Зажмурься покрепче Вердон Джон
Лейтенант Андерсон, похоже, мечтал о грядущей пенсии во Флориде и в своих мечтах уже на эту пенсию вышел, а потому тяготел к бездействию. Такой подход к полицейской работе всегда выводил Гурни из себя.
— Значит, придется найти достаточное основание, — сказал он. — Объявите их свидетельницами по делу об убийстве. Подключите изобретательность. Это часть вашей работы. И для этого, замечу, даже не понадобится пачкать руки.
Андерсон посмотрел на него с отвращением и вскинулся было, как человек, намеренный поскандалить, но Клайн его опередил.
— Дэйв, прости мой скепсис, но если ты клонишь к тому, что девушки действовали не по собственной воле, а по настоянию третьего лица, предположительно Флореса, то почему марки машин были разными? Почему они не потребовали все одну и ту же, если сценарий был одинаковый?
— Самый вероятный ответ — что марки машин были подобраны под конкретные возможности каждой семьи. Если конечной целью конфликта было уйти из дому из-за отказа, то нужно было, чтобы родные гарантированно отказали, затем поверили в обиду и не обратились в розыск. Это во-первых. А во-вторых, требование должно было звучать правдоподобно. Думаю, что цены более значимы, нежели марки машин как таковые. Понимаете? Требование машины за двадцать тысяч в двух разных семьях прозвучит по-разному. Одних возмутит, а других — нет. А значит, у вторых нужно требовать не за двадцать, а за сорок тысяч.
— Умно, — улыбнулся Клайн. — Если ты прав, то Флорес хитрюга. Маньяк, который блестяще соображает.
— Однако некоторые его поступки выглядят безумными, — заметил Гурни, поднимаясь, чтобы налить себе еще кофе. — Например, стрельба в чашку. Украсть ружье Эштона, чтобы разбить его чашку — какая в этом логика? Зачем так рисковать? Да, и кстати, — вспомнил Гурни и повернулся к Блатту, — вы же в курсе, что у Уитроу Перри есть ружье точно такого же калибра?
— Ты что, бредишь?
— Отнюдь. Пуля, которой выстрелили в чашку, вылетела из «Везерби» 257 калибра. У Эштона было такое ружье, и его кто-то украл. Но точно такое же есть у Перри. Не хотите расследовать это поглубже?
Повисла неуютная тишина, в которой Родригес и Блат принялись что-то сосредоточенно записывать в блокноты.
Клайн взглянул на них с укоризной, а потом вновь обратился к Гурни:
— Есть у вас еще какая-то информация, которой мы не знаем?
— Сложно сказать, — произнес Гурни. — Например, что вы знаете о безумном Карле?
— О ком?
— О супруге Кики Мюллер.
— А он-то здесь при чем?
— Возможно, ни при чем. Но у него самый веский мотив для убийства Флореса.
— Но Флореса никто не убивал.
— Откуда вы знаете? Он же исчез без следа. Может, его закопали на чьей-нибудь клумбе.
— Стоп, стоп, о чем мы вообще говорим?! — запротестовал Андерсон, и Гурни догадывался, что его приводит в ужас потенциальный фронт работ, особенно необходимость пачкать руки, раскапывая чужие клумбы. — Почему мы вдруг начали рассматривать воображаемые убийства?
Клайн неопределенно хмыкнул.
— Дэйв, кажется, ты не договорил.
— Текущие версии сводятся к тому, что Флорес сбежал с Кики Мюллер. Возможно, даже какое-то время прятался в доме Мюллеров, прежде чем исчезнуть с концами. А теперь представьте: возвращается Карл домой из плаванья, а там Флорес. Надеюсь, при допросе не возникло сомнений, что у Карла вообще-то не все дома?
Клайн сделал шаг в сторону, словно полную картину дела невозможно было разглядеть с той точки, где он стоял.
— Подождите-ка. Если Флорес убит, то выходит, он не имел отношения к исчезновению других девочек и к выстрелу в чашку Эштона. А также к эсэмэске, которую Эштон получил с его номера.
Гурни развел руками.
Клайн раздраженно потряс головой.
— Только у меня ощущенье, что паззл начал складываться, как ты взял и смахнул его со стола.
— Я ничего не смахивал со стола. Лично я не думаю, что Карл к этому причастен. Я даже про его жену не уверен. Просто пытаюсь обозначить поле вероятностей. К сожалению, конкретных фактов у нас не так много, как хотелось бы, чтобы на них полагаться. Поэтому важно смотреть во все стороны и учитывать самые разные возможности… — он помедлил, чувствуя, что следующая фраза прозвучит враждебно, но не сдержался. — Упрямая привязанность к одной-единственной гипотезе может быть той самой причиной, по которой следствие до сих пор не продвинулось.
Клайн вопросительно посмотрел на Родригеса, который изучал поверхность стола с таким лицом, будто перед ним разворачивались картины адских мук.
