Звонок мертвецу. Убийство по-джентльменски (сборник) Ле Карре Джон
— Гм-гм, очень мало. В Оксфорде на занятиях по естествознанию меня укусил какой-то клоп.
Ему вдруг захотелось подробно рассказать Менделю о том, как он мучился с метаморфозами животных и растений у Гете, пытаясь, подобно Фаусту, «в природе всех вещей дойти до самой сути». Но тут у Смайли возникла мысль о том, что лучше, пожалуй, объяснить Менделю, почему невозможно понять дороги, которыми следовала Европа девятнадцатого столетия, если не обратиться к открытиям того времени, прежде всего в естественных науках. Его так и распирало от серьезных мыслей, но втайне, в глубине души Смайли осознавал, что это всего лишь результат борьбы его мозга с впечатлениями сегодняшних событий и что его вдохновенные, высокие мысли имеют основной причиной нервное напряжение. Вспотевшие ладони рук точно указывали на это.
Мендель вывел его на воздух через заднюю дверь и показал гостю три аккуратных пчелиных улья, стоявших у низкой кирпичной стены в дальнем конце сада.
— Я всегда мечтал завести пчел, разобраться, что тут к чему. Литературы всякой про них прочитал столько — не счесть, просто самому страшно! Не поверите, забавные это зверушки, плутишки этакие!
Они стояли под частым мелким дождем, а Мендель, не замечая этого, принялся рассказывать и все говорил и говорил. На погоду он, видимо, не обращал никакого внимания, она отвечала ему взаимностью. Смайли с интересом разглядывал инспектора: у Менделя было худощавое волевое лицо, носившее отпечаток замкнутости и сосредоточенности, короткий ежик волос отливал серебром. Смайли отлично себе представлял жизнь, прожитую Менделем, — он встречал у полицейских во всем мире такую же сухую морщинистую кожу, такое же неизбывное терпение, горькую разочарованность и глубоко спрятанную в тайниках души ярость. Он легко мог себе представить долгие часы, проведенные Менделем в поисках истины, в любую погоду, в засадах, ожидании того, кто может и вовсе не прийти… или прийти и тут же навсегда исчезнуть. Смайли было хорошо известно, как все они — Мендель и ему подобные — зависели от всяких ответственных работников — капризных и грубых, нервных и переменчивых, редко мудрых и понимающих. Он знал, как умные, талантливые люди ломались благодаря идиотизму начальства, когда недели круглосуточного терпеливого труда шли псу под хвост только из-за каприза или глупости такого вот начальника.
Мендель провел его по сомнительного вида тропинке из битого камня к ульям и, не обращая внимания на дождь, разобрал один из них на составные части, давая по ходу пояснения и сопровождая их наглядной демонстрацией. Говорил он отрывистыми фразами, с длинными паузами. Во время этих пауз он и показывал что-нибудь, со знанием дела поворачивая деталь своими длинными пальцами.
Наконец они вернулись в дом, и Мендель показал ему две комнаты на первом этаже. Гостиная была, можно сказать, вся в цветах: занавески с изображениями цветов, ковры с цветочным орнаментом, вышитые цветами чехлы на мебели. В углу небольшого кабинета располагалась коллекция пивных кружек в форме толстяка, одетого в костюм восемнадцатого века (так называемые «Тоби джагз»). Пара очень красивых пистолетов располагалась в витрине рядом со спортивным кубком. «За меткую стрельбу по мишени» — было выгравировано на нем.
Потом они поднялись наверх. Здесь ощущался запах керосина, который шел от камина, расположенного на первом этаже, и слышно было сердитое журчание в баке туалета.
Мендель показал гостю собственную спальню.
— Свадебные апартаменты. Кровать купил на распродаже, и всего-то за фунт стерлингов. Заметьте, матрасы-то пружинные. Невероятные вещи там, бывает, продаются. Ковры, например, раньше принадлежали королеве Елизавете. Они их, видите ли, каждый год меняют. Купил в лавке в Уотфорде.
Смайли стоял в дверях и был, признаться, несколько озадачен увиденным. Мендель прошел мимо него и открыл дверь в другую спальню.
— А вот ваша комната. Если вы ее захотите. — Он повернулся к Смайли лицом. — На вашем месте я предпочел бы сегодня не ночевать дома. Мало ли что, не правда ли? Кроме того, здесь спится лучше — воздух почище.
Смайли начал было протестовать.
— А это вы уже сами для себя решайте, как вам будет лучше. — Мендель нахмурился и сказал с ноткой неуверенности в голосе: — Я, честно говоря, не шибко разбираюсь в вашем ремесле. Наверно, не лучше, чем вы — в моем. В общем, поступайте так, как сочтете нужным. Из того, что я уже о вас знаю, вы вполне «взрослый» и можете о себе позаботиться сами.
Они сошли по ступенькам вниз. Мендель разжег в гостиной газовый камин.
— Так или иначе, но вы должны мне позволить накормить вас сегодня обедом, — сказал Смайли.
В холле зазвонил телефон. Это звонила секретарша, чтобы сообщить Менделю информацию о машинах, номера которых он ей продиктовал.
Мендель вернулся в гостиную и протянул Смайли список из семи имен и адресов. Четыре из семи можно было отбросить сразу: адреса владельцев этих машин начинались со слов «Байуотер-стрит». Оставалось три: наемная машина, зарегистрированная в фирме «Эдам Скарр и Сыновья» на Бэттерси, торговый фургон черепичной фирмы «Северн тайл компани» из Истбурна, а третий автомобиль и вовсе являлся собственностью Панамского посольства.
— Я дал человеку задание выяснить панамский вариант. Это будет несложно: на вооружении посольства всего только три автомобиля.
— Бэттерси отсюда недалеко, — продолжал Мендель, — можно съездить туда вдвоем. На вашей машине.
— Это просто замечательно, — быстро согласился Смайли, — съездим туда, а потом поедем к Кенсингтону обедать. Я закажу столик в «Энтречэт».
