Сожители. Опыт кокетливого детектива Кропоткин Константин
Другой очевидный вывод – идеал был для нее действительно идеален – так далек, что и не дотянуться. У девушек с картинок не было ни громоздких плеч Лизы, ни ее больших рук, ни массивных ног, ни крупных черт лица. Волосы – да, прическа ее была чем-то похожа, гладкий светлый куколь, как у картинной девицы – той, в четвертом ряду слева, в остреньких старинных очках, которая, жмуря ротик-вишенку, тыкала указкой в разлинованную школьную доску.
– Красиво, – сказала Манечка, объективно отстоявшая от рисованных красоток примерно на том же расстоянии, что и Лиза: Манечка была толстая, Манечка была бесформенная, одежда Манечку не облегала, она на ней пузырилась, да и овечьей покорности не было в глазах Манечки ни следа.
В общем, одна была очень земной женщиной, другая была женщиной эфемерной, и обе они были неидеальны, если брать рисованных дев за образец.
– А теперь пройдемте в гостиную, – церемонно произнесла Лиза, и вывела нас в комнату, которая оказалась также и спальней.
В углу стояла тахта, покрытая леопардовым пледом. На стенах кроме открыток висели на веревочках носатые куколки-марионетки в платьицах-фижмах. Еще здесь был большой темный шкаф, из приоткрытой двери которого торчала одежда. Была здесь и неумытая хрустальная пепельница на тумбочке. Было и кресло, своими деревянными резными подлокотниками похожее на трон. На письменном столе возле окна стоял громоздкий горбатый компьютер из позапрошлой эпохи, на столе была куча каких-то вырезок, картинок, компакт-дисков, флэшек, книг, ручек, карандашей.
– Это ваш брат? – спросила Манечка, выцепив самую странную деталь захламленно-цветочного интерьера.
На стене, среди картинок и кукол, был готов затеряться фотоснимок бритого парня в военной форме, увешанного блестючими цацками, как елка. Нос человека на небольшой продолговатой фотографии был узнаваем, да и глаза, если приглядеться, – тоже, не говоря уже о подбородке, массивном, из тех, которые наш приятель Андрюшка именует «бычливыми», не забывая при этом томно жмуриться.
– Человек из прошлого, – не глядя, бросила Лиза. Пока мы осматривались, она устроила на двух табуретках кофейный ландшафт. Расставила три разномастные чашки с блюдцами, выставила сахарницу с розовым цветком на белом пузе, жестянку с кофейным порошком, чайник с кипятком, молочный пакет, металлическую корзинку – а в корзинку она поместила пластиковый лоток с печеньем, прямо так, только отогнув у лотка прозрачную крышку, – Поговорим? – сказала она, усевшись на табуретку, и выжидательно посмотрела на нас с Манечкой, разместившихся на на леопардовом покрывале тахты.
– Давайте поговорим, – выдавил я.
Такие вопросы всегда ставят меня в тупик. Они не задают ни вектора разговора, ни его тона, и поди-пойми, что хочет слышать от тебя собеседник, чем интересуется.
Однажды, давным-давно, одна художественно озабоченная женщина спросила мое мнение о современном искусстве, и с испугу я заговорил о «дегуманизирующем характере порнографии, с нацистской одержимостью редуцирующей человека до бренной плоти»; дама осталась недовольна и даже пошла красными пятнами, напомнив антоновское яблочко – на том и разошлись.
Но тут мы были в гостях, к тому же Лиза была поумней той ученой идиотки, к тому же она была бедной – мысль, что транссухи живут недолго, однажды застряв, приходила мне в голову всякий раз, когда я встречал их отчаянную женственности; я говорил себе, что не имею права смеяться над ними, я обязан – обязан – уважать их выбор, хотя бы по той же причине, по которой не бью детей и не пинаю собак.
Это их жизнь, их выбор, их святое право. Пусть.
– Миленько вы тут устроились, – сказала Манечка, не то умело притворяясь, не то и правда не кривя душой, – У меня дома вечно такой срач, что приходится гостей звать.
– Чтоб прибрались? – торопливо подхватил я этот легкомысленный тон.
