Сожители. Опыт кокетливого детектива Кропоткин Константин
– А он мне говорит: «Автомат». Я думаю, причем тут автомат? Какой автомат? Машинного доения? А он говорит такой: «Ко мне отец приходил. Мне четыре года было, подарил автомат, а я не люблю автоматы».
– Совсем, как я, – пискнул Марк, – У меня человечки были. Я звал их «челдобречками».
– Да, а любил Голенищев кукол, – я заржал, – Достал из жакетика кургузого гребень черепаховый и предложил расчесать тебе пышные твои власа, да спеть хором.
– И поэтому, – продолжила толстуха, меня игнорируя, – это я ему так говорю «И поэтому! Вы должны войти в положение моей подруги. Она ребенка ждет. Ее Верой звать. А друг, паршивец, бросил ее на произвол судьбы. Как это называется? По-английски это называется „плейбой“, а по-нашему „кобель“. Кобель, каких свет не видывал. И теперь моя задача, как у лучшей ее подруги, отыскать его, поганца, чтобы ребеночка признал и платил алименты».
И снова замолчала. По всем правилам сценического искусства.
– Да, надо же совесть иметь, – сказали Сеня с Ваней, – Сунул, вынул и пошел. Это безответственно по отношению к ребенку.
Марк молчал, хотя должен бы тоже воодушевленно вскрикивать. Отец его неизвестен, мать ему рассказывала про летчика, погибшего в небесах – врала, я думаю. Но Марк молчал – только в глазах его мне привиделся странный блеск.
– И тут, – продолжила Манечка, – такое произошло, что я прямо удивилась. Он встает такой плечи расправляет – только косточки хрустя. И говорит: «Да, нельзя подобное оставлять без возмездия!». Фу-ты-ну-ты. Был сморчок-сморчком, а тут….
– Проняла, – удовлетворенно произнес Кирыч.
– Я ему говорю: «Предоставьте мне вашу картотеку. Он работает у вас», – и смотрю опять, в упор, как в налоговой. Он сел, по клаве своей забарабанил, что-то у него там в компьютере вылезло. Спросил фамилию. А я говорю, что подлец-то, может, чужим именем назвался, раз уж такой гад. «Давайте, – говорю, -всех сразу. Только с фотографиями, чтоб можно было различить». Потом поблагодарила, конечно, и пошла. Уже к выходу иду, но вы ж меня знаете, я просто так, не могу, надо какой-нибудь фортель выкинуть.
– Арабеск, – поправил я,
Я видел, как наяву: жирная Манечка в тюлевой балетной юбочке и на пуантах, а партнер ее облезлый в белых лосинах и в грязных светлых тапочках. У них прощальная сцена.
– Уже за дверь взялась, поворачиваюсь к нему и говорю так, одухотворенно: «Спасибо вам, Голенищев! Вы – настоящий мужчина. И совесть у вас есть, и честь! Ради такого дела пошли даже на должностное преступление», – и ушла. Он подскочил, стал дверь дергать, да только не в ту сторону. А меня уж поминай, как звали. Мне даже жарко стало, хотя там, ну, точно, как на полюсе крайнего севера….
– А можно я закурю? – я посмотрел на Кирыча. Обычно я делаю это в квартире тайком, или выхожу на улицу (благо, первый), но сейчас ни один из обычных вариантов не подходил, а курить очень хотелось.
– Можно, – сказал Кирыч, но только проформы ради. Манечка уже залезла в сумку, стоявшую на полу, извлекла пачку сигарет (тонких, особенно тонких в пухлых ее пальцах). Она-то прет, куда хочет, и делает, что хочет.
И закурили. Остальные – некурящие – старательно в сторону задышали.
– Ни дать, ни взять балет «Снусмумрик и мармозетка», – подытожил я, выловив из сизого дыма подходящие слова.
– Ага, годится, – признала Манечка.
Сеня с Ваней захихикали. Кирыч помалкивал, Марк тоже – сожители хорошо знакомы с моим словарным багажом.
Мужчины-тихони похожи на снусмумриков – они закругленные, потертые и немного детские. У них лица постаревших ангелов и яйцевидная белая голова; они любят головные уборы и цветные ботинки-лапти; говорят тихо; и юмор у них тихий, а яд – редкий, но высокой концентрации – они терпеть не могут вертлявых мармозеток, к числу которых, например, относится Марк.
Николаша, ради которого так убивалась толстуха, из рода снусмумриков, и потому, наверное, я и собеседника Манечки воображал примерно таким же выцветшим ангелочком. Да, и другой, безвестный вагоновожатый, который якобы назначен Николаше судьбой, представлялся мне потасканным светлоголовым носителем лаптей.
– Бывает же, и не подумаешь, – дружно подумали вслух Сеня с Ваней.
– Он красивый, ты как думаешь? – спросил Марк.
– Говорю же, сморчок-сморчком, – сказала Манечка.
– Я не про этого, – сказал Марк, – я про другого.
– А вот мы сейчас и посмотрим, – на сей раз баул, тщетно притворяющийся дамской сумочкой, она подняла весь целиком, и поставив себе на колени, выгребла из него кипу бумаг, – Вот они, мои миленькие, все, с именами и фотографиями.
– Грабанула, – сказал Кирыч.
– Мне в твоей истории только одно неясно, – сказал я, – А зачем ты потом к звездочету поперлась?
– А кто мне про судьбу расскажет? Ты что ли? Слушайте, мальчики, Николаша тут как раз песню мне подходящую сочинил, про «ваниль в апреле»….
– В апреле и споешь, – торопливо попросил я, – Пожалей соседку. Она хоть и бодренькая для своих лет, но….
– Это ты зря так сказал, – перебила меня Манечка и, как всегда, поступила по-своему.
И Вирус завыл.
Что?
Наверное, я уже проснулся с этим вопросом. Может быть, этот вопрос меня и разбудил. Поплелся в ванную, встал перед запотевшим зеркалом и, думая про «что», под шум воды начал чистить зубы.
– Встал уже? – спросил я, обращаясь к душевой занавеске. Она у нас нежно-голубая.
– Угу, – с фырканьем ответила лазурь голосом Кирыча, – Давно.
– А чего так рано?
– Не спится.
– Мне тоже.
Вчера на импровизированных поминках мы перебрали, я долго не мог заснуть, бурлил-кипел, толкуя об оперетте, в которую некоторые умудряются превратить свою жизнь.
Манечка украла из отдела кадров трамвайного депо бумажки с портретами – кто-то из вагоновожатых должен был стать сожителю ее, Николаше – любовью всей его жизни.
– Кто-то из них, – убежденно сказала вчера толстуха.
– Почему ты так уверена? – спросил Кирыч.
– Так подсказывает мне мое сердце.
– А оно не подсказывает тебе его имя-фамилию-отчество? – спросил я.
– Это ж не мне надо, а Николаше, – напомнила она. Если б дело касалось ее самой, то сердце толстухи, конечно, и номер банковского счета знало.
– Хи-хи, – сказали Сеня с Ваней, – Хи-хи.
У них любовь давным-давно, так давно, что они похожи на сиамских близнецов. Но когда другие стремятся к тому же, то ответ у них один: «хи-хи».
Счастливые эгоистичны. Им наплевать на остальных. А мне не наплевать? спросил себя я, сплевывая в раковину белую мятную пену, вспоминая далее обстоятельства вчерашнего вечера.
– Может быть, этот? – предложил Марк вчера, перебрав пару листков-формуляров с биографическими данными и плохо пропечатанной фотографией в углу.
На фото был изображен молодой человек с круглым лицом и носом-пимпочкой.
– Тю, что за Ванька! – сказала Манечка.
– Любовь зла, – сказал я.
– Очень милое лицо, – сказал Марк, – Очень простое. Вери смарт.
– Ага, а Николаша-то, прям, такой смарт, уж до чего вери, – я ухмыльнулся.
– Вот поэтому ему нужны простые люди. Противоположности притягиваются, – сказал Марк.
– Это ты ему так мстишь? – спросил я, напоминая ту некрасивую сцену в кафе.
– Я говорю правду!
– Скорее, уж этот, – Кирыч показал на другого, сумрачного и волосатого.
– С бородой? – спросил Марк, – как у дед-мороза?
– Ужасно, – признали неразлучники его правоту, – Не на что смотреть. Хи-хи.