Было четыре часа дня. Они посидели немного, поговорили о том, о сем, о пчелах, о домашнем хозяйстве. Мендель чувствовал себя здесь в своей стихии, а Смайли — как-то не очень уверенно, немного смущался, но старался делать все, чтобы не выглядеть этаким умником. Ему вдруг живо представилось, как бы Энн восприняла Менделя. Он наверняка бы понравился ей чрезвычайно, и она тут же, по своей привычке, постаралась бы сделать его картонным, человеком в одной плоскости, не имеющим права на поступки, выходящие за рамки, ею придуманные. Она бы начала перенимать его словечки, манеру разговора, сделала бы его непременным персонажем для светской болтовни, сделала бы его неотъемлемой частью их жизни, своим, ручным, простым и понятным, лишила бы его «изюминки». «Представляешь, дорогой, он такой домашний! Ну, кто бы мог подумать? Уж кто-кто, но это последний человек, от которого я ожидала услышать совет, где можно задешево купить рыбу. А какой чудный у него домик! И какая непосредственность! Ведь он прекрасно должен знать, что эти «Тоби джагз» ужасны, но ему просто нет до всех наших условностей ровным счетом никакого дела. Мне кажется, он душка. Жабенок, пригласи его к нам пообедать. Ты должен его пригласить. И не для того, чтобы над ним хихикать, а чтобы получать от общения с ним удовольствие». Он, конечно, так и не пригласил бы Менделя, но Энн осталась бы довольна — в еда она его вычислила, вычислила, за что можно хорошо и по-дружески к нему относиться. А вычислив, забыла бы о его существовании.
Вот это как раз и занимало Смайли: вычислить Менделя и держаться с ним на дружеской ноге. Энн тут всегда давала ему несколько очков вперед. Но Энн всегда была Энн. Она однажды чуть не убила своего племянника, закончившего Итон, за то, что он запивал рыбу кларетом, но не сказала бы ни слова Менделю, если бы тот вздумал раскуривать трубку над одной из ее драгоценных коллекционных вышивок, она бы не сказала ему ни слова упрека.
Мендель заварил чаю, и они, не торопясь, выпили по паре чашек этого чудесного напитка. Около четверти шестого они уселись в машину Смайли и направились к Бэттерси. По дороге Мендель купил вечернюю газету. Прочитал он ее не без некоторых усилий — приходилось ловить свет от уличных фонарей. Несколькими минутами позже он с неожиданной для Смайли злобой в голосе сказал:
— Крауцы! Чертовы крауцы! Господи, как же я их ненавижу!
— Крауцы?
— Ну да, крауцы. Гансы, «джерри». Немцы чертовы. Шестипенсовика за всю эту шайку бы не дал. Мерзкие плотоядные овцы. Опять преследуют евреев. Одни евреи кругом. Бей их, грабь их! Потом прости и забудь. А почему, черт бы их побрал, это нужно забывать? Вот что я хотел бы знать. Как можно все это забыть и простить: убийства, грабежи, насилие над женщинами? Только потому, что все это творили массы, миллионы немцев? Господи, какой-нибудь паршивый мальчишка-клерк утащит в банке, где работает, десяток монет — и над ним всем миром устраивают судилище. А Круппу и всей его рати, устроившим это вселенское побоище, — хоть бы что. Нет, это просто невероятно. Господи, если бы я был евреем в Германии…
Внезапно Смайли очнулся от своих мыслей:
— И что бы вы сделали? Что бы вы предприняли, Мендель?
— Ну, я думаю, я бы сел и начал считать. Это ведь статистика, значит, и политика тоже… Дайте немцам водородную бомбу! Разве это не политика? Конечно, политика! Тысячи, миллионы чертовых евреев в Америке. И что же делают эти новоиспеченные янки? Они, черт бы их всех побрал, дают крауцам бомбы, новые бомбы. Все, раз мы теперь союзники, так давайте друг друга подорвем! Так, что ли?
Мендель весь трясся от ярости, а Смайли молчал, думая об Эльзе Феннан.
— И какой же вы видите выход из всего этого? — спросил он просто для того, чтобы что-нибудь сказать
— А Бог его знает, какой, — медленно произнес, остывая от вспышки, Мендель.
Они приехали на Бэттерси Бридж Роуд и остановились около констебля. Мендель показал ему свою полицейскую карточку.
— Гараж Скарра, говорите? Вряд ли его можно назвать гаражом, сэр, скорее подворье, что ли. Он там все больше с металлоломом возится, и подержанные тачки у него есть. «Если клиенту не нужно первое, значит, требуется второе», — так сам Эдам обычно говорит. В общем, так: доезжаете до Принс оф Уэйлс Драйв, до больницы, подворье там рядом, в глубине, между двумя сборными домами. Место там было, ну, просто после бомбежки, но старый Эдам понавез туда шлака, заровнял и живет себе, пока его оттуда не попросят.
— Вы, похоже, хорошо его знаете, — сказал Мендель.
— Будешь знать, когда постоянно приходится таскать в участок. И за что я только его не арестовывал, ну, просто нет такого закона, который бы он не нарушил или не был бы замешан. Он у нас, можно сказать, почетный клиент, этот Скарр.
— Так, понятно. А в данный момент есть на него что-нибудь?
— Трудно поручиться, что он там делает сейчас, но вот привлечь за незаконные пари можно в любое время суток. Он у нас под Богом и Законом ходит.
Они поехали к больнице Бэттерси Хоспитал, скользя вдоль парка, враждебно темневшего на фоне уличных фонарей.
— А что это значит «под Законом»? — спросил Смайли.
— Это означает, что Скарр у них давно на крючке и в любой момент они имеют право на его предварительный арест, который может длиться годы. Похоже, этот Эдам Скарр как раз для меня. Я им, пожалуй, и займусь.
Подворье они нашли именно в таком состоянии, каким его описывал им констебль: неровный ряд каких-то сараюшек, построенных на месте пустыря между двумя ветхими домишками. Пустырь был завален мусором, камнями, шлаком, упаковками с асбестовым порошком. В отдельные кучи были свалены доски, бревна и старые железяки, видимо, предназначенные хозяином на продажу. Стояла тишина, вокруг — ни души. Мендель засунул в рот два пальца и издал пронзительный свист.
— Скарр! — крикнул инспектор. В ответ тишина. Фонарь, укрепленный на дальнем строении, погас, и три или четыре битые, видавшие виды машины во дворе стали почти неразличимыми в темноте.
Дверь одного сарая медленно приоткрылась, и на пороге появилась фигура девочки лет двенадцати.
— Девочка, твой папа дома? — спросил Мендель.
