Канал имени Москвы Аноним
И тут же Ева почувствовала, как на её спине буквально зашевелились крохотные волоски. Потому что зловещим ответом на слова Хардова родился тоскливый, леденящий душу одинокий вой. Может быть, собачий, может, волчий, но ничего подобного Еве прежде слышать не доводилось. Этот вой, пронизывая до костей, парализовал её; и вот уже к нему стали присоединяться со всех сторон, и даже где-то вдали нёсся этот нестерпимый звук, вплетаясь в общий хор.
«Вот кто теперь стал хозяином Икши», — в отчаянии подумала Ева. Но ещё прежде Хардов дослал патрон с серебряной пулей в патронник. А потом быстрым движением убрал, просто переставил, как куклу, оцепеневшую девушку себе за спину.
«У меня будет только один выстрел, — думал Хардов. — Если ошибусь, они бросятся на нас».
Хардов переводил взгляд со старухи на светловолосую женщину, пытаясь определить, кто из них обладал правом первого голоса. По всем признакам рослая светловолосая, однако она лыбилась, когда старуха сложила губы… Значит, старуха? Но… звук вроде бы начался не там, шёл не от неё, где-то рядом, но не там.
Старуха или светловолосая?
Хардов вдруг посмотрел на Еву, и несколько мыслей родились почти одновременно.
«Как быстро они и меня заставили смотреть на них через облик людей».
«Как быстро Ева выросла. Она уже девушка, а я всё ещё по привычке обращаюсь с ней, как с ребёнком».
«Кто из них двоих — светловолосая или старуха?»
И снова: «Она этого не знает, только однажды в светлый счастливый вечер, открытый для покоя, я пел ей колыбельную».
Взгляд Хардова возвратился к светловолосой, затем переместился на старуху: «Так кто из них двоих?»
Вой теперь звучал на одной парализующе-кошмарной ноте, вытеснившей всё остальное. И уже воспринимался как бы не совсем ушами; что-то внутри резонировало, откликалось на него, как на позабытый зов, звучавший в древней первобытной ночи, о котором пришла пора вспоминать. Хардов хорошо знал цену этому вою. И ему понадобилось лишь чуть тряхнуть головой, чтоб увидеть: все они — старики, мужчины и женщины, даже малые дети, что умели только ползать, двинулись на них. Медленно, неуверенно, опасливо. Но вой объединял их, и кольцо начало сжиматься.
«Почему я сейчас думаю о детстве Евы? И главное: почему вновь хочу вернуться к этой мысли, словно там спрятано что-то важное?»
«Светловолосая или старуха?»
Хардов слегка прикусил нижнюю губу. Что-то было не так. Что-то ускользало, обманывало… «При чём тут детство Евы? И при чём тут колыбельная? Что я должен увидеть?!»
Хардов чуть скосил глаза. Кольцо сжималось, они все, сколько бы их ни было, пошли на них, все приближались. Кроме светловолосой и старухи. Правильно: солдат, хоть псов, хоть людей, хоть оборотней, не жалко, кого-то можно пустить в расход, чтоб стая жила. Да только…
(колыбельная?)
Хардов вдруг усмехнулся. И перевёл взгляд чуть в сторону. Все, кроме светловолосой, старухи и… ещё одной. На самом деле их было трое, тех, кто не сдвинулся с места. Но ведь и вправду говорят: хочешь что-то по-настоящему спрятать — брось на видном месте. Только что Хардов стоял и слушал, как в нём стихает внутренний монолог. И теперь он стих. Осталось решение, как драгоценный камень, выглянувший из грязи на старой пыльной дороге. Одно решение, остальные ушли в безмолвие.
Вот при чём тут колыбельная! Кроме светловолосой, старухи и ещё одной.
«Когда пытаешься покормить младенца грудью, вряд ли стоит начинать с колыбельной? А?! Вот какой звук ты прятала. Тебя прикрывали, и старуха, и светловолосая, но ты завыла первой».
Хардов не знал, так ли это с младенцами на самом деле. Ему не особо довелось пообщаться с кормящими матерями. Только сейчас это было неважно. Инстинкты сигналили, что он прав. В очередной раз, стоя на одном из бесчисленных перекрёстков своей Судьбы, Хардов доверился странному сплетению неуловимых нитей, что по тихим загадочным знакам ткала его интуиция. И уже не мог поступить иначе. «Ты хитрая стерва, тебя прикрывали, но это ты».
А потом он выстрелил.
Она была единственной, кто не собирался причинить им какого-либо вреда. Жалкая, худенькая бесцветная девушка. Забытая даже собственными сородичами, безразличная к появлению путников, она сидела на полусгнившей скамейке, покрытой мхом, и кормила грудью малыша. Сама ещё почти ребёнок. Почему из всех тех, кого Хардов назвал «оборотнями», — до ближайших крупных мужчин, настоящих здоровяков, оставалось не больше пары десятков метров, — он выбрал эту несчастную, Ева не знала. Но когда поняла, что гид собирается натворить, у неё сжалось сердце. Она попыталась было остановить его, но не успела.