– Мне тоже не нравится, – сказала Манечка, – Похож на того турка, с которым я в отпуске любовь крутила. Он звал меня «Наташа», а я его «Али-баба». Хороший был мужик, только подлец редкий.
– Почему? – спросил Марк.
– Да, лежали мы у бассейна, негой маялись, а мимо американка прошкандыбала. Красавица бывшая. Мизинчиком морщинистым шевельнула – и слинял мой Али за новой бабой. На золотые кольца польстился.
– А что если этот? – пододвинул Кирыч другой листок, – Ничего так.
– По себе судишь? – обронила толстуха.
С фотографии на мир с тоской глядел прыщавый юноша с длинной рыжей челкой. У меня заполыхали уши.
– Энивей, мы будто на кофейной гуще гадаем, – сказал Марк, – Найди то, не знаю что.
– Я Николашу знаю, как облупленного – и уверяю вас, никто из этих, – она сгребла бумаги в кучу, – Ему не подходит. Стопроцентно.
– И что ты предлагаешь? – спросил Кирыч.
Она достала из своего баула мобильник и, потыкав по кнопкам, приложила к уху.
– Алло. Вы меня слышите? Это я, та самая корова, которая собирается посадить вас в тюрьму за должностное преступление.
Сеня с Ваней прыснули. Кирыч покачал головой.
– Как вы помните, мы встречаемся с вами на следующие выходные. Так вот, я передумала – мы с вами встречаемся уже завтра. Да, прямо в первой половине дня, потому что она у меня не занята. Нет, мне не надо вас на полдня. Разговор у меня с вами будет короткий, – трудно было понять, грозит она так или разлекается, – В общем, да. Вы приносите мне…, – она муркнула, – …розовый букет, себя и прочие ценные причиндалы.
Марк захихикал. Сеня с Ваней последовали его примеру. Кирыч смотрел на толстуху с интересом. А мне – если уж по совести говорить – было абсолютно наплевать.
Мой главный вопрос – что? – заботил меня больше. С ним я потом заснул, с ним и проснулся. С ним и зубы почистил, с ним же и на работу пошел. Прилипчивый вопрос. Неотвязный.
Что?
В конторе я Манечку, конечно, не встретил. Она – ну, конечно! – сказала шефу, что ей срочно к гинекологу. Жаль, что у мужчин нет такого же удобного специалиста, которым можно закрыться, как щитом, и ни один начальник ничего сказать не сможет. А то, вот, позвонишь иной раз, сообщишь, что горло болит, а тебя в ответ спросят: «сушняк, что ли?», и крестик в твое личное дело поставят, чтоб при случае и припомнить, а надо будет, так и наподдать пинком под зад.
И все-таки – что?
В интернете ответ на свой вопрос я не нашел. Даже блоги не помогли. Удивился только, как много их – этих блогов про моду. В одном месте обсуждали резиновых утят с логотипами какой-то знаменитой фирмы, в другом выясняли, как кожа сочетается с шифоном при такой-то роже, в третьем трындели, что какая-то русская супермодель бросила какого-то лорда, потому что он бедный.
Я снова позвонил Лизе. Вообще, я звонил ей все утро, но она к трубке не подходила, и поэтому ответить на главный мой вопрос не могла.
– Что? – говорила трансвеститка вежливо, но мне почему-то понятно стало, что ввиду имеет «чего хотел?», причем в самой грубой форме.
– Привет, это я.
– Да, и что дальше?
– А вы… ты куда вчера ушла? – я залепетал, чувствуя, как на другом конце сгущаются тучи.
– Решила прогуляться по кладбищу. Поискать, не там ли потеряла кошелек. И пошла. Хорошо так. Птички поют на разные голоса.
– Ну, молодец.
– Блядь, да я осталась там одна, без копейки денег. Мобильник и тот сдох, сел аккумулятор.
– И как ты тогда?
– Как всегда. Попался дальнобойщик сердобольный.
Я с облегчением выдохнул.
– Вот видишь, все обошлось.
– Да. Всего-то пара выбитых зубов.
– Боже.
– Ничего, мужик еще накатает себе на вставные челюсти.
– Извини, – мне было крайне неловко, – но ты же понимаешь, мы заняты были, сама же понимаешь.
– Я понимаю, что когда умру, то за окном будет такой же дождь, – харкнув, она отключилась.
Да, кстати, как раз шел дождь.
В обед я побежал в кафе. Этот вопрос жег меня, он не давал мне покоя. Я решил поговорить с Антоном. Он – модный эксперт, к тому же живет от моей работы недалеко.
В кафе Антон пил зеленый чай, я ел лапшу с сыром, мы обсуждали, мог ли Андрей, покойный портняжка, быть тем самым большим талантом, о котором печалилась Лиза.
В том и состоял мой главный на сегодня вопрос. С ним я проснулся, с ним и дальше зажил.
Что на самом деле делал Андрей?
Накануне Лиза говорила, что покойник имел исключительный дар, и это соображение меня заинтересовало. Сам я ничего, кроме наивной дурости и трудолюбия, в нем прежде не видел, и теперь – если Лиза права – не хотел повторять своей ошибки.
Тяжело, оказывается, понимать, что талант умер, а ты в его биографии отличился только тем, что иногда над ним измывался.
Сидя в кресле в кафе, Антон смотрел то в окно, забрызганное дождем, то на свои отполированные ногти, подстриженные странным, угловатым образом; еще он пощипывал себя за бородку; еще он трогал за шелковый красный шарф, потоком крови разлитом по плечам.
Он говорил вежливое, но отчетливое «нет».
– Но у него были идеи, были эскизы, – все настаивал я.
– А коллекции у него были? – спросил Антон таким тоном, что отвечать, в общем-то, не было нужды.
Нет коллекции, а значит, нет и модельера – в шуршащем мире моды, где Антон служил экспертом, все было только так.
– Вы понимаете, – мы были на «вы», хотя встречались не раз и говорили о всяком, – Платье только тогда становится платьем, когда его носят, – в слово «платье» Антон вкладывал какой-то особый смысл, мне непонятный, – Платье требует наполненности.
– Тела, – добавил я, подумав некстати, во что превратил Андрюшку неведомый изувер.
Ворвался и превратил.
– Может быть, он был талантлив в иной сфере? Может быть, ваша подруга имела ввиду нечто другое, а не дизайн одежды? – это не столько вопрос был, сколько утверждение. Если портной при жизни не успел внятно выразить свое «я», то быть ему и после смерти лишь подмастерьем.
– Он корсеты шил, – вспомнил я, – У него балеринки обшивались.
– Ну, – развел Антон холеные руки, – В этом жанре сложно сказать что-то свое. Балетные костюмы – это главным образом историческая реконструкция.
Антон допил свой чай, попросил официантку принести счет, и мы разошлись каждый по своим делам. У Антона была съемка на телевидении, а мне надо было опять бежать за экспертными сведениями про финансы, о глупостях спрашивать, их распространять.
Вопрос «что?» оставался открытым.
А вечером я пошел в спортзал. Лето – не самое лучшее время для спорта, где даже при отличных кондиционерах всегда попахивает грязными носками. Но, тягая железяки, отлично думается. А это было именно то, что надо.
Я хотел подумать.
Неподалеку, лежа на коврике на полу, уже вовсю совершал гимнастические упражнения Марк. И Кирыч тоже здесь был – он тянул за ручки агрегат, напоминающий присевшего на корточки робота.
– У вас, у финансистов, язык собачий, – сказал я, – Даже хуже, чем язык моды. «Точка бездоходности». Что за бред?!
– Какая точка? Где? – Марк захихикал.
– Ну, понимаешь, это когда…, – начал Кирыч.
– Знаю, – перебил его я, – Когда в ноль.
– По-английски еще хуже, – сказал Кирыч, – Брейкивенпойнт.
– А по-русски нельзя? – спросил я, – Звучит некрасиво.
– Как есть, так и звучит.
– А надо, чтобы было красиво, – и я, поддаваясь внезапному порыву, рассказал о своей встрече с Антоном, – о том, что он отказал Андрюшке в таланте.
– А ты хочешь, чтобы у него был талант, – сказал Кирыч.
– Это не я хочу, а есть указания.
– Да, Лиза же говорила, – напомнил Кирычу Марк.
– Андрей умер, – сказал Кирыч, словно что-то объясняя, – Его уже нет.
– А мы то живы, – возразил я, – Почему бы нам не закончить его историю.
– Каким образом?
– Киря, – весело протянул Марк, – Он, наверное, предлагает, чтобы мы шитьем занялись.
– Ага, где я и где мода, – сказал Кирыч и запыхтел на своем агрегате.
– Но можно же узнать – сказал я, – Порыскать в архивах, справки навести.
– А зачем? – спросил Марк, – Варум? Визо?
– Не знаю, – я понятия не имел, что меня так заботит, я не имел ни малейшего представления, что тревожит меня в образе покойного, почему я вдруг просыпаюсь с этой мыслью, иду куда-то, что-то делаю, а вопрос этот следует за мной неотступно – я хочу знать, нет ли шанса у погибшего Андрюшки, нет ли у него того самого дара, о котором так выспренно толковала Лиза….
В том и дело: я хотел, чтобы история Андрея завершилась красиво, а не истерзанным телом на полу его квартиры.
Я хотел, чтобы у него хотя бы после смерти был такой шанс.
Может быть, я и сам мечтаю о таком шансе, когда меня не будет. Меня не будет, а память обо мне будет жить. Как? Каким образом?
Когда мы пришли в раздевалку, зазвонил телефон.
– Илия, – Антон общался ко мне не только на «вы», но еще и на библейский манер, – я навел справки о вашем покойном друге. Это весьма любопытная история….
Ску-учно!
Так скучно, что лучше бы и не знать. Ску-учно – и так тысяча пятьсот раз.
– Восемьдесят процентов американских девочек сидят на диете, – прочитал Марк со своего айфона, – Представляешь? Вандефул!
– Зачем они сидят? – вяло спросил я, – Какой вандерфул их посадил?
– Чтобы хорошо выглядеть. Здоровой быть. Жить долго.
– Ты хочешь сказать, что здоровые красавицы не умирают никогда, – подытожил я.
Марк сидел на диване с аппаратом в руке, а я подрыгивал ногами, валяясь в кресле перед беззвучно моргающим телевизором. У нас был рядовой вечер.
Вечер был без Кирыча – тот спать ушел. Выпил пива, как всегда бывает у него после спорта, и ушел. А мы остались. Болтать и подрыгивать.
На ковре перед телевизором еще и Вирус почивал. Была и псу убогая идиллия.
– Умирают, конечно, – сказал Марк, – Мерилин Монро же умерла.
– Очень щедро с ее стороны. Если б не умерла, то одним мифом было б меньше. Она бы еще раз пять вышла замуж и развелась, сыграла б в сотне плохих фильмов, побила бы очередного любовника гитарой-укулеле, сама получила пару фонарей, съездила б на Багамы, переспала с парой-тройкой президентов и боксеров, обрюзгла бы, остриглась, поболела, задружила с гомиками, занялась благотворительностью, накаталась бы вдоволь в кресле-каталке.
– Разве плохо?
– Для нее хорошо, для нас – не очень.
– Почему это? – спросил Марк, который не всегда поспевает за моими мыслями.
И Вирус в унисон любимому из хозяев гавкнул. Поставил мне, нелюбимому, на вид: негоже, мол, языком-то зазря трепать.
А мне хотелось. Еще, как минимум, тысячу двести раз.
– Чтобы стать мифом, надо вовремя умереть, – сказал я, – Лучше рано, на взлете славы. Или можно, как Модильяни – вначале умереть, а потом прославиться.
– Он художник? – уточнил Марк.
– Да, уж, не кукольник, – сказал я и не сумел сдержать вздоха.
Вообще-то, я был разочарован. Скучно открывать скучные тайны. Лучше бы их не открывать. Лучше б умирали они вместе с владельцами, а мы могли бы воображать себе что-то прекрасное.
Глупости, от которых веселее жить. Ногами дрыгать.
Антон сказал, что у покойного Андрюшки была «любопытная история».
Было что-то очень правильное в том, что записной московский модник и моды знаток позвонил мне, когда я был в раздевалке. Меж дребезгливых кабинок, в декорациях умеренной красы, в окружении мужчин статей весьма скромных я разговаривал с человеком, для которого одежда, внешность – look – были не функцией, а смыслом. «А в петлице у него сейчас пурпурная бутоньерка», – подумал я, глядя на здоровенный леопардовый зад полуголого юноши, который, согнувшись, копался в своем пластиковом кульке.
Юноша-туша хрустел пластиком, а, вот, тайны, которые поведал мне Антон, не хрустели.
И в этом было что-то неправильное.
– Некое дарование было, – сообщил Антон, – его изделия пользовались спросом. Более того, в этой сфере у него было определенное реноме.
– У них там еще и сфера есть? – спросил я.
– Вы разве не были в Манеже? – Антон сообщил, что совсем недавно прошла международная выставка; там кого только не было, и что только не показывали, – Много русских, конечно, но также японцы, немцы, американцы….
В принципе, тайное увлечение Андрюшки отвечало всем статям тайны: оно представляло погибшего портняжку новым образом, более того – у него было «реноме». Но не было в том ни яркой сочности, ни особой выпуклости, ни нового объема. По голосу Антона можно было понять, что ему эта история «любопытна», а мне, вот, почему-то вспомнилась соседка: полоумная генеральша Томочка, будучи бывшей парикмахершей, и на голове имеет выжженое пух-перо.
Скучное следствие явной причины. Самое грустное открытие в жизни состоит в том, что люди упорно оправдывают наши ожидания.
Тайна, которую я благодаря Антону для себя открыл, была нехитра. Покойный Андрей был кукольником. Он малевал самодельным куклам лица, наряжал их, причесывал.
Всего-то.
Хорошо хоть, что заодно я узнал, откуда у трансвеститки Лизы эти чудные марионетки на стенах. Понятно стало и то, кого так сильно напоминала мне сама Лиза в своих эксцентричных нарядах – бывшая десантница, а ныне сотрудница задрипанной библиотеки, выглядела гротескной куклой увеличенной до человеческих размеров.
Всего-то. Кого этим сейчас удивишь?
– Лучше бы он был наркобароном, – в сердцах сказал я Антону.
– Как знать, – ответил тот, – Может, и был, – на этом расстались.
Я начал одеваться. Записного модника я слушал голышом, сидя на полотенце и глядя, главным образом, себе в исчезающий пупок.
– Чего в блогах еще бесполезного пишут? – спросил я Марка.
Унылая идиллия все не кончалась. Спать ложиться было рано.
– А что конкретно тебя интересует? – он все поглаживал свой айфон, – Много всего. Не могу же я так….
– Ну, например, я согласен на рассказ про чудо: про то, как отвалилась холстина с намалеванным очагом, а там обнаружился театр. Или хотя бы кукла с золотым ключиком.
Марк вздохнул.
– Надо Масе позвонить.
– А что с ней?
– Знаешь, как она куколок любит.
– Куколка любит куколок. Логично. И что?
– Ей интересно будет. Ты же сам говоришь, что Андрей какие-то фигурки ценные производил.
– Он творил, а не производил, не плюй творцу в его мертвую душу.
– Кто это плюет? Это ты плюешь.
– Я не плюю.
– Плюешь, я знаю, у тебя же по лицу все видно… Слушай…, – он отложил аппарат, – А у тебя так было, что внезапно видишь человека и понимаешь, что он создан для тебя, и тебя несет на крыльях огромное прекрасное чувство. Было?
– Не знаю, – соврал я.
– А ты все видишь и все понимаешь, – Марк поднял глаза к потолку, потянулся сладко, – Щекотно только как-то. Хорошо – так.
Я мог бы сказать что-нибудь едкое – сколько раз я видел Марка в подобном состоянии? Но задрынькал мой телефон.
– …Это я, помнишь меня? Я?! – произнес голос неявно знакомый – Мы у Андрея виделись, помнишь? Мы с Андреем…, – он сделал паузу. Я узнал его. У меня, оказывается, даже номер его сохранился. Я взял когда-то у чужака телефонный номер, я дал ему свой, я мог бы и забыть о том случае, но след остался – и вылезло из электронных глубин нежеланное чудо.
«Аркаша» – я, вроде, так надумал его называть.
Читать бесплатно другие книги:
