размышлениями. Ба, да ведь он совсем забыл разобрать накопившуюся за время его отсутствия кипу корреспонденции. Рекламные проспекты, каталоги от Блэквелз, счета, квитанции, гороховые купоны, футбольные анкеты и несколько личных писем — все это так и лежит на столике в холле. Он перенес всю кипу в гостиную, поудобнее устроился в кресле и начал поочередно вскрывать конверты — в первую очередь частную корреспонденцию Одно из первых писем, к его удивлению, было от Мэстона, и он прочел его с чувством, близким к растерянности.

«Дорогой Джордж,

Я был чрезвычайно огорчен, когда услышал от Гиллэма о случившемся с Вами досадном происшествии, и искренне надеюсь, что к этому времени Вы благополучно оправились от своей травмы.

Вы, должно быть, помните, как под влиянием обстоятельств момента Вы написали мне прошение об отставке, как раз перед постигшим Вас ударом, и я хотел бы сообщить Вам, что ни в коем случае не принимаю его серьезно. Иногда, в те времена, когда события довлеют над нашими поступками, страдает наше чувство перспективы. Но старые, закаленные во многих битвах ветераны — такие, как мы с Вами, Джордж, — мы не теряем нюха, и нас не собьешь со следа. Надеюсь увидеть Вас вместе с нами, как только позволит Ваше здоровье, а тем временем разрешите продолжать считать Вас старым и верным членом нашего коллектива».

Смайли отложил письмо в сторону и принялся за следующее. Только какое-то мгновение он, не узнавая почерка, тупо смотрел на швейцарскую марку и на писчую бумагу дорогого отеля. Неожиданно он ощутил слабость, зрение его слегка затуманилось, и в его пальцах едва хватило сил, чтобы надорвать конверт. Что ей нужно? Если денег, то она может располагать всеми его сбережениями. Деньги были его собственные, Смайли мог ими распоряжаться так, как ему заблагорассудится: если ему доставляет удовольствие тратить их на Энн, он вполне может себе это позволить. Больше у него не осталось ничего такого, что он мог бы дать ей, — она забрала все еще много лет назад. Забрала его смелость, его любовь, его сочувствие, уложила их беспечно в свою шкатулку для драгоценностей, чтобы рассеянно перебирать иногда во время жаркой кубинской сиесты, когда время под тяжелым палящим карибским солнцем тянется так долго, забрала, может быть, и для того, чтобы трясти всем этим перед глазами очередного любовника или сравнивать их с подобными же побрякушками, которые ей оставляли другие и до, и после него.

«Мой милый Джордж,

Я хочу сделать тебе предложение, неприемлемое ни для одного джентльмена. Я хочу вернуться к тебе.

До конца этого месяца я буду жить в Баур-о-Ляк в Цюрихе. Пожалуйста, подай мне весточку.

Энн».

Смайли взял конверт и посмотрел с обратной стороны: «Мадам Хуан Альвида». Нет, такое предложение он принять не мог. Ни в каком сне невозможно спокойно воспринять ее бегство с этим сахариновым латинцем. Особенно запомнилась Смайли его улыбка, словно вырезанная на апельсиновой кожуре. Как-то случайно он увидел в ролике новостей сюжеты о победе этого Альвиды на каких-то там гонках в Монте-Карло. Отталкивающего вида самец с большими волосатыми руками. В защитных очках, с лоснящимся от пота и машинного масла лицом, в идиотском лавровом венке, этот тип поразительно напоминал ему гориллу, свалившуюся с дерева. На фоне белоснежной тенниски, оставшейся незапятнанной после гонок, особенно бросались в глаза эти мохнатые обезьяньи ручищи! Смайли вспоминал это зрелище с чувством омерзения и сейчас заново его ощутил.

Вот тут вся Энн: подай мне весточку. Нравится ли тебе твоя жизнь? Погляди на нее — можешь ли начать ее заново — и подай мне весточку. Мне надоел мой любовник, я надоела своему любовнику, давай я снова сотрясу твой мир — мой собственный мне надоел. Я хочу вернуться к тебе… Я хочу, я хочу…

Смайли встал на ноги, все еще держа в руке письмо, и снова подошел к фарфоровой группе. Он постоял несколько минут, разглядывая маленькую пастушку. Она была так прекрасна.

15. Последний акт

Шеридановская трехактная постановка «Эдварда II» шла при аншлаге. Гиллэм и Мендель сидели на приставных стульях с самого края амфитеатра, который образовывал широкую подкову, концами своими обращенную к сцене. Левый край амфитеатра был единственным местом в зале, откуда достаточно хорошо просматривались последние ряды партера. Одно пустое место отделяло Гиллэма от шумливой, агрессивно настроенной компании молоденьких студентов.