– Стыд перед чужими людьми – это единственное, из-за чего я еще не превратилась в чушку, – пояснила Манечка, взявшись за банку с кофейным порошком. Она вскрыла ее, насыпала себе в чашку порошку, залила его водой из чайника. Над чашкой поднялся пар, потянуло если не уютом, то чем-то на него похожим.
– Ко мне ходит помощница по хозяйству, – сказала Лиза, заливая воду в свою чашку.
– У нее тут немного работы, – сказал я, – Квартира не очень большая.
– Дарима еще гладит, готовит немножко, иногда моет окна. Всегда что-нибудь находит.
– Какое интересное имя, – сказал я, – татарское?
– Она из Сибири.
– А что готовит? – спросила Манечка, – Пельмени, наверное.
– Разное. Сайки, лазаньи, а еще милое блюдо под названием… я все время забываю его название… «силуэты». Это как манты, только не совсем манты. А к вам кто ходит?
– Никто, – сказал я.
– Могу порекомендовать, – наклонив голову немного по птичьи, вильнув белым куколем волос, сказала Лиза, – Берет немного, работает хорошо, не ворует. Ей как раз деньги нужны. Дарима ждет ребенка.
Только беременной Даримы в нашем цирке-шапито не хватало, подумал я, и, вдруг заскучав, отпросился в туалет.
Я был только гарниром в этом доме. Лизе захотелось поговорить с Манечкой. Они друг другу понравились, хотя общего не имели ничего. Они не были даже противоположностями, чтобы притягиваться.
Туалет был оклеен обоями под дерево, а возле унитаза лежала высокая стопка журналов по дизайну. На титульной странице самого верхнего журнала быд изображен золотой нос, растущий прямо из белой стены.
– Вы влюблены? – донесся до меня голос Лизы; двери в доме явно были фанерными, а стены – картонными.
– Не знаю, – сказала Манечка.
– Если вы влюблены, то вы знаете, а если нет….
– С одной стороны он мне нравится, но с другой…, – Манечка помолчала, – Ну, переспала – а теперь и понять не могу. Все так сложно.
– В любви нет ничего сложного.
– А вы любили?
– Да.
– А он что?
Лиза ответила не сразу.
– Нет, он меня не любил…. Сначала. А дальше было поздно. Я спасла ему жизнь, так получилось, вытащила из одной… заварушки. Спасла ему жизнь и убила свою любовь.
– Разве так можно? – уверен, что в этот момент Манечка обескураженно захлопала глазами.
– Когда он сделал мне признание, я слышала в его словах только благодарность, а это не самая плодородная почва для сильных чувств. Я ему не поверила.
– Эх, – Манечка крякнула, – я б сейчас винца хряпнула, люблю такие истории под вино слушать.
– Вина нет, но если наш кавалер сходит…. Магазин тут недалеко. Где он кстати? Не умер на толчке-то?
– Кавалер! – завопила Манечка, – Бухла ледям купишь?
Пора было выбираться. Спустив для вида воду, я вышел из туалета, а минут через пять-семь стоял в магазинчике на первом этаже Лизиного дома и покупал неведомое мне «шато», надеясь, что оно будет по-девичьи сладким.
Сухое. Вино оказалось сухое, но Манечка не особенно злилась – за время моего отсутствия он узнала о Лизе нечто такое, что ее окончательно покорило.
В биографии Лизы по моим прикидкам было много покоряющих моментов: и в Чечне служила, и в дурдоме наблюдалась, и работала охранницей в парке культуры, и дралась с хулиганами, а в одного из них влюбилась…. Я знаю ее историю – я видел ее в форме десантника на встрече десантников, а вскоре в наряде сумасшедшей феи в гейском клубе, а память на лица у меня хорошая, а еще у нас нашлись общие знакомые, а еще в моем распоряжении была неплохая редакционная база данных, а еще у меня был веселый шеф, которому втемяшилось найти чеченскую трансуху и поведать о ней миру, а мне хватило глупости сказать, что я ее знаю, а затем достало ума, чтобы заявить, что уплыла сенсационная рыбка в неведомом направлении – не мое это дело превращать адскую жизнь в ад еще больший, а что такое, как не ад на земле, жизнь нелепой Лизы Бедной в этом злом огромном городе? И пусть хоть что там рассказывает трансвеститка о блаженстве библиотечной тиши, где прячется она и восполняет пробелы образования.
Лиза выставила два бокала (плохо помытых, но я постарался не приглядываться). Сама от вина отказалась.
– Мне нельзя, могу соскочить, – пояснила она без лишних подробностей.
– Отлично. Мне больше достанется, – сказала Манечка, – не страшно будет по подворотням одной ходить.
– Боитесь?
– Ага.
– Это ты-то? – сказал я, – Да, ты как заорешь, от тебя любой хулиган сломя голову побежит.
– Так то хулиган, – возразила Манечка.
– Слышали про убийство в клубе? – неожиданно спросила Лиза.
– Еще бы, – сказала Манечка, – Я там даже была. Вот же ужас.
– Да, я видела…, – сказала Лиза и добавила, – по телевизору.
– Тебя и по телевизору показывали? – спросил я толстуху, – В криминальной хронике?
– Если хотите, – перебила меня Лиза, – я могу показать пару приемов самообороны. Это очень просто.
– Хочу! – сказала Манечка и решительно опустошила бокал.
Я тоже выпил, а затем Лиза пару раз пошвыряла меня на цветастые циновки, вынуждая укоризненно покачиваться на стенах кукол-марионеток, пыльных и грустных.
Манечка пила, хлопала в ладоши, ахала, а затем, внимая советам, норовила ткнуть мне растопыренными пальцами то в глаз, то в ноздри, а то и заехать пяткой в пах. Я планировал себе роль гарнира в этой девичьей трапезе, а превратился в мальчика для битья.
Вот и устраивай после этого толстухам сексуальную жизнь, пыхтя, с тоской думал я.
Через невыносимое множество минут барышни устали, а бутылка опустела – и мы распрощались (Манечка сердечно, а я, скорее, сдержанно).
– Приходите, – сказала бедная Лиза. Грим ее слегка подтек. Как ни просты были приемы по выколачиванию из меня пыли, кое-какие усилия потребовались и бывшей десантнице.
– Всенепременно, – сказал я, мысленно вздохнув: господи, как же тяжело быть терпимым и всепонимающим, когда тебя по полу валяют. Как же!….
– Классная баба, – сказала Манечка, бодро зашагав к проезжей части, где мы планировали поймать такси.
– «Баба», – иронически подхватил я.
– Корчит из себя такую леди, но видно, что наш человек. Я про ее мужика не очень поверила, думаю, она лесбиянка.
Я усмехнулся.
– Но если ко мне не пристает, то все в порядке, – добавила Манечка, – Как она почтальона-то? Эх!
– Нет, – сказал я, – С такой особой – как на пороховой бочке. Если человек однажды перешел границу, дорожка-то ему известна.
– Ты о чем?
– Ни о чем.
– Выкладывай, не то знаешь…, – она остановилась и приняла стойку, которой ее только что научила Лиза.
Подумав недолго, я выложил. Но не потому что побоялся получить пальцами в ноздри.
И потому, что не хочу выдавать историю Лизы всем подряд, повторять свой рассказ я сейчас не стану, обойдусь ключевыми словами: армия, Чечня, дурка, библиотека….
– Жалко мне ее, – дослушав, сказала Манечка.
– А мне нет, – сказал я.
– Почему?
– Лиза заслуживает не жалости, а уважения. Она – хозяйка своей судьбы.
– И что?
– А то. Люди живут, как попало, как-то учатся, как-то женятся-выходят замуж, поступают работать туда, где ближе и удобней, стареют, помирают, едва ли соображая, что просрали единственное, что им дано.
– Что им дано?
– Жизнь.
– А ты не просрал?
– Еще нет. Но уже на полпути.
Манечка посмотрела на меня – свет от уличного фонаря падал ей на лицо, обрамленное темными завитками волос, он открывал ее лицо на странный призрачный манер. На привидение была похожа сейчас толстуха.
– Ты хочешь отрезать свою пыпырку? – сказала она. У нее получилось грустно.
– Ага, и тебе пришить, – сказал я.
Она выдохнула.
