ХУШ. Роман одной недели Абузяров Ильдар

6

И, надо сказать, в тот вечер у меня получилось. Я стал экскурсоводом, сталкером в этом городе мертвых. Работая не из-за денег – какие там деньги? – а ради свободы своей воли и власти. Экскурсоводство – это так себе, больше для души. Это единственная возможность свободно творить для меня, не имеющего никаких способностей и специального образования, а значит, шансов на прибыльную работу и долгий упорный карьерный рост.

У меня нет профессии, которая бы смогла меня прокормить. Работать экскурсоводом – это единственная возможность руководить толпой. Нужно только встать на подножку автобуса или скамью речного трамвая, как артист, и через диктофон впаривать, вещать о великих событиях и великих зданиях, монументах и людях города-музея. Некоторым приемам, например, поклону после выступления, я научился у актеров, работая декоратором.

Мне главное, чтобы людям было интересно, чтобы им было хорошо. Особого дохода это не приносит.

Когда мне первый раз мужчина старой, но шелковой и прохладной рукой пожал руку, я подумал: вот старый педрила, во время экскурсии так и норовил до меня дотронуться. Ощущение его нереально-нежной женственной кожи долго не проходило и вызывало у меня приступ тошноты.

Но когда я хотел уже идти мыть руки, то обнаружил прилипшую к ладони новенькую гладкую купюру. Вот откуда прохлада и нежность! Сначала я не понял: слишком мало, чтобы пытаться купить мои сексуальные услуги, слишком много для милостыни нищему.

Поделившись с коллегами, я узнал, что на Западе экскурсоводам за хорошо проведенную экскурсию принято давать чаевые. Датчане давали чаевые в белых узких конвертах по несколько евро. Но зато чуть ли не всей группой.

А однажды мне пытался всучить чаевые и местный абориген. Мы долго шарахались друг от друга.

– Нет, возьмите!

– Что вы, не надо! Оставьте себе!

Было как-то ужасно неловко и стыдно.

7

Но чаевые – не самое плохое. Хуже всего неинтересующиеся, зевающие, безразличные. Помню, один из экскурсантов сказал: «Я сюда приехал не для того, чтобы дома смотреть. А чтобы их покупать».

Он присматривал квартирку где-нибудь в центре, на худой конец на Петроградской стороне, и просил меня подсобить в поисках. За то, что я принес ему газеты с объявлениями из почтовых ящиков, он мне дал большие чаевые. А потом пригласил на чай с ланчем в неплохой китайский ресторанчик.

Абсолютно невыносимый человек без чувства юмора. Только и говорил о себе и своих деньгах. О квартирах, в которые вкладывается по всем перспективным направлениям. Потому что нельзя класть яйца в одну корзину.

В ресторане он заказал себе деревенское яйцо всмятку с оранжевым желтком и красной икрой. Дешево и сердито.

– В Москве жилье слишком дорогое, а значит, скоро так будет и в Питере, – пояснял он, медленно разжевывая яйцо. – Ибо власть захватили питерские: правительство питерское, и заводов много зачинается.

И все без иронии и самоедства, с чувством собственного достоинства, с вполне самодовольным от съеденного яйца лицом. Я не знаю, как досидел до конца ланча, чтоб не бросить ему в рожу листом китайского салата.

Как он может мне, бездомному, говорить о своем черном риэлторстве? Помню, в первые дни пребывания в Питере, когда у меня не было крыши над головой и вдруг зарядил сильный летний дождь, я, спрятавшись под козырек бутика, увидел над своей головой белую растяжку: «Купи себе этот дом. Участвуй в программе долевого строительства».

«Издеваются, суки! – подумал я, стоя под козырьком в одиночестве. – Что я смогу купить с моим доходом? Разве только этот козырек, потому что на саму растяжку денег не хватит. И еще – нет ничего страшнее унижения полной ненужностью и равнодушием окружающих тебе людей».

Может быть, покупающим дома в центре Питера стоит принять долевое участие в судьбе беспризорных или бездомных. Потому что это вы, сытые и довольные, сидите у своих телевизоров и через них, как через оконные стекла, наблюдаете, как малые дети и взрослые мужчины, каждый десятый из которых с высшим образованием, погибают за колючей проволокой социальной изоляции, словно в гетто.

Но помните, вы, как те вертухаи с вышки, что деградируют, теряя сочувствие и социальное чутье, вы тоже обречены на гибель, потому что пять миллионов детей, что сейчас просят у вас на кусок хлеба, вырастут и сметут вас с высот ваших вышек. Они уже сейчас целая армия.

8

А мой собеседник все трепался и трепался над белой тарелкой. О том, как он присмотрел себе квартиру на Петроградке с лепниной на потолках. Рядом дом с пауками Лидваля. И о том, как он все там переделает под хайтек и евро, потому что не любит всю эту русскую аляповатость. И потому что сегодня другая мода. «Пора рубить бороды нашим старым домам-боярам, – говорил он, – как это в свое время делал Петр I. Надо идти в ногу со временем. И евроремонт – тоже неплохое вложение средств. С евроремонтом жилье можно сдать за хорошие деньги иностранцам. И так, риэлторствуя, на родине ждать, пока недвижимость подрастает в цене».

Я бы мог подумать, что он шутит, если бы к тому времени не был уверен, что у него совсем плохо с чувством юмора. И тут я взбесился, так что мне в первый раз пришла мысль захватить автобус с заложниками. И увидеть на первом сидении его недоуменное круглое, холеное лицо. «Нельзя класть яйца в одну корзину». Я так и видел заголовки таблоидов вместо неоновых вывесок. «Террорист-сталкер захватил автобус с туристами». «Среди жертв смертника оказался крупный бизнесмен-риэлтор».

Вместо растяжки над Невским перед моими глазами красовался заголовок: «Террористы захватили лучшего из лучших владельца квартир, коттеджей и пентхаусов».

9

Дети с конгресса, приехавшие со всего мира, с которыми я сейчас провожу экскурсию и рассказываю о красотах этого города, об архитекторах Гречинском и Кваренги, хотя ничего и не понимают в стилях, изо всех сил стараются вслушаться и вникнуть.

Лучшим же моим клиентом-ценителем за всю практику была пожилая дама с седым пучком волос под беретом. «Бэрэтом», – как она говорила сама. Почти вымерший вид старой питерской интеллигенции, что дорожит каждым здаием. Сухая, худая, она останавливалась у каждого дома и подолгу стояла, задрав голову и разглядывая пилястры и лепнину до тех пор, пока жилки и желваки на ее шее не начинали натянуто дрожать, словно не выдерживающие напряжения нити струн.

