Мсье Лекок Габорио Эмиль

Глава XVIII

Из двадцати подозреваемых, предстающих перед следователем, по крайней мере, у восемнадцати есть точная, тщательно продуманная и оговоренная в тишине одиночных камер система защиты.

Виновны или нет, они прекрасно разучили роль, которую начинают играть с бешено бьющимся сердцем и пересохшими губами, едва переступая порог внушающего ужас кабинета, где их ждет следователь.

Момент прихода подозреваемого является одним из тех главных моментов, когда следователю приходится задействовать всю свою проницательность.

Поведение человека выдает его систему защиты точно так же, как содержание отражает названия глав книги.

В данном случае господин Семюлле не боялся доверять столь часто обманчивой внешности. Следователю было очевидно, что подозреваемый не притворялся, что его лихорадочное поведение было таким же искренним, как и пришедшее ему на смену оцепенение.

По крайней мере, все опасности, о которых говорил директор тюрьмы предварительного заключения, были устранены. Следователь расположился за своим столом. Здесь он чувствовал себя вольготнее и, если можно так выразиться, сильнее. Сидя за столом, он мог поворачиваться спиной к свету, прятать голову в тени. В случае необходимости он мог, лишь слегка пригнувшись, скрыть свое удивление, другие слишком сильные чувства.

Подозреваемый, напротив, оказывался в ярком свете. От пристального внимания следователя не ускользали ни легкая дрожь, пробегавшая по его лицу, ни частое моргание. Казалось, подозреваемый полностью пришел в себя, и его лицо приняло прежний вид: беззаботный, неподвижный, смиренный.

– Вы хорошо себя чувствуете? – спросил его господин Семюлле.

– Очень хорошо.

– Надеюсь, – отеческим тоном продолжал следователь, – теперь вы будете сдерживать свои чувства. Вчера вы попытались покончить с собой. Это было бы тяжким преступлением вкупе с другими, преступлением, которое…

Резким движением подозреваемый прервал следователя.

– Я не совершал никакого преступления, – сказал он грубым, но отнюдь не угрожающим тоном. – На меня напали. Я защищал свою шкуру. Это право каждого. Они втроем набросились на меня, словно с цепи сорвались… Я убил, чтобы не быть убитым. Это непоправимое несчастье… Да я готов отдать руку, чтобы все исправить. Но моя совесть не упрекает меня за это.

За это… И убийца щелкнул ногтем большого пальца по зубам.

– Тем не менее, – продолжал он, – меня арестовали, и со мной обращаются как с убийцей. Когда я оказался в этом каменном гробу, который вы называете «одиночной камерой», я испугался, потерял голову. И я сказал себе: «Раз, мой мальчик, тебя похоронили заживо, тебе необходимо умереть. Причем быстро, чтобы не страдать».

И я решил удушить себя. Моя смерть никому не навредила бы. У меня нет ни жены, ни малышей, которые рассчитывали бы на работу моих рук. Я принадлежу только себе самому. Однако, пустив мне кровь, на меня надели смирительную рубашку, как на сумасшедшего. Как на сумасшедшего! Я думал, что и вправду сойду с ума. Всю ночь тюремщики провели в моей камере, как дети, которые мучают животное, сидящее на цепи. Они щупали, разглядывали меня, подносили свечу к моим глазам…

Все это подозреваемый говорил с искренней горечью в голосе, но без гнева, страстно, но не высокопарно, как говорят о вещах, которые глубоко запали в душу. Следователю и молодому полицейскому одновременно в голову пришла одна и та же мысль.

– А он сильный человек, – думали они, – его не так-то легко сломить.

Немного поразмыслив, господин Семюлле сказал:

– До определенной степени можно объяснить тот отчаянный поступок, на который вы решились, попав в тюрьму. Но позднее, сегодня утром, вы отказались принимать пищу, которую вам принесли…

При этих словах хмурое лицо мужчины внезапно прояснилось. Иронично сощурив глаза, он рассмеялся. Это был здоровый, веселый, искренний, звонкий смех.

