Бумерит Уилбер Кен

8. [email protected] (Новая_Парадигма@АйДаМы. org)

А что, если бы это было правдой? Углеродные и кремниевые формы жизни стремились к точке Омега космического сознания, к полностью интегральному сознанию, к сознанию третьего порядка, к пробуждению духа во всей вселенной – называйте как хотите. Это была умопомрачительная, волнующая, безумная мысль. Совершенно безумная. А значит, она вполне могла оказаться правдой.

Вторым самым большим шоком в моей жизни было осознание, что кремниевые формы жизни будут эволюционировать, поднимаясь по собственной версии развёртывающейся спирали сознания. Когда биокомпьютеры обретут сознание – настоящее сознание, оно начнёт эволюционировать, принимая формы, которые могут быть сотворены в проявленном мире, и эти формы кремниевого сознания должны иметь определённые сходства с углеродными, поскольку и те, и другие подчиняются универсальным законам эволюции, а значит – у компьютерного сознания будут свои собственные версии бежевого, пурпурного, красного, синего и т. д. Возможно, эти формы не будут точными копиями углеродных, но в любом самосознающем боте должно будет пробудиться осознание себя, затем – других ботов, а затем – всех ботов вообще: каждый бот должен будет эволюционировать от эгоцентрических и этноцентрических уровней к мироцентрическим. А поскольку это будет эволюция супреинтеллекта, то рано или поздно боты обязательно обнаружат Третий Порядок, достигнут точки Омега. В конце концов, боты обретут Бога (или как там кремниевые формы жизни назовут этот вселенский Разум).

Когда этот второй величайший шок моей жизни наполнил мой замороженный мозг, я понял ещё одну вещь: как только боты доберутся до пурпурного, остальная эволюция может произойти за несколько наносекунд. Самое сложное – это начать, создать настоящее самосознание (то есть помочь ботам добраться до пурпурного уровня). Но всё, что последует за этим, произойдёт со скоростью света – микрофотоны цифрового мира рванут к прекрасной, сияющей окончательной цели. А если Хэзелтон права, и боты могут сыграть роль точки Омега для любого сознания, значит… значит, когда через тридцать лет какой-нибудь бот доберётся до пурпурного уровня, то все остальные боты достигнут точки Омега за считанные наносекунды, и это затянет в воронку просветления, предельной духовной реализации всех нас. Всего через тридцать лет весь мир может пробудиться для встречи со своим Творцом.

К тому времени, когда слякотную, коричневую зиму сменила разноцветная весна, в моей голове назрел вопрос, завладевший моей жизнью и без спроса вторгшийся в мои сновидения: кто достигнет точки Омега первым – боты или же значительный процент людей, живущих по 200 000 лет?

Кто первым массово придёт к Богу – углерод или кремний?

Но на этом мои мысли не остановились, ведь в моём уме продолжал себя сочинять научно-фантастический или, скорее, научно-фактический роман, который постоянно спрашивал меня: «Углерод или кремний: кто первым эволюционирует до сложности, достаточной для загрузки Духа?» Однако в реальном мире, здесь и сейчас, возможно, отчасти из-за присутствия Джоан Хэзелтон, я был одержим другой мыслью: нам нужно поскорее добраться до второго порядка. Нам, людям, нужно добраться до второго порядка, иначе человечество самоуничтожится, разнесёт себя на части прежде, чем сознание – наше или созданных нами машин – успеет эволюционировать до более высокого уровня, чтобы спасти нас. Это понимание постоянно сбрасывало меня с КиберНебес на грешную человеческую землю. Именно оно заставило меня посещать Интегральный центр. Мы должны добраться до второго порядка, до интегрального сознания, и, как постоянно подчёркивали люди из ИЦ, для этого мы непременно должны преодолеть зелёный, преодолеть бумерит, преодолеть самовлюблённость.

В связи с этим я неохотно начал признавать, что пришло время самоанализа. Люди из ИЦ постоянно говорили, что бумерит – это не болезнь бумеров, а болезнь зелёного мема. Бумерит – это просто нездоровая версия зелёного, которая может возникнуть после достижения зелёного уровня в любом человеке. А поскольку все люди (и, я уверен, все боты тоже) должны пройти через зелёный уровень, чтобы достичь второго порядка, бумерит является серьёзным препятствием для любых форм интегрального сознания как в царстве машин, так и в царстве мясных фрикаделек.

– Совершенно верно, Кен, – говорит Джоан, – совершенно верно.

Мы лежим в постели, голые. Я только что занимался любовью с небом, я исчез в облаках, а на месте своей головы обнаружил солнце. Я был уверен, что это и есть Третий порядок. Я вернулся домой, нашёл своё истинное Я, растворился в Богине, предстал перед Богом. Неистовые экстатические взрывы сотрясали всё моё тело, мой ум распался на миллион лучей, моя душа разлетелась по множеству сверкающих галактик этого сияющего мира.

– Что верно, красавица?

– Дело в моём поколении, – она тихо заплакала. – Ты знаешь, как сильно я их люблю?

– Я вот что хотел сказать: ведь все мы одержимы своими формами бумерита. И мы, иксеры и игрики, не так уж невинны. Меня это волнует, потому что если мы не поумнеем, то загрузим своё дерьмо в вечное киберпространство. Люди, я это серьёзно.

Я покорно оглядел стол, подвинул своё латте и с отвращением допил его одним глотком. Как обычно в том году, моё сознание почти не фиксировало окружавший меня физический мир. Похоже, это был Гарвард Сквер. «Брекфаст Брюэри» на Портер Авеню. Кажется, там был стол, чашка, капучино, несколько стульев. Джонатан, Бет, Стюарт, Каролина и Катиш молча смотрели на меня, как будто говоря: опять он за своё.

Наконец заговорила Каролина.

– Ладно, я согласна с Кеном. Не о кремниевом дерьме, а о бумерите.

– Ой, пожалуйста, давайте не будем об этом говорить – это как делать домашнюю работу, – пожаловался Катиш.