Однажды мы с той дамой оказались в неизвестном районе. Сначала ехали и ехали. А потом шли и шли улочками. И вот мы очутились в одном доме, который, по ее словам, должен был перестраиваться изнутри. Реконструкция, а не реставрация. Большая разница.

– Я думаю, этот дом ХVIII века, – сказала она, внимательно рассмотрев здание, и вопросительно посмотрела мне в глаза. Я ничего не мог ей ответить и поэтому отвел взгляд.

– А давайте зайдем внутрь и проверим.

И вот мы уже входим во двор через узорные, чисто питерские, ворота и попадаем в заброшенный дом на Литейном. Пустые, разбитые окна и парадные лестницы с коваными перилами. Огромное треснутое и запыленное зеркало отражает как подъем по этой лестнице, так и спуск вниз. В одной из квартир мы обнаружили несколько бездомных подростков.

– Привет, Ирек, что тут делаешь? – подошли ко мне пацаны.

– Ну вот, – сказала женщина, – вы, кажется, знакомы. Оно и к лучшему. Я как раз хотела просить жильцов сохранить этот чудо-дом.

– Не беспокойтесь, мадам, – сказал один из подростков, Курт. – Мы сделаем все, чтоб отстоять этот дом как памятник нашей архитектуры.

И даже трудно было понять, чего больше в его словах: иронии, горечи или уверенности в собственных силах.

– Это здание не уступит в своей красоте Эрмитажу, – говорит женщина.

– Точно, – соглашается Курт.

Мне же от стыда хочется побыстрее покинуть квартирку и увести дамочку. Я не раз наблюдал, как эти мальчишки жгли костры и мочились прямо на стены. Не здесь, но в домах, когда-то не менее прекрасных.

Гнилому городу – гнилые внутренности.

Глава 4

Отель-Мотель

1

Уже само то, что он позволял себе иногда слушать радио, было большим грехом: он позволял себе крутить эту чертову ручку, туда-сюда, словно расковыривать червоточину в ухе. Радио стояло на подоконнике их хижины в квартале мусорщиков, а за ним открывался вид на внутренний двор, заваленный мусором.

Радио принес брат, и оно по форме напоминало персик, по цвету же синее яблоко Матисса. А по содержанию гранат или лимон, точнее, гранату или лимонку с шипами и кислым привкусом смерти – кто его знает, что там внутри. И остается только, чтобы не раздражаться по пустякам, крутить чертову ручку радио туда-сюда, пытаясь по звуку догадаться о сути, хотя все шейхи: и Фатих, открывающий последнюю страницу, если читать книгу не по-восточному, и Рустам-ага, сошедший со страниц книг не о герое Рустаме, а книг о шейхе Рустаме, и Абу Зари, пришедший с восходом солнца и скрывшийся со своей проповедью где-то на западе, – все говорили ему: радио – очень опасная вещь, в ней полно ненужного взрывоопасного хлама. Радио вроде той притягательной игрушки для детей, валяющейся на дороге между Каиром и Александрией, Багдадом и Басрой, Кабулом и Стамбулом. Той игрушки, что вроде бы помогает скоротать время в кабине у водителя автобуса, но на самом деле эта игрушка напичкана тротилом и отрывает не только руки и ноги, но и голову.

Али же продолжал крутить ручку радио, словно играть со смертью, и сквозь хрип и шип океана он пытался на волнах эфира долететь до «Страны тысячи и одной ночи», туда, где скрывается его возлюбленная Алла.

2

И то, что она сейчас где-то здесь, в этом городе, куда чудесным образом, словно на ковре-самолете переместился и он сам, делало пребывание Али в огромном пустом номере еще более невыносимым. Ведь что делать в огромном и холодном доме? Что делать в огромных хоромах ванной с хромированными кранами и сияющими золотом ручками и поручнями? С умывальником и туалетным столиком из яшмы, с душистым халцедоново-желтым мылом и гигиеническими салфетками, пропитанными чередой, для умащения и тонизирования кожи. С кристаллами океанической соли в пластиковых банках и масляными шариками, словно снятыми с нитки четками, для снятия стресса и релаксации, для укрепления нервной системы. Что еще делать, как не слушать болтовню по радио и не бултыхаться в джакузи?

Потому что поистине есть такие отели, в меню которых не семь видов напитков в бокалах и рюмках, а семьдесят видов наполнителей в ваннах. А если вы готовы выйти за рамки меню, специальные сотрудники в миг наполнят для вас джакузи шампанским элитного сорта с головокружительными пузырями за несколько тысяч евро.

Но и без шампанского возбужденное сердце Али колотилось, а голова кружилась. Весь вечер Али не находил себе места: первые три часа он слонялся из угла в угол, залезал через каждый час в джакузи. Пил кофе с миндальным печеньем и белоснежным рафинадом. И читал, читал намаз.

3

Ведь есть такие отели, в номерах которых сразу же хочется читать намаз. Может, поразившись их райским великолепием и красотой. А может, будучи ошарашенным бессмысленностью их огромных размеров и пустотой, в которой уютно себя может чувствовать разве что хасим – ветер джиннов и пустыни Сахара. Вода от дуновения которого закипает сама собой даже в джакузи. И начинает булькать, словно в нее вместе с потоком ветра попали куски сахара.

Али провел ладонью по гладким плитам кафеля кофейного цвета и цвета пустыни в сумерках, таким гладким, будто их веками лизал ветер-пес хасим, зализывая своим горячим шершавым языком, словно раны на своих лапах, создающие эффект старины трещинки. И вдруг рука Али угодила в горячий поток сухого воздуха, и его лицо, и волосы обдуло иссушающим жаром из пасти сушилки. Обдало спертым воздухом такой страшной силы, что руки и лицо Али высохли в мгновение ока. И юноша сразу почувствовал себя вновь в родной пустыне, в момент начала бури, от адского завихрения которой прячется все живое. К тому же гладкие настенные плиты и кристаллы океанической соли на кромке ванны, оставшиеся после отлива воды, напоминали его родные скалы, которые он излазил на пузе вдоль и поперек.

Решив спастись в образовавшейся естественным путем впадине – лагуне, Али бросился в ванну, и тут вдруг прилив – вода начала прибывать стремительно. Но не просто прибывать, а еще и булькать-трепыхаться, словно ветер хасим проник и в эту лагуну. Поэтому Али не выдержал и выбежал в комнату, подальше от сушилки и джакузи, где накрылся барханом одеяла, спрятался с головой под него, словно суслик, а потом все-таки взял пульт и чуть было не нажал на кнопку, чуть было не вызвал джинна. Чтобы тот перенес его назад домой. Но вовремя одумался и отложил пульт в сторону.