— He-а, вроде в Прод слинял.
— Ясно, понятно, детка. Спасибо.
Он пошли на дорогу.
— А что это за «Прод» такой, хотел бы я знать? — поинтересовался Смайли.
— Продигалз Каф [8]. Паб тут есть такой за углом. Можем пешком пройтись. Здесь ярдов сто, не больше. Оставьте машину здесь.
Кабак, видно, только-только открылся. В пабе не было ни души, и пока они дожидались появления хозяина, входная дверь распахнулась от пинка и в паб ввалился очень толстый мужчина в черном костюме. Он прямиком направился к стойке бара и принялся стучать по ней монетой достоинством в полкроны[9]
— Уилф, — заорал он. — Эй, Уилф, покажись! У тебя тут посетители, счастливчик ты этакий. — Он обернулся к Смайли и поздоровался: — Добрый вечер, приятель.
Из помещения, расположенного позади стойки бара, чей-то голос ответил:
— Пущай оставят деньги на стойке и приходят попозже вечером.
Толстяк с минуту тупо разглядывал Смайли и Менделя, а затем разразился хриплым хохотом:
— Не-ет, Уилф, не та публика, это люди занятые! — Собственная острота сразила его самого, и он плюхнулся на скамейку, что тянулась вдоль стены паба, и, уперев ручищи в свои колени, долго тряс жирными плечами, повторяя между долгими пароксизмами смеха, сквозь слезы: — Ох, не могу, ох, ей-богу, не могу.
Смайли с интересом рассматривал толстяка. На нем были очень грязная белая рубашка со стоячим воротничком и закругленными уголками, цветастый красный галстук, пришпиленный навыпуск к черной жилетке, армейские ботинки и блескучий черный костюм, чрезвычайно поношенный и без следа какой-либо складки на брюках. Манжеты на рубашке были черными от пота, въевшейся грязи и машинного масла. Скреплены они были на запястьях при помощи скрученных в узел бумажек.
За стойкой появился хозяин заведения и принял у них заказы. Незнакомец потребовал себе большую порцию виски и имбирное вино, быстро унес свою выпивку в глубь салуна, поближе к угольному камину. Хозяин проводил его неодобрительным взглядом.
— Вот вечно он себя так ведет, подлец. Не платит за то, что сидит в приличном заведении, у огня, в уютном салуне.
— А кто он таков есть? — полюбопытствовал Мендель.
— Он-то? Да Скарр его фамилия. Эдам Скарр. Бог его знает, зачем Адамом нарекли. Представляю себе его в саду Эдема — недурно, верно? Здесь еще любят повторять одну шутку о нем. Ну, предложи, мол, ему Ева яблоко, он бы то яблоко вместе с кочерыжкой слопал.
Хозяин паба поцокал и покачал головой, затем крикнул в сторону Скарра:
— И все равно, ты еще годишься для дела, да, Эдам? За черт знает сколько миль сюда ездят — только чтоб посмотреть на тебя, образина. Чудо-юдо из космоса! Заходите, поглядите: Эдам Скарр! Разок на него глянешь и готово — даешь зарок больше не пить.
Последовал новый взрыв веселья со стороны толстяка. Мендель наклонился к Смайли и сказал:
— Идите и подождите меня в машине. Вам бы лучше держаться отсюда подальше. Пятерка есть?
Смайли дал ему пять фунтов, вынув купюру из бумажника, кивнул в знак того, что согласен с мнением Менделя, и вышел вон из паба. Ничего более отвратительного, чем беседовать со Скарром, он себе и придумать бы не мог.
— Значит, это ты и есть Скарр? — спросил Мендель.
— Точно так, дружище, он самый и есть.
— ТРХ 0891 — твоя машина?
Мистер Скарр нахмурился и уставился в свое виски и имбирное вино. Вопрос явно навел его на печальные размышления.
— Ну, так что же, твоя или нет? — настаивал Мендель.
— Была моя, эсквайр, была, — философски резюмировал Скарр.
— Какого черта, что это еще значит «была»?
Скарр приподнял на несколько дюймов правую руку и позволил ей упасть на стол, демонстрируя этим незамысловатым жестом свое огорченное состояние.
— Темна вода, эсквайр, ох, как темна! — изрек он опять.
— Слушай, Скарр, у меня, наверное, есть дела и поважнее, чем трепаться тут с тобой и разгадывать твои загадки. Я не из стекла сделан, понятно? И на шашни твои мне плевать с высокой колокольни. Что меня интересует сейчас, — так это — где твоя машина? Соображаешь, нет?
Скарр принялся сосредоточенно обдумывать поставленный перед ним впрямую вопрос, оценивать все «за» и «против».
— Я тебя усек, дружище. Я увидел свет. Тебе нужна информация.
— Ну, наконец-то. Совершенно правильный ты там свет увидел. Мне действительно нужна информация.
— Тяжелые времена пришли, эсквайр. Стоимость жизни, милый мой, растет аж до самых до небес. Информация нынче товар, и, надо сказать, с хорошим спросом товар, разве не так?
— Ты скажешь мне, кто арендовал у тебя машину, и, уверяю тебя, не помрешь с голоду.
— А я не помираю с голоду и теперь, дружище. Я хочу лучше питаться.
— Пятерка.
Скарр прикончил свое пойло и с шумом брякнул на стал свой пустой стакан. Мендель поднялся и купил ему новую порцию.
— Ее увели, — сказал Скарр, — я ее несколько лет держал для себя, можешь понять? Для дипо.
— Для чего?
— Для дипо, ну, депозита, в качестве заклада. Скажем, парню надо на день машину. Он тебе дает двадцать фунтов ассигнациями в качестве заклада. Когда он возвращается, он должен тебе сорок шиллингов, понятно? Ты выдаешь ему квитанцию на тридцать восемь фунтов, записываешь их себе в книгу как расход и со всего этого имеешь десятку. Ну что, прозрачно?
Мендель кивнул в знак того, что понял.
— Вот, три недели назад пришел один парень. Высокий такой, шотландец. И богатый притом. С тростью, весь из себя. Заплатил дипо, взял машину, и я его больше не увидел. Машина тю-тю. Грабеж.
— Почему же ты не заявил в полицию?
Скарр сделал паузу, потом глотнул из стакана и печально посмотрел на Менделя.