– Ничего с тобой не случится, Кат, – сказала Каролина. – В общем, я думаю…

– О боже…

– Мы все преодолеем зелёный мем – ну, по крайней мере, хочется на это надеяться. Вы только посмотрите на Джонатана: раз уж он добрался до бежевого – кто знает, что ждёт нас в светлом будущем. Проблема в том, что, находясь на зелёном уровне, мы можем стать жертвами бумерита – флатландии, населённой огромными эго. Должна сказать, что знаю кучу иксеров и игриков, заблудившихся во флатландии. Даже со мной это иногда случается.

– Даже со мной, – передразнил Джонатан.

Каролина ответила ему злобной усмешкой.

– К слову о бумерите. Джонатан, я уже вижу твой некролог в газете: «Многообещающий студент погиб при странном стечении обстоятельств – его раздавило огромное эго».

– Ах, Каролина, Каролина, ведь я никогда не просил тебя о многом – только о том, чтобы ты возвращалась в свой гроб до рассвета.

– Ребята… – неловко вмешался я.

– Я не говорю, что во всём согласна с чуваками из ИЦ, но эта неделя меня очень прогрузила, – продолжила Каролина. – Меня до сих пор злит полемический тон их презентаций, особенно потому, что они, похоже, специально придерживаются его.

– Это чтобы немного взъерошить твои большие зелёные пёрышки, дорогуша, – улыбнулся Джонатан.

– Но ведь это не обязательно, – пожаловалась Каролина. – Можно поймать больше мух, если использовать мёд.

– Ты кого это называешь мухой?

– Ой, прости, Джонатан, назвав тебя мухой, я оскорбила мух всего мира.

Джонатан потёр нос, как будто только что получил по нему прямой удар.

– Сегодня я определённо проигрываю в битве остряков – уж лучше буду молча потягивать свой капучино.

Все за столом громко зааплодировали.

– В общем, им совершенно не обязательно использовать полемический тон, особенно этому фашистскому говнюку Ван Клифу. Я вообще не знаю, как он может быть интегральным с таким-то отношением? Сам-то он практикует то, что проповедует? А? Хотя, как ни печально это признавать, кое в чём они правы. На уроках истории мы действительно узнали только то, что история – отвратительная выдумка, Америка – полная лажа, западная культура – полная лажа, наука не имеет отношения к фактам, и всё уже было сказано до нас. Так что я начинаю по-настоящему злиться.

– На чуваков из ИЦ?

– Нет, на моих бумеритовых профессоров. Хотя и на чуваков из ИЦ тоже. Но факт в том, что я получаю диплом по бумериту, и это меня охрененно бесит!

– Хватит ходить вокруг да около, Каролина. Что ты на самом деле хочешь сказать? – рассмеялся Катиш.

– Это не смешно, Кат.

– Это очень смешно, если не верить тому, что они говорят, а я не поверил им ни на минуту. Нашему миру не хватает справедливого распределения имущественных благ, разумной экологической политики, сильного движения за равноправие полов и всего такого. Нам не нужен этот элитизм, этот иерархический бред, который толкают эти чуваки. А эта Хэзелтон? Вы правда верите в эти древние индусские выдумки о единении с Богом, которыми она разбрасывается? Да вы что, из прошлого? Эй, кому опиум для народа?

– Зачем ты тогда вообще туда ходишь? – поинтересовался я.

– Честно говоря, Бет сказала, что там очень интересно. И, должен признаться, это действительно довольно увлекательное шоу. Забавно смотреть на корчи остальных слушателей.

Бет, которая, по словам Хлои, была девушкой Катиша или Каролины, и которая до сих пор всё время молчала, вдруг заговорила:

– Все мои программы по гуманитарным дисциплинам имеют какую-то политическую подоплёку, и меня это возмущает. На занятиях нас обрабатывают старыми левыми лозунгами, по правде говоря, очень похожими на те, которые используешь ты, Катиш, и, конечно, меня это возмущает. Я бы не возражала, если б они учили политике или даже пропагандировали свою политику, называя её политикой. Но нет, они называют её историей, теорией литературы, новыми парадигмами, культурологией или историей постколониального периода, хотя на самом деле это просто новое изложение левой идеологии. Слышали про книгу «Штатные радикалы» («Tenured Radicals»)? Так вот: то, что там написано, правда. Эти стареющие леваки ничего не смогли добиться в реальном мире и начали учить ребятишек в колледжах.

– Господи, только не говори, что ты республиканка, – рассмеялся Катиш ещё громче. – Если тебе неуютно, мы можем попозже собраться и пойти бить педиков. Или нет – давайте лучше снизим налоги для 1 % состоятельных людей, и насрать на рабочих. Теперь тебе лучше, Бет?

Похоже, Кат и Бет всё-таки не вместе, подумал я.

– Я хотела сказать, что я ни за левых и ни за правых. Я вне политики.

– Тогда ты…?

– Вообще-то, я даже не знаю, как себя назвать.

У Бет были самые белоснежные зубы, которые я когда-либо видел. Каролина говорила, что Бет – «мозг», но я видел лишь два ряда идеально ровных зубов. Это было очень красиво, я бы даже сказал, притягательно.

– Меня не очень волнует политика, и у меня нет собственной великой программы. Я учусь на врача, но не уверена, что хочу им быть. Я просто уныло сижу на занятиях и думаю о самоубийстве. Но я точно не хочу, чтобы меня насильственно кормили этой тупой левой идеологией. Я чувствую себя так, будто тону в море старых клёшей, бус и потёртых пацифистских значков. По-моему, этим старпёрам уже пора расслабиться. Они говорят, что мы бездельники, но на самом деле мы жертвы их жестокого обращения, раздавленные их огромными эго и постоянными напоминаниями о том, какие они прекрасные и замечательные. Мы все в синяках и царапинах и страшно устали от их издевательств, и обучение в колледже – их последняя атака на нас. Если мы не согласны с их бумеритом, мы можем катиться к черту. Проклятые ублюдки. Чуваки из ИЦ абсолютно правы на их счёт.

Было страшно смотреть, как такие сильные чувства проходят сквозь такие сильные зубы.