Он задумчиво смотрел вниз на беспокойное море голов и трепещущих программок, особенно сильно волнующееся там, где опоздавшие зрители пробирались к своим местам. Эта картина напоминала Гиллэму восточный танец, когда малейшее, почти незаметное движение руки или ноги заставляет неподвижное тело колыхаться, отдаваясь во всех его членах. Время от времени он кидал взгляд на задние ряды партера, но там пока не было никаких признаков появления Эльзы Феннан или ее гостя.

В самом конце записанной на фонограмму увертюры он снова бросил быстрый взгляд в сторону последнего ряда, и сердце его сделало внезапный скачок: он увидел Эльзу Феннан. Она сидела прямо и неподвижно и смотрела вперед, только на сцену — ни дать, ни взять девочка на уроке хороших манер. Кресло справа от нее все еще пустовало.

Снаружи, на улице, к театральному подъезду торопливо подкатывали такси, и совершенно одинаково опаздывающие, и те, кто при деньгах, и те, кто без них, торопливо рассчитывались, переплачивая шоферам такси, а потом минут пять искали билеты. Такси, в котором сидел Смайли, миновало театр и высадило его у Кларендон-отэля, он вошел в него и сразу же направился вниз, где находились столовая зала и бар.

— Мне должны позвонить сюда с минуты на минуту, — сказал он бармену. — Мое имя Сэведж. Прошу вас, сообщите мне, когда позвонят, хорошо?

Бармен повернулся к телефону, находившемуся у него за спиной, и дал необходимые указания телефонистке.

— Маленькую порцию виски с содовой, не желаете ли составить мне компанию?

— Благодарю вас, сэр, я никогда к спиртному не притрагиваюсь.

На слабо освещенной сцене поднялся занавес, а Гиллэм, вглядываясь в глубину зала, поначалу без особого успеха пытался разглядеть что-либо во внезапно сгустившейся темноте. Постепенно его глаза привыкли к призрачному свету от лампочек запасных входов, и он смог наконец увидеть фигуру Эльзы и все еще пустующее место рядом с ней.

Лишь невысокая перегородка отделяла задние ряды партера от прохода позади аудитории, за ним было несколько дверей, ведущих к фойе, бару и гардеробным. На краткий миг одна из них открылась, обращенное к двери лицо Эльзы Феннан осветилось, резко, контрастно обрисовался его контур, впадины щек выглядели совершенно черными. Она слегка наклонила голову, как бы прислушиваясь к чему-то у себя за спиной, приподнялась немного в кресле, опустилась, разочарованная, и снова стала смотреть вперед.

Гиллэм ощутил руку Менделя на своем предплечье, повернулся к нему и увидел, что его худое лицо подалось вперед, взгляд направлен мимо него. Проследив глазами направление взгляда Менделя, Гиллэм вгляделся в темный колодец театра и различил высокого человека, медленно пробиравшегося по проходу к задним рядам партера; он представлял собой впечатляющее зрелище: прямой, красивый, с опустившимся на лоб черным локоном. Вот этого-то человека и рассматривал Мендель, этого элегантного гиганта, хромавшего по проходу. В мужчине было что-то выделяющее его из толпы, что-то привлекающее внимание, волнующее. Это был особый человек, личность, которая запоминалась сразу, видимо, задевая какую-то глубоко скрытую струну вашего жизненного опыта. Гиллэму он показался типичным представителем романтической мечты: вместе с Конрадом он мог стоять на палубе корабля, с Байроном заниматься поисками утраченной Греции, ну, а вместе с Гете ему вполне по силам было бы спуститься в царство теней.

Он продвигался вперед, приковывая к себе взгляды, все словно ожидали от него какого-то приказа. Гиллэм заметил, как поворачивались вслед за ним головы зрителей, сопровождая его взглядами.

Протиснувшись мимо Менделя, Гиллэм быстро шагнул в коридор через запасной вход и спустился в фойе. Касса была уже закрыта, но внутри все еще сидела девушка, безнадежно склонившись над листком, старательно заполненным колонками цифр, с многочисленными исправлениями и подчистками.

— Извините, — негромко произнес Гиллэм, — но мне необходимо воспользоваться вашим телефоном. Это срочно. Вы не возражаете?

— Тс-с-с! — Она нетерпеливо качнула в его сторону карандашом, не поднимая головы. У нее были мышиного цвета волосы и сильно побледневшее лицо, наверное, от усталости и диеты, явно состоящей из одного хрустящего картофеля. Гиллэм с секунду постоял молча, гадая, сколько же времени у нее займет решение той непомерной задачи, которую она перед собой поставила, начертав этот замысловатый лабиринт цифр, а он, в принципе, должен бы соответствовать пачке банкнот и горке серебра в кассе, стоявшей рядом с ней.

— Послушайте, — настаивал он. — Я офицер полиции, а здесь у вас наверху появилась парочка персонажей, нацелившихся на вашу выручку. Ну, так что, позволите вы мне воспользоваться вашим телефоном?

— Ох, Господи, — сказала она усталым голосом и наконец посмотрела на него в первый раз. Она носила очки и внешность имела самую невыразительную. Ни обеспокоенности по поводу им сказанного, ни особого доверия она при этом не проявила. «Да пропади пропадом эти злосчастные деньги. Я от них уже на стенку скоро полезу», — было написано у нее на лице. Отложив в сторону свои расчеты и ведомости, она открыла дверку маленькой кабинки и пропустила Гиллэма внутрь своего обиталища. Он с трудом туда втиснулся.

— Вряд ли такие условия работы можно назвать приличными, не так ли? — сказала девушка с улыбкой. Произношение у нее было почти культурное — видимо, студентка последнего курса, подумал Гиллэм, зарабатывает себе на булавки. Он позвонил в Кларендон и спросил мистера Сэведжа. Почти сразу же в трубке послышался голос Смайли.

— Он здесь, — сказал Гиллэм, — все это время он был здесь. Должно быть, купил себе дополнительный билет и сидел в первых рядах партера. Мендель неожиданно заметил его, когда он хромал вверх по проходу.

— Хромал?

— Да, это не Мундт. Это не Мундт, это тот, второй, Дитер.

Смайли ничего не сказал в ответ, и через секунду Гиллэм спросил:

— Джордж, ты меня слышишь?

— Боюсь, мы проиграли, Питер. У нас нет ничего против Фрея. Отзывай людей, сегодня вечером они Мундта не найдут. Первый акт уже закончился?

— Дело идет к перерыву.

— Я подъеду через двадцать минут. Виси у Эльзы на хвосте. Виси и не выпускай ее. Если они уйдут и потом расстанутся, пусть Дитером занимается Мендель. Во время последнего акта будь в фойе, на случай, если они уйдут раньше.

Гиллэм положил трубку и повернулся к девушке.

— Спасибо, — сказал он и положил на стол четыре пенни. Она торопливо собрала их и решительно сунула ему в руку.

— Ради Бога, — сказала она, — не прибавляйте мне хлопот — у меня и так их полно.

Он вышел на улицу и переговорил с человеком в штатском, который слонялся по тротуару у входа. Потом поспешил вернуться назад и присоединился к Менделю как раз в тот момент, когда опускался занавес.

Эльза и Дитер сидели рядышком и счастливо болтали. Дитер смеялся, Эльза была оживлена и активно жестикулировала, как приведенная в движение марионетка. Мендель увлеченно наблюдал за ними. Дитер сказал ей что-то, и она засмеялась, просияв улыбкой, наклонилась вперед и положила руку на его предплечье. Хорошо были видны ее тонкие пальцы на рукаве его смокинга. Дитер склонил голову и прошептал ей что-то, и она снова засмеялась. Мендель не отрывал взгляда от этой счастливой пары. В это время свет стал гаснуть, шум в зале начал стихать — зрители приготовились смотреть второй акт.

Смайли вышел из Кларендона и неторопливо направился к театру. Обдумывая ситуацию заново, он решил про себя, что приезд Дитера был вполне обоснован логически. Посылать Мундта было бы безумием. Ему было любопытно, сколько времени пройдет, прежде чем Эльза и Дитер обнаружат, что не Дитер вызвал ее открыткой, посланной доверенным курьером. Это, думал Смайли, будет интересный момент. Больше всего на свете ему сейчас хотелось иметь возможность провести с Эльзой Феннан еще одну беседу.

Несколькими минутами позже он скользнул в кресло рядом с Гиллэмом. Как давно ему не приходилось видеть Дитера.

Он не изменился. Он был все тот же неисправимый романтик с магией шарлатана, все та же незабываемая фигура, которая выкарабкалась из-под руин Германии, неумолимая в постановке целей, сатанинская в их достижении, темная и быстрая, как боги Севера. Пожалуй, Смайли сказал неправду тем вечером в клубе: Дитер не просто был большой — он был непропорционально велик, его хитрость, его тщеславие, его сила и его мечта — все было гораздо большим, чем того требовала жизнь, и существовало независимо от реального опыта, который должен был бы за прошедшие годы умерить его запросы и пыл. Это был человек, который руководствовался в своих мыслях и действиях исключительно абсолютными понятиями, нетерпимый и бескомпромиссный.

В этот вечер, когда Смайли сидел в темном театре и наблюдал за Дитером поверх рядов неподвижных зрителей, на него снова нахлынули потоком воспоминания о совместно пережитых испытаниях, взаимном доверии, когда каждый из них держал в руках жизнь другого… На какое-то мгновение Смайли подумал, а не видит ли его Дитер в этот момент, у него было ощущение, что тот наблюдает за ним в сумрачном свете зала.