Хардов поднял оружие; бесцветная девушка равнодушно посмотрела на гида и отвернулась к ребёнку, то ли не понимая, что означает направленный на неё ствол, то ли убеждённая, что защищена материнством или же своей жалкой никчемностью. Хардов прицелился, его указательный палец плавно переместился к спусковому крючку. Бесцветная девушка чуть повела головой, но так и осталась сидеть вполоборота. Она не смотрела на Хардова, по крайней мере, не прямым взглядом. Лишь несколько отстранила от себя ребёнка. Неожиданно Ева услышала голос Хардова: «Ты хитрая стерва, тебя прикрывали, но это ты», только не могла бы поручиться, что гид говорил вслух. Ева стала набирать в лёгкие воздух, чтобы закричать «Не надо!».
Бесцветная девушка всё ещё не двигалась, лицо в полупрофиль чуть склонено, на нём тень, так что не разобрать глаз. И вдруг вся её субтильная фигурка неестественно напряглась, она как-то странно мотнула головой, исподлобья сверкнул её тёмный и вовсе не безразличный взгляд. Евин несостоявшийся возглас преломился в хрип изумления и ужаса. Голова бесцветной девушки ещё не закончила своё круговое движение, хотя рот растянулся в оскале, искажая и трансформируя её черты.
Бесцветная девушка громко, заревела. Только человеческое существо не способно издавать подобные звуки. Мелькнуло над полусгнившей скамейкой нечто громадное, покрытое лоснящимся мехом. И за мгновение до сухого оглушающего звука выстрела это нечто, полное свирепой ярости, прыгнуло. Чем оно было — неправдоподобно огромной собакой, помесью медведя и волка, чем-то ещё — не представлялось возможным различить.
Серебряная пуля, несущая смерть, настигла чудовище уже в воздухе, Хардов успел в последний момент. На землю оно рухнуло, заскулив и уже смертельно раненным. Попыталось подняться на лапы, ему не удалось, скулёж перерос в злобное ворчание. И оно поползло. Но пуля Хардова несла не только смерть. Трансформация продолжалась, возможно, возвращая первоначальный облик. Густой лоснящийся мех не облетел, он просто куда-то исчез. Теперь к ним ползло почти лишённое шерсти существо, значительно менее крупное, действительно похожее на обтянутую облезлой кожей больную собаку. В то же время Ева подумала, что ползло оно как-то по-человечески, и сейчас эта антропоморфность в сочетании со всё ещё не отпустившим страхом вызывала тошноту. То, что совсем недавно представлялось бесцветной девушкой, агонизировало. Вот оно подняло голову и посмотрело на Хардова. Но красные глаза выражением отличались от звериного облика. В них не было печали умирания, лишь холодный безжалостный ум. И вот они потухли. В тот же миг вой стих, как будто его выключили, и всякое движение прекратилось. Те, кто шёл на них, остановились и растерянно переглядывались. Некоторые с недоумением и испугом косились на существо, поверженное Хардовым.
— Она… — первое слово, хоть и шёпотом, далось Еве нелегко. — Она…
— Сдохла. — Хардов кивнул. И пояснил: — Доминирующая самка. Теперь их связь распалась.
— Распалась? Они больше не нападут? — как-то болезненно озираясь, спросила Ева. — Всё закончилось?
— Не всё. Но немного времени у нас есть.
— Немного? Они опять… Когда?
Хардов подумал, как мальчишка, шмыгнул носом.
— Знаешь, их стая… — начал он. И неожиданно улыбнулся. — Павел Прокофьевич как-то упомянул мне, что наряду с прочим ты интересовалась электричеством? Так вот, их стая, как электрическая цепь, контур, который исправно работает, пока из него не извлекут главный связывающий, контурообразующий элемент. У них это доминирующая самка. — Хардов кивком указал на труп, который совсем скоро начнёт коченеть. — Иногда говорят о Королеве-оборотне, правда, я б не стал так высокопарно. Но многим тут она приходится мамашей, что есть — то есть.
Ева глядела на дезориентированных опустошённых существ, которые, принюхиваясь, стали собираться у своей поверженной матери или доминирующей самки… Страх уходил, Ева чувствовала что-то странное. В этих существах оставалось всё меньше человеческого, оно словно растворялось в зверином, даже склонность к прямохождению их покидала; некоторые, поскуливая, опускались на четвереньки и жались друг к дружке…
Упоминание об отце и доме в этом кошмарном месте несколько приободрило Еву, сделав ощущение тоскливого одиночества чуть менее острым. Она увидела, как к поверженной королеве устремились несколько щенков. По пути они возились, покусывая друг друга и забавно рыча, а потом, явно не понимая, что произошло, перенесли свою привычную игру на тело матери, кусая её за неподвижные лапы.
— Она была такой огромной, чудовищем, — произнесла Ева. — А до этого такой блёклой девушкой. Теперь вот… Мне почему-то жаль этих несчастных.
Хардов промолчал.
— Какие они на самом деле?
Гид вздохнул.
— Думаю, такие, какими ты их видишь, — сказал он. — Жалкие? Так ты сказала?! Да, они жалкие.
Словно соглашаясь, Хардов закивал и повесил оружие на плечо.
— Но не обманывайся. Это — пищевая цепочка. Беспощадная и прожорливая. Всё остальное — просто картинки в твоей голове. Заблудшему сюда оленю они, скорее всего, показали бы стадо прекрасных пятнистых подруг, ждущих своего принца для брачных игр, и он бы даже не понял, что его уже жрут.
— Наверное, я понимаю…
— Боюсь, что нет, Ева. Речь идёт о выживании — либо их, либо твоём! Чем ты готова пожертвовать, чтобы позволить себе роскошь жалеть? Пока по одному — да… Но когда они снова соберутся в контур, то, как пчелиный рой или муравейник, станут чем-то иным. Новой сущностью. Хищной, с которой невозможны переговоры, великолепно организованной и бесконечно опасной. Так что жалость здесь не самое подходящее слово. Идём, Ева. Теперь им придётся найти себе новую доминирующую самку. И когда это произойдёт, я намерен оказаться как можно дальше отсюда.
12
Трофим, улыбаясь, смотрел на Морячку. Её лицо было прекрасным. Он забыл проведённый накануне мотористом инструктаж. Абсолютная внутренняя тишина, дыхательные упражнения, дабы закрыть свои мысли от сирен, недопустимость малейшего реагирования на них и прочее осталось где-то далеко. Он забыл обо всём на свете и пребывал в сладостных грёзах, где Новиков на почётной пенсии, а он, Трофим, в кресле начальника полиции.
(шеф, пожалуйста)
Пришлось, конечно, для порядка жениться на младшей новиковской дочери, но бестолковая кулёма не особо обременяла его. Дура-баба, одни наряды на уме, и тарахтит, как квохчущая курица. Почему у такого умницы вышли такие гнилые дети?
(Трофим, не смотри на неё!)
Какой-то мерзкий шершавый голос… Трофим как раз занимался реорганизацией жизни Дмитрова (Пора было разобраться с гидами, со всеми гидами! Сговорчивых на службу, остальных, простите, на кладбище), когда противный голос ушлого моториста потревожил его.
— Шеф, отвернись! — Он ухватил его за плечо и тряс, как назойливая муха. — Шеф!
Затем моторист ухватил его за второе плечо, пытаясь развернуть. Трофим недовольно зарычал, но попытка моториста удалась.
— Спокойно, шеф.
— Надо женить увальня на Еве Щедриной, — заявил Трофим, и глаза его хитро заблестели. — Понял? Загасим учёных.
— Тише.
Трофим хотел было вырваться, но ушлый оказался крепким парнем. Трофим нахмурился.
— А я знаю про белого мальчика, — сообщил он.
— Хорошо, — бесцветно сказал моторист. — Только тихо.
Всё пошло отвратительно. Но хоть шеф проговорился. И лучше уж так. Машинально моторист вскинул взгляд на Морячку. И почувствовал, как у него слабеют руки. Наверное, скульптурное лицо действительно было прекрасным, и из него будто изливался внутренний свет. А потом… голова статуи немножко наклонилась.
— Пусти! — проворчал Трофим.
Только пальцы моториста разжались сами собой, бессильные, а руки сделались неимоверно тяжёлыми.
Морячка раскрыла глаза. Чёрные, как беззвёздная ночь, и совершенно живые.
— Шеф, пожалуйста, — простонал моторист.
Слабая нотка обвинения мелькнула в его голосе. Он пытался не смотреть на статую, не смотреть и не слышать, но Морячка в горделивой осанке чуть повернула голову, и теперь она глядела прямо на него. И моторист сам не понял, как его губы растянулись в улыбке навстречу тьме, льющейся из её глаз.
— Ты что, метишь на моё место? — завопил Трофим.
Резко замолчал. Уголки его рта опустились в капризном росчерке. Перевёл удивлённый взгляд с моториста на скульптуру Морячки, с которой у него сейчас сложилась глубокая связь, на кораблик в её руках, полный восхитительных обещаний, и в его взоре зажегся ревнивый огонёк.
— Да вы с ней заодно? — Пугающая догадка наконец-то посетила Трофима. — Решил подсидеть меня?!
Трофим чуть дёрнул головой, дико ухмыльнулся. В поле его зрения попал пулемёт.
13
Ярко-красный колышек, который гребцы воткнули на берегу для обозначения границ силового поля Морячки, только что мелькнул в тумане и остался позади.
«Ну вот, теперь ей нас не достать», — удовлетворённо подумал Кальян.
— Обошлось, — выдохнул он. И всё же немного подождал, прежде чем поднять голову.
Гребцы работали вёслами, стараясь не производить лишнего шума, и у всех на лицах запечатлелось какое-то отсутствующее выражение. Глаза каждого были опущены, но вряд ли они смотрели в пол, скорее куда-то вглубь себя. Не подвели, Тихон действительно набрал прекрасную команду, и если представится возможность, Кальян с удовольствием бы с ними ещё походил.
— Обошлось! — громче и ободряюще повторил капитан Кальян. — Всё, вольно, можно расслабиться.
Оба гида сидели лицом к Матвею и, следовательно, к оставшейся за спиной стрелке со скульптурой Морячки. Странно, она что, не имеет над ними власти? Оказывается, на руках у Рыжей Анны находился скремлин, и Матвей прозевал момент, когда она извлекла его из клетки — совсем молоденькая крыса дремала, свернувшись калачиком, и Анна тихонько её поглаживала. На коленях у альбиноса покоилось нарезное оружие, винтовка с оптикой. Расслабленность мышц на лицах не должна была вводить в заблуждение — Кальян видел, что оба гида крайне сосредоточены. Он решил проследить за их взглядами. И для этого ему пришлось обернуться. Гиды наблюдали за второй лодкой, появившейся из шлюза.
— Трофим! — протянул Кальян и сплюнул. Угрюмо посмотрел на Морячку. Даже с такого расстояния чувствовался холодок её ускользающего, но жадного внимания. «Вот почему она оставила нас в покое, — подумал Кальян. — Она не спала, уже в шлюзе было ясно. Мы растревожили её ещё больше, но успели проскочить. Журавлик улетел, и теперь синица у неё в руке».
Рыжая Анна снова посмотрела на правый берег. Она знала, что Ваня-Подарок не подведёт. Лучший стрелок, возможно, даже не уступающий Хардову, сможет нейтрализовать всякого, кто решит развернуть пулемёт в их сторону. Анне не стоило повторять о недопустимости кровопролития, и Подарок сможет сработать чётко, не повредив чьих-либо жизненно-важных центров, но она была убеждена, что даже такой отморозок, как Трофим, не решится здесь на стрельбу.
Однако сейчас внимание Рыжей Анны привлёк туман на правом берегу. Вёл он себя странно. Анна не могла понять, что происходит, и это ей не нравилось. На небольшом участке туман отступил, отполз от кромки воды, обнажив берег вплоть до железнодорожной станции, где на путях ржавели тяжёлые вагоны-цистерны. При этом он словно ещё подобрался, уплотнился до густой белёсой непроницаемости, создавая ощущение, что его вот-вот что-то прорвёт изнутри. Железнодорожные цистерны наполовину выступали из тумана, как зловеще-гротескные барельефы.
— Обошлось, — только что сказал капитан Кальян.
Глаза Рыжей Анны сузились. Впереди по ходу лодки и сразу за ней туман снова подступал вплотную к берегу. Анна глядела на покатый бок вагона-цистерны. И вот медленно показалось начало следующего вагона. Ошибки не было, туман скользил по цистернам вместе с ними. Волнообразно отступал от берега и вновь спускался к воде вслед за движением их лодки. Анна смочила языком верхнюю губу. «Не обошлось», — подумала она.
Боковым зрением увидела, как Ваня-Подарок вскинул винтовку, припав к глазку окуляра. Полицейская лодка находилась недалеко, Ивану не было необходимости наблюдать за ними через снайперский прицел, и это могло означать лишь одно — он готовится к стрельбе.
— Там какое-то движение, — сухо сообщил альбинос.
«Как не вовремя», — подумала Анна.
— Наблюдай за ними, — попросила она. — Но огонь только в крайнем случае.
И снова посмотрела на железнодорожную цистерну. Наверное, она заметила это сразу, и уже тогда ей это не понравилось. Возможно, лишь старая полустёртая надпись, на вагонах их делали во множестве. Или так причудливо ложились тени. Всё возможно.
Верхней губе опять понадобилось, чтобы её смочили. Эта надпись двигалась. Слишком причудливо для теней. Слишком много мелких деталей, которые не распадались в новый узор. Тень или надпись медленно двигалась, ползла прямо по покатому боку цистерны. «Вот для чего туман расступился», — мелькнуло в голове у Анны. Она вдруг поняла, на что это похоже. Сходство было отдалённое, но точно указывало на своё происхождение. Её рука, поглаживающая дремавшую крысу, повисла в воздухе.
Движущаяся надпись чем-то неуловимо напоминала маскарадную маску для глаз. Когда-то в детстве они играли в театр теней, завесив сцену белой простынёй. И если припасть к ней с изнанки глазами, для зрителей получался точно такой же рисунок. Если же вы хотели напугать малышей, то можно было надавить с изнанки на простынь ещё и носом или всем лицом — картинка получалась жутковатой.
И хоть носа или лица на покатом боку вагона-цистерны ещё не было, сходство и так казалось довольно убедительным. Кто-то припал с изнаночной стороны
(простыни?)
(цистерны?)
(мира?)
глазами, и сейчас эти глаза двигались. Медленно, но уже не упуская из виду их лодку. Как таящийся хищник, который теперь ни за что не упустит столь долго выслеживаемую добычу.
«Ну вот и началось», — подумала Рыжая Анна.
14
Трофим вырвался из рук ушлого моториста. А двигаться он умел очень быстро.
— Успокойся, шеф! — прокричал кто-то.
Но Трофим был уже у пулемёта. Молниеносно передёрнул затвор.
— Вруны! Мерзкие вруны! — завизжал он.
Трофим вдруг понял, кто его настоящий и единственный друг. Кто сможет спасти его будущее от врунов и завистников. Собственно говоря, он всегда это знал. Трофим не был везунчиком, как Хардов, и звёзды ему не падали с неба, но у него был пулемёт. Единственный верный помощник. Если Трофим и умел любить, то вся мера отпущенной ему любви была отдана сейчас этой надёжной машине из воронёной стали. Трофим знал, как разбираться с врунами и завистниками.
Тревожно-стонущий звук, как будто кто-то пытается сдвинуть старые металлические конструкции, был приглушён туманом. Рыжая Анна, не отрывая взгляда, следила за железнодорожными цистернами.
Скользящая по покатой цилиндрической поверхности маска для глаз переползла на следующий вагон. Только это уже не были одни глаза. Нечто изнутри решило надавить сильнее, и стальная поверхность подалась, словно была действительно пластичной простынёй из детского театра. Металл морщинисто натянулся, образовывая более сложный рисунок.
«Ну вот и лицо». — Тёмная усмешка сорвалась с губ Анны, оставив во рту кисловатый привкус.
Сделалось совсем тихо; туман будто пожрал все звуки.
И повторившийся в этом безмолвии стонущий скрип показался особо неприятным. Словно железом по стеклу.
Анна скосила глаза по ходу движения лодки. Звук шёл оттуда. «Этой обрушенной впереди фермы моста раньше не было, — подумала она. — Может, её и сейчас нет. Просто кто-то хочет, чтоб мы подошли ближе к берегу. А может, её обрушили в воду, освобождая путь для тумана».
Металлическое лицо на поверхности цистерны всё более напоминало грубо сработанную посмертную маску. И оно ползло. Анна заметила, что и капитан Кальян видит это. Они обменялись короткими тревожными взглядами. «Значит, скорее всего, не сирены, — успела подумать Анна. — Как и обрушенный впереди пешеходный мост».
Она опять машинально погладила спящую крысу. Теперь лицо не просто ползло. Ненадолго остановившись, оно начало увеличиваться в размерах и одновременно обогащалось деталями, словно стремилось к портретному сходству. Потом всё замерло. И рука, водившая по крысиному меху, тоже замерла.
Анна узнала это лицо. Однако всегда надменно-насмешливое, сейчас оно выглядело другим. Склонным к гораздо более глубоким эмоциям, отстранённо-печальным, погруженным куда-то в собственные раздумья. Нет, наверное, на нём всё же не было страдания, но запечатлелся какой-то непривычный ему свет внутреннего покоя. Как у плохого, испорченного человека, который вдруг отдал себя молитве или глубоко заснул, и на миг в нём проступили черты того, кем он мог стать, если б жизнь не сложилась так скверно.
— Шатун? — тихо произнесла Анна.
Но короткий миг закончился. Рыжая Анна положила себе на колени рядом со свернувшейся калачиком крысой свой никелированный револьвер.
— Подарок! — позвала она. — У нас гости.
15
Взгляд Морячки отпустил моториста и тут же устремился к Трофиму. Тот вжал голову в плечи, словно его хлестнули по щекам, и прикрылся пулемётом.
— Богомерзкая тварь! — заорал Трофим, разворачивая ствол. — Хотела одурачить меня?!
У моториста конвульсивно дёрнулась нижняя челюсть. Потом его передёрнуло ещё раз.
— Бог мой, — прошептал он.
Морячка смотрела прямо на Трофима. И моторист безвольно сел.
Гребцы, полицейские-мотористы да и все, кому доводилось ходить за Тёмные шлюзы, обычно шутили, что Морячку лепили с писаной красавицы. Возможно, заискивая перед ней, они пытались справиться с собственным страхом. Так или иначе, скульптурная барышня действительно была хороша. Особенно вышла лицом.
Сейчас Трофим направил на неё пулемёт.
— Да он рехнулся, — ошеломлённо произнёс кто-то. — Надо его…
Но моторист видел, что эта догадка запоздала. Что-то происходило с образом писаной красавицы. Именно это заставило моториста вспомнить Бога. Морячка старела. Прямо на глазах. Будто решила догнать ту неведомую модель, незнакомку, с которой была когда-то сотворена. Скульптурная голова пошла складками, покрываясь сеткой потрескавшихся морщин, из-за чего больше не казалась ослепительно-белой; той же трансформации подверглись руки. Ослепительный свет юности покинул её. Морячка смотрела на них, ухмыляясь сухоньким ртом дряхлой старухи.
Трофим открыл огонь.
Глубоко посаженные теперь глаза Морячки гневно сверкнули. И хотя пули не причиняли ей вреда, казалось, растворяясь в окружающем воздушном мареве, на какой-то миг ничего человеческого в её образе больше не осталось. Словно в действительности она была скульптурным памятником какому-то неведомому древнему чудовищу, сквозь старушечьи черты проступил грозный лик с копошащимся клубком змей вместо волос.
Моторист застонал.
— Получи, получи, тварь! — орал Трофим.
— Вяжите, вяжите шефа! — кричал кто-то сквозь грохот выстрелов. — Оттащите его…
Всё скульптурное тело Морячки двинулось. Моторист почувствовал, как образовалась какая-то тёмная ватная пустота в районе солнечного сплетения. Он положил слабую руку на руль — наверное, нужно уводить отсюда лодку…
Но и на это больше не осталось времени.
Морячка присела и отвела руку для замаха. Скульптурные пропорции юной физкультурницы исчезли, и сейчас она больше напоминала тяжелоатлетку, метательницу молота или диска. Чем она и собиралась заняться. Под тонким слоем гипса играли живые мускулы.
— Пожалуйста… — прохрипел моторист.
Едкая пороховая гарь начала виснуть над лодкой. Кто-то, у кого ещё хватило воли действовать, наконец, кинулся к Трофиму, которого движение Морячки раззадорило ещё больше. А может, он вконец ополоумел и слал теперь пулю за пулей.
«Как нелепо», — подумал моторист.
Кораблику, что Морячка держала в руках, желая путникам доброго пути, судёнышку с белым парусом, полным самых радужных надежд, суждено было стать грозным метательным снарядом. Со смертоносной скоростью он устремился в сторону полицейской лодки. Пулемёт захлебнулся. Возможно, его заклинило уже опрокинутым. Дальше всё происходило как в полусне. Тому, кто пытался урезонить Трофима, оторвало половину руки. Корабликом ли или отстрелило пулемётной очередью, определить не представлялось возможным. Сам Трофим, скорее всего, отделался сломанной челюстью. А вот боец, который, не оборачиваясь, сидел на носу лодки и тихо молился, полетел в воду. Его кораблик убил уже на излёте. Моторист успел вспомнить, что он был единственным из команды, исключая шефа, кто ни разу не проходил Тёмных шлюзов и боялся больше всех. Теперь бедняга умер, даже не поняв этого.
«Господи, как нелепо».
И хоть всё, что осталось в нём рационального, твердило мотористу, что такое невозможно, и кораблик здесь ни при чём, просто у бедняги от страха случился разрыв сердца, сам того не сознавая, он вдруг монотонно забубнил:
— Господи, прошу тебя. Прошу тебя, Господи…
Только в этом месте больше не оставалось надежд. Морячка изогнулась, как пловчиха на старте. Взгляд моториста потемнел и застыл. Кто-то о чём-то кричал. Потом все голоса оборвались.
Она прыгнула в воду. Кинулась головой вниз, оставляя берег своего долгого стояния.
«Прошу тебя, Господи!»
После громкого всплеска сюда пришла волна тишины. Люди переглянулись. Дикий маслянистый блеск застыл в глазах каждого. Потом все взгляды одновременно устремились к тому месту, где стояла Морячка. И переместились чуть ближе, туда, где тень сейчас скользила по поверхности воды.
Она плыла к ним. Тяжёлая статуя не утонула. Бледное овальное тело быстро двигалось в толще тёмной воды по направлению к лодке.
— Прошу тебя…
Моторист бешено завращал глазами. Идея о спасжилете пришла так же быстро, как и развеялась: густой туман по берегам начал темнеть, не суля ничего хорошего. Кто-то решил пустить в ход огнестрельное оружие. «Смешно, но даже на краю бездны люди не в состоянии изменить своих привычек, — посетила какая-то неожиданно апатичная медленная мысль. — Вот так и выглядят катастрофы — смешно и нелепо». Мотористу вдруг показалось, что он находится в дурном некончающемся сне, в котором на самом деле существует лишь одна проблема: надо взять и немедленно проснуться…
Две тяжёлые каменные руки легли на борт лодки. Моторист заскулил. Трофим с недоумением осуждающе уставился на каменные пальцы, затем попытался чуть отползти в сторону и приобнял поверженный пулемёт. Моторист не знал, что произойдёт дальше. Но подумал о чём-то странном: тогда, в Вербилках, он пощадил мальчика, и очень жаль, что сделал это исходя лишь из корыстных соображений…
Как пушинку, Морячка приподняла край полицейской лодки, встряхивая её. Мокрые лопасти работающего двигателя, извлечённые из привычной среды, стали вхолостую вспарывать воздух. Вся команда профессионалов зачистки оказалась в воде. Где их уже ждали: возможно, ледяные водовороты Тёмных шлюзов, а может, холодные руки тех жителей Вербилок, кому было отказано в эвакуации, когда пришёл туман. Лишь Трофим вцепился в основание крепежа пулемёта и изо всех сил зажмурился.
— Не надо, — сказал он.
Морячка отпустила край лодки, а потом подтянулась на руках, нависая над Трофимом. Сломанная челюсть мешала ему внятно говорить. Не открывая глаз, с каким-то чудовищно-кокетливым смущением он отвернулся и попросил:
— Ну, не надо!
Морячка склонилась прямо к его лицу. И глаза Трофима раскрылись. Нижняя часть его лица начала припухать, рот раздвинулся узкой щёлочкой, образуя подобие улыбки. Трофим увидел две чёрные чёрточки в море света, яростном пламени, льющемся из её глаз. И тогда что-то внутри него мгновенно перегорело. Невзирая на сломанную челюсть, рот Трофима растянулся в ещё более широкой улыбке. Наверное, посторонний зритель решил бы, что этот человек безмерно счастлив. Морячка отпустила лодку, легко толкнув её от себя. Двигатель по-прежнему работал. И Трофим поплыл в своё, теперь лишённое цели путешествие по Тёмным шлюзам. Он радостно улыбался, с краешка его губ свисала капелька слюны.
16
Когда затаившуюся по берегам тишину разрезала пулемётная очередь, металлическая маска на вагоне-цистерне мгновенно потускнела и застыла. То, что оживляло, давило на неё изнутри, вдруг отпрянуло, как если б его потревожили или потребовали переключения внимания. Но произошло и кое-что ещё: взгляд металлического лица, оказывается, несколько искажал реальность, создавая между вами и окружающим некий невидимый экран, словно вы находились внутри светового поля от фонарика. И как только сила его взгляда рассеялась, Рыжая Анна смогла увидеть нечто гораздо более неприятное, чем обрушенная впереди ферма моста.
— Трофим решил расстрелять Морячку, — бесстрастно сообщил Ваня-Подарок. Новость, наверное, была ошеломляющая, но альбинос просто констатировал факт. — Он у меня на прицеле. — Потом помолчал и всё же добавил: — Господи, какой идиот!
Анна его услышала. Но смотрела только вперёд. В области где-то пониже желудка родился тёмный холод, и это спазматическое чувство желало завладеть всем её телом. Собственно, ещё когда она говорила Подарку, что у них гости, она думала об этом. Об обрушенной в воду ферме моста. Анна слишком долго проработала здесь танцовщицей и слишком хорошо знала Икшу. Несоответствие сигнализировало мутновато-неприятным фоном: в этом месте прямо по курсу никогда не было моста — ни пешеходного, ни какого другого; переход стоял на железнодорожной станции, но станция осталась у них за спиной. Получалось, что…
Пулемётные очереди всё не смолкали. Она заставила себя об этом не думать. Скорее всего, в полицейской лодке происходило что-то очень дурное. Судя по чудовищным репликам капитана Кальяна, что-то не так (совсем не так!) обстояло с Морячкой. Но и это сейчас не имело значения.
Анна решила оставить этот сектор под контролем Вани-Подарка, он справится. Должен справиться. Потому что там, прямо по курсу в воде находилась не совсем ферма обрушенного моста. Замерев, Анна вглядывалась, пытаясь распознать, не показалось ли.
Металлическая маска на цистерне вновь ожила, и наблюдающий за ними взгляд теперь был направлен на полицейскую лодку. Это продолжалось совсем недолго, и вскоре взгляд вернулся, но Рыжей Анне хватило времени. «А ведь ты вовсе не следил за нами. — Анна ощутила пугающую ясность собственной мысли. — Так, Шатун? Гораздо больше ты пытался скрыть кое-что важное для тебя». Этот спазматический ком подкатился к горлу, пальцы несильно сжали тельце спящей крысы.
Зверёк проснулся, удивлённо посмотрел на Анну и опять задремал. Трофим своей выходкой, сам того не желая, сослужил им хорошую службу. Совсем ненадолго он отвлёк внимание Шатуна, и Анна успела увидеть то, что пытались скрыть. Ей хватило времени, и теперь она не позволит сбить себя с толку.
«Подарок необходим мне здесь», — подумала она. Туман по берегам уже заметно потемнел. Ясное утро словно выцветало, небо принялось набухать стылой тяжестью. Анна не отрывала взгляда от того, что сначала приняла за обрушенный в воду мост. Какие-то неясные контуры мерещились и прежде, теперь всё это стало гораздо различимей. Воздух поплыл, пошёл переливами, и рухнувшая ферма заволоклась маревом тёмного пятна. А потом в нём проступили призрачные очертания труб, из неверной мглистости выплыли огромные гребные колёса, пока словно вращающиеся в пустоте, выступил корабельный нос, сквозь который было видно, и Анна почувствовала, как в лицо ей дохнуло тоскливым холодом.
— Там что-то не так. — Капитан Кальян склонился к самому её уху. Она кивнула. Матвей чуть отстранился, он был бледен, вглядывался в то, что ему совсем недавно представлялось остовом рухнувшего моста; его большая рука легонько легла Анне на плечо и показалась сейчас непривычно слабой.
(О, да, капитан Кальян, в этом мире есть вещи похуже и неестественней, чем ожившие кошмарным образом статуи.)
Вовсе сама не ожидая, Анна глухо и нехорошо усмехнулась. Сделалось ещё холодней. Тяжёлый ком внутри вновь пошевелился.
Это был даже не корабль — скелет корабля, мираж, омытый водами смерти, и он оживал, как скелет, обрастал плотью. Анна сжала кулачки, кончики пальцев были совсем ледяными.
— Бог мой, «Кая Везд», — прошептал Кальян. Его голос сделался пустым, будто треснувшим пополам, как полая сухая палка.
«Ну вот, капитан, теперь и ты видишь его, — подумала Анна. — И тут Хардов оказался прав».
Внезапно он стал близко, слишком близко, нависая над ними. Тут же очень быстро начало темнеть, как перед грозой. Только чернотой набухали не одни лишь тяжёлые облака; туман по берегам менял цвет, сливаясь со свинцовым небом в завесу, упавшую на канал.
— Проклятый корабль, — дошёл до Анны захлебнувшийся, словно пропитанный ужасом голос кого-то из гребцов.
Всё изменилось, привычная картинка сдвигалась с оси координат. Он стоял перед ними, пароход-призрак. Он будто стремился побыстрее слиться с реальностью. Только с изливающих сумрачный свет бортов стекала вода, давно уже покинувшая этот мир, и, не умея смешаться с течением канала, она всё ещё низвергалась в узкие щели вокруг корабля, бездонные провалы, где стыла тьма.
Уже множество криков подхватило:
— Проклятый корабль!
«Действительно, Хардов был прав. — Анна попыталась разлепить обескровленные губы, и ей показалось, что она всё делает очень медленно. Потом она поняла, что это не так. — Он лишь предположил, насколько мог свихнуться Шатун, куда он отправился, но оказался абсолютно прав».
И словно Шатун услышал её мысль о себе и панические возгласы гребцов — металлическая маска плеснула переливом внутреннего тёмного пламени и выступила ещё больше из покатой поверхности цистерны. Она увеличилась, стала чётче, повторяя каждую чёрточку, изгиб и трещинку лица.
Она медленно накренилась, создавая ощущение, что собирается прорвать жёсткую обшивку, высвободиться; там, где должен был начинаться затылок, оказался лишь змеевидный рукав, состоящий из плотного тумана.
— Анна, земля под ним… — тихо произнёс Кальян.
Анна это видела. Земля под вагоном-цистерной качнулась, как вытряхиваемое одеяло, вздыбилась и пошла волнами. Тут же рельсы под многотонным составом откликнулись низким гулом. Вздох земли повторился, только уже сильнее, вспарывая волнующуюся зелёную поверхность глубокими трещинами.
Металлическое лицо двинулось. Но не вдоль железнодорожного состава, как прежде. Окутываясь языками тумана, от серовато-дымчатых до ядовито-чёрных, оно поползло на них, увлекая за собой цистерну, волоча её со ржавым скрежетом поперёк пути. Натянутые рельсы загудели на грани разрыва. Из тумана выступили развёрнутые торцы соседних вагонов. С гулким стоном громада цистерны сорвалась со сцепок и начала крениться. Но металлическое лицо безжалостно тащило её за собой, не давая вагону упасть.
Наконец, не выдержав, лопнул первый рельс. Потом ещё один. Он поднялся вместе с трухлявыми обломками шпал, изгибаясь причудливым щупальцем. На миг из тумана вынырнула крыша дома или какого-то станционного строения, но так, будто вы смотрите на неё сверху. Казалось, вся Икша превратилась в одно огромное цунами и собралась провалиться сквозь землю.
Туман двинулся на канал. И перед ним, вспахивая грунт поставленными поперёк колёсами, ползла цистерна, словно какое-то чудовищное насекомое, со скрюченными по бокам рельсами вместо лапок и мятущейся спереди человеческой головой, укрытой дымами и металлической маской. Анна попробовала сглотнуть и почувствовала резь в горле от высохшей корочки. Она заставила себя осознать, что такое невозможно, но только что она видела, как эта ползучая тварь пыталась помочь себе, отталкиваясь рельсами от земли.
Анна поднялась. Револьвер со взведённым курком был у неё в правой руке, дремлющая крыса переместилась на согнутый локоть левой. И перекрывая возникшую было на лодке панику, прозвучал голос капитана Кальяна:
— Нечего тут смотреть! Вёсла по правому борту — обходим его. — Матвей глядел прямо по курсу и указывал на корабль, который словно вдыхал всё, что было в вас живого, и выдыхал зияющую тьму. — Вперёд, парни! Это просто призрак. И с нами гиды. Если туман пойдёт на нас, ложитесь на дно лодки. Даже рядом с этой тварью, — Матвей указал на пароход-призрак, — туман никогда не сможет коснуться воды.
«Не совсем, капитан. — Анна вдруг почувствовала, как здесь, в этом тёмном проклятом месте, внутри неё всё озаряет свет короткой улыбки. Она была благодарна Матвею за его спокойную надёжность и правильную интонацию, и она почувствовала гордость за него. — Здесь ты не совсем прав. Лодка не спасёт. Воды туман не коснётся, но нас достать сможет».
— Вперёд, парни, правый борт, вперёд. — В глазах Кальяна не было ни отчаянной отваги, ни уж тем более безрассудства, толкаемого страхом, лишь некоторое яростное презрение. — Покажем этой твари, что такое настоящие гребцы!
Анна сделала шаг к нему.
— Нет, капитан, давай прямо на него, — попросила она, указывая на корабль-призрак.
— Ты уверена? — чуть помолчав, спросил Кальян.
— Да, — она кивнула. И мрачно добавила: — Устроим в Аду небольшой переполох.
А потом склонилась к свернувшейся на руке крысе. Зверёк не спал. Внимательные настороженные глаза смотрели прямо на Рыжую Анну.
— Я слышу твоё сердце, — нежно произнесла она.
17
Бон вояж! Бон вояж!
«Тёмные шлюзы, — подумал Фёдор. — В который раз я уже прохожу их».
Он попробовал открыть глаза и понял, что это всё ещё сон. Но, наверное, не тот, счастливый, где Ева приходила к нему и приходил Хардов с просьбой позаботиться о ней (почему?), а тот, в котором были голоса.
Два скремлина и два воина.
Ещё Хардов говорил о прощении, и от его слов какая-то непосильная ноша сваливалась с сердца.
Действительно, почему? Разве ты в чём-то виноват передним?
— Ева, — позвал Фёдор. Но окончательно выйти из болезненного сна, липкой смеси яви и бреда, не удалось. Вся циновка, на которой он лежал, и покрывало были насквозь мокрыми от пота.
А ты понял, кто второй воин?
А второй скремлин?
Голоса…
бон вояж