И тут заговорил Стюарт:

– Два года назад я переехал в Калифорнию к своей тогдашней девушке Патриции. Она училась в альтернативном заведении под названием Калифорнийский институт идиопатической софистики, который тоже выдавал дипломы по бумериту, хотя тогда я этого не понимал. Эти люди говорили, что преподают «интегральный» подход к мировым проблемам, но, как правильно сказали чуваки из ИЦ, они преподавали зелёный мем, причём, как правило, в его злобной версии, которую они называли интегральной. У них были курсы бумерито-феминизма, бумерито-экологии, бумерито-того и бумерито-сего, их эго собирались спасти мир и т. д., и т. п. И они сводили меня с ума – чёрт, я правда чуть не сошёл с ума. Любому делу предшествовали долгие часы обсуждений. Мы с Патрицей вечера напролёт обсуждали свои чувства по поводу самых ничтожных событий дня. А если ты говорил, что не хочешь чего-то обсуждать, то тебе приходилось несколько часов обсуждать то, почему ты не хочешь это обсуждать. То есть это было безумием. Не что иное как способ постоянно ощущать своё эго и непрерывно фокусироваться на себе.

– Но это ещё не самое страшное. Самое страшное то, что всё это было замаскировано под новую выдающуюся парадигму. Они так и говорили: «новая парадигма». И этим людям дадут заниматься грёбанной психотерапией! Честно говоря, не хотел бы я свихнуться в Калифорнии. Хотя я не знаю, как этого можно избежать, когда рядом все эти люди – они из любого нормального человека сделают психа. В общем, я поклялся себе в двух вещах: беречь своё эмоциональное здоровье и поскорее убраться из этого штата.

– Гхм, – откашлялся я. – Я понимаю, как люди влезают в это дерьмо. Но я с самого начала говорил о другом: разве мы сами не попались в какую-то из этих ловушек? Я смотрю на свою жизнь и постепенно понимаю, что хочу, чтобы она была осмысленной, цельной и полноценной. Мне надоело моё постоянное внутреннее кровотечение. Я больше не хочу просыпаться утром с чувством, что на ужин я съел тарелку толчёного стекла. Знаю, это звучит чудно, но я думаю, что суперкомпьютеры могут помочь нам достичь этой целостности, ведь они будут свободны от ограничений, которые есть у нас. Но даже если я прав, мне кажется, людям необходимо добраться до второго порядка, иначе мы уничтожим себя прежде, чем компьютерный суперинтеллект успеет нас спасти.

– Кто-то тут забыл принять свои лекарства, – съехидничал Джонатан.

– Понимаю, конечно, все эти разговоры о компьютерах звучат довольно фантастично, но это только потому, что вы не знаете, что на самом деле происходит в сфере искусственного интеллекта. Поверьте, события там развиваются быстрее, чем вы можете себе представить. Но не будем об этом. Так или иначе, ведь все мы согласны: очень важно, чтобы как можно больше людей получило доступ к интегральному сознанию второго порядка?

Все кивнули – от согласия или от скуки, но никто не стал возражать.

– Хорошо, значит, мы все согласны, что должны попробовать устранить препятствия на пути к интегральному сознанию. Что это за препятствия? Конечно же, бумерит. Мой вопрос в том, какие препятствия наличествуют в нас прямо сейчас? Прямо сейчас!

Все угрюмо и задумчиво молчали. Утреннее солнце уходило за облака, обнимавшие библиотеку Уайденера, эспрессо на дне наших чашек давно остыл, и обсуждение, похоже, было окончено. Хлоя, конечно же, будет интересоваться, где я пропадал.

– Пиздатое небо? Господи, пап, где ты набрался таких слов?

– Я просто хотел сказать, что одна из проблем твоего поколения – это отсутствие той сексуальной свободы, которая была у нас.

– Пап, мне слишком странно говорить об этом с тобой, поэтому предлагаю прекратить.

– В американской истории было два десятилетия – единственные два десятилетия практически полной сексуальной свободы: примерно с 1960-го, когда были изобретены средства оральной контрацепции, известные как Пилюли, по 1980-ый. В один прекрасный день мы, мужчины, проснулись и обнаружили, что находимся на пиздатых небесах.

Я поморщился и густо покраснел.

– Чёрт возьми, пап, рад за вас. Ведь от этого Вудсток стал ещё веселее, правда? Три дня мира, музыки, сисек и задниц.

Он вопросительно посмотрел на меня («Этот пацан пытается со мной шутить?»), а потом продолжил:

– Мы получили полную сексуальную свободу благодаря феминизму, который на самом деле изобрели пятеро мужчин в 1965 году в подвале Дармутского колледжа.

Он ухмыльнулся, ожидая, когда я проглочу наживку.

– Ладно, пап, почему ты говоришь, что феминизм изобрели мужчины? Это как-то связано с призывом или с войной.

– Нет-нет, хотя и с этим тоже. Нет, причины были чисто сексуальными. Видишь ли, сын, – он ухмыльнулся про себя, получая настоящее удовольствие от анекдота, который рассказывал, и постепенно заражая меня своей внутренней улыбкой, – причина была вот в чём. В этой стране, особенно в её пуританских частях, женщины всегда обладали сексуальной властью, потому что могли решать, когда у мужчины будет секс. Они использовали эту власть, чтобы отправить нас в могилу раньше срока (теперь мы умираем на десять лет раньше, чем женщины) и присвоить себе большую часть имущества в этой стране. Ты в курсе, что самые состоятельные 2 % богачей нашей страны – это женщины?

– Нет, пап, я этого не знал.

Я знал, что его статистика, как обычно, была верна, но не понимал, к чему он клонит.

– Женщины защищали собственность, приобретённую через сексуальную власть, с помощью сурового института брака и ужасно обременительных для мужчин законов о разводе. Женщины умело использовали свои юридические права, чтобы посредством секса постепенно выкачивать богатство мужчин. По закону мужчина обязан был заботиться о материальном благополучии своей супруги, выплачивать компенсацию в случае развода и не имел права на прелюбодеяние. В результате такого подавления мужских моделей сексуального поведения практически вся сексуальная власть оказалась в руках женщин.

– Ладно, пап, это всё действительно похоже на ад.

– Слушай дальше. Нам, мужчинам, были необходимы две вещи: во-первых, нам нужно было заставить женщин думать, будто между мужскими и женскими моделями сексуального поведения нет никакой разницы, и тогда женщины захотели бы заниматься сексом без обязательств так же часто, как мы. А во-вторых, нам нужно было навсегда сбросить с себя оковы брака и законов о разводе. Чтобы провернуть это, нам требовалось убедить женщин, что им, как и нам, нравится частый, бездумный, анонимный секс. И тогда мы впятером собрались в Дартмуте…

– Хочешь сказать, ты был одним из тех пяти мужчин? – я откашлялся. – Ты один из отцов-основателей феминизма?

– Ну, скажем так, когда-то я им был. В общем, эти мужчины поняли, что если они начнут убеждать женщин, будто им тоже нужен «свободный секс», женщины их, как обычно, и слушать не станут. Мы искали способ заставить женщин самостоятельно выдвинуть эту идиотскую идею, причём всё должно было выглядеть так, словно они сами до неё додумались.

– Феминизм.

– В яблочко, сынок! А дальше эти ребята состряпали и опубликовали нечто под названием «Студенты за равноправие полов или манифест сексуальной свободы», подписанное какими-то дурацкими женскими именами, вроде Сюзан Фалуди, Мэрилин Фрэнч и Герда Лернер, которые просто не могли принадлежать реальным людям. Ну а какой бумер – будь он женщина или мужчина – не любит свободу? Там было полно идей, нагло позаимствованных у Маркса, Симоны де Бовуар, первых постмодернистов, чокнутых французских интеллектуалок, типа Сиксу и Иригарей, и конечно, у Вильгельма Райха – там было очень много Райха – про функцию оргазма и всё такое. Манифест заканчивался фразой, которую мы написали заглавными буквами: «СВОБОДА ОТ СРЕДСТВ ПОДАВЛЕНИЯ – СЕКСУАЛЬНАЯ СВОБОДА ДЛЯ ВСЕХ». Под сексуальной свободой подразумевалось, что все должны заниматься сексом как можно чаще и иметь как можно больше партнёров. Интересная логика, да? Единственная проблема была в том, что за всем этим стояло предположение, будто женщинам от секса нужно то же, что и мужчинам: частые, бездумные и анонимные оргазмы. Это было совершенно нелепо, но женщины это проглотили! Крючок, леска, пенис.

– Пап, ты сам-то слышишь, что говоришь?

– А теперь самая замечательная часть. К моменту появления Пилюли почти все молодые женщины были уверены, что завоюют свободу, если переспят с максимальным количеством мужчин. Только представь себе! Одна феминистка даже написала бестселлер о потрясающей свободе спонтанной ебли без обязательств. Нет, ты только представь себе! Толпы молодых женщин переняли мужскую модель сексуального поведения и начали спать со всеми подряд. Дошло до того, что когда мужчина предлагал женщине заняться сексом, она не могла сказать «нет», потому что это заставляло её чувствовать себя совершенно «несвободной». Как тебе это! В общем, в один прекрасный день, где-то в середине шестидесятых, мы, мужчины проснулись и обнаружили, что находимся на пиздатых небесах. В этой стране такое произошло впервые.

– Пап, скажи, какую часть всей это истории ты выдумал?

– Конечно, с началом эпидемии СПИДа всему этому пришёл конец. Но, поверь мне, сын, за те двадцать лет мы перетрахали целое море женщин. Это случилось впервые, и, возможно, уже никогда не повторится.

– И это всё? Это и есть твоё великое достижение? Я-то думал, ты расскажешь, как принял гору наркотиков, которая была в пять раз тяжелее твоего собственного веса.

– Ох, сынок, ну и чувство юмора у тебя. Послушай меня: когда появился феминизм, конец брака и законов о разводе стал лишь вопросом времени. До развода по обоюдному согласию было рукой подать, а значит, мы могли бросать жён и находить себе новых кисок без риска для своего кошелька. И всё благодаря тем пяти парням из подвала в Дармуте.

– Пап, у меня просто нет слов.

– И конечно, лесбиянки чуть всё не испортили. Дайки[98] объявили, что настоящая феминистка никогда не прикоснётся к пенису. Можешь себе представить, как нас это напугало, – его взгляд устремился к потолку. – К счастью, их точка зрения не прижилась, а большинство женщин купилось на эту историю с сексуальной свободой. Послушай, это было просто потрясно.

– Я слышу. К сожалению. Ну и чем же всё кончилось?

– Как ни печально это признавать, феминизм так и не сделал всего того, что мог сделать для мужчин. Нам нужна была легализация проституции во всех штатах, равенство полов при наборе на военную службу и приёме на работу (на 9 мужчин, умерших на рабочем месте, приходится всего одна женщина) и репродуктивная свобода. Очень жаль, но мы ничего из этого не получили – у нас до сих пор нет равенства полов во всех этих болезненных вопросах жизни и смерти. Но… – и он очень-очень долго молчал. Я почувствовал, что шутка, если это вообще была шутка, перестала быть смешной.

– Но?

– Скажу тебе честно, сын, я уже и сам не знаю. Если бы в этой стране было настоящее равенство полов, оно бы облегчило мужчинам жизнь во многих отношениях…

– Да ладно тебе, пап, женщинам тоже много чего не хватает. Нам всем не помешало бы слегка освободиться, тебе не кажется?

– Согласен, сын, ты знаешь, я с тобой согласен. Я просто решил с тобой немного пошутить. И немного поговорить серьёзно. Но, понимаешь, мораль в том, ну… я начинаю подозревать, что между нами есть настоящие биологические различия, и поэтому существует так много законов, защищающих женщин, а мы пытались деконструировать эти законы, разрушить их, выйти за рамки… Но теперь я уже не знаю, просто не знаю…

Внезапно всё его хладнокровие испарилось.

– Мне так больно, так больно… Это так больно… потому что… потому что…

Его лицо начало подрагивать, и я увидел, как где-то глубоко внутри него нарастает невыносимая боль, о которой не знала даже его душа, которая была скрыта от его сердца в те тёмные дни, когда разговоры о существовании внутреннего мира только начинались… а теперь эта боль терзала его. Она терзала и меня, потому что я видел как нечто, казавшееся таким прочным, сотрясается изнутри – я верил в стабильность, а получил обманувшее все мои надежды землетрясение.