— Многие обстоятельства говорят не в пользу такого шага, эсквайр.
— Хочешь сказать, что украл ее у себя ты же сам?
Скарр выглядел шокированным.
— С той поры моих ушей достигли печальные слухи о компании, у которой я когда-то приобрел автомобиль. Больше я ничего вам сказать не могу, — быстро добавил он с благочестивой миной на своей толстой роже.
— Когда ты сдавал ему в аренду машину, он ведь заполнял бумаги, так ведь? Ну там, страховку, расписку и прочее. Где все это?
— Фальшивки, сплошь фальшивки. Дал мне свой адрес в Илинге. Я туда съездил, а он фальшивый. Не сомневаюсь, что и имя он дал неправильное.
Мендель скомкал в кармане банкноту и протянул ее через стол Скарру. Тот развернул купюру и, не таясь, стал внимательно ее разглядывать.
— Я знаю, где тебя найти, — сказал ему на прощание Мендель, — и вообще кое-что про тебя знаю. Если ты мне все про машину насвистел, я тебе сверну твою поганую шею.
Опять лил дождь, и Смайли пожалел, что не захватил с собой шляпы. Он пересек дорогу и пошел по той улочке, где находилась шарашка Скарра, направляясь к своему автомобилю. Улица была пустынной и какой-то странно притихшей. В двухстах ярдах вниз по Бэттерси Роуд, из незашторенных окон аккуратной маленькой больницы Бэттерси Дженерал Хоспитал лучи света падали на мокрый асфальт, покрывая его яркими квадратами. А здесь, где шагал в темноте Смайли, только эхо его шагов отдавалось у него в ушах.
Он поравнялся с двумя сборными домами, что служили границей Скаррову подворью. Во дворе была припаркована машина с зажженными подфарниками. Заинтригованный, Смайли свернул с улицы во двор и подошел к автомобилю. Это был МГ с крытым кузовом зеленого, а может, и коричневого цвета, бывшего в моде еще перед войной. Номер машины был едва освещен лампочкой и основательно залеплен грязью. Смайли наклонился и провел указательным пальцем по очертаниям букв и цифр: ТРХ 0891… Ну, конечно, ведь это один из номеров, которые он записал около дома поутру.
Он почувствовал сзади какое-то движение и начал разгибаться, поворачиваясь назад. Он едва успел прикрыть голову рукой, и тут же ощутил боль от обрушившегося удара.
Ему показалось, что череп ему раскроили надвое. Уже на земле он ощутил тепло собственной крови, свободно лившейся из раны над левым ухом. «Только бы не били еще, о Господи, только бы не били!» — мелькнуло в его затухающем сознании. Смайли практически ничего не чувствовал, некоторое время он только видел себя как бы со стороны, издалека, видел, как его тело падает на асфальт и словно разваливается на куски. Странным образом это напоминало кусок скалы, разбиваемый на камнедробилке: сначала трещины, потом отдельные глыбы, щебень — и кровь, теплой струей уходящая в шлак. Эхо бьющих камнедробилок вдалеке. Но не здесь. Далеко.
7. История, рассказанная мистером Скарром
Мендель смотрел на тело Смайли и гадал, живой он или уже мертвый. Вытряхнув карманы собственного пальто, переложив их содержимое в брюки и пиджак, он заботливо укрыл Смайли и побежал, побежал, как сумасшедший, по направлению к больнице. Вломившись внутрь отделения выписки больных, работающего круглосуточно, Мендель подлетел к дежурившему молодому доктору. Показав ему карточку полицейского, он прокричал что-то нечленораздельное, схватил беднягу за руку и попытался вытащить его на улицу. Но доктор улыбнулся терпеливой улыбкой, отрицательно покачал головой и, на удивление легко и мягко освободившись от него, вызвал по телефону скорую помощь.
Мендель понесся обратно на место преступления, где уже были какие-то люди. Спустя несколько минут примчалась карета скорой помощи, и тренированные мужчины умело подхватили тяжелое тело Смайли, погрузили в машину и увезли.
— Хоронить, наверно, — решил Мендель. — Ну, покажу я тому подонку, кто это сделал, он у меня за все заплатит!
Он стоял и смотрел на клочок земли, где только что лежал Смайли, — грязь, шлак и больше ничего. Трудно было разглядеть какие-либо следы при тусклом красном свете задних огней автомобиля. А те, что были, — их затоптали персонал скорой помощи и обитатели соседних домов, которые пришли, поохали и убрались восвояси. Еще бы: тут пахнет бедой, а им этот запах явно ни к чему.
— Сволочь, — свистящим сдавленным шепотом ругнулся Мендель и медленно побрел в сторону паба.
Заведение начало заполняться вечерними посетителями. Скарр заказывал очередную порцию виски. Мендель подошел к нему сзади и взял за локоть. Скарр обернулся:
— A-а, это вы, дружище, вернулись обратно? Не желаете ли немного того зелья, что прикончило мою тетушку?
— Заткнись! — глухо зарычал Мендель. — Придется с тобой поговорить по-другому. Пошли-ка на воздух!
— Не могу, дружище, сейчас никак не могу. Я в компании, — кивком головы он показал на блондинку лет восемнадцати, одиноко сидевшую за угловым столиком. Инспектор совершенно автоматически посмотрел в ее сторону: в глаза бросились губы, почему-то накрашенные белой помадой, совершенно невероятных размеров грудь, да выражение испуга, застывшее на лице.
— Слушай ты, подонок, — захрипел толстяку Мендель, — еще секунда — и ты останешься без ушей, лживая мразь!
Скарр оставил свое виски на попечение хозяина паба и не торопясь, с подчеркнутым достоинством, пошел к выходу. На блондинку он больше не взглянул ни разу.
Мендель повел его через дорогу к тем сборным домишкам. Даже отсюда, за восемьдесят ярдов, видны были красные огни подфарников автомобиля у гаража.
Они свернули во двор. Мендель крепко держал Скарра за предплечье, готовый в любой момент — если будет в том необходимость — заломить тому руку назад и вверх, вывихнув или сломав ему при этом плечевой сустав.
— Ну, просто блеск, — заорал обрадованный Скарр, — она, лапушка моя, вернулась-таки к любимому хозяину.