4

Собственно, тут и начинается наша история. Потому что подсознательно Али не спрятал пульт далеко-далеко, а положил на столик, рядышком с собой. А чтобы как-то удержаться от взглядов на это зло, исчадье порока и соблазна, Али пытался смотреть в окно и думать об Алле.

Но, с другой стороны, думал он, разве любовь не более взрывоопасна, особенно если она запретна? А вся эта любовная история началась с покушения на запретные плоды. Говорили же ему и великий шейх Абу Зари, и Аль-Рустами, и Фатих-бей: не смотри телек, не слушай радио – по нему передают музыку для танца живота.

Ведь всем в их стране хорошо известно, что телевизор – та же игрушка с радиоуправляемой миной, от которой полно детей в их городке осталось без рук или ног. Сегодня по нему покажут какой-нибудь сюжет, а завтра, считай, прилетят черные ястребы из города, где есть небоскреб-утюг, утюжить кассетными бомбами таинственные пещеры. Хотя истинные таинственные пещеры Торо-Боро, полные бесценных сокровищ и разбойников, прячутся именно в подобных отелях.

Да, телевидение – это большое зло, как и кассетный магнитофон и радиоприемник. Как и вообще все блага цивилизации с их демократией и бытовыми приборами. Что уж говорить о выпускающих горячий пар танках и бомбардировщиках-утюгах. Но, клянусь, он не сам включил телевизор, как не сам вышел на улицу без надобности.

5

Впрочем, вернемся в отель. Ведь есть такие отели, которые взлетают на воздух, если только к ним можно подобраться. Потому что они стоят, словно пуп земли, словно столб из первосортной белоснежной соли, возвышающийся надо всем миром. И выглядят так красиво, так подтянуто, с такой гордой осанкой, что, глядя на них, сам цепенеешь от восторга и превращаешься в соляной столб.

Потому что внутри этого отеля, по слухам и словам уважаемых стариков и шейхов, находятся настоящие Содом и Гоморра. В них казино и аукционы, сауны и стриптиз, а иначе бежал бы из этого автономного мира, величиной с два древних города, пророк Лут со всем своим благородным семейством. Бежал бы со словами, что «они будут разрушены, как только мы покинем их. Подточены ветром джиннов, взрывом земли, землетрясением. Но вы не думайте ни о чем, и не горюйте, и не оборачивайтесь в сожалении о такой жизни».

Потому что есть такие отели, про которые шейхи говорят, что они возведены джиннами. Что они исчадие греха и разврата. Что они пещеры сказочных сокровищ и лабиринты страсти. Что они мир плутовства и казино, сплошное шулерство вперемешку с шарлатанством. Отели – загадка на загадке, загадки ради загадок, обман и колдовство ради сна наяву.

Отели, про которые завистливые и участливые языки, облизываясь, говорят, что они взлетят на воздух, если только террористы не пожалеют такую красоту.

6

Да, эти отели выглядят гордо и независимо у границ богатого мира, на страже его комфорта, благополучия и роскоши. Ведь, по слухам, в каждом таком отеле собственные источники электричества и скважины в километры, из которых они черпают холодную колодезную воду. А в бедном городке несчастный ишак по кличке Стремительный доставал и доставал воду, из последних сил ворочая колодезное колесо. И за ней приходилось ходить на другой конец городка с кувшином на плече, а потом долго греть на солнце. Потому что мать берегла керосин и дрова, стараясь лишний раз не разогревать воду на огне. Берегла до такой степени, что в какой-то момент казалось, что все в доме пропахло керосином. Но это был запах кислого пота, плавящегося под палящим солнцем тела.

А ночью так холодно, ночью вода остывает очень быстро, и с утра приходится брать омовение самим холодом, а если воды нет то и пылью. А здесь горячая вода течет из одного крана с холодной в любых количествах, стоит только легонечко повернуть ручку, – как такое может быть, Али не мог взять себе в голову. Не мог понять, как с одной стороны от него может находиться его мать, измученная, постаревшая раньше времени, с сухими мозолистыми руками, а с другой – гордо возвышаться над остальным миром независимо ни от чего осанистые отели-господа.

7

А рядом с такими шикарными и богатыми отелями, всегда красивые женщины. Они готовы делать что угодно, унижаться, сдувать пылинки-чаинки за хорошие чаевые. Убираться, сметая пыль какими-то палочками с пестрыми павлиньими хвостами. А на спине у них тоже хвосты из завязей фартука, словно это завязь фрукта. Персика или абрикоса.

Именно с такой горничной познакомился Али, когда та пришла поменять банные принадлежности.

– Привет, меня зовут Виталия! Ой, какой маленький прелестный мальчик! Что, миленький, сидишь в темноте и скучаешь? Ну-ну, не скучай, не скучай, не надо, – погладила горничная мягкой нежной рукой Али по голове. – Хочешь – телевизор посмотри. А ну-кось, киса, возьмем пультик и посмотри мультик, – ласково щипнула она Али за щеку.

И тут эта горничная Виталия в неприлично коротком платье нагнулась, чтобы в одном грациозно-эротичном движении взять с журнального столика пульт и включить эротический канал. И тут начался такой разврат!

– Ой, это тебе еще рано! – резко оправила юбку горничная. – Посмотри-ка лучше стрелялки. Если, конечно, ты не боишься, мой милый мальчик!

Ну вот, – невольно взглянув на экран между ног горничной, подумал Али, – начинается. Начинается его проверка и вербовка. Ведь его предупреждали старики и уехавшая в Европу на заработки молодежь, что, прежде чем дать вид на жительство, им предлагают посмотреть фильм с купающимися в бассейне голыми тетеньками и целующимися на сцене взасос гомосексуалистами. И в зависимости от реакции решают, достаточно ли туземцы созрели для западной «политкорректности» или нет.

А потом еще показывают сцены насилия, мордобоя и кровавых убийств. А также сцены сжигания флагов западных государств и тоже, по датчикам, проверяют на совместимость.

8

Впрочем, в мире есть такие маленькие мальчики, которых уже не испугаешь ни дулом пистолета, ни взрывающимися бомбами. Мальчики, которые будут улыбаться при всех угрозах, исходящих от взрослых, иронически улыбаться, копируя улыбку смерти, до тех пор, пока взрослый не смутится и не испугается сам той надменно-снисходительной улыбки, которая заиграла на лице Али, когда он одним глазом посмотрел на экран и увидел совершенно неправдоподобные сцены боевика, а другим глазом поймал изумительные, восхитительные огни-алмазы в широко открытом декольте окна. Потому что есть такие отели, окна в которых – как чересчур откровенное декольте на всю стену, с открывающимся видом на залитый соблазнами город.

И, чтобы не смотреть в окно плазменного телевизора и на горничную, Али посмотрел сбоку от себя в окно. И увидел снежинки, похожие на комочки хлопка. Лунный свет тоже напоминал хлопок или рис в их родном Саммари. А что это, как не скопище джиннов или не мираж там, за окном? Ведь столько огня, столько хлопка, риса и сахара сразу могут дать только джинны из сказок.

Али упорно смотрел на снежинки до тех пор, пока не раздался хлопок: то ли хлопнула фрамуга окна, то ли двери за горничной. И одна из снежинок полетела, полетела вбок и привела-прилипла как раз к экрану телевизора. И там, словно в плавильной печи, растаяла и стекла как слеза.

9

«Снег, – подумал Али, стирая блеснувшую слезу со своего отражения в телевизоре, – как белый хлопок, как тополиный пух в родном Саммари». Он вспомнил дом, вспомнил родной город и чуть не расплакался. А снег все валил и валил, как хлопья хлопка с лебединых рук матери, когда они всей семьей убирали его с поля. И покрывал землю, как соль, которую мать то и дело стирала со лба Али в жару. Этой соли было столько, что спустя неделю хлопчатобумажная рубашка просто с треском разлеталась на куски от встряхивания. А чтобы купить такую же рубашку, им нужно было отдать недельный заработок.

А тут, на экране, девушка в хлопчатобумажных футболке, и такой короткой юбчонке, и в хлопковых носочках играет в теннис. В такой чистой, такой белоснежной и полупрозрачной одежде – ну просто ангел во плоти. И кажется, еще один взмах ракеткой-крылом, еще один болезненно-нежный выкрик, и футболка порвется-прорвется, как крылья бабочки.

Смотреть на нее было очень приятно. И Али смотрел, смотрел, не отрывая глаз, как она взмахивает ракеткой, словно крылом. А когда потом ей вручили чек на миллион долларов и серебряную салатницу, Али чуть не упал с кровати. Зачем ангелу чек? – недоумевал он. Зачем ему чек на миллион долларов? И главное, за что? За то, что его Аллах наделил способностью летать по ровной зеленой площадке, как бабочка? Дал ему такой дар радовать людей?

Миллион долларов. Столько зелени, когда их семье нужно всего тридцать долларов, чтобы их не выселили из глиняного дома. И еще небольшой садик – это мечта его матери.

10

Но потом ангела называли именем. Мария Шарапова. Мария – как имя матери Иисуса, – подумал Али, а Аль-Шараф – имя нашего господа. Хорошее сочетание, подумал Али, поняв: нет, это не ангел. Это человек. И этот человек за час игры получил больше денег, чем его мать, тетки и дяди, вместе взятые, заработали за все время своего существования. Да какие тети и дяди! Целый квартал не сможет получить такую сумму, если продаст себя и свое имущество с потрохами.

Нет, это не ангел. Это белая американская бабочка семейства медведиц и карантинный вредитель, что сжирает листья фиников и мандаринов, сжирает последние еще оставшиеся крохи нашей страны.

Ползет, тля, зараза… Прет, как танк, из Америки, вслед за колорадским жуком в пятнистой каске. Высадилась на наш берег с одного из иностранных кораблей и благополучно прижилась на новом месте. Свила гнезда на всех ближайших улицах, опутала паутиной, словно агентурной сетью, все плодово-овощные культуры. А чересчур теплая зима ей только в радость, как раз благоприятные условия для выживания вредителя. И нет никаких сил с ней сладить, кроме как травить химическим оружием, неожиданно налетая из-за дерева… Ату, ату его!

11

– Браво, браво! – кричала стоя толпа болельщиков, переполнивших стадион. Али же, развалившись в кресле, смотрел на девушку, что сжимала в руках огромную серебряную чашу, серебряную салатницу, как объяснил ведущий. Полную теперь уже зеленой капусты.

Вот бы в такой салатнице – порубать салатику моей семье! А не этой американской белой бабочке на зеленом континенте, думал Али. Его всего трясло от возмущения. Ему не было дела до богатств этого мира, как ему не было дела до богатых родственников и горожан, пока те не вмешивались со своим богатством в дела их семьи, не кичились своим богатством, не выпячивали его и не совали под нос с большого экрана телевизора. Не указывали, что и когда им делать.

Он ненавидел их не за то, чем они являлись, а за то, что делали. Али просто трясло от возмущения. Совсем, суки, потеряли стыд. Ходят и кичатся. По всем каналам показывали звезд, одетых в вызывающие наряды и разъезжающих в вызывающих машинах, все пальцы, и шеи, и щиколотки обложены камнями. И тут же каждые шесть минут убийства, болезни и смерти каких-нибудь бедолаг. Али хотел вскочить и сам начать тыкать носом всех этих скотов в дерьмо, что они принесли с собой. Чтобы в следующий раз за собой убирали сами.

«Наверное, я не прошел тест на совместимость! – спохватился Али. – И меня сегодня же выселят из этого отеля». И тут, усиливая его страхи, раздался телефонный звонок.

12

Когда же звук зуммера, требующий взять трубку, медленно, словно гусеница, дополз до сознания, Али резко оторвал трубку в виде банана от стебля, словно стряхивая белый провод гусеницы.

– Добрый вечер, Али! Это Анна. Али, вы не забыли, что у нас в программе ужин?

– Нет, – выдохнул напряжение Али.

– Значит, через пятнадцать минут в ресторане. Ресторан называется «Седьмое небо», потому что находится на седьмом этаже. Али, вы сами найдете дорогу или за вами зайти?

– Найду, – кивнул он.

– Договорились, только не забудьте взять свой пропуск и талоны.

– Приду. – Али с облегчением положил трубку, так как очень сильно напугался. Он впервые в жизни отвечал на телефонный звонок и не сразу понял, кто это. Вначале он обомлел. Ему казалось, что это девушка-ангел с ним разговаривает, потому что именно ее, радостную и сияющую, он видел во весь экран телевизора. Девушка говорила, а звук куда-то пропал. Он, как и шнур, белой гусеницей уползал за тумбочку с телевизором. Только ее шевелящиеся алые ягодные губы и персиковые листья-щеки и видел Али.

Глава 5

Логистика марионеток

1

Да, забыл представиться, зовут меня Ирек, – что значит «свобода», а другое значение этого слова «слива». Ведь я, как жизнерадостная слива, сорвался с древа рода в этот город, дающий столько надежд и открывающий столько перспектив. Но в итоге угодил под пресс металлического неба, что с каждым днем выжимает из меня все больше и больше соков. Потому что буржуи этого города слишком много хотят. Они на пару со здешним климатом делают все, чтобы лишить человека уверенности. Буржуи вместе с небом, куда только смотрит антимонопольный комитет, словно сговорились, и вот ты уже ходишь в зыбкости, в нереальности. Такое ощущение, что еще немного, и ты окончательно уйдешь под землю.

Ведь в этом городе можно быть либо великим, либо ничтожеством. Потому что

Питер – гнобящий город. Он гнобит своих жителей, гнобит неустанно и непреклонно. Представьте себе пышущий энергией и здоровьем фрукт, этакую жизнелюбивую улыбающуюся девочку-персик или парня-абрикоса. И вот он приезжает в этот город под стальной пресс этого неба, и это небо начинает его давить, давить, пока он не ломается и не начинает бродить. И сам забирается в бутылку, загоняет себя в яму, в чан колодца.

И вот он бродит, бродит по этому городу, начинает в поисках работы и сносного жилища заходить в бары, но не может найти ничего подходящего. Хотя самое время ему устроиться в какую-нибудь компанию собирать коробки у конвейера и снять маленькую халупу. Но вместо этого он меняет последние деньги на японское сливовое вино, водку-чачу из свежего винограда или самогон-сливовицу.

2

Вы спросите, какая особая ценность в бесцельном кружении-брожении по городу? Но если что-то где-то бродит, то что-то обязательно должно получиться и выйти. Я тоже не понимал в детстве, глядя на полет стрекоз или бабочек, зачем они так беспорядочно и резко перемещаются, срываются с цветка на цветок, а потом возвращаются обратно. А потом однажды, когда я очутился далеко-далеко от дома, до меня дошла особая мистика такого перемещения.

Мистика в самом пути. Дорога начинает управлять тобой до того, как ты успел о чем-то подумать, она думает за тебя и руководит тобой, петляя очень гибко. Это я понял на собственном примере. Так, иногда, работая курьером, я не выбирал, не продумывал и не расчерчивал логикой маршрут, а шел, полагаясь на провидение, и, как ни странно, нелогичные, казалось бы, действия оказывались в конечном итоге единственно правильными.

Однажды вместо того, чтобы пройтись пешком и сэкономить на проезде, я поехал кружным путем и нашел пятьсот рублей. Или, выбирая по воле рока более длинный путь, не попадал в пробку и выигрывал во времени. Мелочи, конечно, но тут главное – мистика; все-таки меня удивляло, как слепая судьба может быть мудрее твердого расчета и логики.

3

А что, если он все-таки существует, – подумал я однажды, столкнувшись с очередным таким случайным опровержением логистики, – и указует мне своим перстом путь? Ведь для каких-то целей я тоже рожден. Для чего-то я нужен здесь. Но для чего?

И только задал себе такой вопрос, как очутился у изразцов мечети. Помню, в ту осень шатался, точно не зная, чем себя занять. Я шел вдоль стены Петропавловской крепости, по опустевшему пляжу, на котором еще пару месяцев назад бурлила свободная пляжная жизнь, а теперь консервативная погода сковала тонкой кромкой льда землю и воду, как наручниками, посадив всех уже нагревшихся и нагрешивших под домашний арест.

Я шел и смотрел на казематы Петропавловской и на Зимний дворец, мало чем отличавшиеся по сути, – там и тут люди прячутся под музейными сводами от смурного взгляда надсмотрщика-погоды. И речные камешки залетали мне в ботинки горохом или фасолью, прямо под пальцы, словно в наказание нерадивому студенту.

– Попрыгунья-стрекоза, скоро уже зима, – говорил я себе. А у меня снова на тот момент не было ни работы, ни денег в кармане. – Ничему-то тебя жизнь не учит.

Нужно было куда-то срочно устраиваться в очередной раз. И как-то само собой получилось, что, пройдя по Петропавловскому пляжу, я вышел к Заячьему острову. А потом через мостик и сквер – к мечети. А там праздник, оттуда повеяло аппетитными ароматами сладостей, как из выложенной гжельскими изразцами печки купеческого дома. Купол в виде глазурованного горшка, ухват полумесяца…

Не имея предубеждения, я зашел внутрь, чтобы погреться, а если удастся, то присоединиться к кому-нибудь и перекусить восточными лакомствами. И встретил там ребят, усевшихся полукругом-полумесяцем: все будет кока-кола и миндальное печенье.

4

– Парень, ты один? – спросили меня ребята, сидящие на ковре.

– Да.

– Тогда присоединяйся к нам.

– Давай, давай, не стесняйся.

Вот так просто, по-душевному. Безо всяких понтов и предварительных разговоров-собеседований и выяснений они взяли меня в свою компанию. И я, полагаясь только на перст Божий, который, как божью коровку, должен был рано или поздно пустить меня с одного из разводных мостов-пирсов этого призрачного города навстречу моей судьбе, присоединился к этим ребятам.

Их сидело четверо на восточном коврике с вытканным минаретом, похожим на ствол дерева. Дженг, Баталь, Азам и Хатим. В мечети, как выяснилось вскоре, отмечали праздник Ночи Предопределения. И я остался там на всю ночь. Ляйлят-аль-Кадр – ночь, которую проводят все вместе. И молятся, и общаются.

Кто-то из них был знаком и раньше. Но однажды Ночь Могущества они решили провести вместе и пришли в мечеть. Кто-то достал испеченные бабушкой пирожки, кто-то купленный в кондитерской торт, кто-то кока-колу, а кто «настоящую дагестанскую минеральную горную воду». Дженг, например, работал шеф-поваром в одной забегаловке и принес остатки шаурмы, приготовленной собственными руками, и восточные сладости.

Они мне здорово помогли: Дженг время от времени подкидывал продукты, Хатим – помог поступить в техноложку, его папа был какой-то крупной шишкой, вроде бы чиновником в министерстве. А дядька – то ли мелким чиновником от науки, то ли всеми уважаемым ученым-физиком. Если честно, я его не видел никогда сам. Только на фото и DVD. Зато позже хорошо познакомился с его сыном Таахиром – троюродным братом Хатима.

Когда я поступил в техноложку, у меня появилось и жилье – комнатка в общежитии с одним соседом-технологом, специалистом по технологии разбивания женских сердец. Баталь помог мне купить и привезти обои и краску, Азам со своим другом Сафаром – сделать ремонт.

5

И завязалась настоящая дружеская беседа. За чашкой чая мы просто обменивались мыслями и мнениями. Простое бла-бла-бла, пронизанное ненавистью.

– Они заставляют наших женщин раздеваться, – говорил судья Хатим. Его речи нам тогда показались самыми рассудительными и спокойными. Сразу было видно, этот образованный малый прочитал много книг и знает, что говорит. Поэтому ни у кого не возникло вопросов, когда мы выбирали лидера нашей группы. – Заставляют снимать платки в школах и колледжах Франции. Устраивают конкурсы красоты.

– А на одном из первых конкурсов красоты во Франции, – подхватил тему Дженг, – специально подстроили так, чтобы его выиграла турчанка. Это была месть Запада за то, что султан Порты, стоя у стен Вены, запретил танцевать грязный танец вальс и вообще устраивать ежегодные венские балы.

Сам Дженг приехал из Ташкента, и я тогда подумал, что он, наверное, крымский татарин или турок-месхетинец, а может, и узбек или уйгур.

– Да нет же, – заметил Баталь. – Сулейман Великолепный, пригрозив, запретил французскому королю жениться на своей родной сестре и устраивать по этому поводу торжественную церемонию с балом. Мол, негоже хвастаться своим гаремом. И за это красавицей первого конкурса гаремов для миллиардеров выбрали турчанку. Это специально было сделано, из мести.

– Постойте, постойте, – говорит Азам, – насчет конкурсов красоты мне лучше знать. Я же из Нигерии, а тот конкурс как раз проходил в нашей стране. Я в то лето отдыхал на родине, и журналистка, которая освещала конкурс, она действительно сказала про гарем, оскорбив нашего Пророка. А самим конкурсом они оскорбили миллионы людей, которым нечего есть и пить. И это в нефтеносной стране черного золота!

6

Азам – действительно негр из Нигерии, в этом его беда. Он швейцар. Не швейцарец, а швейцар. И потому он до сих пор раб швейцарцев. Он открывает им двери в гостиничном холле «Эльбруса». Он высматривает черные кэбы и лимузины, подъезжающие к парадному подъезду. Он в своем красном мундире выскакивает им навстречу. Он почти у себя дома между двумя искусственными пальмами у входа с рыжей, словно песок на закате солнца, ковровой дорожкой. Он, черный человек из Нигерии, прислуживает белым – в этом его проблема. Его зовут Азам, что значит «черный». Так записано в его заграничном паспорте и анкете. Но он хочет из «черного» превратиться в «решительного» – Аззама – с двумя звонкими «з» – зуммер сжатых зубов – «з» в середине. Его переполняет эмоциональная сила.

В начале своего приезда в северную бледную столицу с белыми ночами Азам, нарядившись человеком-гамбургером с надписью на рекламной колодке на груди и на спине «Я здесь так загорел. А ты хочешь?», призывал посетить один из соляриев, что поджаривает кожу до румяной корочки. Крем для загара, фигура, пригодная для траха, тело, набитое силиконом. Серому холодному небу Питера всегда не хватало солнца, пусть даже искусственного.

7

Затем на Азама нахлобучили белые парик, манишку, панталоны, комичные штиблеты и золотую наполеоновскую треуголку и выставили возле музея шоколада рекламировать черный и горький. В том числе и швейцарский. «Я шоколадный заяц».

Азам терпел унижения на Невском, смешки и выпады скинхедов, пока не получил предложение не зазывать, а молча открывать двери. Так он стал служащим – все меньше зевак. А иностранцы привыкли к неграм-швейцарам.

– В конце девятнадцатого века в Питере модно стало брать на роль швейцаров китайцев, – сказал ему как-то Ирек, – пройдет еще лет пятьдесят, и китайцы вновь станут хозяевами мира. Так что не парься ты так.

И Азам перестал париться. Но с тех пор его главный враг – Белый человек. Белый, бледный, как смерть, человек, отраженный в зеркалах гостиницы. С дряблой старческой кожей. Абсолютно холодный и мертвый внутри. Ничего уже не чувствующий, разучившийся любить, страдать и сопереживать.

– Тот, кто оскорбляет нашего Пророка и его сподвижников, – замечает Хатим, – будет гореть в аду.

– Мы устроим им этот ад! – от всего сердца заявляет Баталь.

– Они нас зажимают, не дают возможности развиваться нашим странам.

– Они нас провоцируют, они искажают нашу религию.

– Как искажают? – не понял Баталь.

– Рисуют карикатуры, пускают наветы, – замечает Дженг.

– Они запрещают нам пускать кровь баранам, будто бы это негигиенично и негуманно, – широко улыбается Баталь, – и живодерство по отношению к животным.

– А убивать людей в Ираке и Сербии, это можно?

– А покупать в гипермаркетах и сжирать мясо тоннами и еще креветок и устриц, а носить шубы из натурального меха, не зная и не видя, как мучаются животные, это гуманно?

– Мы считаем себя вправе отвечать пулей на пулю в Багдаде. Насилием на насилие в Ираке, – говорит Азам.

– Тогда мы будем пускать кровь им. Пусть своими глазами увидят, что такое кровь, – заключает Баталь.

8

Баталь, пожалуй, будет самым взрывным и храбрым в этой четверке. Как выяснилось в процессе разговора, он даг – горец. Дагестан – от сочетания слов «страна гор». Точнее, он лакец. Его родственник – первый мусульманский космонавт Муса Манаров. Хотя я подозреваю, что половина Дагестана – родственники Манарова. И аварцы, и табасаринцы, и даргинцы.

А родственник такого великого человека может быть только великим. Вот Баталь и решил стать великим и приехал в большой город. Баталь пробовал работать грузчиком на рынке. Рубил мясо, но быстро понял, что торгашество и мясные ножки – это не его.

Вот ножи и всякие железки, да! На заработанные на рынке деньги там же, на рынке, у одного армянина Баталь купил себе разбитую четверку и стал бомбить-шоферить по ночам. Гонять по городу с бешеной скоростью, словно собираясь обогнать все космические ракеты всего своего рода, вместе взятые.

Его дед и отец с самого младенчества затюкали Баталя в хлам подвигом его родственника Манарова. «Он повел наш народ в космос. Вот вырастешь, – говорили они, – и завершишь дело своего дядюшки Муссы по завоеванию космических обетованных пространств». Теперь Баталь хочет прославиться больше дяди Мусы. Насмотревшись фильмов о шотландце МакЛауде он дагестанец тоже, видимо, считает себя бессмертным.

9

Баталь – бомбист. По ночам он бомбит, шоферит, таксует по улицам и проспектам города на своей четверке. Раньше бомбистов называли факирами, а еще раньше шоферами, от французского «шофе» – топить, растапливать углем. Это когда еще на машиных стояли паровые двигатели. Баталь, и правда, как будто под шофе от своих машин. Видели бы вы, как его глаза загораются, словно фары, стоит нам заговорить об автомобилях.

Окончив в райцентре техникум по специальности «автослесарь» и отслужив в армии в ракетных войсках, Баталь приехал в Питер. Пока главным его достижением в жизни было то, что он в армии возил генерала. Люди в погонах пользуются большим уважением и авторитетом на Кавказе. Что уж говорить о генералах? Если Манарову за полет в космос дали лишь звание полковника, а Баталь возил генерала, значит ли это, что Баталь летает быстрее Манарова?

Баталь обожает машины и все, что с ними связано. Кажется, он даже готов жениться на своем авто. На заработанный на улицах доллар он купил «копейку». Потом заработал еще и купил двадцать первую «Волгу». Сейчас копейка» и двадцать первая – его вторая и третья машины, любимая в автомобильном гареме – четверка, и Баталь мечется по трассам, не желая ни на миг расставаться ни с одной из своих трех ладных красавиц.

– Ну ты, Баталь, настоящий султан, – шутим мы. – Мы думали, у тебя будет гарем из четырех машин: копейки, трехи, четверки, ну и девушки-двущки. А ты уже на двадцать первую секс-бомбу замахнулся!!!

10

Жилища у Баталя нет. Он снимает гараж, где и живет. Часто Баталь спит прямо в машине. Или под машиной. Не задумываясь, он готов вступить в драку и бой с любой таксомафией и другими бомбилами за свое место под неоновым солнцем ночного Питера. Не раз Баталю били лицо и лобовое стекло. Не раз протыкали шилом шину и грозили проткнуть бок. Но Баталю все нипочем.

– Ребята, мне терять нечего, – говорит Баталь, останавливаясь в очередной раз у выхода из метро, – либо пан, либо пропал. С какой стати я вам должен уступать, если здесь мой дом? Так что лучше убейте меня сразу.

Вскоре вся моторная мафия махнула рукой на этого несгибаемого психа. Мол, от одного такого на весь город не убудет.

Днем Баталь подрабатывает автослесарем при своем гаражном кооперативе, где и латает свои пробоины. К людям Баталь, похоже, тоже относится, как к механизмам и машинам.

Гоняя и лихача по улицам, Баталь особо не задумывается о том, что может сбить пешехода или стать причиной автокатастрофы. Для него человеческая жизнь вроде не представляет никакой ценности. Иногда, вцепившись в руль, как Шумахер, и согнувшись, он думает, кого бы поэффектнее напугать, поддавить или подрезать.

Для него почти все равно, на кого и зачем он наедет, напугает, подрежет-обстреляет каплями из-под задних колес, забрызгает ядом из луж, отравив весь день, оглушит сигналом или облучит резким светом фар. Главное – не цель, а средство ее достижения, главное – чтобы его адская машинка была классной: чтобы она покруче выглядела со стороны, чтобы она была похитрее и понадежнее и сработала на все сто километров в час.

Механизмы и способы их приготовления завораживают и поглощают Баталя с головой. Баталь привык смотреть на людей через призму зеркала заднего вида и протектора колес. Он очень похож на тип откровенного боевого лидера, тщеславного и самолюбивого бойца-храбреца. Недалекая безрассудная храбрость и самоупоение, до мании величия, собственной силой, выносливостью, скоростью и храбростью при полном презрении ко всему и вся. А сам Баталь, как ребенок, весь на ладони, только подними крышку капота.

11

– А что мы еще можем сделать в этой ситуации? – продолжает заводиться Баталь. – Что мы сможем сделать, если нам запретят исповедовать наши нормы, как во Франции?

– Тогда мы вполне сможем объявить джихад, – говорит Азам.

– Откуда ты все это знаешь? – спрашивает Дженг.

– Я много читаю и смотрю телевизор. И потом, у меня есть своя голова на плечах.

– Постойте, – успокаивает всех Хатим, – для начала мы должны просто организоваться в некую организацию и начать отстаивать свои права. В некую партию или общественную группу.

– И что нам это даст? – не понимает Баталь. Ему не терпится начать действовать прямо сейчас.

– Когда нас много, мы уже сила. Мы сможем заявить о себе и объединиться с другими такими же партиями. Можем получить даже финансовую поддержку от различных фондов. Все спланировать и рассчитать, все тщательно подготовить, а если понадобится, и ждать, когда настанет время действовать организованно.

– Правильно, – поддерживает Хатима Азам. – Если мы будем готовы и нас будет много, нас труднее будет заткнуть.

– Послушайте, – вдруг говорит Хатим. – Мой братишка часто лазает по всемирной паутине и недавно вышел на сайт Аль-Каиды.

– И что на этом сайте?

– Могу дать вам ссылку. Там есть фетфа от Усамы бен Ладена. Призыв ко всем честным мусульманам организовывать группы сопротивления и действовать. Совершать акции неповиновения.

– Для начала нам надо просто объединиться и чаще встречаться, молиться и разговаривать вместе, – говорит Дженг.

– Да точно! – говорю я. – А потом уже можно будет захватить заложников и потребовать политического убежища на Западе, например, в Швеции.

Моя шутка вызывает всеобщий смех. Вот так, с шутками и прибаутками появилась наша группа.

Все, что мы обсуждаем, кажется мне стебом или шуткой. Для меня главное – уехать на Запад. Пробиться на паром или лайнер я так и не смог. До сих пор я часто хожу в порт, в эти северные ворота, и с трепетом в сердце смотрю на бушующие волны Финского залива.

День второй

Вторник. 14 февраля

Глава 1

Мурад

1

Просыпаться или не просыпаться? А если просыпаться, то что будет потом? Чем закончится эта история? Или она закончится ничем, прервется на полуслове, как и многие другие? Будет ли она лучше, оттого что я проснусь, или хуже? Лучше ли явь сна? Хуже ли я своего героя из сновидения? Что будет с ним и со мной, когда мы проснемся? – такие вопросы мучили Мурада на пороге сна и яви своей изощренной каверзностью. «Что будет, если я проснусь, и будет ли вообще что-то? – вопрошал он себя. – Есть ли вообще хоть какой-нибудь смысл в реальности, в жизни, в сновидениях?»

Зурной скрипнула дверь. Затем включились электробритва, или пылесос, или кофемолка, или кран горячей воды, или такси зашумело у подъезда. Мурад еще не привык и не научился различать звуки большого чужого города и большого чужого дома. К тому же он не хотел просыпаться.

– Следи за меддахом, – ответил ему голос, неожиданно появившийся с той стороны границы сна и яви, – внимательно следи за меддахом.

– За меддахом?

– Да, за меддахом. За своим меддахом.

– За своим меддахом?

– Да, у каждого из нас есть свой меддах.

– Но где он, мой меддах?

– Вот, – сильно хлопнула дверь, – твой меддах уже здесь.

Вскочив с постели, Мурад подбежал к окну, на тусклый свет уличного фонаря. Он еще плохо ориентировался в доме, в котором ночевал первую ночь, а когда наконец выглянул во двор, на засыпанную снегом дорожку, то увидел только удаляющуюся широкую спину дяди и закутанные в шаль плечи его юной жены, которую до этого не видел, – она жила в другой половине дома. Да еще дворника, что уже размел половину тропинки. Дворник стоял спиной и к нему, и к дяде.

– Ну вот, – вздохнул Мурад, нет, не вздохнул, а зевнул, забираясь в постель. – Я не успел попрощаться-поздороваться со своим дядей. Теперь он решит, что я законченный соня и лентяй.

2

Но только он подумал, что упустил своего сказителя, – ведь дядя должен был стать его проводником в этом городе, – как меддах всплыл перед ним.

Он стоял спиной к нему и к слушателям в белой холщовой рубахе навыпуск и, похоже, колдовал, согнувшись над столиком кухонного гарнитура.

Мурад интуитивно ощущал, что в комнате есть кто-то еще, кроме него и меддаха. Есть еще слушатели, и, усевшись полукругом, они замерли, следя за движениями сказителя.

Кто они? Неужели ангелы?

Они внимательно, как и Мурад, следили за человеком, на которого указал ему перст во сне, и черты лица которого Мураду пока еще не удавалось разглядеть, потому что меддах суетился над чашками, и пряди черных волос спадали на его белое лицо.

«У моего сказителя, – подумал Мурад в следующую секунду, когда меддах откинул черную прядь с лица и повернулся к слушателям вполоборота, – не тюркская, а цыганская внешность. И он колдует не над своим фарфоровым лицом с тонкими чертами и лихо загнутым, красивым, как ручка чашки, хрящом уха, а над точно такой же чашкой.

Что он готовит? Кофе себе или историю для нас?

Нет, догадался Мурад, он готовит кофе, отмеряя, как аптекарь для благовоний или снадобий, пропорции зерен и сахара. А потому он не собирается в ближайшее время поворачиваться лицом к собравшимся полукругом и напряженно застывшим слушателям. Слушателям, что наблюдают за ним, прикрывая глаза пушистыми крыльями, как Мурад в эти минуты прикрывал глаза пушистыми ресницами и пуховым одеялом.

– Когда же начнется ваш рассказ? – хотел было уже Мурад оглушить меддаха неожиданным вопросом. – Когда, меддах, вы начнете рассказывать мне мою историю?

Но тут самого Мурада оглушил голос муэдзина, призывающий с минарета правоверных мусульман на утреннюю молитву:

– Аллаху акбар, Аллаху акбар… – И Мурад понял, что пора просыпаться. Время последней отсрочки, в которое, он так на это надеялся, меддах заговорит, упущено. Время снов и развлечений прошло. Настало время молиться. Последнее, что видел Мурад перед тем, как распахнуть глаза и выкарабкаться из-под век, как черные, словно кофе, и влажные, словно их уже успели смочить кипятком, волосы меддаха откидываются тонкими пальцами так, будто их берут за ручку, с фарфорового лба. И Мурад понял – история этого дня уже началась. Так садитесь и слушайте.

3

Хотя, может быть, она началась позднее, когда Мурад, на ощупь найдя тапочки и выключатель, пошел в ванную исполнить очищающий ритуал. И он протер водой глаза, руки и ноги, прополоскал рот и нос, намочил мочки ушей и, зачерпнув ладонями воду, поднес ее к пульсирующему темечку, оросил, как то велит шариат, свои волосы водой и, закинув их на лоб, сказал сам себе, глядясь в зеркало: «Доброе утро, Мурадик». Впрочем, в мечети его снова поманили пальцем духи снов, пока он, скрестив по-турецки ноги, ждал, когда придет имам. А тот все не шел и не шел.

И Мурад даже позавидовал дервишу, что спал сбоку под одной из мавританских колонн, укрывшись верблюжьим одеялом, только обросшая голова выступала из-под него, как неуклюже свалившийся набок взлохмаченный горб.

– Прав тот имам, что не отгоняет сны, – заговорила голова, глядя на Мурада сквозь припухшие, как у пьяницы, веки. – Ибо время пророчеств сменило время снов.

«Вот счастливчик! – подумал Мурад. – У него есть возможность дожидаться имама под одеялом». А сам переспросил:

– Какое время наступило?

– Я не знаю, время какой молитвы сейчас. Утреней или вечерней. Здесь, в этом мрачном городе, в сумерках мрачного свода этого дома Всевышнего, все времена едины на вкус и запах. И цвет нитки моего одеяла, и цвет волоса на моей седой, но крашеной голове не позволяют это определить. Я лишь уверен, что настала пора копить, – продолжал дервиш, – копить в своей голове сны, как верблюд копит в своем горбу живительную влагу и силу. Ибо сказал Аллах, что Мухаммад – печать всех пророков и что верблюдица родила белого верблюжонка.

Мурад с интересом слушал взлохмаченную голову, пока как назло не появился имам. И в тот же момент голова дервиша подобно взъерошенному сурку скрылась в норке одеяла, что полна припасов золотистых зерен и сладких пшеничных снов.

Встав справа от имама для совершения двух обязательных ракатов-поклонов, Мурад увидел в оконце михраба, указывающего направление молитвы, вовсе не Мекку, а дом своего дяди. Мечеть находилась напротив этого высоченного строения. Дом дядя купил себе специально рядом с редкой для Петербурга мечетью – на Петроградской стороне. И лишь после того, как он совершил эту грандиозную покупку (полдома для себя, а полдома для чересчур юной жены), у него появилась возможность пригласить к себе готовых его вечно осуждать родственников – и первым, кто откликнулся на приглашение дяди, был Мурад. Во-первых, он никогда не был в большом городе, а во-вторых, был любимым и еще не научившимся осуждать своего дядю племянником.

– Поклоняйся только своему меддаху, – услышал Мурад шепот головы за спиной, когда делал второй ракат, – только ему одному.

Мурад совершал намаз к голове спиной, а к Мекке лицом, из чего можно было сделать вывод, что говорящий дервиш под свисающим вниз головой деревом люстры не его меддах.

4

Вернувшись домой, Мурад первым делом стал искать телефон, что звонил не переставая минут десять, пока он его искал. А еще перед этим он искал ключи в кармане брюк.

Страницы: «« 12345678 ... »»

Читать бесплатно другие книги:

Социальный интеллект представляет собой чрезвычайно важную способность человека, в значительной мере...
Никколо Макиавелли – итальянский философ и писатель. В своем главном произведении «Государь» он обос...
Издание представляет собой сборник научных трудов коллектива авторов. В него включены статьи, посвящ...
Эта книга, составленная из рецептов читателей, пригодится как опытным, так и начинающим виноделам. В...
«Вы знаете, что такое любовь? Настоящая любовь? Любили ли вы так неистово, что готовы были шагнуть в...