– Потому что… потому что я посвятил равенству всю свою жизнь, а теперь даже не понимаю, что это такое! Всю свою жизнь!

Снова молчание, снова муки, снова боль, исходившая от этого незнакомца.

– Равенство – это же такое смутное понятие, правда? Теперь, когда я слышу требования о равенстве, я каждый раз спрашиваю себя: а чьим ценностям должно соответствовать это равенство?

Слёзы одиноко покатились по его щекам, оставляя внутри него такой глубокий след стыда, который уже никогда не позволит ему смотреть мне в глаза.

Через год между ними произошла Ссора. А ещё через год – развод по обоюдному согласию. Мама начала преподавать йогу, а отец женился на очень молодой женщине, которую я считаю своей старшей сестрой, хотя мы до сих пор не очень хорошо знакомы.

– Сегодня последний день Семинара № 2, – сказал доктор Морин под благодарные аплодисменты. – Да, да, сегодня мы последний день обсуждаем «что не так», а завтра начнём говорить об интегральных решениях!

Слушатели зааплодировали ещё громче.

«Интегральные решения», – повторял я про себя снова и снова, как жертва наводнения, молившаяся на спасательный плот. И только когда Морин закричал: «Но сначала проблемы!», мой ум на время восстановил связь с настоящим, реальным миром.

– Новая парадигма, – простонал Морин. – Есть ли хоть одна фраза, которую повторяли так же часто? В идею новой парадигмы вложено всё самое лучшее и самое худшее, что есть в бумерах. Лучшее – это идущее от чистого сердца желание поддержать всё новое и творческое. Худшее – это утверждение, что фактов нет, а есть только интерпретации, которое позволило расцвести всевозможным проявлениям бумерита. Но несомненно одно: бумеры заявили, что грядёт новая парадигма, и эта парадигма принадлежит им.

Скотт, я и море голых женских тел – волнующееся, вздымающееся, колышущееся море сисек и задниц, простирающееся, насколько хватает монологический глаз одностороннего наблюдателя. Если не обращать внимания на скрытый гомосексуальный подтекст, зрелище довольно притягательное.

– Давай, – говорит Скотт, – пора начинать.

– Скотт, а ты знаешь, что мы получили сексуальную свободу благодаря пяти парням из Дармутского колледжа?

– Очень смешно, Уилбер. Вообще-то, мы получили эту свободу благодаря новой парадигме.

– А я думал, новая парадигма есть только у бумеров.

– Ну что, теперь твоя очередь? Ты только посмотри на эти вздымающиеся волны плоти! «Прекрасен твой простор небес и волны жёлтых нив».[99] По-моему, всем насрать на жёлтые нивы. Надо бы вставить в гимн пару строчек про волны сисек и задниц.

– Леди и джентльмены, доктор Маргарет Карлтон.

Карлтон вышла на сцену, и на стене загорелся первый слайд: «Теория литературы».

– Мы уже видели, что бумерит и злобный зелёный мем довели до крайности многие глубокие догадки постмодернизма, в частности, важность плюрализма, контекстуализма и интерпретации. Иногда это имело комические последствия, иногда – уголовные, а иногда – трагические. Но интереснее всего дела обстояли с теорией литературы.

– Что-то мне пока не очень интересно, – прошептал я Ким.

– Ещё будет, поверь мне. Это просто уморительно.

– Правда? Как-то это не похоже на новую парадигму.

– Но это действительно часть новой парадигмы. Смешная часть. Скоро увидишь.

– Все предыдущие поколения использовали теорию литературы для поиска смысла текста. В чём, например, смысл «Макбета»? Или «Говардс Энд»? Или «В поисках утраченного времени»? В общем, они пытались найти в рассматриваемых работах истину, понять произведения искусства. Нужно ли говорить, что, попав в бермудский треугольник бумерита, откуда не вернулась ещё ни одна истина, теория литературы отказалась от этих задач. С точки зрения нарциссизма, найти величие в работах прошлого значило лишить величия бумеров. Поэтому нужен был такой способ работы с текстом, который позволил бы, не фокусируясь на величии произведения искусства, заявить о величии тех, кто смотрит на это произведение.

На лице Карлтон появилась улыбка.

– Задачка не из лёгких, правда? Только не для бумерита, друзья. В дело пошла герменевтика, объявленная одновременно искусством и наукой интерпретации. Герменевтика – это всего лишь изучение различных способов интерпретации и понимания текста, но бумерит придал ей нужное нарциссическое направление. Любое произведение искусства нуждается в том, чтобы быть увиденным и понятым зрителем, а значит, как выразился Джон Пассмор (John Passmore), «точка отсчёта в обсуждении произведения искусства – это интерпретация, которая рождается у зрителя; такая интерпретация (или класс интерпретаций) и есть произведение искусства, которое может отличаться от первоначальной задумки автора. Воистину, произведение искусства создаёт не художник, а интерпретатор».

– Произведение искусства создаёт интерпретатор, а не художник! Теперь всё ясно. Как пишет критик Кэтрин Бэлси (Catherine Belsey), «критика больше не паразитирует на литературном тексте – она конструирует свой объект, создаёт произведение». Произведение создаёт не художник, а читатель или критик, то есть бумер!

Улыбка Карлтон стала ещё шире.

– И, конечно, для большинства художников это оказалось большой новостью. – Она искренне рассмеялась. – В общем, частичные истины герменевтики послужили предлогом, позволившим зрителю получить статус создателя произведения искусства, который сохранился за ним до сих пор. Скажем проще: моё эго создаёт произведения искусства! Какой же я чудесный, раз смог создать все эти великие работы, которые мои глупые предки приписывали Микеланджело, Шекспиру, Рембрандту, Достоевскому и Толстому. Я восхищён, просто восхищён собственным великолепием. А вы?

Несколько человек в аудитории понимающе застонало.

– Теория литературы, известная как Теория, что, по-видимому, должно было подчеркнуть её исключительную важность, идеально подошла нарциссизму, «создающему свою реальность». Не связанную фактами и не обременённую доказательствами (не забывайте: фактов нет, есть только интерпретации) всемогущую творческую силу прибрало к рукам эго литературных критиков. Теория литературы – это бумерит, любующийся собственным отражением, двойная доза любви моего пупсика, заставляющая забыть о любых фактах. Нарцисс, глядящийся в водную гладь, увидел чудную картину: критик, а не художник создаёт произведение искусства. Мы видим, какое замечательное преимущество даёт Теория тем, кому недостаёт таланта, чтобы создавать искусство. Раньше, чтобы стать признанным творцом, вы должны были действительно создавать искусство, теперь же вам достаточно его критиковать.

Пол Окенфолд играет «Mystica», «Bliss» и «Mantra 09»[100], звуковые удары вдребезги разносят мой усталый мозг, уже не способный сопротивляться, а плоть Хлои, двигаясь в ритме музыки, летит сквозь время.

– Кстати, Кен, где ты был? Наверно, ты был плохим мальчиком? Занимался любовью с небесами?

– Кто? Я? Нет-нет, я просто уходил ненадолго, гулял и всё такое.

Я достаю книгу Кодво Эшуна (Kodwo Eshun) «Ярче, чем солнце» («More Brilliant Than the Sun») и погружаюсь в «Мир № 4» («World 4»), «Мутировавшую ткань джаза» («Mutant Textures of Jazz») и «Анахроническую кибернетику» («Anachronic Cybernetics»).

Хлоя жмёт на кнопку Groove, и когда «Heaven Scent»[101] Джона Дигвида достигает кульминации, она устраивает бешеный, темпераментный стриптиз. Каждое движение её плоти рассчитано на то, чтобы моя плоть тоже зашевелилась.

«Кен, ты должен это попробовать…» Crissy D & Lady G «Girls Like Us», бум-бум-бум, «Кен, ты должен это попробовать».

Моим изнурённым уму и телу не хватает энергии, чтобы следовать за ней. Всё то же самое, всё по-прежнему, всё так же уныло, мрачно и страшно.

– Иногда, чтобы найти что-то новое, достаточно повернуть за угол, – говорит голос старика в моей голове.

– Я не говорю, что все художники избежали влияния бумерита, – продолжила Карлтон. – Отнюдь нет. Не буду вдаваться в подробности – просто расскажу об одном явлении, с которым все уже знакомы и без меня, и попробую объяснить его причины. Считается, что одна из основных черт постмодернистского искусства – наряду с иронией, показным сарказмом, нарушением правил и трансгрессией – это неумолимая саморефлексивность. Художник, которому теперь недостаточно просто изображать эффектные ситуации, стремится поместить в свою работу самого себя. Если вы снимаете фильм, снимите, как вы снимаете фильм. Если вы пишете роман, вставьте в него несколько абзацев о том, что происходит в вашей голове, пока вы его пишете. Если вы рисуете, постарайтесь на рисунке изобразить себя – явным образом или более тонко, например, обратив внимание зрителя на носитель, на котором находится произведение: сделайте несколько царапин на плёнке, позвольте камере дрожать в ваших руках, покажите, как вы монтируете фильм и пусть камера никогда не забывает о вас, ведь вы – это самое интересное. В общем, вы должны любым доступным способом продемонстрировать своё эго!

– Например, если вас зовут Кен Уилбер, – я подскочил на стуле, – напишите роман, главного героя которого будут звать Кен Уилбер. – Почему она назвала моё имя? – Высокомерный нарциссизм такого приёма невозможно отрицать, и в то же время его нельзя назвать неожиданным. – Почему она это сказала? – Мы называем это ходом Филипа Рота. – Так почему она не использовала для этого грёбаного примера этого грёбаного Филипа Рота? Мы ведь с Карлтон даже не знакомы.

– В каком-то смысле саморефлексивность является важным исследованием мировоззрения плюралистического релятивизма, в котором любой субъект может стать объектом для самого себя, и на этом уровне мы видим практически бесконечную глубину рефлексивной рекурсии, встроенную в космос: мир – это бесконечный коридор зеркал, и многие художники-постмодернисты, обнаружив эту возвратность, сумели прекрасно её изобразить.

– Но оказавшись в руках бумерита, этот постформальный взгляд был использован для достижения доформальной нарциссической цели: чем бы ни было искусство, его первая и главная задача – изображать меня самого, поэтому я сделаю себя частью произведения, и пусть весь мир видит меня, восхищается мной и аплодирует мне. Мы уже говорили, что структуры постформального познания притягивают эмоциональный нарциссизм, и последние двадцать лет в постмодернистском искусстве служат железным доказательством этого факта.

Слушатели ёрзали на стульях, бормотали. Поднялся обычный шум, состоящий из хихиканья, кашля, нервных аплодисментов и насмешек. Несколько человек уставилось на меня как на живой пример бумерита, и, не понимая, почему это происходит, я испуганно вжался в свой стул.

– В связи с этим вспоминается, – добавила Карлтон, – книга Теда Николаса (Ted Nicholas) «Волшебные слова, которые принесут вам богатство» («Magic Words That Bring You Riches»). Николас потратил миллион долларов на исследование, которое показало, что есть два слова, появление которых в заголовке книги гарантируют её огромные продажи: это слова «you» («ты») и «free» («свободный»)[102]. Дело тут, конечно, в эпидемии бумерита – «никто не вправе указывать, что мне делать!» – так почему бы не сыграть на этом, если вы что-то продаёте?

Ким наклонилась ко мне.

– Как убого, правда?

– Я с тобой согласен, Ким.

Загорелся слайд № 2 – «Трансгрессия границ» – и милая крошка Маргарет Карлтон рассмеялась в голос.

– Извините, не смогла сдержаться. Меня это очень смешит. – Она собралась, успокоилась, и тут её снова накрыл приступ смеха. – Простите, простите, пожалуйста.

– Ладно, хорошо, – пробормотала она себе под нос. – Теперь всё в порядке. В общем, все нити литературного бумерита сплелись в знаменитой афере Сокала. – И она снова залилась смехом.

– Ким, что происходит?

– Сейчас увидишь, – ответила она с ухмылкой.

– Значит так! Профессор физики из Нью-Йоркского университета Алан Сокал (Alan Sokal) отправил свою статью в очень влиятельный журнал «Social Text», являющийся одним из бастионов бумерита. Чтобы понять, что это была за статья, достаточно прочесть её название, насыщенное множеством ключевых слов постмодернизма, которые мы уже не раз слышали: «Трансгрессия границ: На пути к трансформационной герменевтике квантовой гравитации». – Карлтон широко улыбнулась, но сдержалась и продолжила.

– В статье Сокала, помимо всего прочего, утверждалось (приведу более-менее точную цитату, изобилующую всем необходимым жаргоном): квантовая теория поля доказывает положения психоанализа Лакана о том, что аксиома равенства в математической теории множеств соответствует омонимической концепции политики феминизма, гласящей, что любая реальность сконструирована обществом и что мы способны преодолеть любые сдерживающие нас ограничения. Статья была допущена к публикации. – Карлтон сделала три глубоких вдоха, разгладила волосы.

– Как известно, эта статья была мистификацией, – и Карлтон снова расхохоталась, но на этот раз её смех сквозь слёзы продолжался недолго. – Сокал написал её как пародию на литературный дискурс бумеров. Он намеренно включил в неё самые нелепые утверждения, сформулированные на языке прогрессивного бумерита. Цитирую: «В многомерной нелинейной логике теории нечётких систем можно наблюдать зачатки эмансипаторной математики, однако этот подход до сих пор испытывает влияние кризиса позднекапиталистических производственных отношений». Но не всё потеряно: «Таким образом, бесконечномерная группа инвариантности уничтожает различия между наблюдателем и наблюдаемым; ранее считавшиеся постоянными и универсальными константы Ньютона и Эвклида теперь неизбежно должны рассматриваться в рамках истории своего возникновения; мнимый наблюдатель полностью децентрирован и лишён какой бы то ни было эпистемической связи с точками пространства-времени, которое больше не может определяться исключительно средствами геометрии». – Карлтон оторвалась от записей. – «Social Text» незамедлительно опубликовал эту статью.

– Из этого можно сделать вывод, что бумеры просто не могут устоять перед обещанием трансгрессии. Самое распространённое в местах обитания бумерита слово – это трансформация: трансформационное образование, трансформационный диалог, трансформационный бизнес, трансформационные колонии строгого режима – мы трансформируем весь мир! – Слушатели рассмеялись. – Сотые обезьяны всего мира – объединяйтесь! Вам нечего терять, кроме своей скромности. – А потом сморщились и застонали. – В общем, Сокал умело использовал всё это, не забыв об обязательном слове «трансгрессия».

– Все эти трансгрессии, низвержения и деконструкции превратились в полностью изолированную систему с собственным языком (непонятным абсолютно никому, включая бумеров), утратившую всякую связь с окружающим миром, поскольку, во-первых, бумерит полностью отрицал существование объективной истины, которая могла бы исправить его совершенно очевидную ошибку, во-вторых, потому что под прикрытием нарциссизма индивидуалистическая самость бумерита чувствовала себя как дома, и, в-третьих, возникла необходимость экономической поддержки бумеров, находящихся в замкнутой системе классических и особенно альтернативных высших учебных заведений.

Закончив своё выступление на этой чрезмерно серьёзной ноте, которая, по-видимому, должна была компенсировать предыдущее легкомысленное хихиканье, Маргарет Карлтон ушла со сцены, вцепившись в свои записи и как будто стараясь сдержать очередной приступ неконтролируемого смеха.

Я занимаюсь любовью с Джоан, растворяюсь в небесах, парю в вечности болезненного и счастливого освобождения. И точно как в случае с экстази, оргазм становится большим шагом назад, ужасной утратой блаженства. Это был третий порядок во плоти, и это будет длиться вечно, когда человеческое сознание соединится с кристаллическим Кремниевым городом: квантовые компьютеры, микрофотоны, сияющий оптический экстаз… Итогом всему этому станет кремниевое просветление, экстатически-блаженное бестелесное возбуждение цифрового трансцендентного ума, несущегося со скоростью света к собственному космическому сознанию, к шокирующему, потрясающему постижению, обретаемому на краю вселенной.

– Кен, – говорит Джоан, – давай хотя бы до второго порядка доберёмся, а?

Лиза Пауэлл вышла на сцену. Загорелся слайд № 3, грозно возвестивший: «Постструктурализм ber alles[103]».

– Я понимаю, как сложно нашим критикам поверить, что мы в ИЦ в своих работах активно используем выводы структурализма и постструктурализма, ведь нашу обширную критику крайнего постмодернизма можно принять за полное отрицание постмодернизма. Но в действительности я, как и многие мои коллеги, не раз открыто заявляла о своей приверженности идеям конструктивного постмодернизма. Ещё раз подчёркиваю: мы критикуем крайний деконструктивный постмодернизм, который, в отсутствии интегральных толкований второго порядка, позволил злобному зелёному мему устроить бунт под видом плюрализма.

– И структурализм, и постструктурализм имеют свои слабые места, которые, к сожалению, делают их лёгкой добычей бумерита. Особенно это касается постструктурализма. Для тех, кто слышит об этом впервые, я приведу историческую справку.

Я с некоторым беспокойством осознал, что, скорее всего, опять не смогу угнаться за ходом мысли Пауэлл. Ладно, когда будет перерыв, Ким мне всё объяснит.

– Да, Ким?

– Что «да»?

– Ты ведь мне всё объяснишь, когда будет перерыв?

– Вообще-то, сегодня не такой уж плохой день. Будет максимум десять минут сложного материала. Просто пропусти это через себя. В конце всё станет понятно, я тебе обещаю.

– Супер.

– На самом деле та школа структурализма, которую связывают с именами Соссюра, Леви-Стросса, Роланда Барта, раннего Фуко и Жака Лакана, сделала многое для включения интегральных толкований в теоретическую социологию. Как утверждает Соссюр, и как мы сами могли убедиться на примере слова «лук», значение слова зависит от системного контекста и общей структуры, в которой оно находится. Эта школа структурализма пытается показать, насколько важны холистические структуры в конструировании социальных реалий. Но проблема с формулировками (например, утверждение о внеисторической природе этих структур) не позволила этой школе дорасти до серьёзной научной дисциплины. Однако Деррида, Лиотар и, в какой-то мере, Фуко, подхватили некоторые оригинальные идеи структурализма и создали постструктурализм, представляющий собой смесь интегральных догадок с атавизмами зелёного мема и анархического плюрализма, позволившими постструктурализму моментально завоевать бешеную популярность. Если на зелёном уровне находится 20 % населения, а на втором порядке – всего 2 %, нетрудно догадаться, какие составляющие постструктурализма могли рассчитывать на большее признание! И поскольку постструктурализм был адресован этим 20 % зелёного населения, а не 2 % интегрального, он был обречён на успех, который не заставил себя ждать.

– Мальчики и девочки, угадайте, что случилось. Вчера вечером на мой концерт пришла Дарла. Я чувствовал себя, словно проглотил десяток неоновых колибри. В общем, похоже, она вернулась из странствия по неведомым галактикам, – сказал Стюарт вчера за обедом.

– Не может быть, – сказал я. – Я думал, Дарла вернулась к своему жениху, и поэтому с тобой случилось это опустошающее… ну… что-то. Так что же произошло?

– Очевидно, у них ничего не получилось. В среду мы с Дарлой встречаемся в Милуоки. А после этого планируем сделать кое-что ещё.

– А после этого планируем сделать кое-что ещё, – услужливо повторила Хлоя.

Я повернулся и посмотрел на Стюарта. Выражение его лица было немного туповатым и, определённо, означало: «Господи, как прекрасна жизнь».

– Мать вашу за ногу, – произнёс Джонатан, который тоже заметил эту глупую ухмылку на месте, где раньше находилось лицо Стюарта. – Что случилось с тем дерзким, прямолинейным Стюартом, которого мы все знали и любили? Где тот Стюарт, который пел про раковые опухоли, ковровые бомбардировки, выпущенные кишки и секс со шлюхами в Амстердаме? Ну да, у него было несколько песен о поисках Бога, но в них он скорее отдавал должное дьяволу. – Джонатан потянулся к Стюарту, схватил его за грудки и закричал, – Кто ты такой, и что сделал с нашим Стюартом?

– В мире музыки появился ещё один пай-мальчик, – горестно заключила Хлоя.

Стюарт довольно улыбнулся.

– За неделю до того, как Дарла ко мне вернулась, я успел переспать с пятью девушками. Это была часть работы над пластинкой, которую я хотел закончить, прежде чем приму целибат.

– Подожди, подожди, – не выдержал Джонатан. – Секс с пятью девушками был частью работы над пластинкой?

– Да, именно так.

– И что же ты такое записывал? Крики этих пяти бедняжек, умоляющих, чтобы ты с них слез? О, я уже слышу твою запись: «911! Кто-нибудь, позвоните в 911! Оттащите от меня этого кобеля!» Классный альбом, Стюарт.

– Это было частью проекта, который я назвал «Наблюдение за состояниями». После него я собирался на год принять целибат.

– А целибат тебе был нужен, потому что…

– Потому что секс сводит людей с ума, а если ты артист, так вообще спишь с кем-нибудь после каждого выступления. Все твои артнёрши говорят: «Да нет, всё нормально. Я понимаю, что это на одну ночь. Я на это согласна». А потом оказывается, что не согласна. Что бы ни говорили женщины, они просто не приспособлены к анонимному траху без обязательств. Так что в итоге мои партнёрши всегда страдали, а я чувствовал себя как последний сукин сын. И мне это надоело.

– Значит, этих пятерых ты решил отодрать на прощание? – улыбаясь, спросил Джонатан.

– Теперь я с Дарлой, так что это не важно. С ней моя жизнь поднимается на новый уровень.

– Уверена, что не только жизнь, – вставила Хлоя.

– С ней я как будто просыпаюсь! И уже точно не знаю, нужно ли мне воздерживаться от секса. Чувствую себя так, как будто попал в театральное представление на Пасху.

– То есть, если я всё правильно рассчитал, твой целибат продолжался целых 8 часов? – усмехнулся Джонатан.

– В прошлом году я держал целибат одиннадцать месяцев. Было очень интересно, но сейчас я постигаю атомную мистику романа с Дарлой.

После этих слов мы все надолго замолчали.

– Ну ладно, а до этого? Расскажи про секс с пятью девушками? Как оно вообще? – внезапно проснулся Скотт.

– Всё смешать, разрушить, деконструировать. – Могучий мозг Лесы Пауэлл заработал над заданной темой, от чего воздух в комнате нагрелся.

– Как структурализм, так и постструктурализм, как правило, уделяют основное, и даже чрезмерное, внимание вербально-лингвистической стороне реальности, за что мы должны сказать отдельное спасибо Леви-Строссу. Это лингвистическое измерение обычно называют «Знаком», и структурализм с постструктурализмом поклялись Знаку в любви до гроба. Но структурализм не подходил протестующим в Париже и Беркли студентам-бумерам, потому что, провозгласив всемогущество лингвистических структур (и Знака), он не оставил возможности восстать против этих структур. Вот поэтому-то парижские студенты и калякали на стенах города надписи «К черту структурализм!» А их американские собратья в это время кричали «Долой систему».

– Таким образом, все традиционные системы были отнесены к структурализму, в то время как постструктурализм был приспособлен… догадайтесь к чему? Правильно: к низвержению, трансгрессии и деконструкции. Приведу небольшой отрывок из стандартного учебника по теме – он наглядно показывает, что же на самом деле происходило. «В качестве альтернативы структурализму постструктуралисты предлагают ещё более знаковую версию Знака. Они, как правило, различают два возможных уровня его существования. С одной стороны, есть конвенциональный уровень, на котором Знак существует как нечто стабильное, навязанное и предсказуемое». Бу-у-у! – выкрикнула Пауэлл и усмехнулась. – «С другой стороны, существует неконвенциональный уровень, на котором проявляется творческая, анархическая, хаотическая природа Знака». Ура-а-а! – радостно закричала она и продолжила читать. – «Поэтому, когда мы видим истинное лицо Знака, то понимаем, что он разрушает навязанную обществом систему смыслов и вообще любые системы, контролируемые обществом».