— Так ты говоришь, увели, украли? — отреагировал Мендель. — Высокий шотландец с тросточкой и адресом в Илинге увел? Ах, как мило с его стороны, что он не стал обижать бедного владельца и возвратил любимицу хозяину! Обычный дружеский жест… после трех недель ожидания, а, Скарр? Ну что ты теперь скажешь, бизнесмен: в людях не разбираешься, рынка не знаешь? — Мендель весь трясся от злости. — Открой-ка дверь, олух.
Скарр повернулся в темноте к Менделю лицом, свободной рукой охлопывая свои карманы в поисках ключей от машины, наконец выудил целую связку и открыл дверь автомобиля. Мендель забрался внутрь, зажег свет и начал методически обследовать салон автомобиля. Скарр стоял снаружи и ждал.
Мендель произвел обыск быстро, но тщательно: отделение для перчаток, сиденья, подоконник у заднего стекла — ничего. Он скользнул рукой в карман для карт на левой задней двери и вынул оттуда карту и конверт. Конверт был продолговатый и плоский, серо-голубого цвета, в полоску. «Континентальный», — подумал Мендель. Снаружи никаких надписей не было. Он надорвал конверт. Внутри было десять потрепанных пятифунтовых купюр и ничем не примечательная с виду почтовая карточка. Мендель поднес ее поближе к свету и прочитал написанное печатными буквами послание для Скарра: ТЕПЕРЬ ВСЕ. ПРОДАЙ МАШИНУ.
Подписи не было.
Инспектор вылез из машины и схватил Скарра за оба локтя. Тот в испуге отшатнулся назад и спросил неуверенно:
— Что случилось, что у вас за проблема?
Мендель ответил негромко, ласково:
— Это не моя проблема, Скарр, а твоя. Причем самая большая проблема за всю твою поганую, вонючую жизнь. Тайный преступный сговор с целью убийства, попытка убийства, попытка нанесения ущерба интересам государственной безопасности. Сюда можно приплюсовать нарушение дорожно-транспортного законодательства, опять же тайный преступный сговор с целью обмана департамента сборов и налогов, ну и еще с десяток всяких других обвинений, какие только мне могут прийти на ум, пока ты будешь сидеть-посиживать на койке в камере и обдумывать свою проблему, Скарр!
— Минуточку, коппер[10], минуточку, давайте не будем прыгать до луны. Что это еще за история с убийством? Что вы мне тут собираетесь пришить?
— Слушай, Скарр, ты ведь человек маленький, не из шишек, твоя хата раньше была где? С краю. Разве не так? Ну, а теперь милости просим в ряды больших шишек, лет на пятнадцать ты теперь потянешь, не меньше.
— Ой, оставь эти дешевые заходы, копп. Не надо.
— Да нет, надо, миленький мой. Ты влетел между двумя жерновами, ну и, как водится, на дураках что делают? Что же буду делать, например, я? Да я от хохота буду надрываться, пока ты будешь гнить заживо в Скрабзе[11], созерцая свое толстое брюхо. Видишь больницу? Там сейчас лежит при смерти человек, которого только что пришил твой высокий шотландец. Полчаса назад его нашли истекающим кровью у тебя во дворе. И еще один найден мертвым в Суррее. Насколько я знаю, в каждом графстве нашего замечательного королевства найдется — если, конечно, поискать хорошенько — по одному покойнику.
Так что это твоя проблема, мерзавец, а не моя. Здесь еще одно интересное обстоятельство: только тебе известно, кто он такой, этот убийца, не правда ли? Он ведь человек аккуратный, любит порядок, может захотеть здесь прибраться, может или нет?
Скарр медленно обошел машину кругом и встал с другой стороны у двери.
— Залезайте внутрь, коппер, — сказал он.
Мендель опустился на сиденье водителя и открыл изнутри дверь с противоположной стороны. Скарр уселся с ним рядом. Свет в салоне машины они потушили.
— У меня здесь есть неплохой маленький бизнес, — негромко начал Скарр, — доходы скромные, но регулярные, грех жаловаться. Или были такими, пока не появился этот парень.
— Что за парень?
— Не гони, коппер. Все в свое время. Появился он где-то года четыре назад, сказал, что по ювелирной части, торгует драгоценностями. Не буду вас убеждать, что я ему так и поверил — ни вы не похожи на сумасшедшего, ни я. Короче, я его не спрашивал, и он о своем бизнесе не распространялся, но, подозреваю, что доходы у него с контрабанды. Серьезный человек — денег у него было навалом, мог от них прикуривать, купюры сыпались с него, как листья осенью. «Скарр, — говорит, — ты человек дела. Я не люблю, когда обо мне много говорят, и, судя по тому, что я про тебя знаю, ты этого тоже не любишь. Мне нужна тачка. Но не своя». Ну, он, понятное дело, не совсем такими словами мне все это выложил, аккуратнее — одно слово, иностранец, — но смысл был такой, это точно. Я, значит, его и спрашиваю: «А какое будет ко мне предложение? — говорю, — предложение, мол, какое?»
А он мне отвечает: «Я, говорит, шибко скромный. Мне, говорит, такая тачка нужна, чтобы, значит, случись со мной какая на дороге авария, чтоб по той тачке, значит, ну никак нельзя было меня вычислить. Купи, говорит, мне, Скарр, приличную подержанную лайбу и обязательно, говорит, чтоб с крытым верхом. На свое, Скарр, имя купи и держи для меня всегда наготове. Вот тебе для начала пять сотен, для начала, и по двадцать фунтов в месяц за гараж и уход за ней, говорит. А вот тебе премия за каждый день, что я на ней кататься, значит, буду. Но я, говорит, очень застенчивый, скромный, понятно? Ты меня знать не знаешь и видеть не видел, мол. За то, мол, что не видел и не знаешь, деньги и плачу».
Так и сказал, провалиться мне на этом месте, если хоть грамм насвистел. Н-да, никогда я тот день не забуду. Лило, понимаете, как из ведра, а я, значит, корячусь над старым такси, которое незадолго до того урвал у одного хмыря из Уондсворга. Такая, скажу я вам, была колымага! Да еще букмекеру должен был сорок монет, и полицейские у меня на хвосте сидели по поводу одной тачки, что я взял за гроши на распродаже и раздолбал в Слэпхеме.
Скарр перевел дыхание, с шумом выпустил воздух, изобразив жестом полнейшую капитуляцию перед таким отчаянным стечением жизненных неурядиц.
— И вот стоит он, понимаешь, у меня над душой, как вроде моя собственная совесть. И сыплет мне на голову банкноты, словно использованные билетики на тотализаторе.
— Как он выглядел? — спросил Мендель.
— Молодой такой, ростом высокий, значит, белобрысый. Симпатичный. Но холодный по крови, селедка голландская. И больше я его с того самого дня и не видел, только письма приходили с лондонским штемпелем. На простой бумаге печатные буквы, вроде: «Приготовь к вечеру в понедельник» или «Приготовь к вечеру во вторник». Тачку я оставлял, как было уговорено, значит, во дворе, бензина по завязку, всю такую вылизанную, отлаженную. Он никогда не говорил, в какой день ее вернет. Просто подгонял сразу после закрытия или попозже, с зажженными фарами и дверями на запоре. И в кармане для карты оставит мне пару фунтов на каждый день, что ее не было на месте.
— Вы ж должны были что-то придумать и на тот случай, если б тебя, к примеру, тормознули за что-нибудь, а?
— А у меня номерок был, телефонный. Он сказал мне, звони, мол, по этому номеру и проси к телефону такого-то по имени.
— Имя, имя какое, болван? — заорал Мендель.
— А он сказал, выбирай, мол, сам. Я выбрал «Блонди». Ему оно не шибко понравилось, но на том и порешили. Так и осталось Блонди. А телефон был такой: Примроуз, 0098.
— Ты им когда-нибудь пользовался?
— Да, пару лет назад, я залетел в Маргейт на десять дней. Подумал, лучше пусть об этом знает. К телефону подошла девушка, тоже голландка, по голосу. «Блонди, — говорит, — сейчас в Голландии». Ну, я через нее все и передал. А потом перестал звонить.
— Почему?
— А, присмотрелся. Он появлялся точно, раз в две недели. Первый и третий вторник, кроме января и февраля. Вот такой, значит, был у него порядочек. В первый раз, правда, в январе-то он и нарисовался. Обычно в четверг ставил тачку на место. Странно, что вернул сегодня вечером. Но теперь все, шалишь, на прикол, а, инспектор? — Скарр держал в своей лапище почтовую карточку, которую ему дал Мендель.
— А вообще бывало так, чтобы он исчезал надолго?
— Только зимой. В январе его не было, кроме того раза, и в феврале. Как я вам сказал.
Мендель все еще держал в руке пятьдесят фунтов. Он бросил их на колени Скарру.
— Только не думай, что ты такой счастливчик и на этом все и закончилось. Не хотел бы я иметь твои башмаки за сумму и в десять раз большую, чем эта. Я еще вернусь.
Мистер Скарр озаботился, похоже, всерьез.
— Колоться — это не по моей части, — сказал он, — но тут, понимаешь ли, как раз тот самый случай, когда своя рубашка как-то ближе к телу. Ну и родина не должна пострадать, не так ли, а, эсквайр?
— Ну, пожалуй, хватит на сегодня, — сказал Мендель, вдруг почувствовавший себя усталым. Он забрал у Скарра почтовую карточку, вылез из машины и пошел к больнице.
В больнице не было ничего нового. Смайли все так же был без сознания. Министерство госбезопасности уже было в курсе дела. Менделю предложили оставить свои координаты — имя, адрес — и отправляться домой. Они ему позвонят, если будут какие-то новости. После продолжительной дискуссии Мендель получил у сестры ключ от машины. Все-таки Мичэм, решил он, не самое удобное место для жизни.
8. Воспоминания на больничной койке
Он ненавидел кровать, к которой был прикован, точно так же, как утопающий ненавидит море. Он ненавидел эти простыни, не позволявшие ему шевельнуть ни рукой, ни ногой.
И он ненавидел эту комнату, она вселяла в него животный страх. Около двери стоял столик на колесиках, весь уставленный какими-то приборами, склянками с разными жидкостями, бинтами, ножницами, странными предметами, завернутыми в белоснежную ткань и словно приготовленными для последнего причастия. Там стояли еще высокие кувшины, прикрытые наполовину салфетками, они возвышались, будто белые орлы, сторожащие тот момент, когда им будет разрешено потрошить и рвать его внутренности; там были еще небольшие стеклянные сосуды, а в них свернулись, как змеи, резиновые трубки. Все это Смайли ненавидел и всего боялся. Он то метался в жару, и с него градом катил пот, то его знобило, и пот холодными струйками стекал у него по ребрам. Ночь и день сменяли друг друга, а Смайли не замечал этого. Он вел нескончаемую упорную борьбу со сном, потому что, когда он закрывал глаза, они поворачивались в глубину его сознания, погружая его в тот хаос, что царил сейчас у него в голове. Когда же веки под тяжестью собственного веса все-таки смежались, он собирав остаток сил и воли, чтобы разодрать и приподнять их и снова уставиться в мерцание бледного света над головой.
Но пришел наконец тот счастливый, благословенный день, когда кто-то будто раздвинул занавески и впустил в комнату серый свет зимнего дня. Смайли услышал звуки транспорта за окном и только теперь ощутил, что он и вправду будет жить.
Итак, проблема умирания мозга снова становилась для него проблемой академической, чем-то абстрактным, неким долгом, уплату которого он имел возможность отодвинуть до тех времен, когда он будет богат и не обидит кредитора своей щедростью. Это чувство было таким чудесным, возвышенным, чистым. Ум его был поразительно ясен, он летал, как Икар, парил над всем миром. Где же он слышал эти слова: «Мозг отделяется от тела и правит бумажным королевством?..» Ему надоел этот рассеянный неяркий свет перед глазами, хорошо бы увидеть побольше. Надоели эти гроздья винограда, запах сотового меда, надоели шоколадные конфеты. Ему хотелось книг и толстых литературных журналов; как же можно заниматься наукой, если ему не дают никаких книг? Он ведь еще так мало провел исследований и литературно-исторических изысканий по своему столь горячо любимому семнадцатому веку.
Три недели успели пройти, прежде чем Менделю наконец разрешили посетить больного. Он зашел в палату с новой шляпой и книгой о пчеловодстве в руках, положил свою шляпу в изножье кровати, а книгу — на столик в изголовье и улыбнулся.
— Я вам купил книгу, — сказал он, — о пчелах. Они такие забавные плутишки. Может, заинтересуетесь.
Он присел на край постели Смайли.
— А у меня новая шляпа. Совершенно, как видите, безумная. Я купил ее, чтобы отпраздновать свой выход на пенсию.
— Ах да, конечно. Вас ведь тоже поставили на полку.
Они посмеялись и снова замолчали.
Смайли подслеповато моргал.
— Не могу никак рассмотреть вас достаточно отчетливо: мне не разрешают надевать старые очки. Они мне заказали новые, с другими диоптриями. — Он умолк, потом сказал уже другим голосом: — Вы, наверное, уже знаете, кто это сделал со мной, не правда ли?
— Может статься, знаю, а может, не знаю. Ниточка вроде есть, но дело тормозилось отсутствием сведений о вашей работе. Я имею в виду восточногерманское торговое представительство по сталеварению. Вы начали этим заниматься или нет?
— Да, пожалуй. Они появились здесь четыре года тому назад, попытались навести мосты в Министерстве торговли.
Мендель поведал о своих двух встречах со Скарром, о его откровениях:
— …говорит, что этот парень голландец. Скарр мог связываться с ним только по телефону. Номер в Примроузе. Я проверил абонента. Зарегистрирован за восточногерманским торговым представительством по сталеварению, в Бельсайз Парк. Я отправил по этому адресу сотрудника навести справки и разнюхать, что к чему. Они оттуда выехали. Голые стены, никакой мебели, ничего. Только телефонный аппарат, да и тот с выдернутым из розетки шнуром.
— Когда они уехали?
— Третьего января, в тот самый день, когда был убит Феннан.
Он бросил на Смайли вопросительный взгляд. Тот с минуту молчал, обдумывая услышанное, потом сказал:
— Свяжитесь с Питером Гиллэмом из Министерства государственной безопасности и приведите его завтра сюда. Обязательно. Если потребуется, то хоть за шкирку.
Мендель взял в руки свою шляпу и направился к двери.
— До свидания, — тепло произнес Смайли, — благодарю за книгу.
— До завтра, — коротко ответил Мендель и ушел.
Смайли откинулся на подушки. Голова раскалывалась. Ох, черт, подумал он, я же его так и не поблагодарил за принесенный мед.
Почему-то ранний утренний звонок беспокоил его больше всего. Конечно, может, это глупо, размышлял Смайли, но из всех несообразностей, которыми обрастало это дело, вокруг звонка их было больше всего.
Доводы Эльзы Феннан выглядели такими глупыми, такими несерьезными, что поверить в такое объяснение было просто невозможно. Вот Энн, к примеру, эта — да, поставила бы, если б захотела, всю телефонную службу на уши. Нет, Эльзе Феннан это не дано. Как только он представил себе ее внимательное, умное личико, ее потуги на абсолютную независимость от кого бы то ни было, так сразу же отчетливо проступила вся смехотворность ее заявления о том, что она страшно забывчива. Куда проще было бы сказать, что на станции ошиблись, перепутали заказ. Да все, что угодно, но забывчивость… Это уж, знаете ли! Вот Феннан, тот и вправду был растеряхой. И это в целом вполне укладывалось в общую схему характера покойного. Смайли пришлось столкнуться со всеми его странностями еще во время подготовки к беседе с ним. На первый взгляд они поражали, но проглядывала какая-то закономерность в их сочетании… Запойное чтение детективов, он их поглощал один за другим, и его не менее страстное увлечение шахматами, музицированием, глубокий, умный человек и забывчивый растеряха. Здесь нет в общем-то противоречия. Конечно, некоторые моменты просто анекдотичны. Как-то раз поднялся жуткий шум по поводу того, что он вынес из Форин Оффис какие-то секретные бумаги, а оказалось, что он их по растерянности опустил вместе с «Таймс» в корзину для бумаг.
А не могла ли Эльза воспользоваться тем же приемом или уловкой — исключить последнее никак нельзя, — которые изобрел для себя ее покойный супруг? Вполне ведь возможно, что Феннан заказал звонок со станции, чтобы ему о чем то напомнили. Тогда что же Феннану надо было, вспомнить и почему его жена так старательно пыталась скрыть правду? Да, тут есть над чем поразмыслить.
феннан. Сэмюэл Феннан. В этом человеке, продолжал размышлять Смайли, встретились два мира — старый и новый! Вечный Жид, культурный, космополитичный, целеустремленный, работящий и изобретательный. Смайли нравился этот тип людей. Дитя своего века: такой же гонимый, как Эльза, вынужденный бежать из приютившей его Германии в Лондонский университет. Только благодаря своим способностям, своим деловым качествам ему удалось преодолеть все препоны, все предрассудки и устроиться на работу в Форин Оффис. Он сделал здесь блестящую карьеру, опять же благодаря своим способностям. И если он был немного самоуверен и не всегда прислушивался к мнению людей, значительно менее развитых и умных, чем он сам, так разве можно его за это винить? Был, например, такой случай: он высказался в пользу разделения Германии, наверняка зная, что вызовет этим по меньшей мере недоумение в рядах сотрудников департамента. Ну так что ж, его просто перевели в азиатский отдел, а историю забыли. Во всем же остальном он был очень приятным и весьма популярным человеком как в Уайтхолле среди сослуживцев, так и в Суррее среди сограждан — он ведь по нескольку часов каждый уик-энд тратил на дела благотворительности. Обожал горнолыжный спорт. Ежегодно брал весь отпуск целиком и проводил все шесть недель зимой в Швейцарии или Австрии. Только раз, кажется, съездил в Германию, припомнил Смайли, вместе с женой, четыре года тому назад.
Вполне естественно было ожидать от Феннана, что во время своей учебы в Оксфорде он примкнет к левым. Это были недолгие времена коммунистической идеологии в университете, а он по природе своей был человеком горячим и совестливым. В Германии и Италии пришел к власти фашизм, Япония вторглась в Маньчжурию, в Испании поднял мятеж Франко, Америка катилась в болото экономического кризиса, да еще вдобавок в Европе поднялась волна жуткого антисемитизма. Феннану во что бы то ни стало надо было найти выход своей ярости, гневному неприятию существующего порядка. А компартия тогда пользовалась уважением: неудачи политики лейбористов и коалиционного правительства убеждали многих интеллектуалов того времени, что только коммунисты смогут эффективно противостоять фашизму и капитализму. Все были возбуждены, в воздухе носились идеи братства, которые должны были прийтись одинокому и экстравагантному Феннану по душе. Все говорили об Испании, и некоторые действительно туда поехали — как Корнфорд из Кембриджа, поехали, чтобы никогда больше не вернуться.
Смайли мог себе представить, каким был в те годы Феннан — капризным, переменчивым и одновременно серьезным и искренним. Он ведь в отличие от окружающих был человеком опытным и много больше их видавшим — ветеран среди кадетов. Родители у него к тому времени уже умерли. Отец оставил ему кое-какие деньги. Не такие уж большие, но все же достаточные, чтобы помочь ему окончить Оксфорд и защитить от холодных ветров нищеты.
Смайли припомнился один эпизод из короткого периода их общения — вроде бы один из многих, но он наиболее сильно раскрывал Феннана.
По существу ведь тогдашнюю их беседу можно назвать таковой лишь условно. Смайли лишь изредка задавал вопросы, говорил же в основном Феннан, красноречиво, быстро, уверенно: «Пик популярности коммунистов пришелся на тот день, — вспоминал он, — когда пришли шахтеры. Ну, вы, возможно, тоже помните, горняки из Ронты, и товарищам мнилось, что это спустился с гор сам воплощенный дух Свободы. Это был марш голодных. А членам группы у нас на факультете и в голову не приходило, что те люди действительно могут быть голодными, мне же вот пришло. Мы наняли грузовик, девушки натушили мяса с овощами, тонны такого непритязательного блюда. Мясо закупили на базаре у одного сочувствующего мясника, купили задешево. Мы поехали на своем грузовике навстречу марширующим. Они поели тушеного мяса и пошли дальше. Знаете, мы им не понравились, они нам не верили. — Он усмехнулся. — Они были такие низкорослые, такие худенькие — это я запомнил лучше всего, — маленькие и чумазые, прямо эльфы. Мы все надеялись, что они что-нибудь такое запоют — что ж, они запели. Но только не для нас — для себя. Вот так я впервые повстречался с жителями Уэльса. Эта встреча помогла мне понять лучше мой собственный народ — я ведь еврей, вам ведь это известно?»
Смайли кивнул тогда утвердительно: да, мол, известно.
«Они тогда не представляли, что им делать дальше после того, как голодный марш прошел мимо. Что делать дальше, когда мечта уже сбылась? Они поняли наконец, почему компартия недолюбливает интеллектуалов. Я думаю, мне кажется, они осознали всю дешевизну, весь фарс своего поведения и им стало стыдно. Стыдно за то, что они спят на чистых простынях, в удобных комнатах, что животы у них набиты доброкачественной пищей, стыдно за свои умные эссе и горячие споры, с массой всяких умных слов и терминов. Стыдно за свои таланты, за свое остроумие. Они часто толковали о том, как Кир Харди научился скорописи, рисуя кусочком мела на стене угольного забоя, знаете? Представьте, им было стыдно, что у них-то есть бумага и карандаши. Но ведь выбросить бумагу и карандаши тоже не дело, не правда ли? Вот это-то я и понял тогда. И вышел из рядов компартии, наверное, тоже поэтому».
Смайли вспомнилось еще, как он хотел расспросить тогда Феннана поподробнее о том, что же он сам чувствовал при встрече с шахтерами, но Феннан уже продолжил свой монолог, подробнейшим образом рассказывая о причинах и обстоятельствах своих поступков: «Я решил тогда, что мне вовсе не по пути с коммунистами такой формации. Они были не мужчинами, а детьми, мечтавшими о кострах Свободы, о том, что именно они «построят новый мир» для всех остальных, хотят они этого или нет, — один, общий, для всех. Они то отправлялись через Бискайский залив на «белых конях» освободителей, то с детским великодушием покупали пиво для голодающих эльфов из Уэльса. У этих детей не было сил противостоять магическому сиянию коммунистического солнца на Востоке, и они покорно поворачивали туда свои взъерошенные головы. Они любили друг друга и думали, что любят человечество, они враждовали друг с другом и считали, что бросают вызов всему миру.
Очень скоро я научился принимать их такими, какими они были на самом деле: смешными и трогательными. Лучше бы уж они вязали носки солдатам. Глубокая пропасть, лежавшая между их мечтой и реальностью, заставила меня повнимательнее приглядеться и к той, и к другой. Обратив всю свою энергию на чтение философской и исторической литературы, я обнаружил, к своему удивлению, что марксизм с его чистой интеллектуальной схоластикой может даже доставлять мне удовольствие и умиротворять. Я любовался его интеллектуальной безжалостностью, удивлялся бесстрашию этого учения, его академической перестановке традиционных ценностей с ног на голову. Так что именно это, а не членство в партии в конечном счете придавало мне силы в моем одиночестве в этом мире. Философия, требовавшая от адептов полного самопожертвования во имя осуществления недостижимой цели, — вот что и вдохновляло, и унижало меня… Ну, а когда со временем я наконец обрел успех, процветание и свое место в жизни, то не без сожаления отвернулся от этого сокровища, которое уже перерос и с которым вынужден был расстаться там, в Оксфорде, вместе с днями своей юности».
«Да-а, достаточно убедительно он все это рассказывал, — подумал Смайли. — Но было, было что-то еще такое, что он не решился выложить. Что-то очень важное… Н-да…»
Смайли упрекнул себя за то, что слишком далеко увело его воображение, и поток размышлений послушно повернул к более близким событиям: «Есть ли хоть какие-то свидетельства связи между происшествием на Байуотер-стрит и смертью Феннана? — задал он себе вопрос. — Ничто, кроме того, что они произошли друг за другом, не говорит о том, что это звенья одной цепи».
И все же совсем не случайно он позвонил в собственную дверь, а не стал вставлять ключ в замок; опыт ли сработал, интуиция, шестое чувство — называйте, как угодно. Однако, с другой стороны, где же оно было, это самое чувство, когда убийца стоял, поджидая его в темноте, и держал в руке обрезок свинцовой трубы?
Читать бесплатно другие книги:
