Звонок мертвецу. Убийство по-джентльменски (сборник) Ле Карре Джон
— Нет.
— Вообще-то знать бы не мешало. Я тут притащил кое-что. Еще не знаю, что бы это значило, но что-то за этим есть.
— Ну-ну, — заметил Гиллэм, — у каждого из нас есть, что сообщить друг другу. Разве это не замечательно? Джордж тут разглядывал мой семейный альбом, — он слегка приподнял бледно-зеленую папку, — и, представьте, увидел немало старых знакомых.
Мендель почувствовал себя озадаченным и, видимо, несколько отставшим от развития событий. Смайли высказался по этому поводу так:
— Я вам все расскажу по порядку завтра вечером. За обедом. В клубе. Утром я выписываюсь, что бы они там ни говорили. Мне кажется, мы нашли как самого убийцу, так и много всякой всячины впридачу. Ладно, выкладывайте, что там у вас. — В глазах его почему-то не было торжества — одна озабоченность.
Членство в клубе, к которому имел честь принадлежать Смайли, вряд ли могло считаться каким-то особенным достижением, и прежде всего у любителей обнаружить свое имя в фолианте «Кто есть кто». Клуб был основан молодым ренегатом из Джуниор Карлтон по имени Стид-Эспри. Это ему сделал нашумевшее внушение секретарь Карлтона за богохульство в присутствии важной шишки — епископа из Южной Африки. Юный же охальник, проявивший такое неуважение к представителю высокого клира, нимало не смутясь, уговорил свою квартирную хозяйку, бывшую таковой еще в оксфордские времена, покинуть свое тихое пристанище в Холлиузлле и перебраться в две комнаты и погребок на Манчестер сквер, которые предоставил в его распоряжение один из денежных родственников. Первоначально в число членов новообразованного клуба входили всего сорок человек, плативших в качестве ежегодного взноса пятьдесят гиней. К моменту повествования их осталось всего тридцать один. Никаких женщин, никакого устава, никаких секретарей, а главное — никаких епископов. Вы могли пожевать сандвич, выпить бутылочку-другую пива, могли просто заказать сандвичи и ничего не пить. Короче, до тех пор пока вы были в разумной степени трезвы и не слишком активно совали свой нос в дела других присутствовавших, никому не было ни малейшего дело до того, как вы одеты, что вы делали или говорили, кого вы с собой привели. Миссис Стерджен теперь уже не колдовала в баре и не приносила вам сама отбивную за столик у огня в погребке, а величественно наблюдала за ритуальным священнодействием двух отставных сержантов из какого-то дальнего пограничного полка.
Вполне естественно, что большинство членов были сокурсниками Смайли (плюс-минус один год) по Оксфорду. С самого начала предполагалось, что клуб рассчитан только на одно поколение, что он будет стареть и умрет вместе со своими членами. Война унесла Джибиди и некоторых других, но никому и в голову не приходило предложить избрать новых членов на место погибших. К тому же заведение теперь перешло в собственность членов клуба, ставшего вполне платежеспособным, а миссис Стерджен была обеспечена спокойная старость.
Был субботний вечер, в погребке собралось не больше полудюжины посетителей. Смайли заказал обед. Столик накрыли в кирпичной нише погребка, где под крутыми сводами жарко пылал угольный камин. Они сидели в одиночестве, на столе были филей и кларет, а снаружи беспрерывно шелестел английский дождь. Всем троим показалось, что мир в этот вечер — приличное и безмятежное место для существования, несмотря на те странные и зловещие обстоятельства, что собрали их сейчас вместе.
— Чтобы вам стало понятно, о чем я стану говорить, — начал наконец Смайли, адресуясь главным образом к Менделю, — мне придется делать довольно пространные экскурсы в давние времена. Как вам известно, я профессиональный разведчик, состою офицером на этой службе еще со времен Потопа, то есть задолго до того, как мы стали играть в игры с Уайтхоллом. Игры за политическую власть. А тогда нас была всего горстка профессионалов, и платили нам скудно. После необходимой подготовки и практики с проверкой на вшивость в Южной Америке и Центральной Европе я был направлен на лекторскую работу в один германский университет вычислять молодых талантливых немецких студентов с агентурным потенциалом, — Он остановился, улыбнулся Менделю и сказал: — Извините мне профессиональный жаргон. — Мендель с торжественным видом кивнул, и Смайли продолжил. Он знал, что выглядит сейчас довольно старомодно и несколько напыщенно, но не знал, как этого избежать…
— Так вот, незадолго до последней войны, гнусные времена тогда были в Германии — озлобленность, нетерпимость там были сумасшедшие. Требовалось быть просто лунатиком, чтобы лично работать с агентурой. Мой единственный шанс заключался в том, чтобы стать максимально невыразительным и незаметным, бесцветным политически и социально и представлять кандидатов для вербовки кому-нибудь другому. Я попробовал привозить некоторых к нам, в Англию, на короткие периоды студенческих каникул. Приходилось воздерживаться от любых контактов с департаментом во время моего и их пребывания здесь, поскольку мы в те времена не имели ни малейшей информации о возможностях германской контрразведки. Я совершенно не знал, на кого из моих протеже выходили наши люди, и так было, конечно, лучше. В том смысле если б я засветился — лучше и для меня, и для них.
Собственно, интересующая нас история начинается в 1938 году. Как-то, раз летним вечером сидел я дома один. День выдался чудесный, теплый и мирный. Словно никакого фашизма и в природе не существует. Сидел я себе у окна за столом в рубашке с короткими рукавами, работал, но не слишком уж напрягался: такой замечательный был вечер.
Он сделал паузу, смущенный чем-то, и поиграл рюмкой с портвейном. На его скулах зажглись два розовых пятна. Он ощущал легкое опьянение, хотя выпил на самом деле немного.
— Говоря коротко, — произнес он и почувствовал себя ушастым ослом. — Простите, кажется, я слишком сбивчиво все вам рассказываю… Ну, словом, сижу я себе, вдруг раздается стук в дверь, и в комнату входит молодой, лет девятнадцати, студент, хотя выглядел-то, пожалуй, еще моложе. Звали его Дитер Фрей. Мой ученик, умный парень, да и на вид довольно импозантный. — Смайли снова умолк и уставился остановившимся взглядом в пространство перед собой: то ли это было следствие его болезненного состояния, то ли картина прошлого ожила в его памяти так ярко и сочно, что ему трудно было быстро выбрать из этих подробностей главное.
— Дитер был очень красивый юноша, с высоким лбом и огромной копной черных, не поддающихся расческе волос. Нижняя часть его тела была деформирована — я думаю, последствия детского паралича. У него была трость, на которую он тяжело опирался при ходьбе. Он представлял собой довольно романтическую фигуру, этакий, знаете ли, байронический тип на фоне нашего скромного университета. Я-то в нем никакой романтики и не находил вовсе. У немцев есть такое пристрастие — открывать юных гениев, со времен Гердера и вплоть до Стефана Георга с такими типами носились, как с писаной торбой, буквально с колыбели. Но с Дитером так носиться было просто нельзя. В нем чувствовались какая-то жесткость, независимость и безжалостность, которые всех мгновенно отпугивали от него, даже самых доброжелательных покровителей. Эта его воинственность, его активная оппозиционность ко всем и всему была вызвана не только его уродством, но и его происхождением — ведь он был еврей. Как ему удалось поступить в университет, да еще в Германии того времени, — ума не приложу. Может, они не предполагали, что он еврей. Его красота была южного типа… может, сходил за итальянца… нет, не понимаю. Я-то ясно видел, что он еврей.
Дитер был социалистом. Он даже в те дни не делал из этого секрета. Я даже подумывал предложить его кандидатуру для вербовки, но это было бы совершенным безумием — работать с человеком, настолько очевидно предназначенным для концентрационного лагеря. Кроме того, он был слишком волевой натурой, слишком импульсивный, колоритный, тщеславный. Дитер главенствовал и коноводил во всех университетских кружках и обществах: дискуссионных, политических, поэтических, ну и так далее;
Он даже имел наглость не брать в рот ни капли — и это в университете, где мужественность доказывалась тем, что студент весь первый курс был обязан не просыхать.
Такой вот он тогда был, этот Дитер: красивый, высокий, урод с командирскими замашками, идол своего поколения… и еврей. Вот этот-то самый человек и явился ко мне тем теплым летним вечером.
Я его усадил и предложил что-нибудь выпить, на что он ответил категорическим отказом. Я приготовил кофе, кажется, на примусе. Мы как-то не слишком связно поговорили о моей последней лекции о Китсе. Я посетовал на применение германских методов критики к английской поэзии, и это послужило толчком к некоторой дискуссии по отношению к нацистской интерпретации «декаданса» в искусстве. Дитер подхватил эту тему и с воодушевлением перешел от нее к обвинениям сначала в адрес Германии, а затем и, как говорится, дальше больше, в адрес нацистов. Я, понятное дело, был крайне осторожен в своих высказываниях — смешно, но молодым-то был меньшим дураком, чем сейчас. В конце концов он напрямую спросил меня, что я думаю о нацизме. Я довольно твердо ему ответил о нежелании критиковать своих хозяев, да и вообще, мол, политика скверная штука. Никогда не смогу забыть его реакции. Он пришел в ярость, вскочил на ноги и прокричал мне: «А мы ведь не о забавах с вами говорим!» — Смайли прервался, посмотрел через стол на Гиллэма и извинился: — Простите, Питер, я, видимо, слишком увлекся своими воспоминаниями.
— Чепуха, старина. Ты рассказываешь, как умеешь.
Мендель проворчал что-то в знак одобрения. На протяжении всего рассказа он сидел довольно прямо и напряженно, положив на стол перед собой обе руки. Ниша их освещалась в основном ярким мерцанием огня в камине, отбрасывающего длинные причудливые тени на грубого камня стену у них за спиной. Графин с портвейном был уже на треть пуст.
Смайли налил себе и продолжил свое повествование:
— Он был в бешенстве. Никак не мог понять, как это вообще возможно: иметь независимые взгляды на искусство и одновременно быть безразличным к политике, трепаться о свободе художника, когда третья часть Европы томится в цепях и застенках. «Вам, что же, — горячился Дитер, — совершенно наплевать на то, что современная цивилизация истекает кровью? Что там может быть такого в этом вашем восемнадцатом столетии, почему вы напрочь отбрасываете двадцатое?» Ну, и так далее. Он, видите ли, пришел ко мне, потому что ему нравились мои семинары и он считал меня просвещенным человеком, но вот теперь-то он осознал, яснее некуда, что я просто лицемер, трусливый лицемер.
Я позволил ему с тем и уйти. А что прикажете делать? Объективно говоря, он был подозрителен во всех отношениях: бунтарь-одиночка, еврей на свободе, да еще на университетской скамье, загадка из загадок. Но из поля зрения я его не упускал. Семестр заканчивался, предстояли длительные каникулы. Через три дня после нашего с ним разговора, на заключительном семинаре, Дитер вообще договорился невесть до чего. Знаете, он всех просто перепугал, люди вокруг примолкли и насторожились. Потом он уехал, так со мной и не попрощавшись. Я, признаться, и не думал, что когда-нибудь с ним встречусь.
Прошло не более полугода, и я опять его увидел. Поехал я навестить своих знакомых в Дрезден, родной, кстати, город Дитера. Оказавшись на вокзале на полчаса раньше условленного часа, решил, чем слоняться тут без дела, отправлюсь-ка на прогулку. Метрах в двухстах от вокзала стояло высокое и довольно угрюмое здание семнадцатого века. Перед ним небольшой дворик с высокой решетчатой оградой и коваными железными воротами. Было видно, что его недавно превратили в тюрьму. Группа бритоголовых узников обоего пола — мужчин и женщин — совершала прогулку по периметру двора. Посередине стояли два охранника с автоматами. Мне бросилась в глаза знакомая фигура — один из арестантов, выше ростом, чем остальные узники, хромая и ковыляя, старался не отстать, не выбиться из строя. Это был Дитер. Трость-то у него, понятно, отобрали.
Размышляя впоследствии, я решил, что гестапо вряд ли бы решилось арестовать самого популярного в университете студента, когда он был на коне, когда все на него равнялись. Я забыл про свой поезд, вернулся в город и решил разыскать его родителей. Мне было известно, что его отец был довольно знаменитым врачом, так что моя задача была не столь уж сложной. Я сходил по найденному в телефонном справочнике адресу и обнаружил там только мать. Отец успел уже умереть в концентрационном лагере. У матери не было особого желания распространяться о Дитере, но все же я понял, что сидел он не в еврейской тюрьме, а в общей, и якобы всего лишь отбывал так называемый исправительный срок. Она ожидала, что его выпустят что-то месяца через три. Я оставил для него записку, в которой написал, что у меня остались некоторые его книги и что я буду рад ему их вернуть обратно, когда он ко мне заглянет.
Однако события 1939 года оказались сильнее моих желаний. Сразу же после возвращения из Дрездена мое ведомство приказало мне возвращаться в Англию. Я упаковал свои вещи и уехал в Лондон, встретивший меня смятением и беспорядком. Мне дали другое задание: я должен был срочно возвращаться в Европу и активизировать еще практически неподготовленную агентуру в Германии, законсервированную на самый крайний случай — на такой, как война. Мне надо было запомнить дюжины новых имен. Можете представить мое удивление, когда среди них я обнаружил Дитера Фрея.
Судя по его досье, он завербовал себя сам, вломившись в наше консульство в Дрездене с требованием ответа, почему никто не потрудился шевельнуть и пальцем в защиту преследуемых евреев.
Смайли сделал паузу и посмеялся как бы про себя: «Да уж, Дитер был мастером заставлять людей работать на него». Он кинул быстрый взгляд на Гиллэма и Менделя. Оба смотрели на него во все глаза.
— Поначалу меня охватило чувство досады: как же так, парень-то был у меня, как говорится, прямо под носом, а я не счел его подходящим для дела. А потом я встревожился не на шутку: иметь этого смутьяна, этот горячий каштан в руках, ведь этот его импульсивный темперамент может стоить жизни и мне, и другим! Так что я решил разворачивать свою агентуру без Дитера. Как показало время, я ошибался. Дитер оказался прекрасным агентом.
Он не прятал свою экстравагантность, а, наоборот, умело ею пользовался. Его уродство спасало Дитера от службы в армии, и он нашел себе местечко конторского служащего на железной дороге. В считанное время он продвинулся до действительно ответственной должности, и качество добываемой им информации было просто фантастическим. Подробнейшие сведения о передвижениях эшелонов с войсками и вооружением, пункты назначения, даты перевозок. Потом Дитер же докладывал об эффективности наших бомбардировок, определял главные цели. Думаю, что ему не просто везло, его спасало то, что он прекрасно разбирался в работе железнодорожного транспорта и был блестящим организатором, многое умел, сделал себя незаменимым для немцев, был готов работать в любое время дня и ночи и стал для них неприкосновенным. Его даже наградили каким-то гражданским орденом за исключительные заслуги. Вполне можно предположить, что гестапо для пользы дела просто затеряло где-то его досье.
Я сказал, что Дитер был прекрасным агентом. Это неверно, он был гениальным, фантастическим агентом. Он умудрялся отправлять определенные грузы, только представьте себе, в те ночи, когда метеорологические условия наиболее благоприятны для бомбометания. Он разработал свою собственную технику — прирожденный гений для всяких болтов — гаек шпионажа. Абсурдом бы было предполагать, что это может продолжаться так долго, но эффект наших бомбардировок был зачастую настолько велик, имел такие страшные последствия, что немцам и в голову не могли бы прийти, что это результат предательства одного лишь человека, им мог быть кто угодно, но не Дитер, с его экстравагантностью, шумом и помпой — ни один шпион так себя вести не будет.
Моя работа с ним была легкой и простой. Дитеру приходилось много перемещаться по железным дорогам, у него имелось специальное разрешение, служебный пропуск. Тем не менее связь между нами была просто детской игрой по сравнению с теми трудностями, которые возникали с другими агентами. Время от времени мы просто встречались в кафе и разговаривали или он подвозил меня на своей министерской машине. Я голосовал, а он, добрая душа, подвозил. А чаще всего мы отправлялись куда-нибудь на одном и том же поезде и менялись в коридоре портфелями или шли в театр каждый со свертком в руке, оставляли свертки в гардеробе и незаметно обменивались номерками. Он редко приносил мне специальные отчеты — чаще прямо копии различных приказов о транспортировке грузов. Его секретарше приходилось много работать: он заставлял ее держать рабочий архив для особой отчетности, каждые три месяца он этот архив «уничтожал», перекладывая его в свой портфель во время обеденного перерыва.
Ну, а в 1943-м меня снова отозвали домой. Моя торговая крыша, кажется, начала протекать, да и сам я потерял товарный вид.
Смайли замолчал и взял сигарету из предложенного Гиллэмом портсигара.
— Когда война закончилась, я поинтересовался у своего преемника, что же все-таки потом стало с Дитером и другими агентами. Некоторые переменили страну и осели в Австралии или Канаде, другие вернулись к руинам своих родных городов, к тому, что от этих городов осталось. А Дитер, как я понимаю, колебался с выбором. Ведь Дрезден был в русской оккупационной зоне, и Дитеру было над чем подумать. Но все-таки решился — из-за матери. К тому же он очень не любил американцев. Ведь как-никак он был социалистом.
Позднее я узнал, что Дитер и там сделал карьеру. Опыт администратора, приобретенный им во время войны, не мог не пригодиться и в новой республике. Думаю, что его репутация антифашиста и понесенные его семьей потери и невзгоды открыли ему зеленый свет при новой власти. Он, видно, очень преуспел и на новом поприще.
— Почему вы так думаете? — поинтересовался Мендель.
— Так ведь это Дитер возглавлял ту самую миссию по сталелитейной промышленности и покинул Англию лишь месяц назад.
— И это еще не все, — быстро добавил Гиллэм. — Только не упадите, Мендель. Я этим утром скатал вместо вас в Уэйбридж и навестил еще разок некую Элизабет Пиджен. Идея принадлежит Джорджу. — Он обернулся к Смайли. — Она чем-то напоминает Моби Дика, не правда ли, ну, того гигантского кита-людоеда белого цвета.
— И что же? — с нетерпением спросил Мендель.
— А я показал ей фотографию того молодого дипломата, по имени Мундт, которого они здесь опекали, чтобы он успел убрать концы. Элизабет мгновенно опознала в нем очаровательного молодого человека, приезжавшего за той папкой для нот, которую забыла Эльза Феннан. Помните, она так неожиданно рванула из театра, якобы не в силах перенести столь долгую разлуку с «мужем». Весело, правда?
— Но, позвольте…
— Знаю, знаю, о чем вы хотите спросить, сообразительный юноша. Вы хотите знать, опознал ли его также и Джордж? Представьте, опознал. Это тот самый молодец, что пытался с самыми лучшими намерениями заманить бедного Джорджа к нему же домой на Байуотер-стрит. Как вам этот шустрик, а?!
Мендель вел машину по направлению к Мичэму. Рядом сидел смертельно уставший Смайли. Снова лил дождь, даже в машине было холодно, мозгло и неприятно. Смайли плотнее закутался в пальто и, невзирая на свою усталость, с тихим удовольствием стал наблюдать вечерний, озабоченный Лондон, проходящий перед его глазами. Путешествовать ему нравилось всегда. Да хоть сейчас случись такое, он с большим бы удовольствием пересек Францию на поезде, чем на самолете. Он все еще помнил очарование ночного путешествия через Европу, странную какофонию из перестуков, перезвонов, гортанной французской речи, будивших его и отвлекавших от английских снов. Энн тоже любила эти волшебные звуки, и они дважды пересекали континент, разделяя сомнительные радости этого не слишком комфортабельного путешествия. Ну, вот они и вернулись в Мичэм.
Смайли отправился прямиком под одеяло, а Мендель приготовил свой знаменитый чай. Они попили его у Смайли в спальне.
— А что нам предстоит делать теперь? — спросил Мендель.
— Думаю, мы отправимся завтра в Уоллистон.
— Вам бы денек отлежаться в постели. Что вам так уж срочно понадобилось в этом городишке?
— Хочу повидаться с Эльзой Феннан.
— Одному вам туда ехать небезопасно. Позвольте вас сопровождать. Я посижу в машине, а вы поговорите с ней. Вы, наверное, знаете, что она иудейка, не правда ли?
Смайли кивнул.
— Мой отец тоже был иудеем. Но никогда не придавал этому такого уж большого значения.
12. Мечта на продажу
Эльза закрыла дверь и, стоя на пороге, молча разглядывала его.
— Вы могли бы предупредить меня о вашем приезде, — произнесла она наконец.
— Я решил, что будет спокойнее не делать этого.
Эльза снова замолчала, потом сказала:
— Я не знаю, что вы имеете в виду.
Казалось, эти слова дались ей с трудом.
— Можно мне войти в дом? — спросил Смайли. — В нашем распоряжении не очень много времени.
Она выглядела постаревшей и усталой, может быть, даже менее стойкой и жизнерадостной, чем в прошлый раз. Эльза провела его в гостиную и как-то покорно и обреченно указала ему жестом на стул.
Смайли предложил ей сигарету и одну взял себе. Она встала у окна. Глядя на нее, видя, как она тяжело и часто дышит, как лихорадочно блестят ее глаза, он подумал, что она, верно, совсем или почти совсем потеряла волю к сопротивлению и самозащите.
Смайли заговорил мягким, соболезнующим тоном. Видимо, для Эльзы Феннан именно такой тон казался более всего подходящим, он возвращал ей силы, комфорт, спокойствие духа и ощущение безопасности. Она мало-помалу оторвалась от созерцания неба за окном, правая ее рука, судорожно уцепившаяся за подоконник, задумчиво провела по подоконнику напоследок и бессильно упала вдоль тела. Она села напротив и смотрела на него глазами, полными покорности и даже вроде любви.
— Вам, должно быть, страшно одиноко и тоскливо, — сказал он. — Никому не дано терпеть такое вечно. Ведь для того, чтобы вынести все это, требуется немало мужества, а быть мужественным в одиночку очень трудно. Они никогда этого не понимают, правда, ведь? Все эти омерзительные уловки, постоянная ложь, полнейшее одиночество, невозможность жить обычной жизнью нормальных людей. Они думают, что ты можешь работать на их собственном горючем — на размахивании флагами и гимнах. Но когда ты один, тебе нужно для работы совсем иное горючее, не правда ли? Тебе надо ненавидеть, а чтобы все время ненавидеть без устали, требуются силы. А то, что ты должен любить, — оно так далеко, размыто и неопределенно, ведь ты уже не часть его, когда ты совсем один.
Он сделал паузу. «Ничего, ничего, скоро ты сломаешься», — думал Смайли. В душе он молился о том, чтобы Эльза приняла его искреннее участие, прониклась к нему доверием. «Скоро, очень скоро ты сломаешься».
— Я сказал, что у нас мало времени. Знаете, что именно я имел в виду? — Эльза сложила руки на коленях и смотрела на них. Он разглядел темные корни ее соломенных волос и удивился, зачем ей понадобилось менять их естественный цвет. Она сделала вид, что не расслышала его последний вопрос.
— Месяц тому назад, когда я утром уехал от вас, я отправился к себе домой в Лондон. Один человек попытался убить меня. А в тот же вечер ему это почти удалось — он ударил меня трубой по голове три или четыре раза. Я только что вышел из госпиталя. Как видите, мне повезло, я оказался просто счастливчиком. А потом был еще человек из гаража, у которого он обычно брал напрокат машину. Не так давно полиция выудила из Темзы труп бедняги. Никаких следов насилия не обнаружили, он лишь был весь пропитан виски. Для них — я имею в виду речную полицию — находка оказалась полной неожиданностью — ведь этот человек годами к реке и близко не подходил. Но ведь мы имеем дело с компетентным человеком, с профессионалом. Создается впечатление, что он старается убрать всех, кто связывал его с Сэмюэлом Феннаном. Или с его женой, разумеется. Ну, а еще есть молодая блондиночка из Репертори театра…
— Что-что? Что вы такое говорите? — встрепенулась она. — В чем вы пытаетесь меня убедить?
Смайли неожиданно захотелось сделать миссис Феннан больно, разбить остатки ее воли, сломать, как кровного, заклятого врага. Так долго ее образ преследовал и мучил его все то время, пока он лежал беспомощный и больной в больнице. Ее образ обладал мощью и неразгаданной тайной.
— Какие такие игры вам хотелось вести? Вам двоим? Вы считали, что можете флиртовать с этим чудовищем? Давать по чуть-чуть, но не давать все целиком? Вы всерьез думали остановить этот танец? Контролировать, дозировать то, что вы им давали, их силу и мощь? Какие мечты вы вынашивали и лелеяли, миссис Феннан, какие несбыточные мечты? На что вы надеялись?
Она уткнулась лицом в ладони, и он увидел, как между пальцев засочились слезы, тело ее сотрясалось от рыданий. Эльза медленно, отрывочно, слово за словом, фразу за фразой выдавливала из себя:
— Нет, нет, никаких иллюзий, никакой мечты. Я не могла питать иллюзий, а он… У него была одна мечта, да, была… Была одна большая мечта.
Она снова зарыдала в отчаянии. Смайли торжествовал, но было ужасно стыдно за ту роль, которую приходилось играть. И ему нужно было, чтобы она продолжала свои признания. Внезапно она вскинула голову и поглядела на него, заплаканная, со струящимися по щекам слезами:
— Взгляните, взгляните на меня! — воскликнула она. — Какую мечту, какие иллюзии они мне оставили? Я мечтала о длинных красивых золотых прядях волос, а они побрили мне голову, я мечтала о красивом, женственном теле, а они высушили и сломали его голодом… Они сами заставили меня увидеть, что из себя представляют человеческие существа в действительности, как же я могу поверить в какую-то абстрактную истину, какую-то новую теорию для человеческих существ? Я ему говорила, тысячу раз твердила: нужно бросить все эти попытки устанавливать свои законы, придумывать красивые теории и подгонять под них живую жизнь — тогда люди смогут жить и любить друг друга. Но дай им лозунг, дай им теорию — и игра начинается заново. Я ему постоянно говорила. Мы с ним спорили ночи напролет. Но этот маленький мальчик не мог, видите ли, жить без своей большой мечты; и если уж надо строить новый мир, то именно Сэмюэл Феннан должен его строить.
Послушай, говорила я ему. Ведь здесь тебе дали все, что у тебя есть, — дом, деньги, доверие к тебе. Почему же ты так поступаешь? А он мне отвечал, что он делает это для людей, для их же блага. Я хирург, однажды они все поймут. Он был как ребенок, мистер Смайли, его вели за руку, как ребенка.
Он затаил дыхание и боялся промолвить хоть слово, боялся нарушить хрупкую нить, атмосферу ее признания, хоть и сомневался в некоторых вещах из того, что она сбивчиво ему говорила.
— Пять лет назад он встретил этого Дитера. В хижине для горнолыжников, недалеко от Гармиша. Фрейтаг потом рассказал нам, что все это устроил тот самый Дитер… да ведь он, этот Дитер, и кататься-то не мог… у него нехорошо с ногами, он калека. Все тогда было, как во сне, и Фрейтаг был ненастоящий, ведь это Феннан окрестил его Фрейтагом, как Робинзон Крузо окрестил своего Пятницу. Дитеру все это казалось забавным, впрочем, мы никогда и не звали Дитера иначе как мистер Робинзон. — Она прервалась, взглянула на Смайли со слабой улыбкой. — Извините, — сказала она. — Боюсь, мой рассказ не слишком последователен.
— Я понимаю, — успокаивающе произнес Смайли.
— Эта девушка… Вы что-то говорили о той девушке?
— Жива. Не беспокойтесь. Продолжайте.
— Вы понравились Феннану, знаете? А Фрейтаг пытался убить вас… За что?
— За то, что я вернулся тогда и спросил вас о том звонке со станции в 8.30. Вы ведь рассказали об этом Фрейтагу, не так ли?
— Боже… Боже мой. — Она прижала пальцы к губам.
— Вы ему позвонили, правда? Сразу после того, как я ушел?
— Да, да. Я так испугалась. Я хотела предупредить их, чтобы они скрылись: он и Дитер. Скрылись и никогда больше не возвращались назад. Потому что знала, что вы все равно их найдете. Если не сейчас, то когда-нибудь все равно найдете. Почему они не могли оставить меня в покое? Они боялись меня, они знали, что у меня нет иллюзий, и единственное, что мне было нужно, — это Сэмюэл, живой и здоровый, чтобы я могла любить его, заботиться о нем. Они держали меня именно этим.
Смайли ощущал, что в его голове начинает беспорядочно пульсировать кровь.
— Значит, вы им тут же позвонили, — произнес он, морщась. — Сначала в Примроуз, но не смогли дозвониться.
— Да, — пробормотала она, — да, правда. Но ведь оба телефонных номера в Примроуз.
— И тогда вы позвонили по другому, запасному номеру…
Эльза отошла к окну, ссутулившаяся и обессиленная.
Но почему-то казалось, что она чувствовала себя теперь лучше: пронесшаяся буря оставила ее задумчивой и даже довольной.
— Да. Фрейтаг был мастер на запасные, альтернативные планы.
— Какой номер был запасным? — настаивал Смайли. Он напряженно, с интересом разглядывал стоящую у окна фигуру женщины, безучастно глядящей в темный сад за стеклом.
— Зачем он вам?
Он поднялся и встал рядом с ней у окна, разглядывая ее лицо в профиль. Голос его сразу стал резким, тон настойчивым и энергичным.
— Я сказал, что с девушкой все в порядке. Мы с вами оба тоже живы. Но почему вы думаете, что все мы останемся в живых и дальше?
Она обернулась к нему, в глазах ее мелькнул страх, она помедлила секунду и кивнула. Смайли взял ее за руку и отвел к стулу. Надо приготовить ей чай или еще что-нибудь в этом духе, какао, может быть. Она безучастно, механически опустилась на стул, почти как сумасшедший перед припадком безумия.
— Второй номер был 9747.
— А адрес… вам давали какой-нибудь адрес?
— Нет, адреса не было. Только телефон. Все по телефону. Никакого адреса, — повторила она с неестественным ударением, так что Смайли глядел на нее и гадал: правду она говорит или нет. И он опять вспомнил о том, что Дитер был большим искусником в налаживании связи с агентом.
— Фрейтаг не встретился с вами в тот вечер, когда умер Феннан, не так ли? Он не появился в театре?
— Нет, не появился.
— Он не пришел на связь впервые, правда? Вы запаниковали и ушли раньше, чем кончился спектакль.
— Нет… да, да, я запаниковала.
— Да нет же, вы совсем не паниковали! Вы ушли рано, потому что так было условлено. Ну, так зачем вы ушли? Для чего именно? Я хочу знать!
Она закрыла лицо ладонями рук.
— Вы так и не поумнели? — закричал Смайли. — Вы по-прежнему продолжаете думать, что в состоянии контролировать то, что успели натворить? Фрейтаг убьет вас, убьет ту девушку, он будет убивать, убивать, убивать. Кого вы хотите защитить — девушку или убийцу?
Она плакала и ничего не отвечала. Смайли наклонился к ней ближе и продолжал кричать:
— Сказать вам, почему вы ушли так рано из театра, сказать? Хорошо, я скажу то, что думаю я. Вы ушли для того, чтобы успеть к отправлению последней почти из Уэйбриджа. Он не пришел, и вы не сумели обменяться номерками в гардеробе, разве не так? И тогда вы стали действовать по запасному варианту: вы послали ему свой номерок по почте, и вы знаете адрес, вы его знаете на память, запомнили на веки вечные: «Если случится непредвиденное, если я не появлюсь, вот тебе адрес», — так ведь он сказал? Этот адрес нельзя давать никому, им нельзя пользоваться, его нужно забыть и помнить всегда. Правильно? Говорите!
Она встала и, отвернув от него лицо, пошла к письменному столу, нашла бумагу и карандаш. По лицу ее струились потоки слез. С какой-то агонизирующей медлительностью она записала адрес, рука у нее дрожала и буквально застывала в промежутках между словами.
Он взял у нее листок с адресом, аккуратно сложил его пополам и спрятал к себе в бумажник.
Вот теперь он может приготовить ей чаю.
Она сидела на уголке дивана и держала чашку обеими руками, крепко прижимая ее к груди. Эльза напоминала ему сейчас спасенного ребенка, вынутого из пучины моря. Худые плечи выгнуты вперед, колени и лодыжки тесно сжаты. Посмотрев на нее, Смайли ощутил, что он сломал что-то такое, что трогать было нельзя, слишком хрупким было это что-то. Он почувствовал себя неприличным, грубым мужланом, и его предложение чая — только пустая и неуклюжая попытка оправдаться за свою неосторожность.
Он не мог придумать, что бы ему теперь сказать. Спустя некоторое время она произнесла:
— Вы ему нравились, знаете? Вы ему по-настоящему понравились… Он сказал, что вы умный маленький человек. Я была так удивлена: я никогда еще не слышала, чтобы Сэмюэл назвал кого-то умным… — Она медленно покачала головой. Наверно, это воспоминание заставило ее улыбнуться бледной вымученной улыбкой. — Он любил говорить, что в мире есть только две силы — добрая, позитивная, и злая, негативная. «И что же мне делать? — говорил он мне. — Позволить им уничтожить весь урожай только потому, что они дают мне кусок хлеба? Творчество, прогресс, власть и могущество, все будущее человечества стоит и ждет их у дверей — почему я не могу их впустить?» А я ему отвечала: «Но, Сэмюэл, может, люди и так счастливы — без всех этих вещей?» Но он так не считал.
Я на самом деле не могла остановить его. Знаете, что было в Феннане самое любопытное? Не взирая на все эти постоянные высокие рассуждения и разговоры, он уже очень давно для себя решил, что ему делать. Раз и навсегда. А остальное все — слова, поэзия. Так я ему всегда и говорила…
— …и тем не менее вы помогали ему, — с легкой иронией произнес Смайли.
— Да, я ему помогала. Ему нужна была моя помощь, он нуждался в ней, поэтому я ее ему и оказывала. В нем была вся моя жизнь.
— Понятно.
— И это самая большая ошибка. Феннан, знаете, всего лишь маленький мальчик. Он забывал все на свете — просто ребенок. И такой тщеславный. Он решил однажды, но получилось так плохо. Он ведь и думал совсем по-другому, не так, как вы или я… Совсем другой образ мышления. Это просто его дело, его работа… все, этим все для него уже сказано, рассуждать нечего, надо исполнять.
Началось все очень просто и буднично. Он принес домой черновик одной телеграммы, показал мне и говорит: «Я думаю, что Дитер должен это увидеть». Вот и все. Сначала я просто не могла поверить, ну, я хочу сказать, в то, что он шпион. А ведь он был им, разве нет? Но постепенно, мало-помалу до меня дошло. Они начали давать ему целенаправленные задания. В папке для нот Фрейтаг передавал приказы, иногда деньги. Я тогда сказала ему: «Посмотри, что они присылают тебе. Разве это тебе нужно?» Мы не знали, как нам быть с этими деньгами. В конце концов мы почти все их выбросили на ветер, сама не знаю, почему. А Дитер очень рассердился, когда я ему той зимой об этом рассказала.
— Какой той зимой? — спросил Смайли.
— Я имею в виду вторую зиму, проведенную вместе с Дитером в 1956 году в Мюррене. Встретили-то мы его впервые в январе 1955-го. Сказать вам одну вещь? Даже венгерские события не повлияли на Сэмюэла, его взгляды ничуть не изменились, ни на йоту. Дитер тогда очень боялся, что он переменится после Венгрии. Я знаю — Фрейтаг мне рассказал. Когда Феннан в том ноябре дал мне документы, чтобы отвезти в Уэйбридж, я чуть на стенку не полезла от возмущения, я на него закричала: «Ты что, не видишь, ведь будет то же самое! Те же пушки, те же дети, гибнущие на улицах! Мечта изменится, изменятся иллюзии, но кровь по-прежнему будет такого же цвета. Неужели ты этого хочешь? — спросила я его, — и для немцев ты хочешь такой же судьбы? Ведь и я буду лежать в канаве, ты позволишь это сделать и со мной!» А он лишь сказал: «Нет, Эльза, здесь совсем другое дело». И я продолжала носить эту папку для нот. Вы меня можете понять?
— Не знаю. Вот уж не знаю. Не думаю… хотя… может, и пойму.
— Все, что у меня было, — это Сэмюэл… В нем вся моя жизнь. Я защищала себя, наверное. Поэтому постепенно я втянулась в игру, а потом уже было поздно останавливаться… Ну, а чем закончилось, вы уже знаете, — прошептала Эльза, — были такие моменты, что я даже радовалась. Моменты, когда казалось, весь мир рукоплещет тому, что делает Сэмюэл. Не слишком приятное зрелище — эта новая Германия. Всплыли старые имена, те, что пугали нас еще в детстве. Опять била в глаза эта глупая, пузатая и напыщенная германская гордость: она была на фотографиях, ею полнились газеты, они опять маршировали, как будто на улице 30-е ходы. Сэмюэлу это тоже не нравилось, но ведь он, благодарю тебя, Господи, не знал того, что пришлось пережить мне.
Нас содержали в лагере неподалеку от Дрездена, мы раньше жили в этом городе. Мой отец был парализован. Больше всего там в лагере ему не хватало и от чего он страдал сильнее всего — так это отсутствие табака, и я сворачивала ему сигареты из любой дряни, из всего, что могла отыскать. Мне хотелось хоть как-то помочь ему обмануться, утешить его. Однажды его увидел с такой сигаретой охранник и принялся смеяться. Подошли другие и тоже смеялись. Мой отец держал эту сигарету парализованными пальцами, и пальцы его уже были обожжены. Он же не знал, не понимал, что курит… вот так.
Словом, когда они возвратили Германии пушки, дали им деньги, униформы, тогда я, случалось, даже радовалась тому, что делал Сэмюэл. Мы ведь евреи, знаете, и вот поэтому…
— Да, знаю. И понимаю вас, — сказал Смайли. — Мне тоже пришлось это повидать. Немного.
— Дитер сказал, что вы видели.
— Дитер так сказал?
— Да, Фрейтагу. Он сказал Фрейтагу, что вы очень умный человек. Вам когда-то до войны удалось провести Дитера, а он узнал об этом много позднее. Так рассказывал Фрейтаг. Он еще рассказывал, что вы лучше всех тех, с кем Дитеру доводилось встречаться.
— Когда Фрейтаг рассказал вам все это?
Она смотрела на него долгим взглядом. Смайли в жизни не приходилось видеть выражение такой обреченности и безнадежности на лице человека. Он припомнил сейчас, как она ему как-то сказала: «Дети моей печали мертвы». Теперь ему стало понятнее, что стояло за этой фразой. Помолчав, Эльза в конце концов сказала:
— Ну, как же, ведь это так очевидно: в тот вечер, когда он убил Сэмюэла. Это-то и горше всего, мистер Смайли. Именно в тот момент, когда Сэмюэл мог сделать для них так много — не просто обрывок того, обрывок другого, а целиком всю информацию, причем, заметьте, постоянно, — в этот-то самый момент их собственный страх погубил все дело, превратил их в зверей, заставил уничтожить собственными руками их детище.
Сэмюэл всегда говорил: «Они победят потому, что знают, а остальные проиграют и погибнут потому, что не знают: люди, которые работают во имя осуществления своей мечты, работают ради вечности» — так он говорил. Но я знала цену и этой мечте, знала, что их мечта уничтожит нас. А какая мечта не уничтожает? Даже мечта о Христе.
— Значит, именно Дитер увидел меня в парке беседующим с Феннаном.
— Да.
— И решил…
— Да. Решил, что Феннан его предал, и приказал Фрейтагу убить Сэмюэла.
— А анонимное письмо?
— Этого не знаю. Просто не могу предположить, кто написал его. Может быть, тот, кто хорошо знал Сэмюэла, видимо, кто-то со службы, кто наблюдал за ним. Или кто-нибудь, знавший его по Оксфорду. Не знаю. И Сэмюэл тоже не знал, кто.
— Так. Ну, а кто же отстукал предсмертное письмо, а?
Она посмотрела на него с совершенно ошарашенным выражением лица, готовая снова заплакать. Потом опустила голову.
— Я написала его. Фрейтаг принес бумагу, а я напечатала письмо. Подпись на листке бумаги уже была. Подлинная подпись Сэмюэла.
Смайли подошел к ней, сел рядом на диван и взял ее за руку. Она повернулась к нему, полная ярости, и закричала:
— Уберите свои руки! Вы думаете, что я ваша только потому, что я не принадлежу им? Уходите, уходите прочь! Уходите и убейте Дитера и Фрейтага. Не дайте игре заглохнуть, мистер Смайли. Но не думайте, что я на вашей стороне, слышите? Потому что я Вечная Жидовка, ничейная земля, поле боя для ваших игрушечных солдатиков. Можете меня бить, пинать, топтать, ясно? Но никогда не трогайте меня, не прикасайтесь, не притворяйтесь, что вам меня жалко, слышите? А теперь убирайтесь отсюда! Уходите, ваша очередь убивать.
Она сидела и тряслась, как от холода. Подойдя к двери, он оглянулся назад. В ее глазах не было слез.
Мендель ждал его в машине.
13. Плохая работоспособность Сэмюэла Феннана
Они приехали в Мичэм к ленчу. Питер Гиллэм терпеливо дожидался их в своей машине.
— Здравствуйте, дети, какие новости?
Смайли протянул ему листок бумаги, извлеченный из бумажника.
— У них был еще запасной номер на случай крайних ситуаций, тоже Примроуз, но 9747. Попробуй, проверь и этот, но особых надежд я не питаю.
Питер скрылся в коридоре и начал крутить диск телефона. Мендель ушел на кухню, повозился там и вернулся с подносом, на котором были пиво, сыр и хлеб. Появился Гиллэм и, не говоря ни слова, сел. Выглядел он встревоженным.
— Так, ладно, — произнес он после продолжительной паузы, — что же она все-таки сказала, Джордж?
Мендель уже убирал со стола, когда Смайли подошел к концу своего отчета о беседе, проведенной им этим утром.
— Да-а, понятно, — протянул Гиллэм. — Экая досада. Ну, что же, как оно есть, так оно и есть — от фактов никуда не денешься. Хотя мерзкое это занятие — ловить мертвых шпионов, и мерзкое, и неблагодарное. Но уж как есть, так она и есть.
— Какая форма допуска у него была в Форин Оффис? — спросил Смайли.
— Не помню точно серию, но наверняка одна из первых, в последнее время по крайней мере. Потому-то, как ты знаешь, было необходимо с ним побеседовать.
— А с какого рода материалами он работал, если в общих словах?
— Пока не знаю. Знаю, что до недавнего времени он работал в азиатском бюро, но несколько месяцев назад его перевели на другую работу, какую — не знаю.
— Кажется, припоминаю, — сказал Смайли. — Его перевели в американский отдел… Слушай-ка!
— Да.
— Питер, ты не задумывался, почему они так сильно хотели убить Феннана. Что я имею в виду: предположим, он их действительно выдал, как они считали, так зачем же его теперь убивать? Они ничего этим не выигрывали.
— Нет, не выигрывали, кажется. Это ведь тоже нужно как-то объяснить, нужно или нет? Скажем, выдали бы их Фухс и Маклин — что тогда? Ну, скажем, они бы начали опасаться цепной реакции, обязательной после признания этих типов — причем не только здесь, но и в Америке — по всему миру. Разве бы они их не убрали?.. Да, здесь еще много белых пятен, много вопросов. Впрочем, какие-то вещи мы, видно, никогда так и не узнаем.
— Как, например, тот звонок в 8.30, да, Питер? — съехидничал Смайли.
— Всего доброго. Побудь-ка здесь некоторое время, я тебе позвоню. Мэстону явно захочется тебя видеть. Они там забегают по коридорам, как тараканы, как только я их обрадую этими новостями. Ну, что ж, надо доставать из чулана мою специальную улыбку, я давно держу ее там про запас, как раз для такого случая.
Мендель проводил его и потом вернулся обратно в гостиную к Смайли.
— Лучшее, что вы сейчас можете сделать, — это задрать повыше ноги и передохнуть. Видок у вас, право слово, неважнецкий.
«Либо Мундт здесь, либо его уже нет в стране, — думал Смайли, лежа на кровати прямо в жилетке и заложив руки за голову. — Если он удрал, то наша игра окончена. Тогда Мэстону придется решать, что ему делать с Эльзой Феннан. А он, как мне кажется, не будет делать с ней ничего… Если Мундт все-таки здесь, то это может объясняться одной из трех возможных причин. Во-первых, потому что ему приказал остаться и наблюдать, как опадает пыль, сам Дитер. Во-вторых, потому что он успел здорово засветиться и боится возвращаться назад. И, наконец, в-третьих, потому что у него остались незаконченные дела. Первая причина скорее всего не подходит, так как Дитеру несвойственно идти на ненужный риск. В любом случае здесь мало шансов. Вторая тоже маловероятна — пусть Мундт и имеет основания бояться Дитера, у него не меньше оснований бояться уголовной ответственности в Англии. Самое разумное для него — смыться в какую-нибудь другую страну. Третий вариант имеет самые большие шансы. Будь я на месте Дитера, у меня бы здорово болела голова об Эльзе Феннан. Та девчонка — как ее Пиджен, она нематериальна, до тех пор пока Эльза не заполнила в кроссворде пустые клеточки. Без этого она не представляет никакой серьезной опасности. Она не принимала участия в игре и совсем необязательно, чтобы она запомнила дружка Эльзы. Нет, опасность, реальную опасность для них представляет именно Эльза».
Была, конечно, еще она версия, для выдвижения которой у Смайли просто не было никаких данных: возможность того, что у Дитера имелись еще агенты, которых должен был контролировать Мундт. Вообще-то он не был склонен рассматривать эту вероятность всерьез, но уж у Питера-то такая мысль наверняка мелькнула.
Нет… все равно картинка не складывалась: слишком все неаккуратно, концы снова торчат. И он решил начать все сначала.
Что же нам известно? Смайли сел на кровати, начал искать карандаш и бумагу, и в тот же миг опять у него заболела голова. Но он упрямо слез с постели и взял карандаш из внутреннего кармана пиджака. В портфеле был блокнот. Вернувшись на кровать, Смайли подоткнул подушки, чтобы было удобно писать, принял четыре таблетки аспирина из бутылочки, стоявшей на столике у изголовья. После всех этих операций он оперся на подушки, вытянул вперед свои коротковатые ноги и начал писать, причем сначала он вывел своим четким ученическим почерком заголовок и подчеркнул его:
ЧТО НАМ ИЗВЕСТНО?
Затем начал шаг за шагом пересказывать, стараясь быть максимально беспристрастным, последовательность событий:
— В понедельник, 2 января, Дитер Фрей увидел меня в парке, беседующим с его агентом, и заключил… Да, так что же Дитер заключил? Что Феннан сделал признание, собирался сделать признание? Что Феннан был моим агентом?… и заключил, что Феннан стал опасен, по причинам пока неизвестным. На следующий вечер, в первый вторник месяца, Эльза Феннан принесла донесения мужа в папке для нот в Репертори театр в Уэйбридж, как было условлено, и оставила папку в гардеробной в обмен на номерок. Мундт должен был принести аналогичную папку для нот и поступить с ней таким же образом. Затем Эльза и Мундт должны были обменяться номерками во время представления. Мундт в этот раз не появился. Эльза, следуя заранее условленному экстренному варианту связи, покинула театр до окончания представления, чтобы успеть к последней отправке почты из Уэйбриджа, и отправила номерок по почте по определенному адресу. Затем она поехала домой, где была встречена самим Мундтом, к тому времени успевшим совершить убийство Феннана, возможно, по приказу Дитера. Он застрелил свою жертву в упор, прямо в холле. Хорошо зная Дитера, я могу предположить, что он задолго до происшедшего заготовил несколько чистых листов бумаги с подписью Феннана в качестве меры предосторожности на случай провала последнего или для шантажа Сэмюэла Феннана, не исключено, что и для его компрометации. Если так, то Мундт принес лист с подписью для того, чтобы напечатать текст предсмертного письма самоубийцы поверх подписи на собственной машинке Феннана. После ужасной сцены, которая должна была произойти при появлении Эльзы, Мундт понял, что Дитер неправильно расценил беседу Феннана со Смайли, но положился на Эльзу в том, что она сумеет сохранить репутацию мужа, не говоря о том, что должна скрыть свое соучастие в его шпионской деятельности. Таким образом, Мундт мог быть спокоен за свою безопасность. Мундт заставил Эльзу напечатать предсмертное письмо мужа, возможно, не доверяя своему знанию английского языка. (Примечание: А кто же, черт побери, напечатал первое письмо, с доносом на Феннана?)
Затем Мундт, предположительно, потребовал папку для нот с шпионскими сведениями, которую он не смог забрать в театре, и Эльза объяснила ему, что отправила номерок, следуя инструкции, в Хэмпстед, а папка осталась в гардеробной театра. Характерны действия Мундта: он силком заставил Эльзу звонить в театр и договориться о том, чтобы он на обратном пути в Лондон забрал папку. Следовательно, адрес, по которому был отправлен номерок, уже не представляет интереса, или на той стадии развития событий Мундт обязан был вернуться домой рано утром, и у него не было времени на то, чтобы забирать номерок и папку.
Смайли приезжает в Уоллистон рано утром в среду, 4 января, и в ходе первого интервью случайно принимает в 8.30 звонок с телефонной станции, который (без всякого сомнения) был заказан лично Феннаном в 19.55 предыдущего дня. Зачем?
Позднее в то же утро С. возвращается к Эльзе Феннан с целью узнать все об этом звонке. По ее собственному признанию, она была уверена в том, что этот звонок должен заставить меня насторожиться. Без сомнения, определенную роль здесь сыграла лестная характеристика, данная мне Мундтом. Рассказав С. беспомощно-неубедительную историю о своей слабой памяти, она бросается в панику и звонит Мундту.
Мундт, предположительно снабженный фотографией или описанием, полученным от Дитера, решает ликвидировать С. (по указанию Дитера?), и позднее, вечером того же дня, ему это почти удается. (Примечание: Мундт не возвратил машину в гараж Скарра до вечера 4-го числа. Это еще не доказывает того, что он не собирался бежать раньше. Допустим, что если сначала он хотел улететь утром, то мог бы заранее оставить машину в гараже Скарра и отправиться в аэропорт автобусом.)
Представляется достаточно вероятным, что Мундту пришлось изменить свои планы после предупреждения, полученного от Эльзы по телефону. Неясно, изменил ли он их вследствие звонка Эльзы. «Только вот был ли Мундт напуган паническим звонком Эльзы? — размышлял Смайли. — Напуган до того, что вынужден был остаться и убить Скарра? Еще один вопрос».
В холле зазвонил телефон…
— Джордж, это Питер. Ничем не могу порадовать насчет второго телефона и адреса. Тупик.
— Что ты имеешь в виду?
— И телефонный номер и адрес — оба ведут в одно и то же место: меблированные комнаты в Хайгейт Вилледж.
— Ну и?..
— Снималась комната одним пилотом из Люфт-Европы. 5 января он заплатил за два месяца и с тех пор не появлялся.
— Ч-черт!
— Квартирная хозяйка неплохо запомнила Мундта, друга этого пилота. Милый, вежливый джентльмен, оказывается, был наш Мундт, для немца вполне приличный молодой человек, очень щедрый. Частенько ночевал у них на диване.
— Ох ты, Господи.
— Я прошелся по комнате с зубной щеткой. Так вот, там у них стоит письменный стол. Все ящики стола абсолютно пусты, кроме одного — в нем лежит номерочек от гардероба. Вот гадаю, откуда бы ему там взяться… В общем, если желаешь посмеяться, кати к нам на Серкус. Весь Олимп гудит от активности, ах, да, вот еще что…
— Да?
— Я перерыл всю квартиру Дитера. Еще один лимон. Он уехал 4 января. Не заплатил молочнику.
— А как насчет его почты?
— Никогда ее не получал, только счета. Заглянул я и в маленькое гнездышко камрада Мундта: две комнаты над сталелитейным представительством. Все вычищено до блеска, даже мебель вывезена. Мне очень жаль.
— Ясно.
— Джордж, я скажу тебе одну странную вещь. Помнишь, я обещал попробовать наложить лапу на личные вещи Феннана? Ну там, бумажник, записная книжка и так далее? Из полиции.
— Помню.
— Так я это сделал. В его записной книжке есть полное имя Дитера, адрес сталелитейного представительства и соответственно телефон, в другом, правда, разделе — где адреса. Чертовски смело с его стороны.
— Хуже. Это самое настоящее сумасшествие…