Когда второй акт подходил к концу, Смайли встал и к моменту, когда упал занавес, осторожно ретировался боковым выходом и проторчал в коридоре, пока не прозвенел звонок, объявлявший начало третьего акта. Мендель присоединился к нему перед самым концом перерыва, а Гиллэм прошмыгнул мимо к своему посту в фойе.

— Там неладно, — сказал Мендель. — Они спорят. Она выглядит испуганной. Он ей все время что-то говорит, а она только отрицательно качает головой. Она, как мне кажется, паникует, а Дитер явно озабочен. Он начал оглядываться, как если бы попал в ловушку, измеряет на глаз расстояния в зале, определяет углы обзора, что-то обдумывает, строит свои планы. Он поглядел на то место, где вы только что сидели.

— Он не разрешит ей уйти одной, — сказал Смайли. — Он подождет и выйдет с основной массой зрителей. До конца представления они не покинут зала. Скорее всего, он считает, что окружен, и поступит следующим образом: выйдут вместе, а потом, обманув нас каким-нибудь трюком, растворится в толпе и потеряет ее.

— А нам что же делать? Почему бы прямо сейчас не спуститься туда и не взять обоих?

— А мы подождем. Не знаю чего. У нас нет доказательств. Нет доказательств убийства и не будет никаких аргументов для обвинения его в шпионаже, не будет до тех пор, пока Дитер не решится на что-нибудь. Но запомните одну вещь: Дитер всего этого не знает. Если Эльза будет нервничать, а Дитер волноваться — тогда они обязательно что-нибудь совершат, это уж наверняка. Пока им кажется, что игра началась, у нас есть шанс. Пусть они подергаются, попаникуют — все, что угодно. Пусть, но надо дождаться, когда они что-нибудь совершат…

В зале снова стало темно, но уголком глаза Смайли видел, как Дитер наклонился к Эльзе и что-то шепчет. Он придерживал ее левой рукой за предплечье, весь его вид свидетельствовал о том, что он хочет ее в чем-то убедить или просто ободрить.

Действие медленно тащилось, крики солдат и вопли безумного короля наполняли зал, пока у пьесы не наступил климакс вместе с ужасной смертью короля, и тогда из партера еле слышно донесся вздох. Дитер обнял Эльзу за плечи, поправил на ее шее легкий шарфик, прижал к себе, как ребенка, спящего у него на руках. В этом положении они просидели до того момента, когда опустился занавес. Ни один из них не аплодировал. Дитер поискал сумочку Эльзы, сказал ей что-то ободряющее и положил сумочку ей на колени. Она слегка кивнула. Предупредительный рокот барабанной дроби, предваряющий исполнение национального гимна, заставил всех встать. Смайли инстинктивно поднялся и заметил, к своему удивлению, что Мендель куда-то пропал. Дитер медленно встал, и, когда он сделал это, Смайли понял, что что-то произошло. Эльза продолжала сидеть, и, несмотря на мягкие уговоры Дитера подняться, она не сделала в ответ никакого ответного движения. Поза, в какой она сидела, свесив голову вперед, показалась Смайли весьма неестественной.

С последним звуком национального гимна Смайли бросился к двери, пронесся по коридору и сбежал по каменным ступенькам в фойе. Он опоздал: там уже теснились первые театралы, озабоченно устремившиеся на улицу ловить такси. Он быстро огляделся вокруг, пытаясь обнаружить Дитера в толпе, отлично понимая, что его усилия тщетны, — Дитер сделал то, что он сам бы сделал на его месте: выбрал один из дюжины запасных выходов и воспользовался им, чтобы быстрее оказаться на улице, в безопасности. Смайли проталкивался своей массивной фигурой через толпу к входу в партер. Когда он маневрировал между человеческими телами встречного потока, то вдруг увидел Гиллэма, стоявшего с краю толпы и безнадежно пытавшегося обнаружить в ней Дитера и Эльзу. Смайли окликнул его, и Гиллэм быстро обернулся.

Продолжая проталкиваться вперед, Смайли наконец приблизился к низкой перегородке и увидел Эльзу Феннан, продолжавшую сидеть в прежней позе, в то время как вокруг нее вставали люди, женщины подбирали свои пальто и сумочки Затем он услышал крик. Крик неожиданный, короткий, полный ужаса и отвращения. В проходе неповиджно стояла девушка с остановившимся взглядом расширенных глаз. Ее отец, высокий мужчина с изнуренным лицом, находился у нее за спиной. Он схватил дочь за плечи и повернул лицом к себе, прочь от того ужасного зрелища, которое увидел впереди.

Шарфик Эльзы соскользнул с ее плеч, она сидела, свесив голову на грудь.

Смайли оказался прав: «Пусть они подергаются, попаникуют — все что угодно. Пусть, но тогда они что-нибудь совершат…» И вот они кое-что совершили: это сломанное, несчастное тело несчастной марионетки было свидетельством их паники.

— Вызови полицию, пожалуйста, Питер. Я поехал домой. Если сможешь, сделай так, чтобы мое имя тут не фигурировало. Ты знаешь, где меня найти. — Он кивнул как бы самому себе. — Я поехал домой.

Стоял лондонский туман, накрапывал мелкий дождик, когда Мендель рванулся — рванулся вслед за Дитером через Фулэм Пэлэс Роуд. В двадцати ярдах от него неожиданно вынырнули из промозглой сырости фары автомобиля. Звуки транспорта были нервными, визгливыми и скрежещущими — машины неуверенно выбирали дорогу в тумане.

У него не было иного выбора, кроме как следовать за Дитером буквально по пятам, на расстоянии не больше дюжины шагов. Пабы и кинотеатры уже закрылись, но кофейные бары и танцевальные холлы все еще привлекали шумные группы, толкавшиеся перед входами. Дитер ковылял впереди, поотстав, за ним тащился Мендель, вычисляя траекторию его пути по уличным фонарям и замечая, как его силуэт то проясняется в конусе света очередного фонаря, то опять растворяется в тумане.

Несмотря на хромоту, Дитер шел быстро. По мере того как его шаг становился шире, хромота усиливалась, становилась более заметной, казалось, что, делая шаг вперед, он выкидывает вперед левую ногу быстрым усилием своих широких плеч.

На лице у Менделя застыло любопытное выражение: не ненависть и не железная решимость, а откровенная неприязнь, даже брезгливость. Для Менделя все эти выкрутасы и ужимки профессии Дитера ничего не значили. В преследуемом он видел только мерзость уголовного преступника, трусость мужчины, платившего другим за то, что они совершали убийства вместо него. Когда Дитер тихо отделился от остальной аудитории и направился к боковому выходу, Мендель увидел то, что ожидал увидеть: обычное желание удрать обычного уголовного. Этого он ожидал, это он понимал. Для Менделя все уголовники были только одной разновидности, без различия на классы и категории, от простого воришки-карманника до большого воротилы, вертящего законом по своему желанию, — все сходились в одном. Все они были вне закона, и его неприятной, но необходимой для общества обязанностью было не дать им работать спокойно. То, что этот уголовник был немцем, сути дела не меняло.

Туман стал густым и желтым. Ни на том, ни на другом не было пальто. Мендель подумал, каково-то теперь придется миссис Феннан. Гиллэм о ней позаботится. Она даже не взглянула на Дитера, когда тот смывался. А вообще-то она какая-то странная, кожа да кости, а так бы даже ничего — видно, только на сухариках да на кофе и живет.

Дитер вдруг резко забрал вправо и пошел краем улицы, потом так же неожиданно завернул налево. Они уже целый час так шагали, но незаметно было, чтобы он устал или замедлил шаги. Улица казалась совершенно пустынной: Мендель не слышал других шагов, кроме их собственных, четкой россыпью отдающихся в тумане, несколько смягчавшем звуки. Они двигались улицей, застроенной викторианскими домами, с фасадами, переделанными под стиль регентства, с массивными входами и окнами, снабженными подъемными жалюзи. По расчетам Менделя, они находились где-то в районе Фулэм Бродвея, а может быть, за ним, ближе к Кингз Роуд. Дитер все так же без устали шагал вперед, не снижая темпа, его согнутая фигура все так же маячила в тумане, шел он уверенно, целенаправленно, стремясь в какое-то определенное, знакомое только ему место.

Когда они приблизились к одной из магистралей, Мендель снова мог слышать жалобный вой транспорта, почти полностью остановленного туманом. Потом где-то вверху, как зимнее солнце, показался желтый свет уличного фонаря, окруженный расплывчатым ореолом сырости и тумана. Дитер остановился на мгновение в нерешительности на обочине и вдруг нырнул через дорогу в поток медленно и неуверенно продвигавшегося транспорта, вынырнул из него и исчез в одной из многочисленных боковых улочек, которая вела — в этом Мендель был абсолютно уверен — к реке.

Одежда на Менделе насквозь промокла, на лицо садился мелкой водяной пылью дождь. Где-то здесь поблизости должна была быть река, ему показалось, что он различает запах угля и смолы, чувствует пронизывающий холод черной воды. Какое-то мгновение он думал, что Дитер исчез. Мендель быстро двинулся вперед, запнулся в тумане о тротуар на обочине, рванулся вперед и увидел ограждение набережной. Шаги направлялись к железной дверце в этом ограждении. Дверца была слегка приоткрыта. Он постоял около нее и посмотрел вниз, на темную воду. Там были толстые деревянные мостки, Мендель слышал эхо неровных шагов Дитера, следил по звуку за его продвижением к краю воды. Подождал, затем осторожно и беззвучно начал спускаться по мосткам. Они-были крепко сработаны, с тяжелыми сосновыми поручнями по обе стороны. Мендель смекнул, что сделали их давно и надолго. Нижний конец мостков упирался в длинный плот из нефтяных бочек с дощатым настилом. К плоту были пришвартованы три бесформенные баржи с жилыми постройками, они смутно маячили в тумане, слегка покачиваясь.

Мендель бесшумно прокрался на плот и принялся изучать каждую по очереди. Две стояли рядом и были соединены деревянной доской для перехода, третья была привязана чуть поодаль, футах в пятнадцати, в надстройке на носу горел свет. Мендель вернулся на набережную и аккуратно прикрыл за собой дверцу.

Он шел по дороге и все еще не был уверен в своем точном местонахождении.

Минут через пять тротуар вдруг резко свернул вправо, и мостовая пошла постепенно вверх. Видимо, он был на мосту. Он чиркнул своей зажигалкой, и ее длинное пламя осветило каменную стену справа. Он ходил в тумане взад и вперед и светил зажигалкой, пока не наткнулся в конце концов на мокрую грязную металлическую табличку с надписью «Бэттерси Бридж». Он снова вернулся к той металлической дверце в ограждении на набережной и, пользуясь своими познаниями в географии Лондона, попытался сориентироваться относительно своего местонахождения.

Где-то выше и справа от него, скрытые туманом, высились четыре трубы Фулэмской теплоэлектроцентрали. Слева находился Чейнуок с целым рядом красивых небольших суденышек, тянувшихся вплоть до Бэттерси Бридж. Место, где он сейчас стоял, было буферной зоной, разделяющей красивое и модное с убогим и отвратительным, там, где Чейнуок встречается с Лотс Роуд, одной из самых некрасивых улиц в Лондоне. Южная сторона этой улицы застроена громадными и неуклюжими складскими и какими-то еще пристанскими помещениями, верфями и мельницами, северная уставлена ровным рядом тусклых домов весьма характерной для Фулэма застройки.

Вот, значит, где — под сенью четырех труб, в каких-нибудь шестидесяти футах от причала Чейнуок — Дитер Фрей нашел себе пристанище. Да, это место Мендель знал достаточно хорошо. Всего лишь в двух сотнях футов вверх по течению были извлечены из неумолимых объятий Темзы бренные останки покойного мистера Эдама Скарра.

16. Эхо в тумане

Телефон у Смайли зазвонил поздно ночью. Он поднялся с кресла перед газовым камином и, грузно ступая, стал подниматься по лестнице в спальню, цепко хватаясь правой рукой за перила, поспешая на плаху телефонных переговоров. Это, без сомнения, Питер или, может быть, полиция, и ему тогда придется давать свидетельские показания. Или, чего доброго, пресса. Преступление было совершено как раз ко времени, чтобы попасть в сегодняшние газеты, но, к счастью, слишком поздно для сводки ночных радионовостей. Как они все это преподнесут? «Маньяк-убийца в театре»? «В смертельных объятиях»? Он ненавидел прессу, впрочем, рекламу и телевидение тоже, как ненавидел всякое неугомонное приставание к людям, настырное навязывание им мыслей, ненавидел практически все затеи «масс медиа» двадцатого столетия. Все, что он любил, чем восхищался — все это было продуктом глубоко индивидуальным. Вот почему он ненавидел сейчас Дитера, ненавидел прежде всего те идеалы, которым тот служил, ненавидел сильнее, чем когда бы то ни было, за удивительно нахальный отказ от индивидуального в пользу массового. Никогда не было и быть не могло, чтобы философия масс привела к добру или породила мудрость. Дитеру было наплевать на отдельного человека, он ни во что не ставил человеческую жизнь, он рассуждал категориями масс, армий безликих людей, сведенных к общему знаменателю самого низкого пошиба, он думал, что может формировать мир, как какое-нибудь дерево, обрезая все, что выходило за шаблонные рамки, думал, что можно производить бездумные и бездушные автоматы, наподобие Мундта. У Мундта не было своего лица, как не было его и у представителей дитеровских армий, всего лишь убийца, убийца лучших кровей из племени убийц.

Он поднял трубку и назвал номер своего телефона. Звонил Мендель.

— Где вы находитесь?

— Недалеко от набережной Челси. В пабе под названием «Балун» на Лотс Роуд. Хозяин — мой хороший приятель. Я к нему постучался… Послушайте, дружок Эльзы залег на барже с надстройкой рядом с мельницей Челси. Он, скажу я вам, в тумане ориентируется, как черт. Наверно, ультразвук или еще что-то.

— Кто залег?

— Ее дружок, тот, с кем она в театр ходила. Проснитесь, мистер Смайли, что там с вами такое?

— Вы выследили Дитера?

— Ну, конечно, я шел за ним. Разве вы не это передали через мистера Гиллэма? Он должен был взять на себя женщину, а я — мужчину… Как, кстати, дела у мистера Гиллэма? Куда его привела Эльза?

— Никуда не привела. Когда Дитер ушел, она была мертва. Мендель, вы меня слышите? Ради Бога, скажите мне, как вас разыскать. Где это место? Полиция сможет его найти?

— Сможет. Скажите им, что это переделанная для жилья старая баржа под названием «Сансет Хейвн», она причалена с восточной стороны Сеннен Варф, между мучными мельницами и Фулэмской теплоэлектроцентралью. Они смогут ее найти… Но туман очень густой, имейте в виду, очень густой.

— Где я с вами встречусь?

— Приезжайте прямо к реке. Я встречу вас у северного конца Бэттерси Бридж.

— Немедленно еду. Только вот позвоню Гиллэму и приеду.

У него где-то имелся пистолет, и какое-то мгновение он даже раздумывал, взять ли его с собой. А потом решил, что это бессмысленно. Кроме того, подумал он мрачно, начнется невообразимый шум, если он его применит. Смайли позвонил Гиллэму домой и передал содержание их с Менделем разговора: «И, Питер, они должны перекрыть все порты и аэродромы, прикажи им особое внимание уделить речным и морским судам. Они знают, по какой форме это делается».

Он надел старый макинтош, пару толстых кожаных перчаток и быстро выскользнул из дома в лондонский туман.

Мендель ожидал его у моста. Они кивнули друг другу, и Мендель, не теряя ни минуты, повел его вдоль набережной, стараясь держаться подальше от деревьев, которые росли вдоль дороги. Внезапно Мендель остановился и схватил Смайли за руку, предупреждая его. Они стояли неподвижно и прислушивались. Скоро Смайли тоже услышал гулкие шаги по деревянному настилу, до него донесся звук аритмичной поступи хромого человека. Раздался скрип железной дверцы, хлопок, когда ее закрыли рывком, снова шаги, твердый шаг по тротуару. Звуки становились все отчетливее: человек направлялся в их сторону. Оба стояли, не шелохнувшись. Ближе, ближе, потом они стихли, человек остановился. Смайли, сдерживая дыхание, старался рассмотреть хоть что-нибудь в этом чертовом тумане, различить фигуру человека, который — он знал — стоит впереди и выжидает.

Совершенно внезапно он бросился на них, как большой дикий зверь, прорвался между ними, раскидав их, как детей, и помчался вперед, и снова исчез, растворился в тумане, только неровное эхо его бега было где-то рядом. Они повернулись и побежали в погоню: Мендель впереди, а Смайли старался, как мог, не отставать. В его мозгу живо запечатлелся образ Дитера с пистолетом в руке, нападающего на них в ночном тумане. Впереди тень Менделя резко свернула вправо, и Смайли слепо последовал за ней. Неожиданно ритм бегущих шагов сменился шумом драки. Смайли, пыхтя, бежал изо всех сил, но все-таки не успел на какое-то мгновение: он отчетливо услышал — этот звук трудно с чем-либо перепутать — глухой звук удара тяжелым орудием по человеческому черепу, и в тот же миг он их догнал. Мендель лежал на мостовой, а над ним склонился Дитер, собирающийся опустить автоматический пистолет, зажатый в его занесенной для повторного удара руке.

Смайли совсем запыхался, в горле першило, легкие горели от едкого зловонного тумана, во рту пересохло, и он ощущал странный привкус, напоминающий привкус крови. Но он все-таки переборол это ощущение, глотнул воздуха и крикнул отчаянно:

— Дитер!

Фрей посмотрел на него, кивнул и произнес:

— Ваш покорный слуга, Джордж, — и нанес Менделю страшный, жестокий удар ручкой пистолета. Он медленно распрямился и, держа пистолет дулом вниз, стал взводить обеими руками курок.

Начисто забыв о своем неумении драться по-настоящему. Смайли слепо бросился на него, размахивая короткими руками, нанося удары открытой ладонью. Головой он уперся Дитеру в грудь, колотя его по бокам и спине. Он обезумел, и его безумие, придав ему сил, помогло оттеснить противника назад, к парапету моста. Покалеченные ноги Дитера были слишком слабой опорой, чтобы противостоять такому натиску. Смайли чувствовал удары Дитера, но решающего удара тот так и не смог нанести. Смайли кричал Дитеру: «Свинья, свинья!» — и, когда тот отклоняся назад еще дальше, Смайли снова мог наносить ему в лицо неуклюжие, детские удары. Дитер спиной перегнулся через парапет, и Смайли, увидев линию ого чисто выбритого подбородка и горла, тут же выбросил вперед правую руку, и пальцы его ладони сомкнулись у Дитера на рту и нижней челюсти, помогая левой, он стал толкать это мощное тело все дальше и дальше вперед, от себя. Дитер вцепился ему в горло, а потом вдруг его пальцы оставили горло Смайли и ухватились за воротник его макинтоша: Дитер оставил попытку задушить Смайли, ему нужно было спасаться самому, — он начал проваливаться в пустоту за спиной. Смайли принялся отчаянно колотить по этим рукам, а потом за него никто уже не цеплялся, а Дитер падал, падал в клубившийся под мостом туман, и наступила тишина. Ни крика, ни всплеска. Его больше не было, он ушел, как будто бы принесенный в жертву лондонскому туману и текущей под его покровами зловонной черной реке.

Смайли перегнулся через парапет. В голове мучительно больно пульсировала кровь, нос был разбит, пальцы правой руки сломаны. Перчатки он где-то потерял. Смайли смотрел вниз, вглядываясь в туман, но ничего не мог разглядеть.

— Дитер, — позвал он с мукой в голосе. — Дитер!

Он закричал снова, но голос его захлебнулся, на глаза навернулись слезы. «Боже праведный, что я наделал! Господи, ну почему Дитер не остановил меня, почему не ударил своей пушкой, почему не стрелял?» Он прижал руки к лицу и тут же ощутил на губах вкус крови, смешанной со слезами, Смайли отслонился к парапету и плакал, как дитя. Где-то там, далеко внизу, несчастный калека отчаянно, из последних сил, борется за жизнь, захлебывается в вонючей жиже, барахтается и хватается за любую дрянь, за любую соломинку, а потом сдается, его охватывает и тащит вниз грязная черная вода.

Он проснулся и обнаружил Питера Гиллэма, сидящего около его постели и наливающего ему чай.

— A-а, Джордж, добро пожаловать домой. Два часа пополудни.

— А сегодняшним утром…

— Сегодня утром, парнишка, вы с товарищем Менделем распевали веселые песенки на Бэттерси Бридж.

— Как он там, Мендель?

— Ему очень стыдно за себя, как ты догадываешься. Быстро выздоравливает.

— А Дитер?

— Мертв.

Гиллэм подал ему чашку чая и миндальное печенье от Фортнумов.

— Давно ты здесь сидишь, Питер?

— Ну, я совершал тактические маневры на самом-то деле. Первый мой заход был вместе с тобой в больницу Челси, где они зализали твои раны и дали сильнодействующий транквилизатор. Потом мы приехали сюда, и я уложил тебя в постель. Это было отвратительно, Джордж. Потом мне вдруг приперло сесть на телефон и, так сказать, пройтись с заостренной палкой, натыкая на нее мусор и прибираясь. Время от времени я тебя навещал. Амур и Психея. Ты либо храпел, как дворник, либо читал вслух Уэбстера.

— Господи.

— Кажется, из «Герцогини Амальфи». «Сказала я тебе, когда была безумна, Чтоб ты убил его, и ты убил мне друга!» Чушь несусветная. Джордж, извини, но мне так показалось.

— Как полиция нашла нас — Менделя и меня?

— Джордж, можешь мне не поверить, но ты так громко обзывал Дитера, что…

— Да, разумеется. Вы услышали.

— Мы услышали.

— Ну, а что Мэстон? Что Мэстон говорит обо всем этом?

— Кажется, имеет желание с тобой встретиться. Он просил передать, чтобы ты зашел к нему сразу, как только будешь чувствовать себя получше. Уж не знаю, что там он обо всем этом думает, просто ума не приложу.

— Что ты имеешь в виду?

Гиллэм налил еще чаю.

— Ну, давай-ка пораскинь мозгами, Джордж. Всех трех главных героев, виновников торжества, медведи съели. За последние полгода не произошло никакой утечки секретной информации. Ты что, действительно веришь в то, что Мэстону охота вдаваться в детали? Ты думаешь, он горит желанием приказать Форин Оффис провести там у них генеральную уборку? Или признать, что шпионов мы ловим, только когда спотыкаемся об их трупы?

Зазвонил дверной звонок, и Гиллэм отправился вниз ответить на его зов. В некотором замешательстве Смайли услышал, что визитера впустили в холл, затем послышались приглушенные голоса и шаги по лестнице вверх, к нему в спальню. Раздался стук в дверь, и вошел Мэстон собственной персоной. В руках он держал неправдоподобно большой букет цветов и выглядел так, словно появился прямо из цветочной оранжереи. Смайли припомнил: сегодня пятница, видимо, он едет в Хенли на уик-энд. Мэстон улыбался. Он, должно быть, надел эту улыбку еще там, на лестнице, а может, с ней и поднимался по ступеням.

— Ну что, Джордж, еще воюем?