– Только предупреждаю – титьки я тебе не отдам. Я на них красавчиков ловлю. Возьми лучше жопу – она мне надоела.
Мы опять грохнули. На всю улицу. Когда ситуация странная, то самое лучшее – это над ней посмеяться.
– Не люблю чужих тайн, – сказал я затем. Мне было неловко, что я выложил Манечке сведения, которые, наверное, для нее не предназначены.
– А я и своих не люблю, – Манечка выпростала из своей сумки коробку, – На! Забирай. Хотела анонимно послать, да теперь передумала.
– Это что?
– Тебе.
Внутри оказался заяц из светло-коричневого плюша.
– На память, – сказала Манечка, – Как «спасибо».
– За что?
– Я, конечно, дура, но не до такой же степени, чтобы поверить, что Ашотик вот прямо сам собой взял и передо мной появился. Чудес не бывает. На! – она ткнула пальцем в зайца, – Бери и подавись.
– Нет, я ничего не понимаю! – но зайца взял. Вон, валяется теперь меж диванных подушек.
Назвали «Казимиром». Для «Бедной Лизы» у него слишком мужественный вид. Хотя… если ему платьице надеть, да приклеить ресницы….
Часть вторая.
На букву «М»
Суржик сказал Масе, Мася позвала Марка, Марк пригласил меня, я вспомнил про Манечку, Манечка не могла обойтись без Ашота, а еще и Николаша с Андрюшей прибились – так и образовалась компания.
Собрались не сразу. Когда появились мы с Марком, народу было немного, а из знакомых – только белая Мася в сиреневом платье с ромбами и муж ее, Суржик, похожий на волка даже в костюме с искрой.
– Масенька! – смачно облобызал Марк красотку-снегурочку.
Суржик коротко нам кивнул. Даже руки не подал, отметил я.
Давали модный показ. Помещение было бетонным и большим. Никаких подиумов – только два больших экрана – там девушки и ходили.
– А где, простите, мода? – спросил я.
– Все в Милане происходит, на секретной квартире, а мы свидетели, – озорно прищурившись, сообщила Мася.
– Можно было б и дома посмотреть, – сказал я, – По каналу «Фэшн-Ти-Ви».
– А платьица тоже дома выгуливать? – Мася покачала своими длинными белыми волосами.
– А брючки? – поддержал ее Марк; он был в коротких штанах на завязочках, вельветовом пиджаке и с шейным платком над майкой-алкоголичкой.
Иными словами, созвали людей не моду смотреть, а друг на друга пялиться: девушки, похожие на трепетных антилоп, ходили с мужчинами, похожими на трансформаторные будки (они гудели мобильниками, что сходства лишь добавляло); были еще эксцентричные старушки в тюбетейках и сурьме, городские сумасшедшие, вихрастые юноши в мешковатых штанах, а также много-много людей, которые ничем особенным не отличались – они были ровно такими же, как и я, и, глядя на них, трудно было догадаться, что они интересуются модой. Нет, нет, нет, не за модой пришли они сюда, в центр города – на мероприятие, которое устроили друзья Суржика, бизнесмена со смешной фамилией, и Маси, его феерической идиотки.
Здесь красовались. Как могли. Как умели.
– Вы походите тут пока, – сказала нам Мася, – Поешьте еду. Много вкусной еды дают. Бобслеев я правда еще не пробовала, но все равно вкусно.
– Лобстеров, ты че? – сказал Суржик, прежде чем увести Масю куда-то в толпу.
Точно. Здесь не только красовались, но еще и ели – неожиданно жадно – у столов с закусками было не протолкнуться.
Я приметил толстяка в банном халате с металлической вазочкой на лысой голове. Вытаскивая себя из толпы, в руках – всего-то двух – он с ловкостью официанта удерживал пять бокалов вина и три тарелки с бутербродами. Глядя на него, я вспомнил одного культурного обозревателя, у которого есть только две темы для разговоров – «какое дерьмо производят нынешние творцы» и «фуршет». Думаю, с передвижной вазочкой ему нашлось бы о чем поговорить.
– А он здесь зачем? – спросил я, – Решил выгулять свой кухонный инвентарь?
Марк поглядел на чудака.