— Что скажешь, Род? Может, и впрямь имеет смысл посмотреть на дело под новым углом? Может, мы все это время буксовали из-за слепоты?..
Родригес медленно покачал головой.
— Нет, я так не думаю, — произнес он хрипло, и за этим хрипом клокотали плохо скрываемые эмоции.
После этого капитан отодвинул стул, неуклюже поднялся и молча вышел из комнаты с видом человека, которому невыносима собравшаяся компания. Это было неожиданно для человека, который маниакально уверял окружающих, что у него все под контролем. И, судя по лицам окружающих, они были удивлены не меньше Гурни.
Глава 36
В сердце тьмы
Когда за Родригесом захлопнулась дверь, из совещания будто выдернули стержень, вокруг которого все вращалось. Громкий уход словно бы окончательно подтвердил тезис о бессмысленности текущего расследования, и говорить стало не о чем. Звездный психолог Ребекка Холденфилд выразила непонимание своей роли в разговоре и тоже ретировалась. Андерсон и Блатт маялись, лишившись в лице капитана привычного гравитационного поля и посредника в общении с окружным прокурором.
Гурни спросил, не появилось ли каких-нибудь версий насчет имени Эдварда Валлори, но их не появилось. Андерсон как будто не расслышал вопроса, а Блатт от него раздраженно отмахнулся, как бы имея в виду, что на такие глупости профессионалы времени не тратят.
Прокурор произнес несколько дежурных фраз о пользе собрания и о том, что наконец-то у всех единая картина происходящего. У Гурни сложилось другое впечатление, но он был рад, что у всех появился повод переосмыслить свою трактовку истории, а также что теперь никто не мог отмахнуться от пропавших выпускниц как от незначимого факта.
В завершение встречи Гурни поделился рекомендацией разведать, кто такой Алессандро и что происходит в агентстве «Карнала», поскольку они оказались общим знаменателем в биографии всех исчезнувших девушек, а также что связывало их с Джиллиан. Клайн как раз высказал одобрение этой идеи, когда в дверях появилась Элен Ракофф и многозначительно показала на часы. Он глянул на время и, спохватившись, заявил, что опаздывает на видеоконференцию с губернатором. Перед уходом он озвучил уверенность, что все самостоятельно найдут выход из здания. Андерсон и Блатт вышли вместе. Гурни и Хардвик ушли последними.
Хардвик водил характерный фордовский седан черного цвета. Отыскав машину на парковке, он облокотился на капот и закурил.
— Мощно капитан спасовал, — заметил он. — Люди с манией контроля одержимы порядком снаружи, потому что у них хренов бардак внутри. Родригес, кажется, свой бардак больше не в силах прятать, — он сделал глубокую затяжку и добавил: — У него дочь наркоманка. Ты знал?
Гурни кивнул:
— Ты на деле Меллери рассказывал.
— Она лежала в психушке Грейстоун, в Нью-Джерси.
— Да, помню.
Гурни хорошо помнил унылый серый день, когда Хардвик рассказал ему про дочь Родригеса — и про то, как капитан неизменно слетал с катушек, если в расследовании речь заходила о наркотиках.
— Так ее даже из Грейстоуна вышибли, потому что она тырила опиоиды и трахала других пациентов. Последнее, что я о ней слышал, это что ее арестовали за продажу крэка в группе «Анонимные наркоманы». Прикинь?
Гурни не понимал, к чему тот клонит. Едва ли Хардвик рассказывал все это из сострадания, чтобы оправдать поведение Родригеса.
Он молча наблюдал, как Хардвик делает длинную затяжку, словно испытывая объем своих легких. Выдохнув дым, он сказал:
— Вижу, вижу, как ты таращишься. Хочешь узнать, к чему я все это говорю, да?
— Был бы не против.
— Да ни к чему! Считай, это все от балды. Просто Родригес нынче вообще неспособен принимать здравые решения, вот и все. Он этому делу способен только навредить, — с этими словами Хардвик бросил недокуренную сигарету на асфальт и раздавил ботинком.
Гурни попытался сменить тему:
— Слушай, сделай одолжение, разузнай, что сможешь, насчет Алессандро и «Карналы». У меня ощущение, что остальные пропустили эту необходимость мимо ушей.
Хардвик не ответил. Вместо этого он помолчал еще минуту, разглядывая остатки сигареты под ногами, и наконец произнес:
— Ладно, мне пора.
Затем он сел в машину и поморщился, словно ему в нос ударила какая-то вонь.
— Ты там береги себя, старичок. Родригес — бомба замедленного действия. И он обязательно рванет. Зуб даю.
Глава 37
Олененок
По дороге домой Гурни никак не мог понять, что за тоска его разъедает изнутри. Он ни на чем не мог сосредоточиться, но эта рассеянность была похожа на вытесненную попытку от чего-то, наоборот, отвлечься. По всем радиостанциям крутили что-то мерзкое. Любая музыка, не попадавшая в его настроение, казалась сейчас бездарной, а попадавшая усугубляла тоску. Голоса, доносившиеся из колонок, заставляли думать о бездарности или глупости их обладателей. Вся реклама была настолько неприкрытой ложью, что хотелось выть.
Гурни выключил радио и попытался сфокусироваться на дороге. По обочинам ютились мрачные деревушки с полузаброшенными фермами, которых отрасль добычи газа погубила отравленной морковкой. «Давайте насверлим тут скважин, экономика будет процветать…»
Нда, то еще настроение.
Но что меня гложет?
Гурни заставил себя вспомнить встречу с прокурором, чтобы понять, не там ли источник его беспокойства.
Кашемировый свитер Эллен Ракофф. Жалкое подобие камуфляжа. Никаким теплом и уютом не спрятать змеиную сущность. Опасность как неотъемлемая часть привлекательности.
Протокол осмотра места преступления авторства лейтенанта Андерсона. Даже сифоны под раковинами были прочищены. Почерк профессионала.
Факты, объединяющие пропавших выпускниц: ссора с родней, выходка с заведомо невыполнимой просьбой, знакомство с Гектором и агентством «Карнала», загадочный фотограф Алессандро.
Мрачное предположение Хардвика, что никого из девушек нет в живых.
Мучения Родригеса как отца проблемной дочери, обостренные всплывшими в деле параллелями.
Гурни слышал прощальную хрипотцу Родригеса так же отчетливо, словно капитан сидел на соседнем сиденье. Это был голос человека, безнадежно выбитого из колеи, неспособного вынести навалившийся на него груз, давно утратившего контроль над собственной жизнью из-за цепочки случайных обстоятельств и теперь теряющего контроль над профессией.
Бывают ли цепочки обстоятельств действительно случайными? Разве мы не сами создаем причины, со следствиями которыми затем неминуемо сталкиваемся? То, какие мы принимаем решения; то, как расставляем приоритеты — разве не… Внезапно Гурни почувствовал тошноту, потому что понял, что все это время его беспокоило. Он идентифицировал себя с несчастным капитаном. Человек, одержимый работой и выигравший в карьере, но проигравший как отец.
И в этот момент, словно этого осознания было мало, словно некое гневное божество хотело усугубить миг жутковатой ясности и тяжесть неприятного отождествления, не дать уйти от урока, — в этот самый момент он сбил олененка.
Он только что проехал знак, оповещавший о въезде в Браунвилль. Здесь не было никаких селений, только одичавшая, почти неузнаваемая ферма слева в долине реки — и лесистые холмы справа. Небольшая лань выскочила из-за деревьев, помедлила и внезапно бросилась перебегать дорогу — но до нее было еще далеко, и Гурни не подумал жать на тормоз. А когда за ней следом выскочил олененок, тормозить было уже поздно. Гурни резко вывернул руль влево, но все равно услышал и почувствовал тошнотворный удар.
Он остановился на обочине и посмотрел в зеркало заднего вида, надеясь ничего не увидеть, желая, чтобы это оказалось одной из чудесных ситуаций, где живучее существо поднимается и спокойно бежит дальше по своим делам, целое и невредимое. Но увы. В паре десятков метров за ним, у водосточной канавы, неподвижно лежало небольшое коричневатое тельце.
Гурни вышел из машины, втайне надеясь, что олененок просто оглушен и вот-вот вскочит на ноги. Но когда он подошел к нему, неестественный поворот головы и пустой взгляд распахнутых глаз убили всякую надежду. Гурни остановился и беспомощно огляделся. Лань стояла в запущенной долине и беззвучно смотрела на него.
Что тут было делать?
Он не помнил, как вернулся в машину. Его дыхание прерывалось из-за невольных рыданий. На полпути к Уолнат-Кроссинг он спохватился, что нужно проверить капот на предмет повреждений, но не нашел в себе сил остановиться. Он хотел поскорее оказаться дома, и больше ничего.
Глава 38
Взгляд Питера Пиггота
Дом наполняла характерная гулкая пустота, как всегда, когда Мадлен не было дома. По пятницам она ездила ужинать с тремя подругами, чтобы поболтать о вязании, шитье и прочем рукоделии, о недавно прочитанных книгах и здоровье родных и близких.
Пребывая в раздрае за рулем, Гурни решил, что последует настояниям Мадлен и позвонит Кайлу, чтобы наконец как следует поговорить, поскольку нейтральные, почти безличные электронные письма, которыми они обменивались, нельзя было считать полноценным общением. Сухое, стерилизованное описание жизненных событий на экране не могло сравниться с живым голосом, который не умеет ни редактировать, ни удалять уже сказанное.
Он зашел в кабинет с твердым намерением позвонить, но сперва решил проверить автоответчик и почту. Там и там было по одному сообщению, оба от Пегги Микер — соцработника и супруги арахнофила.
На автоответчике голос ее звучал взволнованно, даже чересчур. Она сказала: «Дэйв, это Пегги. Помнишь, ты спрашивал про Эдварда Валлори? Почему-то это имя не шло у меня из головы, я все думала — почему оно мне кажется смутно знакомым? И тут я поняла! Я слышала его в колледже, н уроке литературы. Валлори был каким-то драматургом елизаветинской эпохи, хотя ни одной его пьесы не сохранилось, поэтому никто о нем не помнит. Но известно, что он был жутчайшим мизогинистом, ненавидел женщин до рвоты. До нас дошел только один фрагмент его работы, пролог к спектаклю — я отправила его тебе по электронной почте. Сам спектакль, говорят, был про героя, который убил свою мать. Представляешь, какой ад? Интересно, а все это как-то связано с твоим расследованием по делу Перри? В общем, глянь почту. Надеюсь, что оказалась полезна. Дай знать, если потребуется еще что-нибудь. Все это так интересно! Ладно, до связи, Мадлен привет!»
Гурни открыл ее письмо и быстро нашел пролог к спектаклю Валлори:
«Нет в мире целомудренной жены. Поскольку целомудрие — не женская черта. Ее черты, и речь, и ум на разный лад — но неизбежно лгут. Поверь в одно, в другое, в третье — равно ложь! За скользким маслом, бархатом румян скрывая слизь и гниль, она рисует внушающий любовь невинный облик. Но есть ли хоть нота правды в том, какую музыку мы слышим, любуясь этим ликом? Нет! Ни истины, ни ясности, ни чести. Поскольку чистота ей не присуща: она от плоти плоть, от крови кровь змея, что с верного пути свернуть мечтает всякого мужчину, заманив его в коварства путы…»
Гурни перечитал это несколько раз, пытаясь разгадать задумку автора.
Итак, это был пролог к пьесе, в которой главный герой убивает свою мать. Текст был написан несколько сотен лет назад известным женоненавистником. Его именем было подписано сообщение, отправленное с мобильника Флореса и адресованное Джиллиан в день ее убийства, а затем отправленное повторно Эштону — ровно два дня тому назад. В тексте сообщения значилось: «Я рассказал тебе про все причины».
Логичным было предположить, что речь о причинах, изложенных в этом прологе — единственном сохранившемся образчике творчества. В прологе женщины описывались как бесчестные, злобные, лживые существа. Чем больше Гурни вчитывался в эти слова, тем более извращенный сексуальный подтекст ему в них мерещился.
Гурни старался не полагаться на домыслы и всегда гордился своей способностью придерживаться фактов, но сейчас сам собой напрашивался вывод, что убийца использовал пролог в качестве оправдания смерти Джиллиан Перри — а возможно, и других смертей. И этот вывод напрашивался весьма настойчиво.
Естественно, в этой цепочке все звенья были зыбкими. Не было явных поводов считать, что предполагаемый елизаветинский драматург и отправитель сообщения — один и тот же Эдвард Валлори. Не было доказательств, что Гектор Флорес мог использовать это имя как псевдоним, хоть сообщение и было отправлено с его телефона и такой вывод, опять же, напрашивался.
Картинка начинала складываться, и складывалась она жутковатым образом. Пролог Валлори указывал на то, что первая гипотеза о мотиве была не просто безосновательной теорией. Для Гурни этот мотив звучал все более убедительно, поскольку его не покидало ощущение, что убийство Джиллиан было местью за какие-то прошлые сексуальные преступления, совершенные либо ею самой, либо другими ученицами Мэйплшейда. А то, что Эштон получил аналогичное сообщение, подтверждало догадку, что убийство не было спонтанным актом, а являлось частью какого-то сложного многоступенчатого плана — а значит, история продолжалась и смерть Перри не была конечной целью.
Возможно, у Гурни разыгралось воображение, но он подумал, что неслучайно единственным сохранившимся фрагментом пьесы Валлори оказался именно пролог. Мог ли этот пролог не просто предвосхищать события пьесы, а служить своеобразным намеком на реальные события будущего, на предстоящие убийства? Мог ли Флорес через эту цитату иносказательно сообщать миру о своих планах?
Гурни нажал кнопку ответа и написал Пегги: «А что еще известно про пьесу? Что-нибудь про сюжет, персонажей? Может, сохранились какие-то воспоминания современников Валлори?»
Впервые за время расследования он почувствовал настоящий азарт. Его посетило желание немедленно позвонить Клайну. Надеясь застать его в офисе, он набрал номер.
— У него видеоконференция, — отрезала Эллен Ракофф уверенным голосом несокрушимого привратника.
— В деле Перри новый поворот, прокурор захочет об этом узнать.
— Уточните, о чем речь.
— Речь, вероятно, не об одиночном, а о серийном убийстве.
Тридцать секунд спустя в трубке раздался голос Клайна. Он был напряжен, резковат и явно заинтригован.
— Серийное убийство, значит? Выкладывайте.
Гурни рассказал ему про Валлори, про сексуальную агрессию, скрытую за текстом пролога, и объяснил, как это увязывается не только с убийством Джиллиан, но и с пропавшими девочками.
— Как-то это очень уж вилами по воде, — произнес Клайн. — Насколько я понимаю, фактически известные нам обстоятельства нисколько не изменились. Ты же сам сегодня утверждал, что Флорес может как быть, так и не быть ключевой фигурой в этом убийстве, доказательств у нас нет, и надо рассматривать все возможные варианты. Так почему вдруг ты начинаешь передергивать все в пользу одной версии? И почему ты вообще звонишь мне лично, а не в бюро?
— Просто с учетом пролога Валлори появляется ясность относительно общего контекста. Может, дело в явной ненависти, а может — в самом слове «пролог». Пролог — это обещание дальнейших событий, понимаете? Флорес отправил Джиллиан это сообщение, как бы обещая убийство. И теперь сообщение получил Эштон. Выходит, речь о какой-то спланированной многоходовке.
— То есть ты думаешь, что Флорес убедил этих девчонок уйти из дому, высосав из пальца ссору с родителями, с единственной целью — убить их безнаказанно, чтобы никто не объявил их в розыск? — скептицизм в голосе Клайна боролся с искренним опасением, что это может оказаться правдой.
— Пока мы не найдем этих девушек и не окажется, что они живы-здоровы, я думаю, что к этой версии нужно отнестись серьезно.
— Разумеется, мы отнесемся серьезно, — отозвался Клайн, как бы возмущаясь предположением, что может быть иначе. — Потенциальный заговор с целью серийного похищения и убийства — это более чем серьезно, хотя я очень надеюсь, что худшие опасения все же не сбудутся, — он помолчал, а затем снова спросил: — И все-таки, почему ты звонишь мне, а не в бюро расследований?
— Потому что вы единственный, кто на этом деле способен принимать решения, которым я доверяю.
— Почему ты так считаешь? — спросил Клайн уже мягче, даже не пытаясь скрыть любовь к подобного рода лести.
— Эмоциональный накал на сегодняшней встрече был за рамками всяких приличий. Я знаю, что Хардвик и Родригес недолюбливают друг друга, это было понятно еще на деле Меллери, но сейчас этот дуэт явно вышел из-под контроля. Никто не способен мыслить объективно, все просто воюют. И у меня опасение, что каждую новость по этому делу будут расценивать в пользу той или иной воюющей стороны. Мне показалось, что лично вы не замешаны в перетягивании каната, поэтому предпочел позвонить вам напрямую.
Клайн помолчал и произнес:
— Ты, должно быть, не в курсе насчет своего приятеля?
— Приятеля?
— Родригес застукал его за злоупотреблением алкоголем на рабочем месте.
— Вот как?
— Да. Он отстранил его от должности за предполагаемое вождение в состоянии интоксикации и засунул в клинику с условием, что для возвращения к работе он должен пройти курс реабилитации. Странно, что Хардвик сам тебе не рассказал.
— Когда это было?
— Месяца полтора назад. Курс должен был длиться двадцать восемь дней, а Джек свалил из клиники, не пролежав там и десяти.
— Господи, — пробормотал Гурни. Он, разумеется, понимал, что Хардвику по личным причинам очень хотелось, чтобы Родригес ударил в грязь лицом, но это само по себе не объясняло ненависть, которой был пропитан воздух на встрече.
— Очень странно, что он сам не рассказал, — повторил Клайн, и удивление в его голосе граничило с укоризной.
— Если бы он рассказал, я бы не взялся за это дело, — сказал Гурни. — Тем больше причин, чтобы я работал только с вами и заказчицей. Если, конечно, общение со мной напрямую не осложнит вашу работу с бюро.
Прокурор протяжно хмыкнул, и Гурни догадывался, что его калькулятор рисков и выгод уже дымится от изменчивых условий задачи. Наконец Клайн произнес:
— Ладно. С одним условием: нигде не должно прозвучать, что ты работаешь со мной. Официально ты имеешь дело с заказчицей, совершенно независимо от меня, и не имеешь права прикрываться авторитетом прокуратуры. Ты частное лицо, Дэвид Гурни, работаешь по собственной инициативе, и точка. В таком случае я буду рад выслушивать любые твои комментарии по делу. Поверь, я тебя исключительно ценю за твой опыт работы в департаменте и вклад в расследование по делу Меллери, так что здесь никакого неуважения. Просто важно, чтобы наше сотрудничество было строго неофициальным. Вопросы будут?
Клайн был невероятно предсказуем: использовать всех, кого только можно, на полную катушку при условии, что собственная задница прикрыта со всех сторон. Гурни улыбнулся.
— У меня только один вопрос, Шеридан. Как бы мне связаться с Ребеккой Холденфилд?
Клайн заметно напрягся.
— Зачем она тебе?
— Мне кажется, я начинаю представлять себе портрет убийцы. Пока никакой конкретики, конечно, но у Ребекки подходящая специализация, чтобы помочь мне прояснить, в правильном ли направлении я мыслю.
— Ты почему-то говоришь «убийца», будто избегаешь называть его по имени.
— Вы про Флореса?
— Про кого же еще?
— Во-первых, мы не знаем наверняка, что, когда Джиллиан зашла в домик, он был там один. Так что не факт, что убийца именно он. Мы даже не знаем, был ли он вообще в домике на тот момент. Может, ее там ждал кто-то другой? Я понимаю, это звучит маловероятно, но я к тому, что доказательств у нас нет, а полагаться на гипотезы и домыслы надо осторожно. А во-вторых, меня смущает само имя. Если наш сказочный садовник-золушка действительно умный, расчетливый и талантливый убийца, то Гектор Флорес — практически наверняка псевдоним.
— У меня ощущение, что я на чертовой карусели. Стоит решить, что хоть один факт мы знаем наверняка, как он вылетает из-под носа и сменяется другим.
— Карусель — это еще неплохо. Лично у меня ощущение, что меня засасывает в сточную трубу.
— И ты хочешь, чтобы Бекку засосало за компанию?
Гурни решил не реагировать на грязный намек, явно сквозивший в голосе прокурора.
— Я хочу, чтобы она помогла мне придерживаться реальности и обозначила какие-то границы персонажа, которого я намерен поймать.
Возможно, сработала решительность, прозвучавшая в последних словах, или Клайн просто вспомнил о проценте раскрытых дел с участием Гурни, но голос его изменился.
— Я скажу ей, чтобы перезвонила тебе.
Час спустя Гурни сидел перед своим компьютером и всматривался в холодные глаза Питера Пиггота, чья история казалась ему похожей на дело Перри, а характер — похожим на предполагаемого героя пьесы Валлори. Правда, Гурни сам не до конца понимал, что его подтолкнуло открыть портрет Пиггота — психологическое сходство с убийцей или баснословные деньги, которые теперь сулил этот портрет.
Сто тысяч долларов — вот за это? Мир современного искусства определенно непостижим. Сто тысяч — за фото Питера Пиггота. Цена звучала так же странно, как и аллитерация. Нужно было поговорить с Соней, и он решил, что позвонит ей с утра, но сейчас стоило сосредоточиться не на стоимости портрета, а на характере смотревшего с экрана убийцы.
В пятнадцать лет Пиггот убил своего отца, чтобы устранить препятствие в своих откровенно нездоровых отношениях с матерью, с которой в итоге родил двоих дочерей. Когда ему исполнилось тридцать, он убил и мать — чтобы устранить препятствие в столь же нездоровых отношениях с дочерьми, которым на тот момент было тринадцать и четырнадцать.
На взгляд обывателя, Пиггот ничем не отличался от «нормальных» людей. Но Гурни упрямо казалось, что его глаза выдавали что-то важное. Их чернота выглядела почти бездонной. Пиггот полагал, что любые свои желания необходимо поощрять, и считал мир площадкой для их исполнения. Стоит ли говорить, что он оправдывал любые средства, которых это требовало, и нисколько не думал ни о ком, кроме себя. Таким ли Эштон представлял себе идеального психопата с безупречно выстроенными границами?
Сейчас, разглядывая неподвижную радужку на фотографии, Гурни был практически уверен, что Пигготом двигала маниакальная потребность контролировать все, что происходит вокруг. Его представления о порядке были неоспоримы, и любые поступки для воцарения этого порядка — непогрешимы. Гурни решил, что нужно попробовать подчеркнуть именно эту одержимость на фотографии — проявить потайного тирана за невыразительными чертами. Выманить дьявола из-под маски посредственности.
Интересно, не это ли будоражило воображение загадочного коллекционера Йикинстила? Тайное зло за явной безобидностью? Не этот ли контраст казался ему настоящей ценностью?
Портрет убийцы, разумеется, всегда значительно отличался от живого человека. На экране был лишь отпечаток образа чудовища, изрядно обусловленный безобидностью формата. Змей, лишенный яда. Парализованный, заламинированный черт.
Гурни скрестил руки на груди, откинулся в кресле и погрузился в раздумья, обратив взгляд в окно. Когда его взгляд сфокусировался на ярко-алом закате, ему показалось, что по небесной бирюзе размазана кровь. И тут же вспомнил, откуда взялась ассоциация. Южный Бронкс, спальня с бирюзовыми обоями. Жертва перестрелки, которая медленно сползла по стене на пол и оставила там жутковатый развод. Это было его первое расследование. Двадцать четыре года назад.
Вокруг жужжали мухи. Был август. Тело лежало на полу целую неделю.
Глава 39
Реальность и нереальность
Двадцать четыре года он имел дело с кровью и смертью. Целая половина жизни. И даже сейчас, в отставке… Что там сказала Мадлен, когда он расследовал дело Меллери? Что смерть для него более естественная стихия, чем жизнь?
Он, конечно, с ней тогда спорил. Говорил, что дело не в смерти, а в загадке, в желании распутать клубок, потребности, чтобы свершилось правосудие.
Она, разумеется, наградила его своим фирменным скептическим взглядом. Мадлен не верила, что истинную мотивацию можно объяснить моральным принципом, и считала апелляцию к принципам нечестным способом выйти из спора.
Когда он из этого спора все-таки вышел, он сам понял всю правду. Его почти физически тянуло решать задачи, присущие расследованию, и вычислять спрятавшихся за загадками преступников. Им двигало нечто первобытное, безусловное и мощное, и эта сила была куда мощнее той, которая заставляла его думать об удобрении аспарагуса. Только процесс расследования убийств захватывал его внимание всецело и безраздельно. И ничто другое в его жизни не могло тягаться с этой одержимостью.
Это было одновременно хорошо и плохо. Хорошо — потому что это было подлинным увлечением, а ведь столько людей живет, не зная и тени подобной страсти. Плохо — потому что эта страсть с неумолимостью морских отливов уносила его от всей остальной жизни — и от Мадлен.
Он задумался, почему ее нет дома, и попытался вспомнить, не говорила ли она что-нибудь на этот счет — но не смог. Какие вещи на этот раз вытеснили ее? Богатей Йикинстил с его долларовой морковкой? Встреча в бюро и ее влияние на ход следствия? Интригующая многозначительность пролога пьесы Валлори? Внезапное желание паучьей женушки Пегги ему помочь? Эхо испуганного голоска Саванны Листон, сообщающего о пропаже бывших одноклассниц? Какой бы ни была правда, ясно было одно: практически что угодно, а то и все вместе напрочь вытеснило местонахождение Мадлен с радаров его памяти.
Потом послышался звук подъезжающей машины, и он наконец вспомнил: встреча с подружками-рукодельницами. Только обычно она возвращалась с этих встреч гораздо позже. Он отправился было на кухню, чтобы выглянуть в окно, но тут зазвонил телефон, так что ему пришлось возвращаться в кабинет.
— Дэйв, как здорово, что ты подошел! Не люблю общаться с твоим автоответчиком. У меня пара новостей, но ты не пугайся, ничего страшного не произошло, — протараторила Соня, и ее обычное возбуждение чуть-чуть оттеняла нервозность.
— Я собирался тебе звонить, — начал было Гурни, который действительно собирался расспросить ее про коллекционера, чтобы получше подготовиться к встрече завтрашним вечером. Но Соня его перебила:
— Встреча теперь не вечером, а днем, потому что вечером Яй внезапно летит в Рим. Надеюсь, это не сильно порушит твои планы? Если порушит, черт с ними, это важнее. Вторая новость — меня на встрече не будет, — она сделала паузу. Вторая новость явно ее тяготила. Гурни молчал. — Ты слышал, что я сказала? — уточнила она, занервничав еще сильнее.
— Встретимся днем, хорошо. Но почему тебя не будет?
— Да я, конечно же, очень хочу там быть, и я бы охотно пришла, но… ладно, давай я просто перескажу тебе его слова. Яй действительно очень впечатлен твоими работами и даже считает, что ты, возможно, положил начало целому новому жанру, и он очень взволнован перспективами и все такое. Но он сказал буквально следующее: хочу сперва лично познакомиться с этим Дэвидом Гурни и понять, как в одном человеке могут сочетаться художник и детектив, хочу понять, с кем имею дело, прежде чем по-настоящему в него вкладываться, и вообще мне нужно присмотреться к устройству его ума и воображения, причем желательно без посредников и прочих третьих лиц. Ну, я ему ответила, конечно, что меня впервые в жизни столь уничижительно обозвали «третьим лицом» и что меня впервые просят не являться на организованную мною же встречу… но конкретно для него я готова сделать исключение и, так и быть, посижу дома. Такие дела. Дэйв, перестань молчать. Что ты об этом думаешь?
— Я думаю, что мы имеем дело с безумцем.
— Это же Яй Йикинстил! Он не безумец, он просто… экстравагантен.
Гурни услышал, как открывается входная дверь, а затем раздается шорох в прихожей у кухни.
— Дэвид! Ты снова замолчал.
— Да нет… а что он имеет в виду, когда говорит, что собирается в меня «вкладываться»?
— Это главная хорошая новость, и это то, почему мне бы страшно хотелось пообедать вместе с вами, но увы, увы. Ты только послушай: он хочет купить все твои работы. Все до единой, а не просто одну-две. Представляешь? Он говорит, что со временем их ценность будет только расти.
— Какие к тому предпосылки?
— Ну, все, что Йикинстил покупает, действительно потом растет в цене.
Гурни заметил чье-то присутствие боковым зрением и повернулся. У входа в кабинет стояла Мадлен и хмурилась, глядя на него. Ее что-то беспокоило.
— Дэвид, ну завязывай с этими невыносимыми паузами, — взмолилась Соня. — Как можно играть в молчанку, когда тебе предлагают миллион баксов на аперитив и сулят несметные богатства в перспективе?
— Ты понимаешь, насколько бредово это звучит?
К беспокойству на лице Мадлен прибавилось раздражение, и она ушла на кухню.
— Ну естественно, это звучит бредово! — воскликнула Соня. — Популярность в мире искусства всегда с примесью бреда. Это такая разновидность нормы. Знаешь Марка Ротко? Который пишет цветные квадратики. Ты хотя бы представляешь, сколько он на них зарабатывает? И какие у тебя после этого еще вопросы?
— Слушай, мне надо обо всем этом как следует подумать. Ладно? Давай я попозже перезвоню.
— Только не забудь, сокровище ты мое баснословное. Завтра — важный день. Мне надо тебя подготовить как следует. Так, ты опять замолчал. Ну, о чем ты молчишь на этот раз?
— Все это кажется каким-то ненастоящим. Словно сон.
— Дэйв, знаешь, что говорят человеку, который только учится плавать? Перестань сопротивляться воде. Просто расслабься и позволь ей держать тебя. Дыши, и поток сам тебя понесет. Вот и здесь так же. Перестань цепляться за эти глупости — настоящее, ненастоящее, бред, не бред, это все просто слова, понимаешь? Поверь в волшебство. Твой волшебник — мистер Йикинстил. У него для тебя много волшебных миллионов. Вот и все. Чао!
Волшебство? Не было для Гурни более чуждого понятия в этой жизни, чем волшебство. Не было понятия более бессмысленного и более пустого. Ничего себе. Волшебство.
Он снова уставился за окно. Небо, которое еще недавно пугало кровавым разводом, теперь погасло и стало розовато-лиловым, матовым, а цвет травы на лугу за домом утратил всякое сходство с зеленым.
На кухне раздался грохот — судя по звуку, крышки от кастрюль обрушились из сушки в железную раковину. Затем Мадлен стала шумно ставить их на место.
Гурни вышел из темного кабинета в ярко освещенную кухню. Мадлен уже вытирала руки о кухонное полотенце.
— Что с машиной? — спросила она.
— С чем? А… С олененком встретился, — произнес он упавшим голосом, слишком живо вспомнив удар столкновения.
Она посмотрела на него с тревогой и пониманием. Он продолжил:
— Выскочил из леса прямо передо мной… не успел увернуться…
— Что случилось с олененком? — прошептала она.
— Погиб. Сразу. Я проверил — никаких признаков жизни.
— И… что ты сделал?
— В смысле? А что я должен был… — образ олененка с неестественно вывернутой шеей и мертвыми глазами внезапно захватил его с такой силой, что вытолкнул из памяти другой образ, заставил вспомнить другую аварию, и память вцепилась в сердце такими ледяными пальцами, что Гурни показалось — оно вот-вот остановится.
Мадлен смотрела на него и как будто понимала, о чем он думает. Протянув руку, она погладила его по плечу. Постепенно приходя в себя, он взглянул на нее и увидел в ее глазах печаль, которая теперь была естественной частью ее восприятия. Печаль просвечивала и сквозь ее радость, и сквозь покой. Она давным-давно нашла способ пережить смерть сына, а он так и не смог — и даже не пытался, хотя всю дорогу знал, что когда-нибудь придется. Но не сейчас. Сейчас все еще было рано.
Возможно, это и мешало ему общаться с Кайлом — его взрослым сыном от первого брака. Только от таких размышлений разило психоанализом, который он презирал.
Он повернулся к французским дверям и посмотрел на гаснущий закат. Даже красный сарай теперь казался серым.
Мадлен отвернулась к раковине и принялась вытирать посуду полотенцем. Какое-то время она была молча погружена в это занятие, а затем внезапно спросила:
— Так что, еще неделя — и ты поймаешь убийцу? Вручишь его копам в подарочной коробочке с бантом?
Гурни, даже не глядя на нее, знал, какое у нее выражение лица и, подняв взгляд, понял, что не ошибался: язвительная, хмурая усмешка.
— Я же сказал, что через две недели закончу.
Мадлен кивнула, но в этом кивке не было ничего, кроме скепсиса.