– Это, – сказал он, – совершенно другое дело. Разумеется, я отказался, но вы сами поймете почему… У меня были связаны руки, и тюремщики решили меня покормить, как кормилица кормит своего питомца из бутылочки. Но нет!.. Я изо всех сил сжал губы. Один из тюремщиков попытался открыть мне рот, чтобы засунуть туда ложку, как открывают пасть больной собаке, заставляя ее проглотить лекарство… Черт возьми!.. Этого я попытался укусить, было дело… Если бы его палец оказался между моих зубов, он там бы и остался. Именно поэтому они принялись поднимать руки к небу и приговаривать, показывая на меня: «Какой опасный преступник! Редкостный мерзавец!»

Казалось, это были приятные для подозреваемого воспоминания, поскольку он еще громче рассмеялся, к великому изумлению Лекока и к вящему возмущению славного Гоге, секретаря. Господин Семюлле с трудом скрывал свое удивление.

– Надеюсь, вы достаточно разумный человек, – сказал следователь, – чтобы таить злобу на людей, которые, связав вас, выполнили приказ своего начальства и к тому же хотели просто уберечь вас от вашего собственного неистовства.

– Хм! – фыркнул подозреваемый, став серьезным. – Я до сих пор немного сержусь на них, и если бы я встретил кого-нибудь в темном месте… Но это пройдет, я знаю… У меня желчи не больше, чем у цыпленка.

– Впрочем, только от вас зависит, как с вами будут обращаться. Ведите себя спокойно, и на вас не станут надевать смирительную рубашку. Главное, надо быть спокойным…

Убийца грустно покачал головой.

– Я буду хорошо себя вести, – сказал он. – Хотя это ужасно – сидеть в тюрьме, когда ты не сделал ничего дурного. Если бы я был с товарищами, мы бы разговаривали и время бежало бы незаметно. Но оставаться одному, совсем одному, в холодной дыре, где ничего не слышишь… Это ужасно. Там так сыро, что вода течет по стенам. Можно подумать, что это настоящие слезы, человеческие слезы, которые сочатся из камня…

Следователь нагнулся над столом, чтобы кое-что записать. Его поразило слово «товарищи», и он решил позднее найти ему объяснение.

– Если вы невиновны, – продолжал господин Семюлле, – вас скоро выпустят. Но сначала нужно установить вашу невиновность.

– Что я должен для этого сделать?

– Сказать правду, всю правду. Отвечать искренне, без недомолвок, без задних мыслей на все вопросы, которые я вам буду задавать.

– Ну, в этом вы можете на меня рассчитывать.

Подозреваемый уже поднял руку, чтобы перед Богом и людьми засвидетельствовать свою добрую волю, но господин Семюлле велел опустить ее, сказав:

– Подозреваемые не приносят клятвы…

– Надо же! – удивился мужчина. – Как странно…

Делая вид, будто позволяет подозреваемому теряться в догадках, следователь не сводил с него глаз. Своими предварительными вопросами господин Семюлле хотел успокоить подозреваемого, расположить его к себе, устранить недоверие. Он считал, что цель, которую поставил перед собой, достигнута.

– Еще раз, – продолжал следователь, – сосредоточьтесь и помните, что ваша свобода зависит от вашей честности. Ваша фамилия?

– Май.

– Ваши имена?

– У меня их нет.

– Так не бывает.

Подозреваемый жестом выдал нетерпение, но тут же овладел собой.

– Вот уже третий раз, – сказал он, – как со вчерашнего вечера мне об этом твердят. Тем не менее я говорю правду. Если бы я врал, мне было бы проще вам сказать, что меня зовут Пьером, Жаном или Жаком… Но врать не в моих привычках. У меня нет имен – это правда. Если бы вы спросили о кличках, это другое дело. У меня их много.

– Какие же?

– Ну… Для начала, когда я жил у папаши Фугаса, меня звали Точило, потому что, видите ли…

– Кто такой папаша Фугас?

– Царь зверей для диких зверей, господин следователь. Ах!.. Он мог бы похвастаться тем, что владел зверинцем. Тигры, львы, разноцветные попугаи, змеи, толстые, как ляжки… У него все было. К сожалению, у него была и подружка, которая все это проела…

Насмехался ли подозреваемый? Или говорил серьезно? Это было так трудно понять, что они оба, следователь и Лекок, пребывали в недоумении. Гоге же, ведя протокол допроса, улыбался.

– Довольно! – оборвал подозреваемого господин Семюлле. – Сколько вам лет?

– Сорок четыре или сорок пять.

– Где вы родились?

– В Бретани, вероятно.

Вдруг господин Семюлле уловил легкую иронию в голосе подозреваемого, которую он счел необходимым мгновенно подавить.

– Предупреждаю вас, – сурово сказал он, – если вы будете продолжать в том же духе, ваша свобода окажется под угрозой. Все ваши ответы непристойны.

На лице убийцы отразилось искреннее отчаяние, к которому примешивалось беспокойство.

– Ах!.. Я никого не хочу оскорблять, господин следователь, – простонал он. – Вы меня спрашиваете, я вам отвечаю… Вы сами убедитесь, что я говорю правду, если позволите поведать вам мою маленькую историю.

Глава XIX

Если подозреваемый болтливый, то дело в шляпе – такая поговорка ходит по коридорам Дворца правосудия.

Действительно, немыслимо, чтобы подозреваемый, которому следователь ловко задает наводящие вопросы, мог долго разглагольствовать, не выдав своих истинных намерений или мыслей, не открыв свою сокровенную тайну вопреки твердому желанию сохранить ее.

Даже самые простодушные подозреваемые давно поняли это. И поэтому они, всем обязанные небывалому напряжению ума, ведут себя более чем сдержанно. Спрятавшись за своей системой защиты, как черепаха в панцире, они как можно реже, недоверчиво, пугливо выглядывают оттуда. На допросе они вынуждены отвечать, но делают это неохотно, урывками. Они вообще скупятся на подробности.

Этот же подозреваемый был чрезмерно словоохотливым. Ах!.. Казалось, он не боялся «подставить себя». Он ни минуты не колебался, в отличие от тех, кто дрожит при мысли, что одним словом может разрушить роман, которым они пытаются заменить правду.

В других обстоятельствах это было бы свидетельством в его пользу.

– Ну, так объясните!.. – ответил господин Семюлле на невысказанную просьбу подозреваемого.

Убийца не сумел скрыть радость, которую ему доставила свобода действий. Блеск глаз, раздувавшиеся ноздри выдавали удовлетворение, подобное удовлетворению исполнителя романсов, которого настойчиво просят выйти к роялю.

Убийца расправил плечи, откинул голову назад, словно оратор, уверенный в своих средствах и возможностях, провел языком по губам, увлажняя их, и сказал:

– Так вы хотите услышать мою историю?

– Да.

– Так вот, господин следователь, знайте, что однажды, лет сорок пять назад, папаша Тренгло, ставший директором труппы благодаря своей гибкости, силе и изворотливости, отправился из Генгама в Сен-Бриё по большой дороге. Разумеется, он путешествовал со своими двумя фургонами, супругой, снаряжением и артистами. Все шло прекрасно. Но, проехав крупный населенный пункт под названием Шатлондран, посмотрев направо и налево, он заметил на краю рва нечто белое, причем оно урчало. «Надо посмотреть, что это такое», – сказал он своей супруге. Папаша Тренгло остановился, спустился, подбежал ко рву, взял белое в руки и воскликнул. Вы спрашиваете меня, что он там нашел. О, бог ты мой! Все очень просто. Он нашел вашего покорного слугу в возрасте примерно десяти месяцев.

С этими словами подозреваемый поклонился всем присутствовавшим.

– Разумеется, – продолжал он, – папаша Тренгло отнес меня своей супруге, славной женщине. Она, взяв меня на руки, осмотрела, ощупала и сказала: «Он крепкий, этот мальчуган, и хорошо развитый. Надо его оставить, потому что его мать имела подлость бросить малыша. Я буду учить его, и он лет через пять-шесть станет нашей гордостью». И они принялись подыскивать мне имя. Стояли первые майские деньки, и они решили назвать меня Маем. С тех пор я Май, других имен у меня нет.

Подозреваемый замолчал, переводя взгляд с одного слушателя на другого, словно ища у них одобрения. Не найдя его, он продолжил:

– Папаша Тренгло был человек простой, он не знал законов. И поэтому он не сообщил о своей находке властям. Таким образом, я жил, но не существовал, поскольку, чтобы существовать, надо быть записанным в книги мэрии.

Пока я был мальчишкой, меня это не волновало. Но позднее, когда мне исполнилось шестнадцать лет, когда я стал задумываться о небрежности этого славного мужичка, я в глубине души радовался.

Я говорил себе: «Май, мальчик мой, ты не записан ни в один из правительственных реестров, значит, тебе не придется испытывать судьбу, значит, тебя не заберут в солдаты». В мои намерения отнюдь не входило становиться солдатом. Да я ни за какие коврижки не завербовался бы!

Намного позже, когда я вышел из призывного возраста, один человек, знающий законы, сказал мне, что если я попробую восстановить свое гражданское состояние, у меня возникнут крупные неприятности. И тогда я решил жить на птичьих правах.

Быть никем – это и хорошо, и плохо. Я не служил, это правда, но у меня никогда не было документов.

Ах!.. Я попадал в тюрьму чаще, чем мне хотелось бы, но, поскольку я никогда ни в чем не был виновен, мне удавалось выкручиваться… Вот почему у меня нет имен, и я не знаю, где родился…

Если у правды есть особый акцент, как утверждают моралисты, то убийца нашел его. Голос, жесты, взгляды, выражение лица – все соответствовало одно другому. Ни одно слово из его длинного рассказа не прозвучало фальшиво.

– А теперь, – холодно сказал господин Семюлле, – ответьте, на какие средства вы живете.

По озадаченному выражению лица убийцы можно было подумать, что он рассчитывал на то, что его красноречие мгновенно распахнет перед ним двери тюрьмы.

– У меня есть ремесло, – жалобно ответил убийца, – то, которому меня научила мамаша Тренгло. Я им живу и жил во Франции и в других местах.

Следователь решил, что он нашел брешь в системе защиты подозреваемого.

– Вы жили за границей? – спросил он.

– Немного!.. Вот уже шестнадцать лет, как я работаю то в Германии, то в Англии вместе с труппой господина Симпсона.

– Итак, вы циркач. И почему же при таком ремесле у вас столь белые и ухоженные руки?

Отнюдь не смутившись, подозреваемый вытянул руки вперед и посмотрел на них с явным удовольствием.

– Это правда, – сказал он, – они красивые… А все потому, что я за ними ухаживаю…

– Значит, вас содержат, но вы ничего не делаете?

– Ах!.. Вовсе нет!.. Понимаете, господин следователь, в мои обязанности входит разговаривать с публикой, чтобы «ввернуть комплимент», заговорить зубы… Не хочу хвастаться, но мне это хорошо удается.

Господин Семюлле погладил себя по подбородку, что всегда делал, когда ему казалось, что подозреваемый запутался в собственной лжи.

– В таком случае, – сказал он, – продемонстрируйте мне ваш талант.

– О!.. – воскликнул подозреваемый, решив, что следователь пошутил. – О!..

– Сделайте то, о чем я прошу, – продолжал настаивать следователь.

Убийца не стал упираться. В ту же секунду его подвижное лицо приобрело новое выражение. На нем отразилась причудливая смесь глупости, бесстыдства, иронии.

Вместо палочки он взял линейку со стола следователя и пронзительным, искаженным голосом, в котором слышались шутовские интонации, начал:

– Смолкни, музыка!.. А ты, дурная башка, закрой рот!.. Итак, дамы и господа, наступил час, момент и мгновение большого и уникального представления. Театр, которому нет равных в мире, покажет вам прыжки на трапеции и танцы на канате, акробатические номера, другие упражнения, демонстрирующие изящество, гибкость и силу при помощи столичных артистов, которые имеют честь…

– Хватит!.. – прервал подозреваемого следователь. – Вы это могли произносить во Франции, но в Германии?..

– Разумеется, я там говорил на языке страны.

– Так говорите же!.. – велел господин Семюлле. Немецкий язык был его родным языком.

Подозреваемый сбросил маску глупого простака, напустил на себя комичную напыщенность и без малейших колебаний произнес патетическим тоном:

– Mit Bewilligung der hochlblichen Obrigkeit wird heute vor hiesiger ehrenwerthen Brgerschaft zum erstenmal aufgefhrt… Genovefa, oder die[8]…

– Довольно, – суровым тоном произнес следователь.

Он встал, скрывая свое разочарование, и добавил:

– Сейчас мы позовем переводчика, который нам скажет, изъясняетесь ли вы столь же легко и на английском.

При этих словах Лекок скромно выступил вперед:

– Я знаю английский, – сказал он.

– Замечательно. Подозреваемый, вы слышали, что я сказал?

Убийца вновь преобразился. Теперь на его лице читались британские равнодушие и суровость. Жесты стали скованными и размеренными. Серьезным тоном он начал:

– Ladies, and Gentlemen, Long life to our queen, and to the honourable mayor of that town. No country England excepted, – our glorious England! – should produce such a strange thing, such a parangon of curiosity!..[9]

Подозреваемый беспрерывно говорил в течение целой минуты. Господин Семюлле облокотился о свой стол, подперев голову ладонями. Лекок с трудом скрывал свое раздражение. И только Гоге, улыбающийся секретарь, забавлялся…

Глава ХХ

Директор тюрьмы предварительного заключения, этот чиновник, которого двадцатилетняя служба и близкое знакомство с заключенными сделали своего рода оракулом, этот наблюдатель, которого было трудно провести, написал следователю: «Примите серьезные меры предосторожности, когда он будет допрашивать заключенного Мая».

Как бы не так! Вместо опасного злоумышленника, одно лишь упоминание о котором заставило побледнеть секретаря, перед следователем предстал практичный, безобидный и игривый философ, тщеславный краснобай, человек, умеющий заговаривать зубы, – словом, паяц!

Разочарование носило странный характер. Однако оно не только не заставило господина Семюлле отказаться от первоначальной версии Лекока, а, напротив, еще сильнее убедило в правильности системы молодого полицейского.

Сидя молча, облокотившись о стол, прикрыв ладонями глаза, следователь мог, слегка раздвинув пальцы, внимательно изучать подозреваемого. Убийца вел себя просто непостижимо.

Закончив свое приветствие на английском языке, он стоял посредине кабинета. Вид у него был удивленный, наполовину довольный, наполовину обеспокоенный. Однако он чувствовал себя вольготно, словно находился в ярмарочном балагане, где провел половину своей жизни.

Призвав на помощь ум и проницательность, следователь старался уловить нечто, какой-нибудь знак, проблеск надежды, вспышку тревоги под этой маской, столь же загадочной по своей изменчивости, как бронзовое лицо сфинкса.

До сих пор господин Семюлле терпел поражение. Правда, он еще не предпринимал серьезного наступления. Он еще не использовал ни одного оружия, которое выковал для него Лекок.

Однако следователя все сильнее охватывала досада. Об этом было легко догадаться по тому, как он резко вскинул голову через несколько секунд.

– Я признаю, – сказал следователь подозреваемому, – что вы бегло говорите на трех главных языках Европы. Это редкий талант.

Убийца поклонился с самодовольной улыбкой на губах.

– Но это не устанавливает вашу личность, – продолжал следователь. – У вас есть поручители в Париже?.. Можете ли вы указать уважаемого человека, который подтвердил бы вашу личность?

– Э!.. Сударь, шестнадцать лет назад я покинул Францию и с тех пор живу, бродя по большим дорогам и лесам…

– Даже не продолжайте! Предварительное следствие не примет во внимание ваши доводы. В противном случае было бы слишком просто скрыть прошлое. Расскажите мне о вашем последнем патроне, господине Симпсоне… Что это за человек?

– Господин Симпсон – человек богатый, – обиженным тоном ответил подозреваемый, – такой богатый, что у него есть двести тысяч франков, и он человек честный. В Германии он работает с театром марионеток, а в Англии показывает различные диковинки, там это любят.

– Ну что же!.. Этот миллионер может дать свидетельские показания в вашу пользу. Вероятно, его легко найти.

В этот момент Лекока прошиб холодный пот, как он признавался впоследствии. Десять слов, и подозреваемый подтвердит или опровергнет все аргументы следствия…

– Разумеется, – с вызовом ответил убийца, – господин Симпсон может сказать обо мне только хорошее. Он достаточно известен, чтобы его найти. Правда, на это потребуется время.

– Почему?..

– Потому что в настоящий момент он, вероятно, находится на пути в Америку. Именно это путешествие и заставило меня расстаться с ним… Я боюсь моря…

Тревога, острые когти которой впивались в сердце Лекока, улетучилась. Молодой полицейский глубоко вздохнул.

– А!.. А!.. А!.. – выдохнул следователь.

– Когда я говорю, что он в пути, – живо откликнулся подозреваемый, – то я, возможно, ошибаюсь, и он еще не уехал. Ноэто точно, что он уладил все дела, готовясь к отплытию, когда мы расставались.

– На каком корабле он собирается плыть?

– Об этом он мне не говорил.

– Где вы расстались?

– В Лейпциге, в Саксонии.

– Когда?

– В прошлую пятницу.

Господин Семюлле пренебрежительно пожал плечами.

– В пятницу вы были в Лейпциге? – спросил он. – И когда же вы приехали в Париж?..

– В воскресенье, в четыре часа вечера.

– А это нужно доказать.

Убийца нахмурился. Можно было подумать, что он мучительно старается припомнить все подробности. Около минуты он рылся в памяти, вопрошающе глядя то на потолок, то на пол, чесал голову, притоптывая ногой.

– Как доказать?.. – шептал он. – Как?..

Следователь устал ждать.

– Я помогу вам, – сказал он. – Ведь вас должны были видеть в таверне, в которой вы жили в Лейпциге?

– Мы не останавливались в таверне.

– Так где же вы ели, спали?

– В большом фургоне господина Симпсона. Он его продал. Но должен отдать покупателю только в порту, где он сядет на корабль.

– В каком порту?

– Я не знаю.

В отличие от следователя Лекок еще не привык скрывать свои впечатления. Он потер руки, полагая, что подозреваемый уже уличен во лжи, приперт к стенке, как он выражался.

– Итак, – продолжал господин Семюлле, – кроме своих слов, вы больше ничего не можете предъявить следствию?

– Подождите, – сказал подозреваемый, протягивая руки вперед, словно хотел удержать еще смутное вдохновение, – подождите… Когда я приехал в Париж, у меня был чемодан.

– Что потом?..

– В нем лежало белье, помеченное первой буквой моей фамилии. Там были пальто, брюки, два костюма для выступлений…

– Продолжайте.

– Сойдя с поезда, я отнес чемодан в гостиницу около вокзала…

Подозреваемый резко замолчал, явно смущенный.

– Как называется эта гостиница? – спросил следователь.

– Увы!.. Сударь, я пытаюсь вспомнить, но я напрочь забыл. Но я не забыл дом. Он до сих пор стоит у меня перед глазами. Если меня отвезут на место, я его наверняка узнаю. Служащие гостиницы опознают меня… К тому же мой чемодан послужит доказательством…

Лекок мысленно дал себе слово, что проведет небольшое предварительное расследование в гостиницах, расположенных в окрестностях Северного вокзала.

– Хорошо, – произнес следователь. – Возможно, мы сделаем то, о чем вы просите. Теперь еще два вопроса. Каким образом вы, приехав в Париж в четыре часа, очутились в полночь в «Ясном перце», притоне злоумышленников, расположенном на пустырях? Ведь если о нем не знать, то его трудно найти ночью… И второй вопрос. Почему вы, имея вещи, о которых говорите, так жалко одеты?..

Услышав эти вопросы, подозреваемый улыбнулся.

– Вы сейчас все поймете, господин следователь, – ответил он. – Путешествуя в третьем классе, можно испортить одежду. Вот почему я надел ту, что похуже. Приехав, почувствовав под ногами мостовые Парижа, я обезумел от радости. У меня были деньги. Стояло последнее воскресенье перед Великим постом. Я думал о том, как бы покутить, а вовсе не о том, чтобы переодеться. В былые годы я развлекался на Итальянской заставе, вот я и побежал туда. Я зашел к виноторговцу. Когда я перекусывал, два типа, сидевшие около меня, говорили, что собираются пойти на бал в «Радугу». Я попросил их взять меня с собой, они согласились. Я угостил их вином, и мы пошли. Только на балу молодые люди расстались со мной и принялись танцевать, а я до смерти скучал в одиночестве. Раздосадованный, я ушел и побрел, не разбирая дороги. Конечно, это глупо. И что же? Я потерялся на этом пустом пространстве, где не было ни одного дома. Я хотел уже вернуться, как вдруг заметил вдалеке огонек и поспешил на него… Так я оказался в этом проклятом кабаре.

– И как все происходило?

– Да очень просто. Я вошел, позвал, ко мне вышли. Я заказал стаканчик крепкого винца, мне подали. Я сел и закурил сигару. Потом я огляделся. Место было ужасным, мне даже страшно стало. За одним из столов трое мужчин пили с двумя женщинами и тихо разговаривали. Мне показалось, что моя физиономия им не понравилась. Один из мужчин встал, подошел ко мне и сказал: «Ты из полиции. Ясное дело, ты пришел сюда, чтобы шпионить за нами». Я ответил, что я не такой. Он сказал, что точно знает, что да… Нет… Да… Словом, он поклялся, что уверен в этом и что у меня фальшивая борода. Схватив меня за бороду, он стал дергать. Мне стало больно, я вскочил и – раз! – дал ему тумака. Он упал. Черт возьми!.. Тут остальные набросились на меня… У меня был револьвер… Остальное вам известно.

– А что в это время делали женщины?

– Ах!.. Я был слишком занят, чтобы смотреть на них!.. Они убежали.

– Но когда вы пришли в кабаре, вы их видели… Как они выглядели?..

– Это были, честное слово… две уродливые шельмы, сложенные, как карабинеры, и черные, словно кроты!..

Из правдоподобной лжи и недоказуемой правды судебная система, этот человеческий, то есть способный ошибаться, институт, должна выбирать правдоподобие. Однако вот уже в течение часа господин Семюлле делал прямо противоположное. Впрочем, он испытывал определенное беспокойство. Но его последние сомнения рассеялись, словно туман под лучами солнца, когда подозреваемый сказал, что женщины были высокими и «черными».

По мнению следователя, столь смелое утверждение свидетельствовало о договоренности между убийцей и старухой Шюпен. Оно выдавало роман, придуманный, чтобы ввести следствие в заблуждение.

Отсюда следователь сделал вывод: за столь умело преподнесенной видимостью скрываются такие серьезные факты, что задержанные изо всех сил стараются не допустить, чтобы они вышли наружу. Если бы убийца сказал, что женщины были блондинками, господин Семюлле не знал бы, что и думать.

Разумеется, следователь чувствовал огромное удовлетворение, однако его лицо оставалось непроницаемым. Господин Семюлле считал важным позволить подозреваемому пребывать в уверенности, что он водит следствие за нос.

– Вы понимаете, – сказал следователь добродушным тоном, – насколько важно отыскать этих женщин. Если их показания совпадут с вашими утверждениями, ваше положение значительно улучшится.

– Да, я понимаю, но как найти их?..

– Полиция уже разыскивает их… Полицейские всегда помогают подозреваемым, если речь идет об установлении их невиновности. Вы что-нибудь заметили, что могло бы уточнить описание и облегчить поиски?

Лекоку, не спускавшему глаз с подозреваемого, показалось, что он заметил легкую улыбку, скользнувшую у того по губам.

– Я ничего не заметил, – холодно ответил подозреваемый.

Господин Семюлле открыл ящик своего стола. Вытащив серьгу, подобранную на месте преступления, он показал ее убийце и сказал:

– Таким образом, вы не заметили этого в ушах одной из женщин?

Подозреваемый по-прежнему оставался невозмутимым и беззаботным. Он взял серьгу в руки, внимательно осмотрел ее, поиграл ею в лучах света, полюбовался блеском и ответил:

– Красивый камень, но я его не заметил.

– Этот камень, – продолжал следователь, – бриллиант.

– А!..

– Да, и стоит он несколько тысяч франков.

– Надо же!

Подобное восклицание соответствовало роли, однако убийца не сумел вложить в него подобающую наивность, вернее, он преувеличил ее.

Странствующий циркач, за которого он себя выдавал, объехавший все столицы Европы, не должен был так удивляться стоимости бриллианта. Тем не менее господин Семюлле не заблуждался относительно полученного преимущества.

– Есть еще одна вещь, – сказал он. – В тот момент, когда вы бросили оружие, воскликнув: «Попробуйте меня взять!», каковы были ваши намерения?