– Это же художник, – Марк невнятно произнес его имя, – У него вся жизнь – произведение искусства.
– А у остальных она, конечно, бессмысленная пачкотня, – сказал я, подумав параллельно, что только умение говорить едкости с улыбкой спасает меня от репутации безнадежного брюзги.
Впрочем, в этих кругах у меня вообще не было никакой репутации. «Гражданин Ноль» было мне имя, что, признаться, очень меня радовало. По крайней мере, я мог беззастенчиво хохотать над вазочками в виде мужских шляпок.
К тому времени мы не только поели, попили, покривлялись, но и умудрились накормить Манечку. Едва показавшись, толстуха начала быстро и жадно впихивать в себя веселые тартинки, которые заботливо припас для нее Марк.
– Скоро Ашотик придет, – давясь и кашляя, пояснила она.
– Боишься, что отберет? – насмешливо спросил я.
– Для него я – фея, ты понимаешь?
– А феи не едят и не какают, – сообразил я.
– Какают, но только в абстрактном смысле, – она со свистом начала высасывать из клешни неизвестного мне ракообразного нежное белое мясо. Наверное, это и был тот самый бобслей.
– В каком смысле? – история эта начала меня забавлять.
Она разодрала, выгрызла и облизала все, что было вкусного на ее тарелке, и, отдышавшись, пояснила.
– Мы в кино были. На романтической комедии, само собой, а там героиня весь фильм ест. Она ничего так, не уродина, хоть и зубов много. А Ашотик мне возьми, да скажи, что ему не нравится, как она кушает.
– А ты при чем? Ты что, актриса в зубах?
– Он сказал «кушает». А я не кушаю. Я даже не ем. Я жру, – она покосилась на свои бока.
– Пусть привыкает. Ему ж за тебя еще замуж выходить.
– Ты, пупсик мой, правильно заметил, – пропела она, – В нашем дуэте первую скрипку играю я, однако в некотором очень важном смысле….
Мы замолчали с ней разом, как-то разом заметив, что Марк, стоявший рядом с нами, переменился – заелозил ртом, лицо пошло лихорадочными пятнами.
– Что с тобой? Живот болит? – спросила Манечка.
– Аллергия на морепродукты? – спросил я.
– Это он, – сказал Марк замогильным голосом. И, ни слова более не говоря, пошел к выходу.
Я пошел за ним следом.
– Эй, а я еще вина хотела! – крикнула нам вслед толстуха.
– Сама возьми, – не оглядываясь, крикнул я.
Марк интересовал меня больше манечкиной утробы – я схватил его за рукав.
– Это он. Ну, помнишь, в клубе, который…, – у Марка задрожали щеки.
Я посмотрел в ту сторону, в которую он указал глазами, и… не увидел ровным счетом ничего примечательного.
Вообще ничего.
Если я в этих местах тянул на звание «гражданина Ноль», то человек, доведший Марка до нервного срыва, исчерпывался буквой «М» – он был мужчиной, существом мужского пола, все, точка.
Я думал он будет красив – мимо.
Я думал он будет интересен – и тут мимо.
Человек, подпиравший одну из серых, ему в тон, бетонных стен, был абсолютно неинтересен. Не человек, а голограмма – все на месте, все как у всех, и совершенно не за что зацепиться. Ну, разве что фигура могла быть не безнадежна – под серо-голубым костюмом угадывались уместно выпирающие контуры.
Марк познакомился с ним в темноте ночного клуба – и это многое объясняло.
– И из-за этой тени в штанах ты бился в истерике? – не смог удержаться я от восклицания, – Уж на что твой француз смешной был, но он хотя бы имел красивый зад и глаза с поволокой. А этот?
– Он мне в душу плюнул. Знаешь, как больно?!
– В нашем возрасте мы уже так заплевали друг другу души, что пора бы и привыкнуть, – сказал я, но Марк слушать меня был нерасположен.
Скорбный лик образовался у него, каменный скорбный лик – все обезьяньи гримасы, которыми он любит потчевать окружающий мир, разом отлетели.
– Не вздумай реветь, – сказал я.
– Я и не собираюсь, – сказал Марк и шмыгнул носом.
– Знаешь почему современные мужчины не плачут?
– Почему?
– Боятся, что тушь потечет.
Своей любимой шутке он не улыбнулся, из чего следовал только один вывод.
А дома ни валерьянки, ни водки, с тоской подумал я.
– Смотри-смотри, – мимо нас прошли две девушки земных пород. Та, которая шептала, напоминала подушку. Та, которая слушала, выглядела, как жердь.
– Бля-ать! – восхищаясь, сказала тощая толстой, – Я его в журнале видела.
Во сне ты его видела, в эротическом, подумал я, распознав причину их волнения.
Они залюбовались Ашотом. Явившись в компании Николаши, он как раз вертел головой, выглядывая свою дородную фею. Как же красив ты, стервец, подумал я, глядя на этого молодого мужчину в бордово-клетчатом твиде, как же повезло с тобой Манечке. Мысль, что примирение толстухи и красавца случилось не без моей помощи, мне нравилась. Чувство, что ты можешь менять людские судьбы, вдохновляло что ли….
Влиять на судьбу можно. А если и нельзя, то всегда можно попытаться.
– Не реви, – сказал я Марку, – Я знаю, что делать.
Я вот что подумал.
Я подумал, что где-то наливалось довольством лицо Манечки. Я подумал, что она, может быть, уже увидела своего принца, и ей, конечно, по душе, что на Ашота все смотрят, что он привлекает внимание, а он, между тем, ищет ее одну и никем другим на этом свете не интересуется, вынуждая других – толстых, тонких, разных – гадать, что же объединяет этих двоих, таких непохожих….
– Жди меня здесь, – сказал я несчастному сожителю и, расталкивая людей, поспешил к Ашоту. Мне надо было успеть его перехватить.
– Привет! – бросил я Николаше, змеевидному, как всегда, – Рад тебя видеть, – и немедленно повернулся к Ашоту, – Можно с тобой поговорить? – я поддтолкнул его в уголок потише.
– Да. А в чем дело? – говорил он немного растерянно, отступая, трепыхаясь веселенькой пиджачной клеткой.
Мы встали у окна.
– Нужна твоя помощь, – сказал я.
– Сколько? – он полез во внутренний карман пиджака.
С этими богатеями невозможно разговаривать по-человечески. Все они в купюрах меряют.
– Нет, деньги не нужны. Пожалуйста, будь повежливей с Марком.
– Я всегда вежлив, – дернулся Ашот. Какая цаца.
– А с ним, пожалуйста, будь сегодня особенно вежлив.
– Почему?
– Надо, чтобы по тебе решили, кто он.
– А что по мне можно решить?
– Только не надо рассказывать мне, что ты не знаешь о своей умопомрачительной красоте. Лады? – я взял его за руку.
– Как же вы меня достали с моей красотой! – он вырвал руку, – Чего вы к ней привязались? Я же не виноват, что у меня такие гены?
А еще у тебя папа – плешивый черт, и мать, похожая на козу, подумал я, мысленно не соглашаясь.
– Ашот, у тебя передо мной долг. Помнишь?
– Помню, – он притих.
– А долги надо возвращать. Я много не попрошу. Просто сделай вид, что ты – лучший друг Марка. Пожалуйста. Всего лишь друг. Тебе что, жалко?
Он кивнул, а когда мы подошли к Марку, взял его под руку, зашептал ему что-то, а тот, отвечая на мой требовательный взгляд, приосанился и зазвенел своим самым веселым, самым заразительным смехом.
Манечка, появившись, как всегда, некстати, смотрела Ашота странно, немного испуганно. Мимолетного поцелуя красавчика тщеславной толстухе, конечно, не хватило.
– Не волнуйся, – вполголоса сказал ей я, – Так надо.
– Кому надо?
– Например, мне. Я тебе потом объясню.
– Нет, я хочу немедленно, – она ущипнула меня за бок.
– Ты у меня в долгу, помнишь? – сказал я, прежде охнув, – А долг платежом красен. Позволь мальчикам прогуляться вместе. Всего лишь прогуляться.
– Знаю я вас, гуляк. Вам волю дай, вы к господу-богу в штаны залезете.
Читать бесплатно другие книги:
